Текст книги "Пасадена"

Автор книги: Дэвид Эберсхоф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 38 страниц)

5

Утром Уиллис объявился у их дома и громко продудел сиреной своего «золотого жука». Было воскресенье, и все, кроме Линды, еще спали.

– Мы едем в церковь! – крикнул Уиллис из машины и, указав рукой наверх, сказал, что там его ждет Лолли.

Линда посмотрела на дом, террасу которого прикрывали высокий кипарис, пробковый дуб и хвойное дерево. Лолли отсюда не было видно, но Линда знала, что сейчас она стоит, опираясь о парапет, терпеливо ждет и смотрит на них.

– Зашнуровывайте ботинки и пошли в горы, – предложил Уиллис. – Я за вами заеду после службы.

И, не успела она спросить, поедет ли с ними Брудер, Уиллис нажал на газ и уехал.

Ожидая их возвращения из Первой пресвитерианской церкви, Линда раздумывала, кто еще пойдет с ними. Может быть, Уиллис возьмет Мьюра Юаня, которого он любил приглашать в дом, чтобы поразить коллекцией фарфоровых табакерок и сине-белых керамических слонов. Она предполагала, что Лолли тоже поедет, прикрыв лицо широкополой шляпой со страусовым пером и защитив руки перчатками из свиной кожи. Лолли любила пострелять из лука, и Линда думала, что она обязательно будет с колчаном за спиной; маленькое лицо и золотые локоны делали ее похожей на вышедшего на охоту херувима, легко плывущего над дорожкой. Когда Брудер наконец проснулся, Линда рассказала ему о приглашении.

Но Брудер вовсе не собирался никуда ехать с Уиллисом и сказал Линде жестче, чем хотелось, что ему все равно, чем она будет заниматься, а у него полно дел на ранчо.

– Завтра утром начнем собирать, упаковщики приедут рано, никуда я не поеду.

Он рассчитывал, что она останется с ним; день обещал быть теплым, лучи солнца будут бить через крону перечного дерева, и они поработают вместе – вот чего он ожидал.

– А мне хочется поехать, – сказала она.

Ну конечно, он подчинится и поедет вместе с ними; она уже воображала, как его рука тянется к ее ладони, когда они будут взбираться по гранитным камням, прохладным в тени дубовых ветвей.

Ни он, ни она не думали, что откажут друг другу, и тут во двор въехал Уиллис, а на дорожке, идущей вниз от дома, показалась Роза. Уиллис посигналил и крикнул:

– Прыгайте!

А Роза, прикрыв ладонью глаза от солнца, спросила:

– Брудер, вы останетесь?

Ни Линда, ни Брудер не произнесли ни слова, не посмотрели друг на друга, и, когда Линда усаживалась в машину, он подошел к Розе и осведомился о ее самочувствии. Машина подняла облако пыли и выхлопа, и через него Линде был виден удаляющийся силуэт Брудера. Все произошло очень быстро, ошибку уже невозможно было исправить, и это событие развело Линду и Брудера, хотя пока они об этом даже не подозревали. Она винила в случившемся его, он – ее, и оба ждали, кто сдастся первым.

Капитан Пур промчал ее мимо «Розовой чаши», над Чертовыми Воротами, в предгорья, где пыльная дорога превращалась в еле видную тропку, почти непроходимую для машины. Колючие, жесткие ветки прижимались к крыше машины, сухо постукивали и царапали по ней. Бузина, падуб, сахарный сумах все теснее и теснее обступали дорогу, наконец ехать дальше стало совершенно невозможно, и вот двигатель «кисселя» глухо заурчал и автомобиль остановился.

Они долго шли по тропе через дубовую рощу – впереди Уиллис, позади Линда. Над воротником поднималась его ярко-розовая шея, вскоре рубец на ней покрылся каплями пота, и Уиллис промокнул его платком. Он спросил, не очень ли ей жарко, она ответила, что ей хорошо, и Уиллис произнес:

– Да, Брудер говорил мне, что небольшая жара никогда вас не останавливала.

– Он так говорил?

Вообще-то, за много лет Брудер успел рассказать Уиллису почти все, что знал о Линде; и чем больше рассказывал Брудер, тем интереснее она становилась Уиллису. По его меркам, Брудер был человек бессердечный. Они познакомились в очень страшных обстоятельствах, и сам Уиллис любил говорить, что узнал Брудера, когда это было нужнее всего – когда проверяется на силу сама душа человека.

