Текст книги "Пасадена"
Автор книги: Дэвид Эберсхоф
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 38 страниц)
3
Она поднялась до рассвета. На ранчо было тихо и темно, железные пружины громко скрипнули, когда она встала с кровати. В шкафу нашлось немного дешевого кружева. Она сошьет новую занавеску для своей спальни, а если кружево останется, еще одну, поменьше – для окна над кухонной мойкой. Но пока за оконными стеклами была темнота раннего утра, и от этого ей было спокойно. Ветер стих, апельсиновые деревья казались большими стогами, стояли, как бы подпирая друг друга, и перед рассветом походили на больших притаившихся зверей, на холме смутно виднелись очертания дома. Накануне Линда сильно устала, ночью ей ничего не снилось, и поднялась она с такой ясной головой, как в «Гнездовье кондора» – ей казалось, что уже очень давно, – когда она просыпалась вместе с койотами и бежала поскорее забросить крючок с насаженным на него червяком в утренние серые воды Тихого океана. Эдмунд просил ее писать каждый вечер перед сном, и теперь ей уже не нужно было сдерживать это обещание. Он признался, что очень одинок, и она не совсем понимала, чего он от нее хочет. Линда не знала, чем ответить на его отчаяние; не понимала, почему он так неумело держит Паломара на коленях; недоумевала по поводу того, что в самом конце он не подходил к больной Карлотте, умершей в своей постели в «Гнездовье кондора», разметав волосы, как будто она плыла в ручье. Когда Линда уезжала, он глухо расплакался.
– Езжай, езжай, – сказал он ей. – Если ты должна – езжай.
Он проводил ее до дороги, еле справившись с ее тяжелым чемоданом и оставив плачущего Паломара на залитом безжалостным солнцем дворе.
Из своего окна Линда видела, как в деревьях шевелится какой-то неясный силуэт; уже начинало светать, и она поняла, что это Брудер: он толкал перед собой тачку, затем остановился на середине участка и принялся обрывать с веток апельсины. Линда со стуком открыла окно, задержала дыхание и услышала, как ступают по твердой земле его ботинки. Вчера вечером за столом говорили о том, когда пойдет первый дождь – до Дня благодарения или после; Слаймейкер и Хертс ходили туда-сюда, а потом Брудер сказал: «В этом году рано будет, еще до первого ноября». Он посмотрел на Линду и подумал: «Если ты мне веришь, то увидишь, что я прав».
Утром, после кофе и овсянки, Линда навела порядок в кухне, протерла клеенку, прибитую гвоздиками к столу, вышла из дому и поднялась на холм. Солнце быстро сушило блестящую росу, от платанов и дубов на землю кое-где ложились пятна теней, но почти вся дорога лежала под ярким солнцем. По пути ей встретилась гремучая змея, которая выползла погреть свое белое брюхо на солнце. Линда кинула в нее камнем, попала прямо в голову, змея судорожно дернула хвостом и умерла. Линда не помнила точно, сколько змей убила за всю свою жизнь – несколько десятков, не меньше, – и сейчас карманным ножом умело отделила от хвоста погремушку и завернула ее в носовой платок. В детстве они с Эдмундом любили хвалиться друг перед другом, у кого больше таких засушенных, хрустящих погремушек, и каждый засыпал со своим сокровищем под подушкой.
