Текст книги "Пасадена"
Автор книги: Дэвид Эберсхоф
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 38 страниц)
5
Как-то раз в конце апреля Линда отправилась с Брудером в деревню, к минеральному источнику. Она рассказала ему, что уже давно ученые определили химический состав «апельсиновой» воды, и он оказался почти таким же, как в источниках настоящего Баден-Бадена, неподалеку от Шварцвальда. Правда, по дороге из Франции домой Дитер успел рассказать Брудеру о Черном лесе, где стояли сосны, рос густой подлесок и черное дерево, а в сумерках зловеще ухали совы. «Люди ехали из Берлина, Парижа, Лондона, чтобы водой свои непонятные болячки вылечить. А я продавал им жестяные кружки. Печатал на ручке год, когда они приезжали, и продавал». Всякий раз, говоря это, Дитер как бы в доказательство брал в руку свою киянку. С восьмидесятых годов девятнадцатого века калифорнийские туристы с одной и той же целью ездили в Приморский Баден-Баден – сначала верхом, потом, совсем недолго, в дилижансе, потом на поезде и вот теперь на машинах. На крутом обрыве над источником построили гостиницу – пряничный домик с балконами и видом на океан, где комнаты стоили полтора доллара в сутки, а гостей встречал плакат «Прочти, подумай, выпей и живи!». До знакомства с Валенсией Дитер работал там. Он таскал запыленные чемоданы из кожи под крокодила, подавал фруктовый лед, который делали из сока местных лимонов, женщинам, сидевшим в ивовых креслах и нежившимся на солнце. «Но меня рассчитали, потому что я вечно вонял луком», – говорил он Линде много раз, столько же раз меняя рассказ по своему усмотрению, и в самом последнем, за обеденным столом накануне вечером, фигурировали слепая вдова, у которой был самый крупный в мире бриллиант, белобрысый холостяк со слугой-сиамцем, а еще белый терьер некой миссис Фёрнес из Пасадены, который охотно пил лимонад и как-то раз свалился замертво прямо к ногам своей хозяйки, вечно втиснутым в мужские полуботинки без застежек, да еще на полтора размера меньше.
На площадке у источника Линда попросила:
– Расскажи о войне.
– Нечего о ней рассказывать, – ответил Брудер.
– Ну хоть что-нибудь!
Он призадумался, решил не утомлять ее ничем сложным и начал:
– Служил у нас один парень… Просто горе, а не механик, вечно инструмент терял. Каждое утро он просыпался и начинал канючить, что вот сегодня-то ему точно конец. По ночам, когда палили из гаубиц, он читал стихи. Для него это было вроде молитвы, и вокруг него в темноте собирались ребята, слушали поэмы и куплеты. Когда его убили, капитан отдал мне его книжки, и там я прочитал один стих, который напоминает мне вас.
Линда склонилась к нему, и Брудер прочел нараспев строки:
Стихотворение показалось Линде милым, но она не понимала, что Брудер имел в виду; только через несколько лет – в книжном магазине Пасадены, где со склада доносился запах сосновых ящиков, а еще в испанской библиотеке – она узнала, что это за стихи. У Линды не было знакомых, которые помнили на память стихотворения, и от этого ее любопытство разгоралось все сильнее. Брудер был то словоохотлив, то груб, то читал поэтов и цитировал святых, то бесстыдно, пристально глазел на нее и бурчал, когда она подавала на стол выпечку и черный кофе. Когда он заговаривал об Обществе попечения, Линда представляла его, мальчика, в месте, похожем на миссию Сан-Луис-Рей, где с фасада крупными кусками осыпалась штукатурка, а на двор падала тень от двухэтажной колокольни; она воображала свет, льющийся из розетки окна над двустворчатой входной дверью миссии; косые лучи падают на лицо маленького Брудера, а он, руководимый монахинями в серых одеяниях, усердно учит урок. Однажды – Дитер уже был на войне – Линда с Эдмундом бегали на незасеянное поле по соседству с миссией, где давным-давно зрел виноград и овцы мирно общипывали листья с париковых деревьев; поблизости было кладбище, затененное хвойными деревьями, и Линда рвала там золотые маки и вплетала их себе в волосы. Брудер вырос в таком же месте?