– Я думал, Брудер вообще не способен испытывать чувства к другому человеку, – сказал он теперь Линде, – а потом понял: он относится к тебе по-особому, как брат.

Уиллис взял с собой шестизарядный револьвер с перламутровой рукояткой, вырезанной в виде головы быка; время от времени он вынимал его из кармана и вертел на пальце. Она слышала, что Уиллис хороший стрелок, и когда он заметил, как она посматривает на револьвер, то поднял его и сказал: «На всякий случай». С этими словами он остановился, вытянул руку и выстрелил вниз, под уклон тропинки. Линда подумала – понятно, выделывается, и сильно ошибается, если воображает, что она испугается пули; но ярдов через двадцать они нашли обезглавленную белку с зажатым в лапках желудем. Уиллис поднял ее за хвост и сказал:

– Я и гризли из рощи выгонял.

Дожди пошли рано, но в предгорьях чувствовалось, как все жаждет воды: калифорнийские кролики скакали к кустам сумаха и жадно сосали его листья; серобрюхие тауи стремительно вылетали из листьев дуба, чтобы найти каких-нибудь семян для пропитания; сизый табак был весь в поникших желтых цветах-трубочках; качались сухие, хрустящие гирлянды ползучего пентастемона; крошечные молочно-белые астры казались хрупкими, как кружевные ветви кораллов; бело-желтый дербенник склонился под беспощадным солнцем; маленькие заостренные листья губастика поникли от жары; побледнели лиловые соцветия чертополоха; овсюг оставлял на юбке Линды свои колючки; цветы дикого горошка опали, не успев превратиться в плоды; соцветия юкки высотой двенадцать футов возвышались над дорожкой. Сухие склоны осенних гор ждали гостя – пожара или дождя, – и никто не загадывал, что придет первым и все очистит.

Уиллис приподнял колючую проволоку, чтобы Линда пролезла под ней.

– Это после ранчо Сан-Паскуаль осталось. Вот так высоко паслись овцы, – пояснил он.

Они смотрели на открывшийся перед ними простор. Вниз, под уклон, уходила ровная как стол долина Сан-Габриел, виднелись шумная, деловитая Пасадена, разбитая на ровные квадраты из белого бетона, соседние фермы, ранчо, рощи, длинная блестящая лента железнодорожных путей.

– Только представьте себе… и пятидесяти лет не прошло с тех пор, когда все это было одним владением. Большой старый викторианский дом, пара пристроек для работников, два сарая, сотни миль колючей проволоки, тридцать тысяч голов скота. Вот сколько всего здесь было. Одни только кусты, коровьи лепешки и пятьдесят тысяч овец. Полвека тому назад два человека имели сто тысяч акров, а может, и больше. Земли было так много, что никто даже не знал точно, сколько именно; в описи сказано только, что граница проходит от платана с дуплом в виде сердца до пересохшего источника и все, что находится между ними, относится к имению. Никто даже и не задумывался, сколько здесь было земли, пока не начали ее распродавать.

Линда легко могла это вообразить – даже не нужно было закрывать глаза, чтобы увидеть бескрайнюю землю, покрытую жестким кустарником, сухие, размытые рекой участки, холмы с плоскими вершинами и тучи пыли, которые поднимали к небесам топтавшие эту землю копыта. Приморский Баден-Баден вырос на ее глазах, но этот рост нельзя было и сравнить с тем, что происходило здесь: прогресс измерялся тем, что все длиннее становился пирс, все шире – асфальтовое покрытие Королевской дороги, увеличивалось количество шагавших к горизонту электрических столбов, но, правда, больше почти ничем. Число ферм и семей почти не менялось – чуть больше в одном году, чуть меньше в другом; только туристы каждую весну волной накатывали сюда, оставляя на земле лужи моторного масла, а в общем деревня так и осталась перевалочным пунктом между Лос-Анджелесом и Сан-Диего. Однако даже Линда замечала, как бурно растет Пасадена, как словно из-под земли появляются в ней новые улицы и дома – за десять лет количество жителей удвоилось, через двадцать лет удвоится снова; долго ли выдержит это долина?

