Текст книги "Пасадена"

Автор книги: Дэвид Эберсхоф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 38 страниц)

На дальнем конце бассейна стоял ряд кабинок с прикрученными к ним большими латунными буквами «М» и «Ж». Мужчины и женщины в купальных костюмах и махровых халатах входили в эти кабинки и выходили из них, и Линда заметила мужчину в белом полотняном костюме; он зашел в крайнюю кабинку, а его спутница – женщина с осиной талией – заняла соседнюю. Минут через пять он вышел, так и не сняв костюма; женщина появилась чуть позже, поправляя то пояс крокодиловой кожи, то опущенную на лицо вуалетку шляпки. Мужчина в брюках с подтяжками занял первую мужскую кабинку с другого края, и несколько минут ничего не происходило: потом хорошенькая девушка вошла в соседнюю кабинку. Линда внимательно смотрела на две закрытые двери, подумала, что вроде бы одна из ручек шевелится, но дверь не открывается; вокруг бассейна бродили уже подвыпившие люди, жены мазали кокосовым маслом грузные тела своих мужей. Дети во дворе расселись по маленьким кружкам, все как один жевали лепешки; спасатель в красных плавках любезно беседовал с вдовой, кутавшейся в белую меховую накидку, и никто не заметил, как девушка выскочила из своей кабинки, не успев застегнуть одну блестящую пуговку. Мужчина в подтяжках появился чуть позже, вяло взглянул на солнце, опустился за столик и заказал рубленую баранину на жареном хлебе. К тому времени, когда его заказ принесли, в дальние кабинки вошли молодой человек в свободных теннисных брюках и женщина постарше; проходя через дверь, она положила под язык мятную таблетку.

– Похоже, вы обратили внимание на эти сооружения, – заметил Уиллис.

Его хитрющая улыбка ясно говорила: ему нравится, что она замечает подобное. Линда поняла: он играл с ней, но решила, что не даст ему повода думать, будто ее можно взять голыми руками. Она откинулась на стуле и сказала:

– Вы не такой уж ангелочек, как кажетесь.

– Линда, так нечестно.

Уиллис повернулся к ней своим по-мальчишечьи искренним лицом, извинился и сказал, что им пора ехать. Он сложил салфетку, чуть привстал со стула, Линда почувствовала, будто что-то давит ей на плечи, подняла глаза, но увидела лишь приподнявшегося Уиллиса. За плечами у нее ничего не было – только дул ветерок и махала крыльями улетавшая сойка.

– Впрочем, если хотите, можем задержаться, – сказал вдруг Уиллис и сел на место. На столик надвинулась тень, и хриплый голос произнес:

– Уиллис, я тебя и не заметила.

Линда узнала ту девушку, которую увидела в первые же часы своего приезда в Пасадену, – беспечную водительницу машины, которая чуть не врезалась в фургон со льдом. Серебристая прядь ярко выделялась в ее желтых волосах, напоминая ножевую рану. Подбородок был дерзко вздернут, а веки во время разговора сильно хлопали.

– Кто такая? – резко спросила она и опустила два пальца на плечо Линды.

Уиллис представил девушку – Конни Маффит. Он уже стоял, забыв про Линду, и она чувствовала себя девочкой, вдруг оказавшейся во взрослой компании. Она встала, пожала девушке руку, отметила про себя, что они почти одного роста и что эта Конни гораздо красивее всех собравшихся у бассейна.

– Стемп, кажется? По-моему, я вас где-то видела.

– Она не из Пасадены, – сказал Уиллис.

– А в Пасадене что, на сезон? В «Висте» живете?

Конни даже не ждала ответов Линды и сказала Уиллису, что надеется увидеть его перед Новым годом.

– Где ты будешь?

– Еще не решил. Смотря…

– Не забудь взять с собой Лолли. – И с этими словами Конни ушла.