– Нет, ничего похожего, – ответил он.
Он закурил, голубоватый дымок поднялся к лицу, и Брудер стал рассказывать, как вместе с ним в спальне жили чистые мексиканцы, мексиканцы наполовину, тугодумы, мелкие преступники, несколько негритят, два брата-китайца.
– Мы жили в большом доме «Каса Анхелика», сорок мальчишек и четыре воспитательницы, а одна была очень толстая и еле ходила. Дом стоял у самых ворот городской фермы и после занятий, на которых миссис Баннинг учила нас не читать и писать, а сортировать апельсины и выращивать овощи, она посылала нас в поле – таскать мешки вместе с рабочими. Ферма была большая, целых пятьсот семнадцать акров, удобряли ее из пасаденской канализации, и до самой ночи мы лазили на каштаны, объедались апельсинами, собирали посевную картошку и люцерну. Канава с коричневой жижей проходила через всю ферму, и пока мы не вышли из своего приюта, то и не догадывались, что от всех нас вечно несло дерьмом.
– Ты мне правду говоришь? – спросила Линда.
– А с чего бы мне врать?
Линда предложила купить кружку воды и подвела Брудера к стойке. Вода из источника пробила в глыбе два продолговатых углубления, и жители деревни пусть и не сразу, но заметили, что они немного похожи на легкие. Вдоль веранды только что построенной гостиницы «Твин Инн» был протянут плакат с жизнерадостным лозунгом: «ВОДА – ЭТО ЗДОРОВЬЕ. СОЛНЦЕ – ЭТО ЗДОРОВЬЕ. ЗДОРОВЫЕ ЛЕГКИЕ – ЭТО ЗДОРОВЬЕ». Объявление на двери лавки Маргариты гласило: «БОЛЬНЫЕ! ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ ПО ПОНЕДЕЛЬНИКАМ!» По толстым, шестидюймовым трубам вода текла в общественный бассейн, где в бочках, похожих на колокола, парились в горячей воды баварские вдовы, накинув полотенца на свои пышные телеса. Когда какой-нибудь стыдливый турист норовил войти в бассейн в купальном халате и шапочке, они протестующе вскидывали пухлые ручки и начинали галдеть по-немецки: «Nein, nein, nein!» Стенка из красного дерева отграничивала мужское отделение от дамского, и над бассейном висели нескончаемые крики и глубокие довольные вздохи.
Вокруг источника шла площадка с перилами: со временем жители деревни продлили ее в сторону утеса и лагуны. Рядом располагалась аркада, где можно было кидать кольца на бутылки с апельсиновой водой, и галерея для игры в шаффлборд, главным призом в которой был маленький осьминог, засунутый в бутылку с формальдегидом. Посреди возвышалась сырая от сочившейся из нее воды скала; ее прикрывал небольшой оранжевый навес, с укрепленным на самом верху калифорнийским флагом с изображением медведя гризли; за стойкой, украшенной в цветах национального флага, продавали воду по двадцать пять центов за кружку.
За ней стояла Шарлотта Мосс; она любила повторять, что работает здесь не из-за денег, а из-за новостей. Весь город уже знал, что мечта Шарлотты – стать штатным репортером «Пчелы». Колонка, которую она вела в газете, уже и так стала популярнее, чем прогнозы приливов и объявления о продаже недвижимости. Ее фирменным знаком стало то, что нигде и никогда она не называла ни единого имени, и после каждого нового выпуска люди жарко спорили, о ком написана статья. «Если что-нибудь и случается, то обязательно у источника», – любила повторять Шарлотта и, хотя, наверное, так оно и было, помалкивала о том, что деньги ей нужны были, чтобы покупать береты и куртки, свою репортерскую униформу, и еще – но это был ее самый главный секрет, – чтобы не голодать. Ее отец месяцами пропадал в плавании, клялся и божился, что в этот раз уж точно привезет уйму денег, но возвращался без цента в кармане; наоборот, он вечно был всем должен – и в пивной, и своим товарищам по покеру, и в публичных домах в каждом порту к северу. В самом раннем детстве Шарлотта сильно голодала и, став подростком, пообещала себе, что больше такого не допустит.