– Пятьдесят лет назад здесь жило всего с полсотни человек, – произнес Уиллис. – А теперь, наверное, все пятьдесят тысяч.

– Откуда они взялись?

– Оттуда, откуда и все. Откуда-то пришли.

Ей хотелось, чтобы Брудер вместе с ними любовался бы сейчас этим видом, и она сказала об этом Уиллису.

– Брудер? Так я его приглашал. Он не захотел. Сказал только – сделай так, чтобы она хорошо провела время.

К Линде опять вернулось знакомое разочарование, и Уиллис, наверное, заметил это, потому что сказал:

– Жалко, что вам здесь не очень нравится.

Она горячо уверила его, что это совсем не так.

Солнечный отблеск от его медали слепил ей глаза, и иногда она его совсем не видела, только чувствовала, что рядом с ней мужчина, не похожий ни на кого из знакомых ей.

Поработав на ранчо, Линда успела узнать кое-что о семействе Пур от Хертса, Слая и Розы. Они рассказывали, что Уиллис-старший приехал на ранчо Сан-Паскуаль в тысяча восемьсот семьдесят третьем году и уговорил хозяев продать ему четыре тысячи акров. Слай и Хертс точно не знали, когда у него появились деньги на такую покупку, но он исхитрился продать пятнадцать акров сотне фермеров, которые выращивали сою где-то на границе между Иллинойсом и Индианой, и за один вечер он умудрился основать колонию штата Индиана в Калифорнии.

– Говорят, интересная была картина в январе семьдесят четвертого года утром, – рассказывал Слай. – Сюда ехали кто на телеге, кто на повозке, и все предъявляли права на эти пятнадцать акров. Каждый колонист размахивал бумажкой, на которой Уиллис что-то нацарапал. Почерк у него был жуткий, это все знали. Такой неразборчивый, что некоторые говорили, будто он и писать-то как следует не умел.

– О прошлом его почти ничего не известно, – добавил Хертс. – Эти поселенцы обосновались в городе, и, как я слышал, с того дня, как Бог сотворил долину Сан-Габриел и здесь появилась первая миссия, никто ничего подобного не видел. Пылища, мужчины, женщины, дети в корзинках, клячи, тупые мулы, которые ловили на язык мух и жевали их. Фургоны с колыбелями, узлами, горшками, набитые до самого верха, усталые, терпеливые лица под соломенными шляпами, и все спрашивают, где найти человека по имени Уиллис Пур.

– А он был здесь, – подхватил Слай. – Делал сто дел одновременно, объявлял об основании нового поселения, а потом исчез – оттяпал себе двадцать пять тысяч акров, собирался разбить рощу, а на холме построить дом.

– Так ты, Слай, думаешь, он был жулик? – спросил Хертс.

– Не хитрее других, – ответил Слай.

Когда они оказались на тропе, Уиллис сказал Линде, что до каньона Парадиз еще миля. Потом движением, похожим на то, каким колибри едва касается пышной розы и тут же взлетает, Уиллис едва сжал руку Линды и тут же отпустил ее, оставив у нее на ладони след своих жирных пальцев. Она взглянула на свою руку, как на чужую, а Уиллис тут же разрядил неловкость и сказал:

– Надеюсь, вам понравится в Пасадене. Здесь много хороших людей. Не все такие, как те, о которых вы читаете в разделе о светской жизни.

– Я больше всего читаю про вас.

– Надеюсь, вы понимаете: никогда нельзя верить тому, что пишут.