На вершине холма Линде встретилась проволочная изгородь на столбах из красного дерева, увитых бело-розовыми розами. Изгородь отделяла заросший кустами склон холма на их стороне ранчо от искусно разбитого сада из японских азалий, саговника и калл с пятнистыми листьями. Дорога шла дальше, борозды становились глубже, появлялось все больше камней, и вот показался круглый многоярусный фонтан с четырьмя извергающими воду дельфинами. Линда склонилась над ним, чтобы смыть змеиную кровь с рук. Фонтан стоял в самом начале длинной лужайки, обрамленной с обеих сторон кустами камелий, постриженными в виде бочки кустами падуба и колоннадами возвышавшихся над всем веерных пальм. Итальянские каменные статуи – воины в коротких доспехах, со щитами в руках, херувимы у ног полуобнаженных красавиц – стояли на пьедесталах вокруг дерновой лужайки. Лужайка заканчивалась розовым садом, расположенным террасами; по осени кусты украшались сливочно-желтыми, лососево-розовыми, белыми, как раскаленное летнее небо, или густо-бордовыми цветами; сорок клумб разделяла дорожка, покрытая арками из вьющихся растений, идя по которой можно было рассмотреть всю историю цветка. В то время Линда ничего не знала о розах и в то свое первое утро на ранчо Пасадена даже не догадывалась, что скоро наизусть будет помнить название каждого вида и сорта, размер бутона и сроки цветения: желтая «сан-флер», розовато-красная «альтиссимо», вьющаяся по решетке беседки бело-розовая дамасская, гибридные чайные, привитые во влажной теплице заботливыми руками садовника Нитобэ-сан. Линда неторопливо шла по краю сада туда, где, ей казалось, должна быть дверь кухни, но, только оказавшись под тенью крыши, она догадалась, что никакой двери нет и что очаг и дым над ним где-то в глубине дома.
Через окно Линда увидела комнату, которая, как ей показалось, была библиотекой Уиллиса. Может, он и сам был здесь – сидел за столом с партнером или поднимался по лестнице с перилами, отделанными страусиной кожей, – но увидела она девушку, которую раньше уже видела в окне верхнего этажа; она стояла на стуле и, приподняв крышку керамической урны, обмахивала с нее метелкой пыль. Она была очень близко от Линды, просто рукой подать, волосы ее выбивались из-под шапочки, она насвистывала беззаботную песенку и, как заметила Линда, быстро справлялась со своей работой. Зеркало над каминной полкой отразило девушку в полный рост, она покрутилась перед ним, рассматривая себя со всех сторон, проверила, аккуратно ли лежит на юбке фартук. Линда думала, не постучать ли в стекло и не спросить ли, как пройти на кухню, но она боялась, что девушка может испугаться стука. Тем временем девушка слезла со своего стула и вышла из библиотеки. Кто-то громко звал: «Роза! Роза!»
За углом Линда увидела террасу и, только поднявшись по ступенькам, заметила, что она не пуста. Она приостановилась, держась за перила, и подумала, не уйти ли, но задержалась. Уиллис сидел у стола с остатками завтрака, а рядом с ним, держа в руке листы бумаги, стояла молодая женщина с гордой осанкой. Его нежно-персиковый галстук вторил цвету ее платья с рукавами-крылышками, и оба они, Уиллис и девушка, были похожи друг на друга. Эти рукава и неровный, похожий на лепестки петунии низ платья только подчеркивали необыкновенную костлявость девушки и почти неестественную белизну ее лица – Линда даже подумала, что она, должно быть, никогда не выходит на улицу. Нить тяжелого жемчуга свисала у нее с шеи до самого пояса, и казалось, стоит снять жемчуг, как голова девушки тут же беспомощно откинется назад.
Линде сразу стало ясно: перед ней стояла Лолли Пур, что-то декламируя. Ни она, ни Уиллис не замечали Линды: он неторопливо пил кофе и просматривал «Стар ньюс», она, шелестя листами, произнесла:
– Уиллис, скажи, как тебе это. Может быть, хорошо получилось?
– Как называется?
– «Пасадена, невеста».
– Кто написал?
– Миссис Элизабет Гриннел. Она еще написала неплохой сонет «Крылатые друзья». Помнишь, ты сказал как-то, что он тебе понравился?
Лолли прислонилась к балюстраде, встав спиной к долине.
– Уиллис, так ты меня слушаешь? – спросила она.
Он пробурчал что-то утвердительное.
– Итак, «Пасадена, невеста»…
– Стой, хватит! Ужасно.
– По-моему, тоже. Но что мне было делать?
– Не читай мне больше плохих стихов.
Лолли опустилась на стул и зашелестела листами. На ее лице было написано самое глубокое отвращение.
– Ну вот хотя бы «Пасадена, ты не Атлантида…».