– Две кружки, пожалуйста, – сказал Брудер, сунул руку в карман, вынул доллар и небрежно швырнул его на прилавок.
Шарлотта не без хитрого умысла протянула кружку сначала Брудеру и сказала:
– Ах, ты привела своего нового друга!
– Его зовут Брудер.
– А я уже знаю, – ответила Шарлотта и перестала накачивать воду, чтобы как следует рассмотреть его.
Линда так и ждала, что она сейчас вынет из кармана свою записную книжку и начнет строчить.
– Добро пожаловать в Приморский Баден-Баден! – любезно произнесла Шарлотта. – Здесь у нас скала-пупок, лечебный минеральный источник, вонючая лагуна и самые красивые рыбачки в мире.
– Я дал вам доллар, – сказал Брудер. – Вы должны мне пятьдесят центов.
– Ваше здоровье, – ответила Шарлотта. – И ваша сдача.
– Что в этой воде такого особенного? – спросил он.
– Это смотря у кого спрашивать.
– Я же вас спрашиваю.
– Тогда я вам отвечу, – сказала Шарлотта. – В ней все то же самое, что и в самой обыкновенной минеральной воде. А вот если вы спросите Маргариту, майора Крамера или хозяина «Твин Инн», то узнаете, что она промывает легкие и чистит кровь. Как-то даже сифилитики приезжали лечиться «Апельсиновой», когда совсем уж отчаялись.
Брудер стоял совсем близко от Линды, соленый ветер океана теребил его волосы, и она только сейчас заметила, что уши у него розовые и маленькие, как два бутона. Ветер шевелил брюки Брудера, просторные штанины касались ее желтой юбки, и было похоже, что только сейчас оба – и Брудер, и Шарлотта – заметили, что сегодня, в субботу вечером, на Линде надето ее самое лучшее воскресное платье.
– Ну, за источник жизни, – сказал Брудер и прочел стихотворение:
Услышав его, Шарлотта занервничала – она не могла поверить, что есть человек, который знает хоть что-нибудь, неизвестное ей, – вынула из-за уха карандаш и принялась тараторить:
– Ой, а что это за стихотворение? Откуда вы его знаете? Повторите, пожалуйста!
Но Брудер решительно увлек Линду в сторону от Шарлотты, к другому краю площадки. Они сели на лавочку – совсем близко друг к другу и все же не соприкасаясь.
– Ты поосторожнее с ней, – предупредил он.
Линда горячо возразила, что Шарлотта – ее лучшая подруга. Тогда она еще не подозревала, что как раз в эти дни, совсем уже скоро, судьба начнет больно хлестать ее.
Вечер выдался погожий, ветви ив над лагуной клонились под ветром. Кроме Шарлотты, на площадке никого не было, и Линда с Брудером, подавшись вперед со скамейки, смотрели на Агва-Апестосу и школу на другом берегу. Над водой пролетела пара желтогорлых певунов; Линда показала Брудеру двух малых крачек – небольших белых птичек с рыжими ногами и желтыми с черным на конце клювами.
Ветер играл воротничком рубашки Брудера, открывая тонкие волосы на его груди. Губы у него были полные, неяркие, цвета неспелого винограда. Когда его пальцы коснулись ее обнаженной руки, от неожиданности у нее перехватило дыхание, как будто он нашел такое место у нее на коже, которого еще не касалась чужая рука. Но, только лишь это случилось, он отдернул руку и негромко произнес:
– Извини.