Каждое утро, приходя на кухню за едой, Линда получала подробный отчет Розы о том, что произошло в доме за последние сутки. «Вчера у Лолли была встреча "Клуба орхидей". Весь вечер ром пили», – докладывала она. «Дамы из университетского клуба говорили о том, что скоро будет карнавал, мексиканский какой-то», – узнавала Линда в другой раз. А однажды она услышала: «Уиллис с друзьями вчера весь вечер стреляли в пруд, где разводят форель. Слышала пальбу?» Линда не верила бы Розе, если бы сама не прочла ту страницу местной «Стар ньюс», где все это описывалось вместе с другими событиями в жизни городка: клуб «Утро пятницы» репетировал пьесу Шоу «Как он лгал ее мужу»; общество «Солнечный свет» проводило турнир по бриджу; в гостинице «Мэриленд» прошел маскарад; трио Бирлиха давало концерт в гостинице «Раймонд»; на гору Уилсон совершались конные прогулки; мисс Мейбел Уотсон, проживающая по адресу: 249Е, Колорадо, предлагала уроки портретной живописи; в танцевальном зале «Хантингтона» учили танцевать; французская шляпная мастерская Фурмана организовывала показ мод. Страница пестрела именами Уиллиса и Лолли Пур: они хорошо играли смешанной парой в охотничьем клубе «Долина»; они посещали дискуссионный кружок при клубе любителей книги, работавший под руководством Лесли Худ из книжного магазина Вромана; они участвовали в состязаниях по стрельбе из лука, проводимых городским комитетом конкурса красоты. Не проходило и недели, чтобы газета не печатала какой-нибудь новый снимок, и Роза всегда говорила: «Ужасная у него ухмылка, правда?» Но Линда разворачивала газету и внимательно разглядывала улыбку Уиллиса Пура, позировавшего в мокром купальном костюме, после того как он победил в соревновании пловцов и ныряльщиков на празднике воды. Костюм тесно облегал его небольшие, но мускулистые руки, на упругих, сильных ногах были высоко подвернуты штанины. Линда склонялась над столом, подносила газету прямо к лицу, а Роза не унималась: «А еще хуже, что он такой красивый, да?» Как-то раз Линда вырвала фотографию из газеты и отнесла ее к себе в комнату, положив в карман фартука, к письмам Эдмунда, на которые она не отвечала.

День становился все жарче, и рубашка Уиллиса совсем вымокла от пота. Она старалась не смотреть на его поджарые розовые бока, как будто в этом было что-то стыдное, но бросить взгляд больше было не на что, кроме тренированных мышц его спины.

– Мне кажется, вы все знаете о Брудере, – сказал Уиллис. – По-моему, он сам тебе все о себе рассказал.

Линда спросила, о чем это он.

– Он не из Пасадены, не как мы с Лолли.

– Никто не как вы с Лолли.

– Я не об этом, – возразил он и добавил: – Он был необычный ребенок.

– Кто из нас был обычным?

– Он рассказывал о парне, которого убил?

У Линды перехватило дыхание, но она сказала:

– Немного. А что в этом такого? Он же был на войне.

– И я был на войне, но я сейчас о другом.

Уиллис сказал, что еще в детстве слышал о маленьком темноволосом мальчике из Общества попечения о детях.

– Вдова, которая им заведовала, просто не знала, как найти на него управу, – продолжил он. – На исповеди она призналась пресвитерианскому священнику, что у нее просто нет сил совладать с шестилетним мальчишкой, который отказывался говорить и плевался в незнакомых людей, точно верблюд. В газете появлялись заметки о мальчике по прозвищу Черныш, и священник ей посоветовал: чтобы он угомонился, нужно посылать его в поле, и пусть он там вкалывает с утра до ночи. Он сказал еще, что этот Черныш был как дикий звереныш, и, если его сейчас не укротить, он так и будет кидаться на людей, точно необученный жеребенок, который кусает всех подряд и растет по дюйму в день. Они решили, что завалить его работой будет лучше, чем посылать в школу. В городишке его знал каждый – по крайней мере, если не видел, то читал о нем в газете, – но он был еще совсем мал, в газете не печатали ни его фотографии, ни настоящего имени, потому что миссис Баннинг очень хорошо к нему относилась. И когда я рос, в городе боялись любого мальчишки-полумексиканца, который встречался на улице, – думали, что это и есть Черныш, и, если случалась какая-нибудь неприятность, например розовую клумбу засыпали известью, все начинали шептаться, что это его рук дело.

– Вы с ним ни разу не встречались?

– Тогда, в раннем детстве, нет. Иногда Лолли просыпалась по ночам и говорила, что слышала какой-то шорох в шпалерах для растений, сбегала вниз по лестнице и в слезах прыгала ко мне в постель, уверенная, что это и есть Черныш.

Брудер уже становился подростком и как-то раз помогал развозить лед на городской ферме. Он работал железными щипцами, и вот случилось так – правда, что там было, до сих пор никто не знает, – что мальчишку-разносчика нашли мертвым под глыбой льда. Говорили, что его кудрявые волосы все в крови и сломанный нос было видно через эту громадину в три фута толщиной.