– Это ты уже вчера читала.
– Жуть, да?
– И еще какая!
– Почему это только плохие поэты участвуют в конкурсах? – спросила она, вздыхая, и сложила руки.
– Почему это моя сестра соглашается их судить? – откликнулся он из-за газеты.
Лолли обернулась на стуле, посмотрела через плечо и тут заметила Линду.
– Кто вы? – произнесла она.
Уиллис сложил газету и с улыбкой сказал:
– Лолли, дорогая, это Линда Стемп, новая стряпуха в доме на ранчо.
Лолли даже не пошевелилась.
– Лолли, помнишь, я тебе о ней говорил? Это подруга Брудера.
Линда извинилась, что побеспокоила их, и сказала, что искала кухню. Она произнесла это с незнакомым ей до того почтением, которое было неудобно ей, как старое, тесное платье. От этого Линде стало спокойно, и обширное ранчо Пасадена снова завладело ее вниманием: балюстрада шла вдоль всей террасы, внизу расстилалась долина, вдали октябрь покрыл золотом горы. И всем этим владели Пуры? Терраса казалась широкой сценой, за которой, в доме, скрывается загадочный мир. Обрезанные, круглые деревья лавровишни высоко поднимались из горшков, огромное коралловое дерево отбрасывало тень на обеденный стол. Терраса выходила на южную сторону холма, и Линде было видно, что апельсиновая роща занимает только часть долины: за ней лежало старое русло реки – полоса белого камня и песка, блестевшая холодным, как бы морозным, блеском. Электролинии компании «Пасифик электрик» закруглялись плавной дугой вдоль сухого русла. Вся остальная земля была покрыта жестким кустарником, дубами, нависавшими над желтой травой, и палевыми пятнами платанов, разбросанными по предгорьям. Вдалеке, у самых гор, виднелись небольшие деревянные домики – в них жили бывшие пастухи и торговцы, продававшие вино из-под полы; они держали небольшой виноградник, акров пять, окруженный плотным кольцом каштанов. К западу горы поднимались выше, и по утрам их восточные склоны блестели, отражая солнечный свет иголками кустарников и деревьев в голубом цвету. Линии электропередачи шли через ущелье между холмами на западе, а дальше, за ними, Линда уже видела огни, железо, кирпич, штукатурку Лос-Анджелеса, которые она еще раньше успела разглядеть из окна вагона. С этого расстояния они казались каким-то смутным видением, дрожащим, бесформенным, но живым, бурлящим незнакомой ей жизнью; именно это она и чувствовала, выходя из поезда на Юнион-стейшн, – ее пугала не столько опасность, нависавшая над бетонными дорожками, не столько рыжие усы какого-нибудь мошенника, сколько страх потеряться в этом городе-спруте. Линде стало гораздо легче, когда после «Пасифик электрик» Лос-Анджелес закончился и перед ней открылись каньоны долины Сан-Габриел. Пасадена была городом, но не оторвала своих корней от природы, и вид, открывшийся с холма, успокоил Линду – тихая осенью река, аккуратные дорожки между деревьями рощи, огромная зеленая крона кораллового дерева на углу террасы. А на западе, за мерцанием огней Лос-Анджелеса, переливалось, горело на солнце что-то похожее на серое покрывало, и она спросила: «Это океан? Его что, правда отсюда видно?»
– В ясный день видно даже Каталину, – ответил Уиллис, в набриолиненных волосах которого отражались тускло-красные отсветы черепицы, и любезно добавил: – Надеюсь, вы хорошо спали.
Лолли деликатно кашлянула и произнесла:
– Этот дом не так уж и плох.