Блики от воды бассейна слепили Линде глаза, и она сердито подумала, что приехала в Пасадену не за этим. Она вспомнила Брудера – он один в роще, лопатой разбрасывает из оросительных канав обуглившиеся дрова; от пота он такой мокрый, что штаны приклеились к ногам, к густым волосам у него на бедрах. Ладони у него все в белых волдырях, голос сиплый оттого, что всю вчерашнюю ночь он громко отдавал команды, а сегодня ему разговаривать не с кем – вокруг ни души. Сам виноват, сказала она себе; она сидела здесь с Уиллисом только из-за него. Но было еще не поздно – сезон продолжается до весны, она будет готовить для Брудера до того дня, пока не сорвут последний апельсин; она уже воображала, как вместе они сядут в вагон и через окно будут махать на прощание капитану Пуру и его сестре. Правду сказать, Линда не представляла себе никакого другого будущего; Уиллис был для нее своего рода игрой, подобной «Охоте за сокровищами», которая только что закончилась у бассейна. Она сказала себе, что пойдет к Брудеру и объявит ему, что она его простила, и вовсе не думала, что простить ее у него может не хватить сил. Линда даже удивилась сама себе, когда вскочила из-за столика со словами, что ей пора, она дойдет до города пешком, это вовсе не далеко, и сейчас ей пора, действительно пора. Уиллис, с зажатой под мышкой коробкой из мехового магазина, догнал ее уже в коридоре, больно схватил пальцами за запястье, затащил за ширму, разрисованную пагодами, и, брызгая в лицо слюной, прошептал: «Нет-нет, я отвезу вас. Только не расстраивайтесь; я привез вас сюда не затем, чтобы расстраивать». Она покачала головой и ответила, что вовсе не сердится. Дело в том, что она обещала Розе встретиться с ней; посмотрите, который уже час! Уиллис передал ей носовой платок, но Линда не плакала и даже не сморкалась; она дышала медленно, будто сомнамбула; она чувствовала, как застыло у нее лицо, она стояла совершенно прямо, трясясь точно от холода. Носовой платок Линда вернула, и Уиллис с трудом положил его обратно в карман – локтем он прижимал к боку коробку. Он окликнул посыльного, и мальчик в круглой форменной каскетке взял блестящую белую коробку своими наманикюренными руками и пошел следом за Уиллисом и Линдой, которая сказала:

– Спасибо, что привезли меня сюда. Теперь я поняла.

Ее рука, будто сама собой, поднялась к его локтю, и они спустились по ступеням гостиницы, как все другие пары, – женские руки, жирные от кокосового масла, точно так же ложились на локти мужчин; Линда Стемп была одной из десятков молодых женщин, входивших и выходивших из гостиницы «Виста», – юбки высоко подобраны над голенями, на лбу шелковая повязка, руку тесно сжимает спутник. Когда она села в машину и почувствовала запах бензина, то поблагодарила капитана Пура за прекрасный обед.

Она опоздала почти на два часа, но Роза терпеливо сидела на скамейке в парке, уставившись на фонтан и на стариков, которые забавлялись тем, что кидали в цель подковы. Лицо у нее было неподвижное, точно стеклянное, казалось – только ткни, и оно рассыплется на мелкие осколки, а глаза подернулись красной паутинкой сосудов.

– Не знаю, будет ли он меня смотреть, – сказала она.

– Кто? – спросила Линда, и тут до нее дошло, что день им предстоит очень тяжелый.

Они пошли по Раймонд-стрит, щурясь от сверкания витрин. С каждым шагом Линда все сильнее ощущала страх Розы, у которой дергалось нижнее веко. Линда не знала, куда они идут, а Роза, которой Линда твердо решила не верить, сейчас казалась совсем другим человеком: как школьница, пострадавшая от своей же честности, которую волной накрыла тяжелая правда жизни. Но Роза вовсе не была другим человеком – просто раскрылась перед Линдой так, как никогда раньше. Линда взяла ее за руку и сказала:

– Вот увидишь, все будет хорошо.

– Я не так уверена, Линда.