Об этом написала газета. Целый месяц появлялись новые статьи, версии, интервью с миссис Баннинг, приводились слова менеджера Пасаденской компании по производству льда, фотографии могилки бедного мальчика. Полиция установила, что это был несчастный случай, но какой-то непонятный несчастный случай, и свидетель был единственный – сам Брудер. Полиция считала, что это сделал он, и никто другой, и, когда через несколько лет все затихло само собой, он совсем перестал об этом говорить. Он пахал, собирал салат, виноград и лимоны, молчал по целым дням, а все вечера просиживал над книгой, взятой в библиотеке. Ни его фотографии, ни имени никто не трепал, но почти все думали, что знают, кто он есть. Женщины переходили на другую сторону, лишь бы не встретиться с любым черноволосым мальчишкой, потому что думали, что это Черныш. Так же делали и мужчины. Единственным человеком, который немного знал про него, была библиотекарша, мисс Уэстлейк, которая выдавала ему книги, – она сама говорила, я слышал.

– И не жалко вам его? – спросила Линда.

– Мы с Лолли посылали книжки в Общество попечения. Он и не знал, от кого они. Да и сейчас, я думаю, не знает.

Уиллис сказал, что познакомился с Брудером в березовой роще, неподалеку от реки Маас.

– Это было летом восемнадцатого года. Когда механик рядом со мной в строю сказал, что он из Пасадены, я сразу понял, кто это такой, и, положа руку на сердце, струхнул. Думал – а вдруг и меня убьет?

– Но он вас не убил.

– Да нет… Нет, не убил, – не сразу ответил Уиллис.

– Вы спасли ему жизнь? За это вам дали медаль?

– Мы все там спасали жизни, – сказал Уиллис и замолчал.

На тропинке был уступ, он предложил ей руку, рука была мокрая, липкая, оставила на ладони Линды влажный след. Наконец они добрались до каньона Парадиз. Это была глубокая синяя расщелина между двумя пиками Сьерра-Мадре, на дне которой, в пересохшем русле реки, сухо поблескивала слюда. Из каньона отвесно поднималась гранитная стена, и Уиллис рассказал, что по весне с нее летит водопад – огромная масса белой холодной воды.

– Вы бы побывали здесь в апреле – все оживает, цветет. Каждую осень, перед тем как мы начинаем собирать урожай, я прихожу сюда и смотрю на это сухое русло. А весной, когда срывают последний апельсин, возвращаюсь на это же место. Мы с вами, Линда, сюда еще придем, и я вам это покажу. Вот запомните, какое здесь все сейчас – мертвое, сухое. А в апреле просто глазам своим не веришь. Везде расцветают дикие розы, зеленеют кусты, поднимается ползучий горец, цветут розовые флоксы.

Он немного подвинулся, и она ощутила, как вокруг нее зашевелился жар, исходящий от его тела.

– Мы сюда вернемся, и вы увидите шпорник и жимолость. А еще сотни лилий, тысячи золотых маков. Везде маки – в ущелье, в расщелинах деревьев, на камнях. Все цветет, живет, и в апреле забываешь, что полгода назад здесь хлестал дождь, забываешь, что все увядает и умирает, все создания до единого.

До них дотянулась тень от каньона, и Линда почувствовала, как по щеке бежит холодок. Они соприкоснулись плечами, и она почувствовала, как от него пахнет мускусом и тоником. Пробор в его волосах распался, прядь белесых волос падала на глаза. Уиллис улыбнулся, и, хотя тогда она этого не знала – да и откуда было тогда знать? – его глаза просто светились от мыслей о ней, а сама Линда не могла объяснить, отчего у нее из груди вырвался глубокий, печальный вздох. Если когда-нибудь она и сомневалась насчет того, чего ей хотелось для самой себя, то это было именно сейчас, а Уиллис нашел сухой цветок шиповника с хрупкой белой сердцевиной и приколол его у воротничка блузки Линды.