Это произошло впервые, хотя извиняться у него уже были поводы: когда выплюнул консервированный язык и рявкнул: «Не кормите меня этим!»; когда однажды вечером он случайно застал ее за приготовлением ванной: лица их, освещенные оранжевым закатным светом, замерли в окне, и если бы он чуть помедлил, то увидел бы ее раздетой, еле прикрытой лишь одним полотенцем. Очень многое в Брудере Линде было совсем непонятно. На простой вопрос, сколько ему лет, он ответил загадкой: «Да почти столько же, сколько Эдмунду, – чуть больше или чуть меньше». Но если это было так, то почему у него на груди росли волосы, а у ее брата – нет? А борода – такая густая, что подчинялась только ножу, которым режут скотину? А запах, настоящий мужской запах, такой едкий и противный к концу дня? Лежа в постели, Линда удивлялась, может ли Эдмунд заснуть, слыша этот запах и видя так близко от себя большое тело Брудера, сморенного сном. Не один раз пробиралась она через двор, успокаивала козлят, вставала на ящик и смотрела через окно. Ей было видно, как большой Брудер лежит на бывшей ее постели, зарывшись лицом в подушку, набитую куриным пером. И как бы поздно ни было, Эдмунд сидел на постели, водрузив очки на нос, и, положив на колени том Гиббона, внимательно штудировал его. Один раз она расслышала, как Брудер спросил: «Что, все его читаешь?» Потом зевнул, натянул на себя одеяло и бросил: «Я Гиббона за неделю одолел». Три вечера подряд она подсматривала за Эдмундом и Брудером, и в груди ее росло желание, страсть, которая мешалась с тихим ночным ветром, задумчивой луной и сонным сопением ослика. На третий вечер Эдмунд поднял глаза от книги и заметил в окне Линду. Казалось, он хотел сказать: «Линда, вот бы ты вернулась!»
Но не только из-за этого Линда часто садилась на камень, подпирала кулаком подбородок и начинала раздумывать о Брудере: ей не давало покоя, откуда у него на виске шрам. «Это с войны, – коротко отвечал ей он. – С войны, Линда». Он не расставался с большим охотничьим ножом, а еще со штыком, который иногда вешал на пояс; где-то через месяц после того, как она начал учить его премудростям рыбалки, Линда своими глазами видела, как этим самым штыком он распарывал морского окуня размером с небольшую собаку. «Он у тебя тоже с войны?» – спросила она. Но если у него в запасе и была какая-нибудь история с фронта, вытащить ее из него никак не получалось. Но однажды, когда Эдмунд был в поле, Брудер рукой поманил Линду в дом и сказал, что хочет кое-что показать. Он вынул из рюкзака складной веер с синей шелковой кистью, потрепанную Библию и небольшую коралловую подвеску на кожаном шнурке. Он осторожно разложил их у себя на постели и легонько шлепнул Линду по руке, когда она потянулась за подвеской. «Это от матери», – сказал он, и Линда, вытаращив от удивления глаза, призналась, что думала, будто он вырос сиротой. Он сказал, что так и было, но эти вещи лежали рядом с ним в ящике из-под апельсинов, в котором его подбросили к дверям Общества попечения о детях. Линда снова потянулась к кораллу. Он был оранжево-розового цвета, как сердцевина розы; в этот раз Брудер позволил ей подержать подвеску, только взял с нее обещание никому не рассказывать о том, что она видела.
– Тут что-то написано, – сказала она, поднеся коралл к глазам. – Паис?
Брудер осторожно взял подвеску у Линды, сжал ее в ладони и сказал:
– Я знаю только ее имя.
Все, что осталось у него от матери, было это имя да несколько вещей. Он знал, что некоторые жалели его, особенно когда он был мальчишкой, но ему всегда было как-то радостно, что за ним не стояло прошлое и ничто не тянуло его назад, не дергало в разные стороны. Было время, он был мальчишкой, а теперь он стал мужчиной и держал свою жизнь в своих руках. Брудеру нравилось думать, что он ничего не боится, и это было почти правдой; пугало его только одно: как бы не потерять себя в другом человеке.