Она была примерно на год старше Линды и сумела сохранить фарфоровую моложавость лица; щеки у нее были очень осторожно тронуты румянами и пудрой, на веках лежали почти невидимые тени; Линда заметила этот скромный макияж – пудра поблескивала на солнце, но ей не казалось, что она выглядит хуже. Нет, Линда подумала про себя, что это за жизнь – сидеть за туалетным столиком с видом на долину, ухаживать за собой, пользуясь услугами заботливой горничной, потом спускаться по лестнице на террасу, встречаться за завтраком с Уиллисом. Линда не завидовала, просто удивлялась, как самая обычная девушка. Она спросила Лолли, что это за соревнование поэтов, и та горячо воскликнула в ответ:
– В Новый год стихотворение победителя напечатают на первой странице «Стар ньюс» и в сборнике участников соревнования! У нас их несколько сот! Надеюсь, что среди них будет новый Браунинг!
Тут подошла Роза, и Линде показалось, что эта Роза уже знала, кто она такая. Роза принялась собирать со стола тарелки, не отрывая глаз от Линды, так что та даже заволновалась – не брякнула ли она что невпопад и зачем вообще пришла сюда. Линда подумала, что, наверное, на террасу ей нельзя, и впервые в жизни поняла, что значит оказаться не на месте. Она сердилась на Брудера за то, что он не проводил ее в это самое первое рабочее утро, думала, что обязательно упрекнет его в том, что он не сказал ей, как пройти на кухню. Чем дольше Линда стояла на террасе, тем больше терялась, и в это время Уиллис сказал:
– Ищете кухню? Пойдемте, я вас провожу.
На кухне Роза спросила, чего и сколько Линде нужно в кладовой, и тихо добавила:
– Будь с ними поосторожней.
– С Уиллисом и Лолли?
– Держи ушки на макушке.
Кухня была узкая, со стеклянными шкафами для всякой бакалеи и кастрюль с покрытыми медью доньями. Каждое утро Роза брала в руки красный карандаш и по списку проверяла припасы, а потом звонила в лавку Чаффи и делала заказ: коробку, например, горошка «Пиктсвит», полдюжины банок кофе «Эм-джей-би», упаковки трески, которую Уиллис любил есть по ночам, когда расходились музыканты. Роза была настоящей красавицей с крепким телом, развитым от бесконечных хлопот по дому и купания голышом в бассейне по ночам, пока все спали. Губы у нее были полные, как бы надутые, и это придавало ей вид очаровательной дурочки, что было очень и очень далеко от правды. Ей было восемнадцать лет, под ее началом трудились пять горничных, и она прекрасно знала – впрочем, не очень огорчаясь по этому поводу, – что если бы получила образование, то могла бы стать знаменитым математиком. Она легко и надолго запоминала любые числа, без труда умножала и делила в уме, как будто нажимая на какую-то невидимую кнопку, заказывала продукты и запоминала цены, обходясь без всяких счетов и даже без записей. Она помогала Брудеру подсчитывать доход от продажи апельсинов, подсказывала, сколько сезонных рабочих понадобится на следующий год и сколько нужно будет ящиков для укладки урожая. Лолли полагалась на счетные таланты Розы, когда ей нужно было узнать, сколько необходимо завезти навоза для розовых кустов, а Уиллис звал ее на помощь, когда нужно было пересчитать стоимость земли.
Мать Розы была одной из горничных покойной миссис Пур, и как-то раз – ей было тогда года четыре – Роза свалилась в шахту кухонного лифта и пролежала там без сознания целый долгий летний день. Все на ранчо Пасадена – и Уиллис тоже – думали, что после такого она тронется умом, однако, когда сотрясение мозга прошло и огромная шишка на голове исчезла, Роза развивалась как ни в чем не бывало. Но ее матери нужна была помощница, поэтому Роза, проучившись немного в школе соседнего городка Титлевилля, стала работать вместе с матерью, имея один выходной день в неделю. Мать наводила блеск, подрубала белье, мыла шваброй пол, протирала пыль, подметала, пока не подхватила страшную лихорадку и целая колония мокнущих лишаев не опоясала ее тело; этого она не выдержала – так и умерла с метлой в руке.
– Я всю жизнь здесь прожила, – сказала Роза Линде, стоя в кухне, – и знаю их лучше, чем они сами.
– И какая же она?
– Кто, Лолли? Да не очень хорошая.