6

На следующее утро, сразу после семи часов, работники разбились на группы по четыре человека и двинулись по тропинкам рощи. Каждая четверка уносила бамбуковую лестницу на отведенный ей участок деревьев и заполняла свои ящики с ярко написанными на боках номерами. Перчатки из оленьей кожи, которые надевали для работы, стоили семьдесят пять центов пара, и на ночь работники клали их себе под подушки, потому что эти самые перчатки были главным соблазном любого воришки, забиравшегося в дом, где они жили. Кусачки для обрезания плодов стоили доллар семьдесят пять центов штука, и работники точили их перед сном и прикрепляли цепочкой к койкам. Бывало, на ферму нежданно-негаданно приезжал кто-нибудь с биржи производителей, Брудер сломя голову бежал за Уиллисом, и вместе с уважаемым господином, чаще всего мистером Гриффитсом, они ходили по роще и осматривали перчатки и кусачки. Существовал утвержденный метод сборки апельсинов с рубчиком, потому что кожура у них очень нежная, и стоило раз повредить ее, как в плод проникали гнилостные споры; от одного апельсина заражался целый ящик, а там недалеко было и до безвозвратной порчи репутации всего ранчо. Слай и Хертс должны были следить за тем, чтобы мальчишки знали, как обращаться с апельсинами, и в первый день они ходили по рядам и громко кричали:

– Обрезай, не тяни с ветки! Смотри не отхвати почку! Не смей класть в ящик апельсин, если ветка у него больше полудюйма!

Работники были одеты в штаны на подтяжках, сшитые из мешковины, и в однотонные рубашки, на которых не так заметны пыль и грязь. На всех, кроме самых молодых, были еще куртки или жилеты, кое на ком – фартуки; у кого-то на плечах болтались сразу по два мешка; они таскали ящики, где помещалось по двадцать фунтов апельсинов, уложенных аккуратно, точно яйца. У каждого была лестница и бамбуковая палка; во время работы они выстраивались в ряд, и маленькие поля шляп-котелков почти не давали защиты от солнца. На некоторых были даже галстуки, завязанные свободным узлом, – точно они ждали, что сегодня произойдет что-то особенное.

Одна компания работников, дружная еще со времен сиротского приюта при соборе Вознесения в Эрмосильо, называла себя «апельсинщиками». Им всем было лет по семнадцать или восемнадцать – сколько точно, они и сами не знали, – они ездили с ранчо на ранчо, зимой собирали апельсины с рубчиком, летом – сорт «Валенсия», и требование у них было только одно: четыре койки в ряд. Они взбирались на деревья, состригали апельсины с веток, низко надвигали на глаза мягкие шляпы с перьями, спасаясь от солнца. Целыми днями они болтали не умолкая, как будто встретились после долгой разлуки и теперь спешили рассказать друг другу о матерях, которых совсем не знали. Пабло был из них самым маленьким, крутолобым, с мягкими, как волокна кукурузы, и такими же жидкими усами. Непонятно почему, волосы у него были очень светлые, и друзьям он рассказывал, что его мать была принцессой индейского племени пима, а отец – адмирал испанского флота и двоюродный брат короля. Судя по бороде, самым старшим был Хуанито, обладатель пышной, кудрявой шевелюры и горбатого носа; с высоты своей бамбуковой лестницы он громко рассказывал всем, что Пабло такой светлый потому, что его родители были желтоголовые черные дрозды, во множестве гнездившиеся на деревьях Плаза-Сарагоса у них дома. «Апельсинщики» хохотали над этим, смеялся даже сам Пабло, и когда Линда приносила им в рощу горячий обед, то слышала, как они пересмеиваются, сидя на деревьях, наполняя апельсинами свои мешки. Каждому доставалось по порции тамале с курицей, апельсиновый лимонад и лепешка, завернутая в кухонную бумагу. В полдень они спускались со своих лестниц, и тут же их места занимали серохвостые пересмешники. Вместе с «апельсинщиками» Линда перекусывала курицей и обещала, что не скажет никому ни слова, когда они на четверых распивали пинту белой текилы, – к этому времени Линда поняла, что, если она будет докладывать о таких случаях, работников придется увольнять через одного. «Тут трезвенников нет, – сказал однажды Слаймейкер. – А иначе как выдержишь такую жизнь?» Когда «апельсинщики» первый раз предложили Линде глоток текилы, она отказалась; на следующий день предложение повторилось – она отказалась снова; потом это происходило каждый день. Брудер предупреждал, чтобы она была с ними поосторожнее (то же самое говорили и они в его адрес), она сидела, вдыхала запах текилы и точно знала, что здесь не с кем быть поосторожнее, – ее ничего бы не коснулось; в голове крутились слова Уиллиса, сказанные в каньоне Парадиз: «Я буду вас беречь». Она вспомнила все более отчаянные письма Эдмунда, в которых он всякий раз спрашивал: «Кто позаботится о тебе, Линда?»