Далеко за окраиной деревни в вечернюю тень погружалась гора Паломар; только ее вершина одиноко возносилась над холмами. Линда рассказала Брудеру, как однажды они с Эдмундом устроили пикник на ее склоне, на старой тропе, проторенной еще индейцами, которые называли гору Паау. Они отыскали местечко среди высоких, по пояс, зарослей орляка и стеблей люпина и еле отбились от целой стаи мелких мокрецов, вылетевших вдруг из срубленного ствола шелковицы и облепивших их лица и руки. Линда упросила Эдмунда подняться выше, но скоро они почувствовали запах гари, взглянули вверх и увидели, как на узкой дорожке пляшут языки пламени. Огонь полыхал высоко, примерно в тысяче футов над ними, Линде и Эдмунду не грозила никакая опасность, но Брудеру она представила все так, будто бы пламя чуть ли не опалило им лица. В ярких красках Линда расписывала, как золотисто-оранжевые языки пламени набрасывались на сухие азалии и каштаны, как погибал в горячих огненных волнах заброшенный виноградник, как метались между полыхавшими дубами белки, как страшно трещало все кругом… И тут Брудер взял ее за руку и сказал: «Ведь это все не так было. Эдмунд мне рассказывал – вам ничего не грозило, вы были внизу, в долине».
«Чудачка, – подумал он, – да еще и врушка к тому же». Когда дрова только разгораются, от них начинает идти белый дымок; так и от нее шел какой-то предупреждающий сигнал. Но даже и теперь Брудер не мог отпустить ее руку. Дорога с фронта домой заняла несколько месяцев, Брудер тащил на себе рюкзак Дитера, набитый листами жести, а Дитер без умолку рассказывал о дочери, как будто она была не человеком, а принцессой из сказки. «Она родилась под самый Новый год, – говорил Дитер, – а глаза у нее были то черные, то синие». Когда до «Гнездовья кондора» осталось несколько дней пути, Дитер сказал: «Считай, что я тебя предупредил, мой молодой друг. Ее сердце принадлежит только ей». Брудер тогда ответил: «И мое тоже». Путь был долгий, и Дитер успел рассказать Брудеру об Эдмунде и даже признался, что Эдмунд вышел совсем не таким, каким он хотел бы его видеть. Брудер сильно промахнулся: однажды вечером, когда они с Эдмундом улеглись по кроватям, он сказал ему об этом, и Эдмунд ответил: «Ты еще пожалеешь, что приехал в "Гнездовье кондора"».
И вот теперь, сидя с Линдой на скамейке, Брудер сказал:
– Линда, ты ведь понимаешь, что Эдмунд и я – враги.
– О чем это ты?
– Мы деремся.
– Деретесь? Из-за чего?
– Из-за Линды. Ты что, не понимаешь разве?
У стойки с водой дела совсем не шли. Шарлотта перегнулась через нее, чтобы лучше слышать, и спросила на всякий случай:
– Еще воды налить?
Разговор между тем продолжался.
– Где же папа нашел тебя? – спросила Линда.
– А почему ты у него не спросишь?
– Спрашивала уже.
– И что он?
– Сказал – ты когда-нибудь сам расскажешь.
В профиле Брудера было что-то хрупкое – горбинка носа, загнутые, как опахала, ресницы, синяя жилка на виске под шрамом. Он стоял, поставив ногу на скамейку, опершись грудью на колено, и эта его тяжесть тронула что-то в душе Линды. Брюки его чуть натянулись на бедрах. Под тканью кармана она видела очертание ножа, он стоял совершенно неподвижно, а минеральная вода журчала и журчала себе по «Апельсину». Шарлотта накрутила на палец локон, прикусила карандаш и стала прикидывать, что написать в следующей колонке. Линда подумала немного и спросила Брудера:
– Ты к нам насовсем?
Он ответил, что еще не знает, и на следующее же утро, не мешкая, принялся за постройку собственного дома на самом краю «Гнездовья кондора»; теперь он вставал с рассветом и шел расчищать небольшой заросший участок.