Обе замолчали, посмотрели друг на друга, – то, что каждой было известно о другой, они уже узнали от Брудера. Немного погодя Линда спросила:
– А что капитан Пур?
– Терпеть его не могу. Да долго рассказывать. Наступит время – сама увидишь, – ответила Роза и тут же оговорилась. – Ой нет, беру свои слова обратно. Надеюсь, что никогда не увидишь!
Роза собирала в коробку еду для дома на ранчо: кулек овсянки, фунт оливкового масла «Чистая капля», пачку изюма «Отборный», три фунта отварной говядины.
– Хотела еще дать вам две банки томатного сока, да вчера вечером весь выпили, – недовольно пробурчала она.
– У них что, была вечеринка?
– Да, этот дурацкий Бал нищих.
Линда спросила, что это такое, и Роза объяснила, брезгливо поджимая губы, как будто говорила о ерунде, не стоящей внимания:
– Чтобы посмеяться, они просят друзей и знакомых одеться во всякую дрянь. Мужчины натягивают такие обноски, что смотреть стыдно, а женщины рядятся не лучше уличных проституток. Им кажется, что это вроде как смешно.
С этими словами Роза развернула газету и ткнула пальцем в колонку местных светских новостей:
БАЛ НИЩИХ НА РАНЧО ПАСАДЕНА
Болтушка Черри
Вчера вечером капитан Уиллис Пур вместе с сестрой Лоллис Пур давали очередной любимый всеми Бал нищих на своем ранчо в Западной Пасадене. На террасе играл негритянский квартет, а босоногая молодая мексиканская певица Анна Рамирес, одетая в настоящее крестьянское платье с оборками, исполняла серенады. Бал состоялся по случаю двадцать второго дня рождения мисс Конни Маффит. Приз за лучший костюм нищих достался мистеру и миссис Уолкер – они изображали босоногих сироток и прикрепили к поясам пустые горшки. Присутствовали также мистер и миссис Мерфи, одетые железнодорожными бродягами, мистер и миссис Ньюхолл в костюмах нищих центральных штатов, мистер и миссис Уайт, позаимствовавшие одежду у собственных горничной и дворецкого, обе мисс Фелт, одетые горбуньями, мисс Джет с нищенской сумой, Гарри Брукс с перепачканным углем лицом. Сам капитан Пур облачился в рваные штаны, из карманов которых торчал зеленый лук, и изображал фермера-неудачника. Участники бала собрали больше тысячи долларов для сиротского приюта, которым руководит миссис Вэбб.
– Не сидится спокойно капитану Пуру, – проворчала Роза. – Как маленький – все бы играть да играть. Каждый вечер здесь кто-нибудь бывает – то играют в поло, то из ружей палят. Уиллис, бывает, по целым ночам не спит.
Говоря это, она вдруг пошла темно-красными пятнами, и Линда тут же поняла – как понимаешь, что небо чистое или что цветок розовый, – Розе доверять опасно. Именно из-за нее Брудер не приехал на станцию встречать Линду. Роза положила ладонь на руку Линды, пальцы у нее были грубыми на кончиках и чуть липкие, а по лицу цвета коричневого стекла Линда ясно видела, до чего ей противен ее приезд; поэтому Линда еще раз напомнила себе, что не должна верить ничему, что услышит от Розы. И только Роза отдала Линде коробку с продуктами, как в двери кухни появилась Лолли.
Она нерешительно поводила пальцем по косяку, как бы желая сказать: «Нет, не обращайте на меня внимания, пожалуйста».
– Я позвонила мяснику и заказала бифштексы, – сказала она. – После обеда он пришлет их к дому на ранчо. Мистер Хертс любит бифштекс с луком, мистеру Слаймейкеру нравится, когда он пожирнее, а мистер Брудер всегда просит с кровью. Уиллис сделал мне замечание, что я забыла про вас, Линда, так что я позвонила еще раз и заказала для вас самый большой!
С этими словами Лолли вышла, и Линда еще раз убедилась, что в словах Розы правды совсем немного.