Брудер следил за работниками в рощах, смотрел, что делают девушки-сплетницы на упаковке, как идет сбор урожая, и каждый день сообщал Уиллису, что сделано за день. «Ну да, не нравлюсь я девушкам; и что теперь?» – не раз говорил он Линде, когда она замечала ему, что нельзя столько кричать: «Никому ведь не нравится, когда на него рычат».

Номера на боках ящиков помогали Брудеру разобраться, кто срезал апельсины кое-как и небрежно укладывал их, и почти каждый день, принося обед, она слышала, как среди деревьев разносится голос Брудера:

– За это вычту!

Он велел ей класть поменьше жира в лепешки, поменьше курицы в соус, поменьше льда в лимонад, и когда она спрашивала, какое ему до этого дело, то он отвечал, что ему есть дело до всего в Пасадене:

– Мне за всем здесь нужно следить.

Выражение его лица при этом становилось знакомым – сужались глаза, раздувались ноздри, и Линде оно было так же непонятно, как и много лет назад, в «Гнездовье кондора», – в этом тяжелом взгляде смешивались любовь и ненависть; трудно было разглядеть их на его лице с клочковатой бородой. Она задумывалась, почему Брудер так рьяно исполняет на ранчо свои обязанности; привязанность именно к этому участку земли именно в этой долине трудно было объяснить лишь преданностью хозяину. Конечно, дело тут было не в Уиллисе – не сам ли он говорил: «По-моему, Брудер слегка не от мира сего»? Не Уиллис ли склонялся над ухом Линды и шептал ей: «Не совсем человек – понимаете меня?» Но Брудер вовсе не думал об Уиллисе; его волновало собственное будущее, и если он и собирался приобрести в свое владение участок земли – ведь что в Калифорнии было надежнее клина плодородной почвы? – то это была бы именно Пасадена, и ничто другое. Частенько он говорил сам себе, что он здесь хозяин, а иногда вынимал из-под матраса истрепанный листок бумаги и перечитывал каракули Уиллиса. Но стоило Брудеру заикнуться, что эта земля перейдет к нему, как Линда тут же обрывала его:

– Ну что ты мелешь?

Пожилая, но еще бодрая госпожа Юань помогала Брудеру следить за упаковкой. Каждое утро, зажигая ароматические травы в фумигаторе, она встречала девушек сиянием седых волос, уложенных в косу вокруг головы, и маленькой желтой булочкой, только что испеченной, из разлома которой поднимался пар. Она расставляла девушек по рабочим местам; почти все они приезжали по утрам в грузовиках или фургонах из Титлевилля или из Вебб-Хауса, сиротского приюта и пансионата. Каждое Рождество приют обращался к состоятельным жителям Пасадены с просьбой о благотворительных сборах. Для этого по нужным адресам рассылались брошюры, где можно было прочитать, что приют – это место, «где молодые мексиканки учатся приносить пользу Америке». В самый разгар сезона для упаковки нанимали больше полусотни девушек, и тогда Линда допоздна готовила тамале для завтрашнего обеда. В первый день она была неприятно удивлена, когда, придя в упаковку, услышала, как Брудер орет на одну из упаковщиц – молодую девушку с головой в мелких кудряшках. Ее звали Констанца, она стояла, низко опустив подбородок, похожий на грушу, а Брудер распекал ее за то, что в ящике оказались мелкие апельсины. Когда он закончил свою тираду, девушка подняла заплаканные глаза; на них падал мягкий свет из окна под самой крышей, и Линда подумала, что слезинки похожи на бриллианты, которые она как-то видела в ушах у Лолли.

– Тебе на всех надо так кричать? – спросила Линда как-то вечером, когда они сидели в кухне.

– Если не работают как положено – да.

– Наверняка хоть раз кто-нибудь наорал в ответ на тебя, и тебе это вряд ли понравилось. Я бы хотела, чтобы в следующий раз ты об этом вспомнил.