После обеда Линда приходила к нему, бегала за маленькой ящерицей, ловко хватала ее за хвост, забиралась на перечное дерево, зацепившись ногами за ветку, свисала с нее вниз головой, не выпуская ящерицы из рук, и следила, как Брудер ровняет землю. Что-то в нем становилось ей ясным; она не могла бы сказать, что именно, кровь приливала ей к лицу, и она поняла, что поймет его не скоро – может быть, лишь через несколько лет.
– Почему ты решил поселиться так далеко? Отсюда даже океана не видно! – крикнула Линда, выпустила ящерицу, и та сразу же юркнула в расщелину.
Она подтянулась на руках, с удовольствием почувствовав силу мускулов на предплечьях; Эдмунд объяснил ей, что они называются трицепсами, когда показывал картинку в анатомическом атласе, и смущался больше, чем она. Спрыгнув на землю, Линда отряхнула свою скучную серую юбку, сшитую из отреза, который Эдмунд купил на деньги, вырученные от продажи сотни фунтов лука.
Брудер принялся разбирать дерево, которое ему прислали со склада Вельтмеера. Линда никак не могла взять в толк, что можно соорудить всего из нескольких досок. Что у него выйдет – единственная комната под жестяной крышей? Да еще с выходом на северный склон, куда по вечерам падает невеселая тень? По лицу его было видно, как он сосредоточен на том, что делает. Точно Линда не была уверена, но ей показалось, что брови у него сведены болью. Но тут она ошибалась. Он всего-навсего хотел пожить один; он желал этого с самой юности, с ночей в дортуаре, где вместе с ним спали сорок сопящих, вонючих мальчишек, насквозь пропахшим потом и то похрапывавших, то пускавших ветры. Когда Брудер был подростком и мальчишку-рассыльного убила глыба льда, он упорно молчал несколько лет. Миссис Баннинг с чего-то взяла, что он очень опасен, и перевела его спать в курятник. Его счастью не было предела – там он был совсем один и спокойно спал на перевернутых ящиках; никто ему не мешал, и только перья шевелились от его дыхания. В курятнике пахло птицей, всю ночь квохтали и возились куры, но Брудер не обращал на это никакого внимания – там его никто не трогал, никто не приставал с расспросами и не плевал в душу.
Линда не разбиралась до конца во всех этих тонкостях и просто предложила Брудеру свою помощь в постройке дома. Прищурив глаза, он мерил бечевкой доски, вытесанные из дугласовой пихты; приподнимая плечи, как крылья, укладывал в фундамент кирпичи; стены его дома поднимались неровно, как будто хозяин задумал, что жилье его должно выйти жалким и неуклюжим. Тогда, в конце весны тысяча девятьсот девятнадцатого года, Линда узнала, что в ее силах построить и крошечный дом, и огромную любовь; ей невозможно хотелось рискнуть всем ради наслаждения и сердечной страсти. Свое безудержное желание она никак не могла высказать, но это чувство, очень глубокое, очень сильное, охватило ее всю, и она опять предложила себя Брудеру в помощники. В этот раз он не стал отказывать, и ее киянка – киянка Дитера – начала стучать по крыше, покрывая ее жестью, и целый месяц в ладони Линды глубоко впивались жесткие хвойные занозы.
Эдмунд прозвал его «Домом стервятника». Он говорил, что это название пришло ему на ум, когда он увидел, как над луковым полем в сторону занятых стройкой Брудера и Линды пролетела эта птица.
– Огромные крылья, футов десять в размахе! Красивее в небе ничего нет! Он несся над полем, кого-то высматривал, а голова такая лысая, страшная! Кондоров становится все меньше и меньше, и никто не может понять почему. Маргарита говорит, их Господь к себе забирает, отец – «Так им и надо», а когда я спросил маму, она ответила, что когда-нибудь мы и сами поймем. И вот представляешь – один взял и прилетел, как раз когда вы с Брудером достраивали его хибару! Даже непонятно, откуда он взялся. Помнишь, Линда, их тут целые стаи летали, когда мы были еще маленькие? Помнишь, как мы с тобой по целым дням в небо смотрели? А как мы их пугали на старой речке? Там валялся дохлый олень, и они выклевывали его кишки, помнишь? Ты, может, и не обратила внимания, но после того, как отец вернулся домой, мы с тобой больше ни одного не видели. И тут на тебе – летит прямо над вами с Брудером! – говорил он.
Слушая Эдмунда, Линда в первый раз заметила, что он может быть и жестким: в уголках его глаз залегли морщинки; на руках обозначились костяшки пальцев, как будто он собрался сложить их в кулак.
– Я сначала подумал, это Брудер всех кондоров распугал, но ведь это чепуха, правда? Как бы он это сделал, а, Линда? Вы там возились, гремели, с полными ртами гвоздей жарились на солнце, и вам было совсем некогда поднять глаза, а то бы вы увидели, какой красавец летит прямо над вами! Помнишь, как они целыми стаями носились над океаном и кидались с огромной высоты прямо в воду? Ну неужели не помнишь, Линда? Такие жирные, большие – поднимались прямо вверх над утесом и падали, а потом, в самый последний момент, ловили восходящий поток и снова поднимались, и снова падали в горы, если замечали мертвого лося или антилопу. Ты никогда не задумывалась, куда подевались эти птицы? Разве ты не замечаешь, как все меняется, Линда? – не умолкал Эдмунд.
Линда этого не замечала, а кондоры казались ей такими большими и безобразными, что она и понять не могла, кто и зачем захотел бы, чтобы они вернулись.
– А один вот вернулся на ферму, – продолжал Эдмунд, – и вот не знаю почему, но я подумал, что это просто чудо какое-то и это, может, Брудер сначала услал их всех куда-то, а потом взял и вернул одного. Веришь? Брудер, со своими бездонными глазами, – и вдруг делает нам что-то хорошее! Но что-то подсказывало мне, что эта птица появилась не просто так, и вот я бросил лошака и стал смотреть, куда она полетит. Санта-Ана не давала ему удаляться, как будто удерживала его здесь. Он хотел улететь вглубь, но не мог – как будто это Бог подвесил его за крылья, чтобы я заметил. Он был против солнца, так что я не мог смотреть и только думал: «Вот оно! Вот оно!»
– Что – оно? – спросила Линда.
Они сидели на лавочке у кухни и даже не замечали, что Эдмунд уже давно держит сестру за руку.
– Не знаю; только я понял, что это неспроста. Знаешь, Линда, как бывает – не понимаешь, в чем дело, и все-таки чувствуешь – это не просто так! Мир как будто бы движется куда-то, и это не сразу видно, но потом Бог дает тебе сигнал, как будто подсказывает: «А ну-ка повнимательнее!» Вот об этом я подумал и никогда не забуду чувство, с каким я пошел сначала в сторону русла, а потом и по нему. Оно блестело от слюды и камней, солнце сияло просто нестерпимо, но все-таки я увидел, где сидит кондор; он расправлял свои крылья, точно огромные плечи. Я подходил все ближе и ближе – раньше я думал, что так близко к птице подобраться невозможно. Мне казалось, что с нашей фермы они исчезли совсем, без следа, но вот этот – наверное, самый большой, какого только создал Бог, – сидел на нашей земле, на нашей речке, я видел его прямо перед собой. Он был хоть и безобразный, но по-своему красивый, розовая, лысая голова вся сморщенная и нежная, точно кожа у новорожденного; я подходил все ближе, а он даже не шевелился, и я уже подумал, что смогу погладить его по голове. Из-за белого солнечного света я совсем ничего не видел и наступил на сломанную доску – вы с Брудером кидали их под речку. Тут мне в ботинок впился гвоздь, и я вскрикнул. Из ноги течет кровь, в пятке торчит гвоздь, а этот здоровенный калифорнийский кондор поворачивает свою уродливую голову ко мне, и я вижу, что никакой это не кондор, а всего лишь старый индюк прилетел покопошиться в мусоре. Он посмотрел на меня, закудахтал как-то насмешливо, как ты, Линда, иногда надо мной смеешься, расправил крылья, взлетел, задел мое лицо крылом и был таков!