Недалеко от Вебб-Хауса они перешли Калифорния-стрит, и не успела Линда сообразить, что это за место, как они оказались перед витриной магазина электротоваров П. Ф. Эрвина. В витрине сам хозяин, мистер Эрвин, переставлял предметы, втыкал в розетку электрическую соковыжималку, складывал апельсины в аккуратную пирамидку и был настолько занят своим делом, что не замечал двух девушек, стоявших за стеклом. Линда уже поняла, где они и куда им нужно; они молча стояли, Линда поглаживала пальцы Розы, холодные под декабрьским солнцем, а ветер шевелил рождественские плакаты городского комитета конкурса красоты, развешанные на фонарных столбах. Шумели машины и автобусы, но было ощущение, что мир уменьшился до мостовой, где они стояли, а поток транспорта, казалось, течет мимо них, в каком-то другом мире. Пальцы у Розы были липкие, влажные, точно хрустальная травка, и Линда по боковой аллее довела ее до двери с вставленным в нее пузырчатым стеклом и скромной табличкой:

ДЛЯ ОКАЗАНИЯ ПОМОЩИ – ЗВОНИТЬ

Они ждали у двери так долго, что Линда позвонила еще раз, испугавшись, не опоздала ли из-за нее Роза. Тогда придется ехать сюда снова; Линда прекрасно понимала, как ужасна будет эта отсрочка для Розы. Оправдываясь, Линда начала было:

– Он сказал, что мы точно не…

И тут с другой стороны стекла появилась тень, громадная, как морж, медсестра открыла им дверь и быстро махнула рукой, приглашая войти.

– Доктор уже собрался уходить, – сказала она, тяжело поднимаясь по ступеням; спина ее в белом халате своими размерами напоминала огромный ледник. Опираясь на перила, она бросила через плечо: – Идемте, девушки.

Лестница была сумрачная, небрежно отделанная панелями красного дерева, ступени скрипели, из-за спины медсестры Линде ничего не было видно. Сестра перевела дыхание и спросила:

– Идете?

На верхней площадке она погремела ключами у застекленной таким же пузырчатым стеклом двери, отперла три замка и ввела Линду и Розу в приемную доктора Фримена.

– Которая?

Роза выступила чуть вперед, как будто предлагая себя. В тесной приемной стояли письменный стол, древняя пишущая машинка на отдельном столике и кушетка, закрытая шерстяным покрывалом в узорах. В стеклянном шкафу сверкали ряды пинцетов, скальпелей, зажимов с резиновыми наконечниками, белоснежные шарики ваты, стеклянные банки с прозрачными жидкостями, про которые Линда подумала, что их лучше не ронять, а то они взорвутся. На самой верхней полке лежал острый инструмент длиной около фута, наподобие ножа для колки льда, а поверх него – стальной нож, похожий на серп.

– Вам повезло, что доктор не ушел домой. Я упросила его подождать еще минут пятнадцать. Но вообще-то те, кто заставляет его ждать, здесь больше не показываются.

Линда с Розой опустились на кушетку, а сестра протиснулась между мебелью, двигаясь так неосторожно, что Линда ждала, что она вот-вот смахнет что-нибудь с письменного стола, разобьет локтем стеклянный шкаф или перевернет столик с пишущей машинкой. Сестра пробубнила что-то себе под нос, подняла глаза и сказала:

– Не бойтесь. От этого будет только хуже. Это хороший врач. Даже самый хороший.

Линда не выпускала руку Розы, и обе подпрыгнули, когда открылась дверь и вошел врач. Это оказался молодой мужчина с темными бакенбардами, в очках, узкогрудый; он пожал девушкам руки и сел за стол.

– Познакомились с мисс Бишоп? – кивнул он в сторону медсестры, которая устроилась на вращающейся табуретке, давя на ее колесики всей своей массой.

Врач посмотрел на Линду и сказал:

– Я полагаю, вы Роза.

– Нет, – ответила Линда.

Глаза врача задержались на Линде, и он сказал:

– Извините. Почему-то я подумал, что это вы.

Обратившись к Розе, он начал:

– Сначала ответьте мне на кое-какие вопросы, а потом приступим.

Сестра кивнула тяжелым, в пушке подбородком, скрипнула пружина кушетки, и Линда шепнула:

– Если хочешь уйти, я отвезу тебя домой.

– Полный возраст? – начал Фримен.

– Двадцать лет.

– Место рождения?

– Пасадена.

– Семья?

– Мать умерла.

– Замужем?

– Нет.

– Тогда зачем же вы пришли?

– У меня… я… доктор, я думала, вы все знаете…

Она сжала ладонь в кулак и потерла виски. Волоски около ушей взмокли, глаза затуманились, щеки заблестели.