Лолли писала стихи. Два раза ее сонеты появлялись в ежегоднике «Соревнование роз». Два ее стихотворения из двух стансов – «Пик Лоу, красавец» и «Розы Аркадии» – были таким же предметом исключительной гордости Лолли, как первые бутоны, тугие, как виноградная кожица, которые появлялись на свет под холодными мартовскими ветрами. Как-то журнал «Век» присудил ей второе место в конкурсе од, и местная газета «Стар ньюс» откликнулась на это событие заметкой: «МЕСТНАЯ ПОЭТЕССА УВЕКОВЕЧИТ ПАСАДЕНУ НА ЛИТЕРАТУРНОЙ КАРТЕ». Знакомясь с кем-нибудь, Лолли старалась казаться хрупкой, потирала виски и упоминала о том, что в детстве была очень болезненным ребенком. Кроме модной худобы и кудрей, по-модному завитых в парикмахерской «Санта-Ана», в Лолли не было ничего хрупкого, но почему-то она твердила, что все еще ребенок. «Не хочет она что-то взрослеть», – говорила Роза. Лолли отказывалась расстаться со своей коллекцией ободков для волос – их было у нее больше сотни, и хранились они в особом ящике с деревянной перекладиной, который для нее сделал Брудер. Несколько лет тому назад она вдруг возмечтала об учебе в колледже и даже купила себе для этого длинную, до полу, шубу из бобра; но после этого она узнала, что метели в Нортгемптоне наносят сугробы высотой целых десять футов, которые не тают до самого мая, и каждую зиму какая-нибудь девочка теряется в них и замерзает по пути домой или в школу. «Я так не смогу», – заявила Лолли, выкинула вон учебники, но шубу, правда, оставила. Летом она заворачивала ее в тонкую алую бумагу, а зимой надевала по вечерам, если было холодно.
Лолли была на десять месяцев моложе Уиллиса, и в раннем детстве их часто принимали за близнецов, особенно когда у него были длинные волосы. «Он до сих пор поправляет, если кто скажет, что они двойняшки», – говорила Роза. Уиллис, как и сестра, был некрупным, но его это украшало, а год, проведенный в форме капитана, лишь добавил ему мужской зрелости. «Днем он то и дело волосы приглаживает», – говорила Роза и добавляла, что даже бутылка тоника «Хинная вода» не могла порой усмирить его непокорные пряди. Он знал, что растрепанные волосы, как и оттопыренные уши, не добавляют ему солидности, и поэтому не выезжал с ранчо без расчески и банки помады. Еще у него было карманное зеркальце в красивой оправе из тикового дерева, и оно тоже почти всегда было при нем. Его сестра имела такую же привычку, и еще и поэтому их иногда принимали за близнецов.
Лолли знала, какую власть имеет над братом, знала, что опущенный подбородок и грудь, замершая на полувздохе, – верные средства склонить его к чему угодно. Из-за постоянного недоедания грудь ее была неразвита, и она зажимала ее тугим корсетом, как будто хотела выпрямить малейший изгиб тела. Если какая-нибудь горничная случайно видела темно-розовые кружки ее сосков, Лолли ничком кидалась на свою постель под балдахином, как будто боясь, что ее изнасилуют. Она была буквально помешана на сохранении – но не своего дома, земли, города или даже счастья, а прежде всего своей детской плоти без запаха и даже без крови. В этом она видела свою величайшую добродетель, и ей так хорошо это удавалось, что она искренне считала себя беспорочной невинностью.