– На меня никто никогда не орал. Только ты.

Но Линда знала, что это не так, и спросила:

– А в детстве? Слышала я кое-что… Иногда мне кажется, что я тебе не верю.

Она не поняла, кто больше удивился этим словам: сама она или Брудер. Он держал стакан, и от гнева у него тут же побелели костяшки пальцев; она замерла, представив себе, что сейчас он его раздавит, но Брудер поставил стакан на стол и ушел от нее. С того дня, как она приехала в Пасадену, о Брудере ей говорили многое и многие – нередко совсем противоположное тому, что рассказывал он сам, – и она не понимала, сумеет ли поверить ему еще раз или нет.

– Веришь ты во всякие сплетни, – бросил он, когда она спросила, правда ли, что, когда он жил в Обществе попечения о детях, его называли Чернышом. – Меня всегда называли только по имени.

Это тоже было неправдой – скорее, ему хотелось бы, чтобы это было так, хотелось, чтобы Линда знала его только таким, каким он был теперь. Брудер стыдился своего прошлого, и он жалел, что Линда не понимает, почему он не может от него отделаться; если бы она погладила его по щеке, то почувствовала бы, как пылает его тело, как толчками пульсирует в нем кровь. Он был оскорблен в своих чувствах и, бывало, только так и мог защищаться.

– Управляю здесь понемногу, – бывало, говорил он.

Каждое утро, еще до рассвета, Брудер забирал молодых упаковщиц из Вебб-Хауса и отвозил их в Пасадену. Эго были девушки лет пятнадцати или шестнадцати, родом из Восточной Пасадены, которых подбрасывали в местный дом призрения, потому что их матери, кто бы они ни были, прекрасно знали; больница Пасадены отказывала не только взрослым, чья кожа, к несчастью, была не молочно-белого цвета, но и детям, родившимся хоть чуть-чуть шоколадными. Дома призрения располагались на Калифорния-стрит и на Раймонд-стрит, его руководительницы, одетые в черное, возносили молитвы Мадонне Гваделупской, раздавали молоко всем детям Пасадены, не различая происхождения маленьких чмокающих ротиков, и, конечно же, эти уважаемые дамы – они молились о том, чтобы в своем зеркале узреть лик Мадонны, – помещали младенцев в городские приюты. Так в Вебб-Хаусе оказались большинство девушек-упаковщиц, и, хотя они были уроженками Пасадены, хозяева города не считали их своими, ведь, кроме своего приюта, девушки почти ничего не знали, никогда не были ни в Ламанда-Парке, ни в Итон-Уоше, где в домах между палисандровыми деревьями слышался только испанский язык. Девушки-упаковщицы не отличались хорошими манерами, чтобы работать в особняках на Ориндж-Гроув-авеню и Хиллкресте, – это они слышали всю жизнь и в конце концов сами начинали думать так же. «Я воспитала своих девочек работницами» – так в статье о городском благотворительном фонде выразилась миссис Эмили Вебб, директриса Вебб-Хауса. Вместе с девушками из Вебб-Хауса на упаковке работали и жители других мест долины: Джуниор-Рипаблик и Розмари-Коттедж, где неторопливые по характеру девушки изучали премудрости кухни; приезжали работники с предгорий Альтадины, где в жестком кустарнике прятались саманные домики, соседствуя с логовищами львов; приезжали из бунгало Восточной Пасадены, где каждый ребенок любого возраста собирал деньги в мелкий, хорошо вычищенный горшок. Приезжали из деревенских домов, прижимавшихся к особнякам, где огромные семьи размещались на ночь в койках, гамаках, матрасах-скатках, где бабушки мягкими, как авокадо, ладонями будили всех на работу еще до рассвета: мужчин на ранчо, где выращивали цитрусы, люцерну и кукурузу, которая пока еще росла по окраинам Пасадены; женщин в прачечные и на кухни гостиниц, к задним дверям особняков, в подвалы, где их ждали пышущие паром корыта с бельем, заготовленным для стирки. Но девушек с самыми сильными и некрасивыми руками, с лицами, которые не украсила бы кружевная наколка горничной, ждал грузовик Брудера на Раймонд-стрит-стейшн, и ехали они на ранчо Пасадена, где за день работы на упаковке платили чуть меньше, чем получали горничные в гостинице «Виста».