– Сколько уже, Роза?

Роза не говорила, и Линде захотелось ответить за нее, хоть чем-нибудь помочь ей. Но Линда знала не больше врача и мисс Бишоп. Она, не замечая того, подалась к Розе, думая о том, о чем спросил врач, – сколько уже? – и задала себе естественный вопрос: от кого? Сколько уже и от кого? Линда знала ответ по крайней мере на один вопрос, и слишком переживала сейчас за Розу; было не до выяснения отношений, не до своей боли. С этим можно разобраться потом, но, так как Линда обещала Розе пойти к врачу и чуть было не нарушила обещание, теперь ей нужно было сдержать свое слово, как Брудер сдержал свое.

Врач снял очки, взглянул на мисс Бишоп, встал со своего места, склонился над столом и сказал:

– Милая Роза! Отвечайте, пожалуйста, на все вопросы, это очень важно.

Он ухмыльнулся; ему, наверное, казалось, что дружелюбно, Линда же подумала – хладнокровно, как будто Роза могла сообщить ему самую захватывающую новость этого дня.

– Месяца два… Точно не знаю, – ответила Роза.

Мисс Бишоп принялась вынимать все необходимое из стеклянного шкафчика: шарики ваты, скальпель, нож, похожий на серп. Она открыла дверь позади стола Фримена, и Линда успела заметить покрытый клеенкой медицинский стол. К краю стола мисс Бишоп подкатила огромную лампу и поставила ее так, чтобы Розу заливал холодный жемчужный свет.

– Сопутствующие заболевания есть?

Роза непонимающе уставилась на него, вцепившись в руку Линды, а Фримен продолжил скучным голосом:

– Нет? Никаких? Гонореи? Шанкра? Сифилиса?

Роза тихо ахнула.

– Роза…

– Нет… Только это.

– Примете мышьяка, просто чтобы подстраховаться.

Рядом со шкафом было окно, задернутое шторой, но солнечный свет пробивался даже через нее, рисуя на полотне нечеткий прямоугольник. Линда вспомнила, что за окном погожий день, вспомнила террасу «Висты», где прикрывалась рукой от солнца. Неужели прошел только час? Все казалось таким далеким, и она обернулась к совсем белой от страха Розе.

– Пройдите-ка к мисс Бишоп, – сказал Фримен.

Роза встала, Линда тоже поднялась, и опять Роза тяжело повисла на Линде, ее быстрое и тихое дыхание грело Линде шею; ее тело было сейчас как стройная колонна из костей.

Роза прошла в другую комнату, мисс Бишоп закрыла за ней дверь; через стеклянную дверь с воздушными пузырьками Линде был виден силуэт Розы – она сняла пальто, начала расстегивать застежки платья. Доктор Фримен сидел за столом и, глядя в пространство, держал в руке очки. Линда видела, что этот красавец страдает оттого, что черная щетина растет у него так быстро, что к концу дня он небрежно выглядит. На столе стояла его свадебная фотография, повернутая так, что Линда только догадывалась, что доктор был в морской форме, а его невеста – в корсете.

– С ней все будет в порядке, – сказал он.

– Это долго?

– Совсем недолго. Но потом ей нужно будет пару часов отдохнуть. Если хотите, можете идти, а часов в пять вернетесь.

Линда ответила, что останется и будет ждать.

– Ей будет не очень хорошо, но это нормально. Я не хочу, чтобы вы волновались. Это ваша сестра?

– Подруга.

Врач снял со стены белый халат, надел его, вошел в другую комнату и закрыл за собой дверь. Линда сидела на кушетке и чувствовала, как ее охватывает страшная слабость, – это бессонная ночь брала свое. Сумрак приемной успокоил пульс, веки отяжелели, она не заметила, сколько прошло времени, когда услышала жуткий крик и рыдания.

– Сестра! – негромко, но без паники позвал Фримен, с той стороны двери донесся еще один вскрик, Линда подалась вперед, к стеклу, и услышала его твердый, спокойный голос:

– Мисс Бишоп, нагните ее. Держите вот так!