Уиллис, напротив, был вовсе не мальчик и сознавал, что не лишен недостатков, одним из которых был слабый интерес к ранчо и плохое умение вести хозяйство. Поэтому ему и нужен был Брудер. По крайней мере со слов Розы, это было именно так, а не то чтобы ему совсем уж не нравилась жизнь богатого наследника. Проволочная ограда земельных владений рвалась, деревянные столбы кренились оттого, что рыси терли о них свои золотистые спины. На ранчо Уиллис держал лошадей, и даже сейчас, когда асфальтовая дорога подобралась вплотную к ограждению Пасадены, каждую неделю он один или два раза садился на коня, ехал вдоль высохшего русла реки, по ярко-красной расщелине каньона у подножия холма, отдыхал в тени развесистого дуба, возрастом гораздо старше, чем штат Калифорния, в ветвях которого весело щебетали свиристели. И все-таки, даже получая удовольствие, когда порой за его рукав цеплялись метелки рыжей гречихи, Уиллис ни за что в жизни не согласился бы срезать с ветки хотя бы еще один апельсин. Волосы его отца были мандаринно-рыжего цвета, и, может быть совсем чуточку преувеличивая, он любил прихвастнуть, что за всю жизнь собрал и разложил по ящикам целых сто миллионов апельсинов. Когда Уиллису исполнилось пять лет, отец первый раз доверил ему бамбуковую лестницу, перчатки для работы, шест, который здесь называли «фонарный столб», и с того самого дня Уиллис всякий раз старался как-нибудь отвертеться от сбора урожая. Но пока не разразилась война, у него это плохо получалось. После почти года, проведенного во Франции, он проучился семестр в Принстоне, куда его приняли как участника войны. Не единожды он засыпал пьяным сном в куче вязовых листьев на Нассау-стрит, ощущая во рту мерзкий вкус самодельного джина, тайно изготовленного в Нью-Джерси. Холод осени был ему нипочем; по кампусу он расхаживал в сшитой из койота шубе, а своим изнеженным соученикам, приехавшим из восточных штатов, травил байки о том, как подстрелил рысь из окна своей спальни или как без ружья ходил на медведя гризли. Двум второкурсникам он обещал после рождественских каникул привезти в мешке зеленоглазую пуму. Эти ходили в шерстяных пальто, подбитых темно-красным бархатом, были сыновьями биржевого маклера и президента компании по производству резиновых ремней, и с дикой природой их связывали только цилиндры, обтянутые шкурой пингвинов. На тайных попойках в дальней комнате готического зала, охраняемого горгульями, Уиллис часто спрашивал студентов с востока, считают ли они вообще себя живыми. В ответ они говорили, что возьмут Уиллиса с собой в Нью-Йорк, где в районе самых дешевых баров, Бауэри, есть одно место под названием «Дорогая детка», где весьма вольно одетые девушки покажут ему, что они очень и очень даже живые.
– А потом случилось крушение, в котором пропала четверть урожая, – рассказывала Роза. – Никто не понимал, почему Уиллис погрузил свои апельсины на корабль. Лолли велела ему возвращаться домой и присматривать за хозяйством. Я помогла ей составить телеграмму: «На ранчо трудно, срочно возвращайся». У нее руки дрожали, когда она отправляла ее через «Вестерн юнион».
И здесь Роза многозначительно произнесла, точно знала, каким уколом будет это для сердца Линды:
– Вот тогда он и попросил Брудера приехать на ранчо.
– Но почему именно Брудера?
– Потому что во Франции…
– Во Франции?
– А ты не знаешь? – медленно произнесла она. – Не знаешь, правда? Столько секретов этого дома уже разболтали, – даже не знаю, остались здесь еще хоть какие-нибудь тайны. Да, в общем, ничего серьезного.
На этом Роза закончила разговор и отправила Линду домой, вниз по холму; нести тяжелый ящик было неудобно, да еще и солнце било в глаза. Линда вспомнила апельсины, выброшенные на берег, беременную молодую женщину у входа в пещеру, подумала, что Уиллис не может быть таким, как описывала его Роза, и решила для себя, что этой Розе не будет верить ни в чем, даже в самой мелкой мелочи.
По пути Линде встретился Уиллис; он взял у нее ящик и сказал:
– Надеюсь, вы поняли: ее нельзя слушать.
Он добавил, что Роза хорошо работает, и заметил:
– Жалко ее рассчитывать… Нет, я никогда этого не сделаю. Ее мать была и для меня второй матерью. Я никогда даже не думал о том, чтобы ее выставить. Но поверьте моим словам: Роза… – тут он помолчал, ловя взгляд Линды и, пристально глядя на нее, закончил: – …лгунья, каких еще поискать.