Роза громко плакала, Линда старалась рассмотреть хоть что-нибудь через стекло, но видела только две шевелящиеся тени, похожие на акул, которые вышли на охоту в глубинах океана. Она повернула ручку замка, но он был заперт, звуки в другой комнате затихали, и наконец воцарилась гнетущая тишина, прерываемая всхлипами и тяжелым дыханием. Она стояла у двери, но несколько минут не было слышно совсем ничего, кроме знакомого Линде звука мывшейся под краном посуды. Линда подошла к окну, отдернула штору и увидела из окна аллею и крытую толем крышу Вебб-Хауса. Белый викторианский дом сиял под лучами поворачивавшего на закат солнца, отсвечивая розовато-оранжевым на обшивочных досках. Острие башенки на крыше нестерпимо сияло, под окном на лавочке, освещенные вечереющим светом, сидели две девушки-упаковщицы, радуясь выходному дню. Они сидели совершенно спокойно, и Линда понимала, что говорят они сейчас о чем угодно, только не о том, что делается в апельсиновой роще. На крылечке, повязанная серо-стальным фартуком, стояла миссис Вебб, уперев руки в бока, и оглядывалась вокруг с таким видом, как будто совершенно точно знала, что где-то какая-то девушка попала в такой переплет, что помочь ей сумеет только она, миссис Эмили Вебб. Линде пришло в голову, что миссис Вебб сейчас думает: «И что бы они без меня делали?» Грудь Линды переполняли чувства, в ней брало верх сострадание.

Из другой комнаты раздался тихий вздох, Линда вернулась на кушетку, через несколько минут в двери появился Фримен и сказал:

– Она сейчас отдыхает, но с ней все будет в порядке.

Врач сел за свой письменный стол, сложил руки. Линда старалась держаться, но все же у нее не было сил, и в конце концов она опустилась на кушетку и задремала; с другой стороны двери спала Роза. Без пятнадцати шесть Фримен позвонил в таксомоторную компанию «Черное и белое», и молодой паренек в фуражке не по размеру, сидя за рулем машины с черной крышей, черным кузовом и покрышками с белой боковиной, довез их до задних ворот ранчо.

Оставшись наконец одна в комнате, Линда увидела на подушке письмо от Эдмунда. Он опять делился с ней новостями из «Гнездовья кондора» («Я продал несколько акров дорожной компании, которая строит шоссе») и снова осторожно, по-братски спрашивал: «Как у тебя дела? Напиши, мне, пожалуйста, что у тебя все в порядке и что тебя никто не обижает». Линда, конечно, собиралась ответить, но только не сегодня – она настолько устала, что сидя склонилась на подушку и закрыла глаза. И тут в дверь постучали один раз, потом еще, и веселый голос Уиллиса произнес:

– Линда! Линда! Спуститесь сегодня потанцевать?

11

Он не любил разговоров о войне. Можно было подумать, что Брудер никогда не участвовал в сражении, – так мало он рассказывал о солдатской жизни. Его можно было бы укорить в том, что он так скоро забыл свое военное прошлое: откуда взялся у него на виске этот шрам? Похоже, шрапнель повредила его память. Но Брудер ничего не забыл. Каждое утро, просыпаясь на рассвете, он вспоминал о березовом лесе; думал он о нем и в часы отдыха, с Фукидидом в руках; заканчивая день и ложась в постель, он снова видел его перед собой. Днем было то же самое, особенно когда он встречал Уиллиса и солнце бросало отсвет на медаль, придавая ему геройский, убедительный, но обманчивый вид. Они воевали вместе и в тяжелый час заключили между собой сделку. «Ты – мне, я – тебе» – давнее правило. Не оно ли было двигателем всего? Земли, собственности, обладания, состояния, даже сердца? Кто-то имеет нечто, более ценное для другого человека. Брудер не часто давал слово, но если уж давал, то не нарушал его, и к концу тысяча девятьсот двадцать пятого года он стал управляющим на ранчо Пасадена, еще молодой, неопределенного возраста человек, которому уже успело наскучить окружение – вся эта голубая кровь и белая кость – и который был связан самыми разными договоренностями; но даже теперь Брудер ни за что не открыл бы секретов, которые пообещал хранить. С кем эти договоренности были самыми крепкими? Сначала с Уиллисом, потом с Дитером и вот теперь с Розой. Причины у всех были разные, разной была и степень себялюбия, но по рукам ударяли, и хотя Брудеру казалось, что от этих договоренностей ему сплошная выгода, теперь, так же ясно, как заснеженные вершины Сьерра-Мадре, он видел, что может кое-что потерять. Не собственность, нет – это как раз дело наживное. Он терял Линду. И винил в этом то себя, то ее.

Настанет еще день, когда он обо всем этом заговорит.

* * *

В двенадцать часов дня тридцать первого декабря капитан Уиллис Пур появился в садах на лошади по кличке Белая Индианка и, проехав между рядами деревьев, объявил работникам, что до второго января у всех выходной. Работники сложили пустые ящики в пирамиды, закинули на плечи лестницы и вернулись в упаковку, где девушки забивали последние гвозди в крышки ящиков. Парни заговорили о том, куда они пойдут вечером выпить, девушки придумывали, как бы ускользнуть от бдительных глаз бабушек или миссис Вебб. Кое-кто из работников и упаковщиц договаривался встретиться где-нибудь в укромной аллее поодаль от Колорадо-стрит, за простой черной дверью, из-за которой льются звуки маримбы. За вход платили мелкой монетой, в заведении танцевали, тратили деньги на молочно-белый пульке – самогон из сока молодой агавы, а совсем поздно ночью парни уже забывали о том, чтобы оставить хоть сколько-нибудь денег на утро, покупали себе текилы, щедро поили девушек, на которых положили глаз, и к полуночи их карманы окончательно пустели – разве что им везло и чья-то хорошенькая ручка утаскивала их встречать Новый год, но это было дорогое удовольствие, которое далеко не каждый из них мог себе позволить.

После того как Уиллис распустил сезонников, работал только один Брудер – он старательно приводил в порядок дерево за деревом, приставляя к каждому из них лестницу, и как будто понятия не имел, что все ранчо давно уже отдыхает. Он прекрасно это знал, но не собирался останавливаться на полпути. Он работал до тех пор, пока в конце сезона с последнего дерева не был сорван последний апельсин. С высоких ветвей был хорошо виден дом, Брудер смотрел на него и думал, как там сегодня Роза. Она болела, но не говорила ему, что с ней, и он с волнением думал, то ли это, чего он больше всего боялся; но то, чего он боялся, было страшной правдой. Однако ему казалось, что Роза все делает наперекор Уиллису, и Брудер старался как мог, чтобы ее с хозяином пути почти не пересекались. Брудер прекрасно знал, что слушать его советов она ни за что не станет, как знала и Роза, что, хоть Брудер и прав, она просто не сумеет внять его предупреждениям. Брудер спрашивал Линду, известно ли ей что-нибудь, но Линда неизменно отвечала: «Я обещала Розе, что никому ничего не скажу». Линда славилась многими талантами, но только не умением хранить секреты. Она сказала: «Уверена, мне не нужно говорить тебе, что неправильно». И еще: «Уверена, мне не нужно говорить тебе, как мне важно держать свое слово».

Брудер чувствовал, что Линда его в чем-то обвиняет, и он пододвинулся, чтобы обнять ее. Он знал, что они не понимают друг друга, только не подозревал, насколько сильно. Если он и был в чем-то уверен, так это в том, что никто и никогда не спутает Брудера и его дела с Уиллисом и его делами.

Но именно это сделала Линда; она попросила Брудера выйти из кухни и сказала, что ей хочется побыть одной. Все это время она не сомневалась, что он хотел быть только с ней, Линдой, и с первого же дня жизни на Пасадене поняла, что нельзя верить ни одному слову Розы. И хотя Линда старалась не терять бдительности, тщательно взвешивая каждое слово, каждый поступок Розы, через некоторое время необычная искренность Розы стала привычной, и недоверчивость Линды начала понемногу испаряться. Но сегодняшний день все изменил. Часы ожидания на кушетке в приемной Фримена убедили Линду, что, если она потеряет осторожность, судьба выскользнет из ее рук и сама станет жестоко и безжалостно управлять ею; а ведь она все еще верила, что так жить ни за что не будет; другие – может быть, но только не она; а если бы она не верила в это, что еще ей оставалось бы?

Именно поэтому, когда Уиллис сказал Линде, что Лолли нездоровится и ему не с кем встречать Новый год, Линда сказала: «Правда?» Уиллис снял шляпу, из-под которой выпрыгнули непослушные волосы, и его мужская красота стала еще ярче на фоне пыльных, почти освобожденных от плодов деревьев. День выдался отличный, небо – еще более синим оттого, что прошел холод, а яркий перстень с сапфиром блестел так сильно, как будто хотел собрать на пальце своего хозяина весь свет солнца и синеву неба. В манере Уиллиса преподносить себя была одна забавная черта. Его легкость проявлялась не всегда, и сейчас уже Линда научилась замечать эту перемену: если дела в Пасадене шли неважно, его плечи опускались, шея сгибалась, и он становился похож на подростка; но когда Уиллис пребывал в хорошем настроении – например, ему случалось подстрелить зайца или подняться вверх по лестнице теннисных успехов, – он выпрямлялся во весь свой рост, и тогда Линда видела его совсем другим – вот как сейчас.

– В «Долине» сегодня бал, – сказал он. – Выезжаем в восемь вечера.

Поднявшись в дом, она сказала Розе, что Уиллис пригласил ее.

– Но ты ведь не поедешь?

– Мне выбирать не приходится.

– Ах, Линда… Ты что, не понимаешь? – сказала Роза и заплакала, уткнувшись Линде в плечо.

Она выздоравливала, и се настроение менялось день ото дня – то все было прекрасно, то ужасно: когда жизненные силы покидали ее, она не вставала с постели, а потом вдруг вскакивала – веселая, энергичная, как будто в ней вскипала кровь. Фримен предупредил, что так и будет, и Линда знала, что слезы Розы – это признак того, что доктор назвал «повышенным уровнем женской эмоциональности».

– Забыла, что со мной недавно случилось?

Конечно, Линда ничего не забыла, и не в этом ли было все дело? С такими мужчинами, как Уиллис Пур, было спокойно; рядом с ним она, как никогда, чувствовала себя в безопасности.

– Если хочешь, я останусь с тобой, – вяло предложила Линда, надеясь, что Роза ответит: «Нет-нет, поезжай». Линде очень не хотелось упускать возможность хоть одним глазком увидеть жизнь хозяев Пасадены; она пойдет под руку с Уиллисом, она познакомится – а может быть, и ее представят! – с людьми, о которых она читала в светской хронике, в колонке Болтушки Черри, и вдруг получится так, что и ее имя тоже появится в газете? Линда живо представила себе заголовок в газете: «В ПАСАДЕНУ ПРИЕХАЛА ЗАГАДОЧНАЯ КРАСАВИЦА».

Но Роза не сказала ни слова, только помрачнела от усталости и сожаления. Она повернулась на бок и принялась гладить рукой обои. Под тонким одеялом она казалась совсем крошечной; старое, выцветшее, потертое одеяло закрывало Розу, точно саван, слышалось ее медленное дыхание, Линда ждала, когда Роза что-нибудь скажет, и ждала долго – сначала показалось, что минуту, потом – что бесконечно.

– Роза… Роза? – тихонько окликнула она ее.

Но Роза уже заснула, и Линда вышла, оставив ее наедине с усталостью и раной.

Днем Линда поехала в город, на Раймонд-стрит. Она первый раз была одна в центре города, и теперь, с каждым шагом вдыхая хвойно-мятный аромат воздуха Центрального парка, чувствовала себя свободной как-то по-особому. Она не думала ни о ком – ни об Уиллисе, ни о Брудере, ни об Эдмунде, – ни о ком, кроме самой себя, в голове было ясно, в ушах слышался шум собственного дыхания. Проходя мимо гостиницы «Грин» и глядя на людей, расположившихся в плетеных креслах на террасе, Линда особенно остро почувствовала, как уединенно жила она все эти месяцы в Пасадене, – весь мир сузился для нее до замкнутого, как крепость, ранчо. Роза говорила: «Что город, что ранчо – разницы нет. Такое же маленькое место без всяких стен». Но Линда не верила и этому – как такое могло быть правдой? Вот же перед Линдой большой город: толпа мужчин и женщин на тротуарах, дети с маленькими белыми собачками, девушки, совсем одни, так же как Линда, – кто идет по делу, кто просто гуляет, но именно в этот момент совершенно независимо от всех. Могут ведь идти куда захотят! И никто на них не смотрит, никто от них ничего не ждет, только они сами знают, куда им нужно, что делать дальше, в какой магазин зайти и, главное, что с ними будет потом! Линду раздавила бы эта мысль, если бы она не чувствовала себя так, будто ждала этого момента всю жизнь, и теперь, исследуя незнакомый ей пока центр Пасадены, Линда чуть не забыла, зачем она здесь и что ищет.

На перекрестке Раймонд-стрит и Колорадо-стрит полицейский в белых перчатках регулировал движение, стоя на тумбе. В губах у него был зажат серебряный свисток, в который он беспрестанно дул, подавая руками знаки пешеходам и машинам. В груди Линды шевельнулось волнение, когда она подумала, что он указал на нее, веля ей остановиться, как будто она незаконно оказалась здесь и не имела никакого права идти, куда ей хочется. Но полицейский указывал совсем не на Линду; он видел ее именно такой, какая она и была, или такой, как он и многие другие думали, что она была: хорошенькая девушка в простом платье, наверное работница, – это сразу видно по красным костяшкам ее пальцев и натруженным рукам.

Линда шла мимо добровольцев, которые, стоя на лестницах, украшали уличные фонари гирляндами из хвои, красных и белых роз. Ленты, сплетенные из розовых бутонов, украшали двери магазинов, в витринах бакалеи красовалось свежайшее мясо на ребрах, на каждом куске лежала маленькая бледно-красная розочка. Уличная толпа тоже украсилась цветами – розами и кроваво-красными гибискусами на отворотах пальто, маки на плотно прилегающих к голове шапочках, лилии, видневшиеся в открытой дамской сумочке; одна дама в мешковатом вязаном платье прицепила к своей шляпке целый ананас! Мимо Линды быстро прошла девушка с прикрепленными к корсажу нарциссами, но сладковатый, чувственный залах крошечных, словно бумажных, цветов повис в воздухе и околдовал Линду своим ароматом. Город готовился к Турниру роз, и улица сейчас была похожа на сад, в котором расцвели первые весенние цветы.

Линда поехала в город, чтобы купить себе платье, в кармане лежали монеты, заработанные стряпней на кухне; в воображении рисовалось что-то белое, длинное, ослепляющее блеском. Проснувшись, Роза сказала, что Уиллис будет в парадном костюме с белым галстуком-бабочкой.

– А ты в чем пойдешь, Линда? Тебе же нечего надеть, – добавила она.

Чтобы помочь подруге, Роза предложила стащить что-нибудь из шкафа Лолли. «Она и знать не будет!» – уверяла Роза. Но Линда не хотела появляться ни в одном из платьев Лолли. Тогда Роза вытащила свой наряд – в этом платье со складками на груди, похожими на детский нагрудник, она проходила конфирмацию. Но низ у платья чуть порвался, а у горловины желтело пятно неизвестного происхождения, и Линда чуть-чуть опечалилась – она ведь рассчитывала на большее.

– Я в него ни за что не влезу, – вздохнула она, возвращая платье Розе.

Линда заранее изучила женскую страничку в местной газете и рядом с рецептами апельсинового торта с кремом, пудинга «Альтма» и колонкой полезных советов, подписанную псевдонимом Пупсик, нашла рекламу магазина Нэша, который предлагал вечерние дамские платья и костюмы под соблазнительным рекламным лозунгом «Высокая мода для Нового года». Шелковые платья-рубашки с крепдешиновыми накидками, платья-туники с воротниками из черных перьев, а также – «для смелых женщин Пасадены» – кремовая блузка и юбка, расшитая узорами из бисера, повторявшими рисунок церемониального платья принцессы индейского племени тонгва, – по крайней мере, так гласила надпись на этикетке. «Заходите, торг уместен!» – зазывало объявление на двери. Но Линда заметила объявление поменьше: