Текст книги "Пасадена"

Автор книги: Дэвид Эберсхоф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 38 страниц)

2

Поездка в Сан-Диего оказалась пустой тратой времени. Блэквуд встретился с городскими чиновниками – законченными бюрократами – и поболтал с застройщиками, которые не очень-то шевелились в страхе перед «непонятными временами». Одна владелица строительной компании откровенно призналась, что пока приостановила работу. Картина складывалась нерадостная. Но молодой человек из Ошен-парка, всего лишь счетовод с большими амбициями и цепким взглядом, просветил Блэквуда насчет того, сколько стоит земля на побережье севернее Сан-Диего. Разговор оказался настолько интересным, что Блэквуд не задумываясь выставил молодому человеку второй бурбон, за ним и третий, а сам, потягивая золотистое пиво, слушал, как тот выбалтывает все, что знает о Северном округе. Его собеседник отметил, что искать надо в районе деревеньки с пышным названием Приморский Баден-Баден.

– Что-то я о такой не слышал, – сказал Блэквуд.

– То-то и оно! – ответил молодой человек. – О ней никто не слышал. Очень давно она славилась своим минеральным источником. Туда откуда только не приезжали – и воды попить, и покупаться. А потом случилась засуха, источник пересох, и все – гостиницы закрылись, фермеры разорились, про деревню почти забыли.

Информация оказалась бесценной, но из-за этого разговора Блэквуд двинулся в дорогу, только когда стемнело. Скорее всего, Брудер не станет возражать, если он заглянет к нему так поздно; да и с чего ему возражать? Спасибо молодому человеку с честным лицом – Блэквуд уже прикинул, какую небольшую, но вполне приличную сумму он предложит за «Гнездовье кондора». Ему не приходило в голову, что Брудер не станет его слушать; собственно, что может его удерживать? Ностальгия? Вряд ли. Блэквуд был уверен, что такому, как Брудер, не о чем было особо вспоминать.

Когда «империал-виктория» подкатила к ферме, лил дождь. Океан закрывала густая мгла, и как только Блэквуд вышел из машины, под его туфлями зачавкала грязь. Он слышал, как сердито грохочут волны, как бурный прилив бьется о скалы, таща за собой ленты морских водорослей и раковины моллюсков. «Да, неуютно здесь зимой, когда штормит», – подумал Блэквуд и постучал в дверь дома. Внутри горел свет, но ему никто не отпирал. Блэквуд заглянул в окно, увидел маленькую тусклую лампочку над кухонным столом – утром он ее не заметил – и почувствовал что-то вроде легкой досады: «Гнездовье Кондора» оказалось не таким уж осколком прошлого, как он подумал вначале. Блэквуд все же постучал в стекло, но в доме ничего даже не пошевелилось – только в очаге догорал огонь. Про себя он удивился, зачем это Брудеру понадобилось выходить из дому в такую погоду и зачем с ним могла бы пойти девушка. Косой соленый дождь немилосердно хлестал Блэквуда по лицу и шее, так что пришлось натянуть шляпу по самые уши. Он вдруг со страхом подумал, что вроде бы не до конца закрыл окно в своей «виктории», но вообще-то такая небрежность не была свойственна его натуре, и он успокоился, сказав себе, что это все из-за темени и дождя, мало-помалу превратившегося в град.

Блэквуд был уверен, что Брудер должен вот-вот появиться, и рассчитывал дождаться его, сидя за кухонным столом. У него было какое-то особое чувство относительно «Гнездовья кондора» – чувство, которое он назвал бы не иначе как обладанием, как будто передача этого места из рук в руки уже началась. Он повернул дверную ручку, но оказалось, что дверь заперта на замок.

– Кого-то ищете? – спросили сзади.

– Мистер Брудер… – начал было Блэквуд, но, обернувшись, понял, что обознался.

Перед ним стоял молодой человек с налипшими на шею мокрыми темными волосами. Щеки его пылали, как будто после долгого бега. На нем не было пальто, струи дождя лились с плеч прямо на небрежно залатанный комбинезон, на нагруднике которого было нашито сердце из ярко-красного атласа. Он был бос, и огромные ступни белели на дорожке, точно фонари.

– Он ведь вас больше не приглашал, – произнес молодой человек.

– Вы – сын мистера Брудера?

Молодой человек отрицательно покачал головой и велел Блэквуду идти за ним. Они обошли дом и оказались на заднем дворе, где ветер старался оборвать бельевую веревку и гнул к земле стволы сосен. Молодой человек заговорил, Блэквуд не расслышал его и крикнул: «Что-что?» – но тот снова покачал головой. Блэквуд подошел к обрыву и посмотрел вниз. Волны с грохотом разбивались о каменную стену; Блэквуд прикинул, что высотой она должна быть футов шестьдесят – семьдесят. Он смутно различал деревянную лестницу, спускавшуюся на берег. Вдруг ему представилось, как с этой лестницы падает человек; видение исчезло так же быстро, как и появилось, и мысленно Блэквуд отругал себя за то, что уставился в эту жуткую пучину.

– Не хотел бы оказаться сейчас в океане, – вслух произнес он, но молодой человек не поддержал разговор.

Он провел Блэквуда во второй дом, где было совсем темно – только угли тлели в камине. Когда за ними закрылась дверь, Блэквуд заметил, что здесь совсем не слышно грохота волн. Комната оказалась уютнее, чем в первом доме; каминную полку украшала резьба с изображением китов, на полке разместились книги и большие раковины – галиотисы, на овальном плетеном ковре стояли два деревянных кресла-качалки. Над входом кто-то повесил китовый ус, как будто флажок. В общем, было симпатично, но, конечно, сохранять этот дом для истории Блэквуд не стал бы. Он уже представил, как на этом месте строится новое бунгало с отдельным гаражом; один такой дом может окупить все это «Гнездовье кондора». Но пока еще это было весьма далекое будущее, Блэквуд решил начать со знакомства и протянул руку.

– Я знаю, кто вы, – сказал молодой человек.

– Да? Откуда же?

– Мне Брудер сказал.

– Очень любезно с его стороны. А вот я не знаю, кто вы.

– Я-то? Паломар Стемп. – Молодой человек произнес свое имя осторожно, как будто бы даже бережно.

– Паломар Стемп?

– Здесь меня зовут Пэл, – сказал он и опустился в кресло. От огня штанины начали сохнуть, и от них пошел пар. – А с Зиглиндой вы познакомились? – спросил Пэл и показал куда-то за спину Блэквуда.

На скамейке у окна точила ножи девушка, которую тот видел утром у стенда. Она провела лезвием по точильному кругу, и волосы упали ей на лицо. Блэквуду показалось, что это как раз охотничий нож с рукояткой в виде ноги оленя. Рядом с точильным кругом лежали еще ножи – с рукоятками, обтянутыми акульей кожей, и двумя лезвиями – и садовая ножовка, ржавая на конце.

– Ну как вы – всю рыбу продали? – поинтересовался Блэквуд.

– Он не захочет говорить с вами, – решительно сказала девушка.

Ей было лет девятнадцать-двадцать, руки у нее были сильные, вид задумчивый, а голос неожиданно низкий, как у мальчика-подростка.

– Вы брат и сестра?

Пэл покачал головой.

– Но ведь мистер Брудер отец кому-то из вас, так?

Девушка повела подбородком и сказала:

– Об этом сами узнавайте, мистер Блэквуд.

Она снова взялась за свое дело; тихое шуршание лезвия словно состязалось с раскатами шторма. Пэл отстегнул нагрудник комбинезона, тот свесился, атласное сердце перевернулось и скрылось у него на ногах. Он заложил руки за голову и прикрыл глаза. Дождь крепко приклеил тонкую хлопковую рубашку к его груди, и даже в этой полутьме Блэквуд различил маленькие острые соски Пэла и два темных пятна волос у него под мышками.

Блэквуд все стоял, не снимая пальто, и уже начал колебаться: может, ему все-таки уехать? До Пасадены еще не один час, а завтра на раннее утро он уже назначил встречу на старой ферме, где выращивают апельсины. Ему не удалось раздобыть новую автомобильную карту вместо той, клубной, которая улетела, но он не очень переживал из-за этого. С Брудером поговорить ему все же хотелось – если уж не обстоятельно, то хотя бы предложить, а там пусть подумает. Молодой счетовод после пятого или шестого бурбона запунцовел, точно пион, принялся расписывать прелести Северного округа и сказал, что если бы только у него были деньги, то он купил бы себе здесь ферму, а может, даже две. Счетовод все время повторял слово «нетронутое», и оно приклеилось к Блэквуду; на юге, да и в целом мире по пальцам можно было пересчитать такие места. Реклама в «Стар ньюс» тоже уверяла, что ранчо с заброшенными рощами в Пасадене совсем нетронутое. От этого слова, от свободы, которую оно сулило, сердце любого застройщика начинало стучать сильнее. Что может быть лучше, чем развернуться на пустом месте, превратить скромный лесок в приличный район. Осев в Калифорнии, Блэквуд не раз начинал застройку в таких вот нетронутых уголках – делил остатки ранчо Сан-Паскуаль, застраивал старые участки над Санта-Анитой и в начале каньона Итон, поле гречихи вокруг сгоревшего дотла отеля «Раймонд». Он знал: некоторые крутили пальцем у виска, когда он прокладывал дорогу в каньон, где водились одни койоты. Что такого особенного он находил в этом занятии – застройке? Точно он не мог бы определить; ему нравилось думать, что дело здесь не только в деньгах; может быть, ему льстил обычай, когда улице дают имя первого застройщика. Он уже представлял себе, как в «Гнездовье кондора» гордо сияет табличка с надписью «Блэквуд-лейн», обозначая улицу, одним концом упирающуюся прямо в океан, на которой в своих собственных домах живут с семьями человек двенадцать-пятнадцать демобилизованных (а может, и больше; смотря какая площадь у этого старого русла). Блэквуд – это вам не просто застройщик; он всегда придирчиво следил за стилем, а в Пасадене предпочитал испанский: красные черепичные крыши, патио, где журчит фонтанчик, стены, увитые бугенвиллеей. Он уже давно сообразил, что многим почему-то нравится этакий налет старины. А еще Блэквуд чувствовал, что, хоть и родился далеко отсюда, здешнюю землю он уважает больше, чем многие другие застройщики; но если подумать, много ли здесь было местных? Размышляя о «Гнездовье кондора», он представил себе, что, может быть, будет лучше, если Блэквуд-лейн будет походить на сельскую дорогу наподобие тех, что вьются в Англии по вересковым болотам, мимо домов под соломенными крышами с балками, выведенными наружу; нет, в Англии сам он никогда не был, а вот книги читать в молодости любил. Читать и еще собирать открытки.

– Что вы хотели, мистер Блэквуд?

– Я думал, что сумею поговорить с мистером Брудером.

– Это я понимаю, – сказала Зиглинда. – Вам принести чего-нибудь? Может, чаю?

Она тоже была без обуви, но это не помешало ей выйти из дому прямо под порывы бури. В открытую дверь ворвалась сердитая ночь, и они с Пэлом остались одни.

– Он где-то здесь?

– Сейчас придет. Он на берегу.

– На берегу? Что же он там делает?

– Рыбачит. Садки ее для лобстеров проверяет.

Блэквуд этому не поверил и подумал, что Пэл, должно быть, его дразнит; впрочем, может быть, и нет. Что-то с ним было не так, это точно; большая голова крепко сидела на плечах, над глазами выгибались мощные надбровные дуги. Некоторые слова – «кондор», например – он как будто не очень хорошо выговаривал; не то чтобы заикался, а как бы задумывался, будто бы не понимал, что эти слова значат. Так же он произносил и «Зиглинда». У него это слово как бы разбивалось на две части и получалось что-то вроде «Зигл-линда».

– Он что, в такие вечера всегда рыбачит?

– Почти.

– Опасно?

– У него спросите.

Пэл провел пальцем по корешку книги, которая стояла на полке, – немецкому изданию Гиббона. Блэквуд снова удивился: кто в «Гнездовье кондора» может читать Гиббона, да и других историков – Карлейля, Тацита, два тома Плутарха?

Зиглинда вернулась, неся чайник, и, когда наклонилась над Блэквудом, наливая чай в чашку, капля дождя упала с ее лица ему на голову. Налив чай, она вернулась к скамейке и, снова принявшись за ножи, сказала:

– Он пришел.

– Ну и как?

– Замерз.

– Мистер Брудер, хотите вы сказать? – поинтересовался Блэквуд.

– Я сказала ему, что вы приехали.

– И что же он?

Пока Брудер дошел до дому, Блэквуд уже успел обсохнуть и чуть было не заснул, но шум океана, ворвавшийся в открытую дверь, заставил его сердце подпрыгнуть.

– Там леопардовая тебя дожидается, – сказал Брудер, и Пэл послушно вскочил, застегивая комбинезон. – Девочка… Ты с ней быстро разделаешься. Только смотри, она, похоже, с пузом.

Пэл взял у Зиглинды два ножа и палку, висевшую на кожаной тесемке рядом с книжной полкой.

– Пойди с ним, – велел Брудер девушке, стряхивая с себя воду, и Блэквуд первый раз заметил в нем что-то волчье, может, оттого, что глаза его блестели желто, по-звериному. Блэквуд подумал, что с этой деревенщиной он, пожалуй, сумеет провернуть хорошую сделку. Пэл и Зиглинда молча вышли, на пороге их встретили порывы ветра.

– Дети не любят, когда она полная.

– Простите…

– Когда акула с животом. Оттуда может выпрыгнуть живой акуленок.

Дом, состоявший из крошечного подобия жалкой гостиной и спальни за камином, где еле-еле помещалась кровать, казалось, был тесен Брудеру.

– Для чего вы приехали, мистер Блэквуд?

– Просто так… Скажем, с дружеским визитом.

– В такой вечер, по-моему, лучше дома сидеть.

– Я и ехал домой, но решил, что все-таки загляну к вам. Вдруг вы что-нибудь надумали?

– Я надумал, еще когда мы с вами утром разговаривали. Это моя земля, – сказал Пэл и, помолчав, добавил: – И мой дом.

– Верно, но вот только времена сейчас интересные. Все меняется – места, люди, вещи. Ведь скоро наступит вторая половина двадцатого века, и, как говорят, она совсем не будет похожа на первую.

– Так говорят, да?

– Я тоже так думаю. А еще говорят, что война кончится.

– Понятно, кончится. Войны всегда кончаются.

– Но уже совсем скоро, мистер Брудер. Через год, самое большее – полтора. Я вот что хочу сказать: вам, возможно, надо подумать о том, как подготовиться.

– К чему это подготовиться?

– К жизни после войны.

– Я с последней войны готов к этой жизни.

Блэквуд никак не мог понять, что не так с его собеседником: его правильная речь не вязалась со скупыми движениями; от его крупного тела веяло спокойствием и сдержанностью. Брудер напоминал настоящего первопоселенца Запада, и Блэквуд, глядя на него, как будто видел перед собой ожившего героя калифорнийской истории.

– Я вижу, вы заинтересовались книгами, мистер Блэквуд. Нравится Гиббон?

– Я не силен в истории. Вот числа и тому подобное – это мое. Сложение, понимаете?

– А вы ведь не из Калифорнии.

– Как вы догадались?

– Я сразу заметил, что вы, должно быть, с востока.

– Я уже больше десяти лет живу в Пасадене. Некоторые говорят – я больше калифорниец, чем многие другие.

Брудер стянул с себя мокрый свитер, тугой ворот обтянул голову, и опять стал виден четкий профиль кинозвезды и темный, почти черный, шрам. Бывало, из-за своего мальчишеского вида Блэквуд чувствовал себя недостаточно солидным; тогда он вставал перед зеркалом и воображал себя совсем с другим лицом – крупным, мужественным, наподобие того, какое было у Брудера: волосы до того густые, что в них руку не запустишь, профиль, как будто выбитый на граните, твердый подбородок. Брудер, скорее всего, даже не осознавал этого, и тонкокожий Блэквуд чувствовал себя так, точно его блоха кусала, – до того ему было неуютно рядом с ним.

– Вы из Пасадены? – спросил Брудер, расшнуровывая и снимая ботинки, чтобы поставить их сушиться у огня. – Далековато отсюда.

– Не так, чтобы очень. На «империал-виктории» всего несколько часов.

– Помню времена, туда было не меньше суток езды.

– Ездили?

– Можно так сказать. Давно уже.

– Тогда вы ее не узнаете. Сейчас это самый настоящий город. По старому руслу до самого Лос-Анджелеса проложили бетонную дорогу в целых шесть полос. А теперь, говорят, ее будут тянуть до Санта-Моника-Бич.

– Да, слышал.

В камине вспыхнул язык огня, треснуло эвкалиптовое полено, собеседники помолчали; наконец Блэквуд кашлянул и сказал:

– Я готов купить.

– Я не буду продавать.

– Почему?

– Я из «Гнездовья кондора» никуда не уеду.

– А вам не кажется, что когда-нибудь эта зимняя рыбалка и ковыряние в грядках с луком может и надоесть?

– Я собираюсь умереть здесь, мистер Блэквуд.

– То есть хотите, чтобы вас здесь похоронили?

– Такого я не говорил.

Разговор принимал неприятный оборот, чего Блэквуд очень не любил, поэтому он решил зайти с другого конца:

– Хорошо, подумайте тогда о вашей дочери.

– О моей дочери?

– Да, о Зиглинде.

Брудер сидел не шевелясь, сжав губы так сильно, что они начали белеть. Немного погодя он протянул руку и осторожно отломил веточку розового коралла, который стоял на книжной полке.

– Извините. Но ее ведь, кажется, так зовут?

– Вам вообще-то никто не говорил, что Зиглинда – моя дочь.

– О, конечно! Простите, я ошибся, мистер Брудер. Но скажите мне, пожалуйста, что это за имя такое – Зиглинда? Довольно необычное для девушки в наше время. Оно есть у вас в роду?

– По-моему, вам пора ехать, мистер Блэквуд. «Гнездовье кондора» не продается.

– Надеюсь, я вас ничем не обидел?

– Вы не сказали ничего такого, о чем я буду вспоминать утром.

– Возьмите, пожалуйста, мою карточку. Вдруг вы все-таки передумаете?

– Я не передумаю.

– Ну, пусть лежит на всякий случай, – сказал Блэквуд и положил карточку рядом с подвеской, искусно вырезанной из коралла и прикрепленной к кожаному шнурку. Он поднес коралл к глазам и увидел вырезанные на нем слова, которые не смог прочесть в тусклом свете. – Красивая штучка, – заметил он, держа ее на ладони между своим лицом и лицом Брудера.

Брудер взял подвеску и сжал в ладони.

– Да, красивая, – ответил он как-то отстраненно, словно на миг мысли его унеслись куда-то далеко.

Блэквуд хотел пожать ему руку на прощание, но Брудер сидел не шевелясь, уставившись стеклянным взглядом в стену. Он ничего особенного не рассматривал: Блэквуд стоял рядом и слышал, что дышат они в одном ритме – вдох-выдох… Блэквуду не хотелось уезжать вот так сразу, и, пока Брудер не очнулся от своей задумчивости, он снял с полки том Гиббона. Как-то раз Суини Вонючка посоветовал его прочитать, но разве у Блэквуда найдется столько времени? Блэквуд и Брудер были совсем рядом, почти касались друг друга плечами. От Брудера остро пахло солью и рыбой. Над океаном полыхнула молния, и лампочка, висевшая на проводе, вдруг погасла. В доме сразу стало черно, но лампочка тут же снова загорелась тусклым желтым светом. Блэквуд открыл книгу и увидел, что весь форзац исписан одним и тем же именем: «Зиглинда!», «Зиглинда!», «Зиглинда!». Внизу кто-то нацарапал: «Вот эта книга моего брата, Зигмунда, и больше никого, а любого, кто помнет хоть страницу или размажет на ней чернила, я прокляну навсегда, до самой смерти! И даже потом!» Надпись была помечена «1914». Числа были стихией Блэквуда, и он сразу заметил, что даты не совпадают.

– Это писала ваша девочка?

– Кто?

– Зиглинда?

Брудер не отвечал, и Блэквуд поставил книгу на место.

– До свидания, мистер Брудер.

Брудер снова промолчал.

– Я уверен, мы очень скоро увидимся, – добавил Блэквуд, но, после того как он застегнул пальто и надел шляпу, лицо Брудера как-то дернулось, и он сказал, водя пальцем по кораллу:

– Сомневаюсь, мистер Блэквуд. Думаю, мы больше никогда не встретимся.

3

Миссис Черри Ней не была уроженкой Пасадены и никогда не скрывала этого, но к тысяча девятьсот сорок четвертому году она знала об этом городе столько же, сколько любой, появившийся на свет на берегу Арройо-Секо. В девчонках ее звали не Черри, и фамилия ее была вовсе не Ней. Появившись в Пасадене под новый, тысяча девятьсот двадцатый год, она быстро закрыла кое-какие страницы своего прошлого. Маленькие сильные ножки стремительно несли Черри вперед, а кудряшки стального цвета воинственно торчали над головой, точно дула пистолетов. Как только началась война, одежда простых, неприметных тонов, которую она предпочитала всю жизнь, стала последним криком моды у женской части населения Пасадены; с годами Черри начала вписываться и в другие черты местной жизни. Ей был сорок один год, и только раз за всю жизнь она соврала насчет того, сколько ей лет: когда ей исполнилось семнадцать, она уверила редактора «Стар ньюс», что ей уже целых восемнадцать, и даже с половиной; на собеседовании она расписывала свои репортерские умения по части собирания светских сплетен и на ходу выдумала рассказ о том, как, сидя в кусте гибискуса, застукала наследницу железнодорожного магната на тайном свидании. Редактор немедля принял Черри, она проработала у него больше десяти лет, иногда отсылая статьи во вставку к «Америкен уикли», и стала хорошо известным автором, статей которого побаивались. Но репортерство Черри Ней забросила уже давным-давно. Теперь у них с мужем, Джорджем, была компания «Ней и Ней» – недвижимость и строительство. Строительство Черри предоставила Джорджу, сама занялась продажей жилых помещений и через несколько лет обнаружила, что посредник по продаже недвижимости может разузнать едва ли не больше, чем репортер. Она уже не считала себя ищейкой и потому старалась не заглядывать в выдвинутые ящики прикроватных тумбочек своих клиентов, но они зияли, точно детские гробики, и выставляли напоказ всю жизнь своих хозяев – Библия лежала рядом со снотворным. С детства Черри гордилась своим умением лишь по нескольким обрывочным сведениям рассказать всю жизнь человека; она всегда очень активно пользовалась этим шерлок-холмсовским талантом. Так в тысяча девятьсот тридцатом году она познакомилась с Джорджем; в городском совете проходили слушания по строительству скоростного шоссе в шесть полос, которое он и еще несколько человек предлагали проложить по старому руслу. Мускулистое тело Джорджа притягивало к себе взгляд; глаза у него были красивые, голубоватые, какие-то девчоночьи, а из-под мышки торчал том Марка Аврелия. Со стороны Джордж мог показаться излишне говорливым, но на самом деле голос у него был спокойный и негромкий, а каждое слово он подбирал очень тщательно. Джордж был твердо намерен построить это шоссе и чуть ли не шепотом заявил присутствовавшим, что не успокоится, пока не высохнет бетон. Тогда Черри еще ничего о нем не знала, но уже по одним этим словам тут же представила себе всю его жизнь; ей сразу стало ясно, что она захочет попрощаться с журналистикой (она уже предвидела, что в один прекрасный день Джордж бросит; «Грязная работа!»), чтобы стать миссис Черри Ней.

Однако декабрьским утром тысяча девятьсот сорок четвертого года все это представлялось ей какой-то другой жизнью, о которой она давным-давно написала репортаж, потом положила его в папку, а папку сдала в архив. Память почти никогда не подводила ее; она помнила все, что происходило в те годы, когда она подписывала свои колонки «Болтушка Черри», и астрономически огромное расстояние отделяло ту женщину и миссис Черри Ней, которая спешила сейчас через весь город, чтобы успеть к девяти часам на ранчо Пасадена – его нужно было показать. Продавцом был некто Брудер; она знала его со времен своей ранней молодости и всегда с удовольствием думала, что если и сделала в журналистике что-то хорошее, то это благодаря ему. Он продавал старую ферму, где выращивали апельсины; на ее ста шестидесяти акрах время, казалось, застыло, на памяти последнего поколения произошло совсем немного событий, и, пока Черри ехала на запад по мосту Колорадо-стрит – уже много лет, с самого открытия, его еще называли Мостом самоубийц, – она обещала себе, что не завязнет в прошлом этого места. Вот в чем был недостаток отличной памяти: воспоминания могли настичь Черри в любую минуту, и плотину мог прорвать запах цветущего апельсинового дерева, принесенный легким ветром, или утренний свет, который спускался по склону холма, особенно когда она держала путь вдоль побережья в Приморский Баден-Баден. Сама Черри никогда не жила на ранчо подолгу, но жизнь ее давней приятельницы Линды Стемп сильно изменилась, и Черри пришлось признать, что и ее жизнь повернулась к лучшему из-за этого ранчо Пасадена. Черри предпочитала не слушать чужих разглагольствований, но сейчас ей это не вполне удалось, потому что она была лишь пешкой в большой игре, а в этом ей не хотелось признаваться даже самой себе.

Встреча у нее была назначена с неким Блэквудом, фамилию которого она слышала, но знакома с ним не была. Джордж сейчас находился в Вашингтоне, где разрабатывал планы восстановления недвижимости для немецких городов; перед отъездом он посоветовал ей не тратить на Блэквуда много времени; в одном из своих ежевечерних писем к ней он выразился так: «глянь одним глазом, и хватит». Однако насчет ранчо уже позвонили несколько человек, что к сорок четвертому году стало уже почти анахронизмом, и Брудер напомнил Черри, что ему не терпится заключить сделку. «Сделайте все, что можно, только избавьте меня от него», – именно так он и сказал. Боль в его голосе заметил бы и человек менее наблюдательный, чем Черри Ней.

В телефоне голос Блэквуда звучал по-детски, как показалось Черри, искренне, и она дополнила этим наблюдением тот образ Эндрю Блэквуда, который постепенно складывался в ее воображении.

Черри быстро ехала по холмистому району Линда-Виста, улицы которого затеняли ветви дубов, а в воздухе росистого утра висел противный запах от скунса, раздавленного чьей-то машиной; она торопилась – пока не приехал мистер Блэквуд, нужно было успеть добраться до дома и открыть его. И как раз тогда, когда миссис Черри Ней поворачивала ключ в замке двери особняка на ранчо Пасадена, «империал-виктория» проезжала Мост самоубийц, и луч утреннего солнца бил прямо в зеркало заднего вида автомобиля Эндрю Джексона Блэквуда.

На соседнем сиденье лежал номер «Стар ньюс» с таким вот объявлением:

ПРОДАЕТСЯ

ЭЛЕГАНТНЫЙ ДОМ

САД 100 АКРОВ

ЗЕМЛЯ 60 АКРОВ

НА УЧАСТКЕ – НЕБОЛЬШАЯ РЕЧКА!

И ВСЕ ЭТО – НА РАНЧО ПАСАДЕНА!

КУПИТЕ СЕБЕ НЕМНОГО КАЛИФОРНИЙСКОЙ ИСТОРИИ!

Ему пришлось позвонить дважды, для того чтобы назначить встречу с женой Джорджа Нея. Миссис Черри Ней объяснила, куда ему подъехать, и говорила приветливо, но озабоченно, как будто только сейчас обнаружила, что потеряла ценную вещь – скажем, уронила кольцо с бриллиантом в водопровод или что-то в этом роде. Блэквуду это показалось добрым знаком; похоже, это была одна из тех дам, про которых говорят, будто у них куриные мозги. Но указания она дала ему с точностью топографа, сказала даже, что асфальт заканчивается как раз у орехового дерева, дальше пойдет обыкновенная пыльная грунтовка, а в конце ее будут ворота, все в зарослях дикого огурца. «Грунтовка? В Пасадене?» – с надеждой переспросил Блэквуд, который все думал, много ли на этом ранчо невозделанной, нетронутой еще земли. По телефону он спросил и о цене, на что миссис Ней ответила: «Ну что вы, мистер Блэквуд! Мы оба прекрасно понимаем, что этого по телефону я никогда не скажу».

Все время, пока Блэквуд жил здесь, он на удивление редко слышал и о ранчо, и о его владельцах – семействе Пур. Насколько он знал, все они умерли и последним отошел в мир иной капитан Уиллис Пур; это случилось в прошлом году – сердечный приступ сразил его, когда он делал гимнастику на террасе, об этом Блэквуд прочел в некрологе. Супруга капитана, женщина по имени Линди, умерла за несколько лет до того и, если верить «Стар ньюс», не являлась уроженкой Пасадены; не было в живых и сестры Уиллиса Пура, Лолли, при жизни владевшей самым большим розарием в Южной Калифорнии. В некрологе говорилось, что ранчо «пребывает сейчас в запустении», и Блэквуд отметил для себя, что нужно будет последить за объявлениями о торгах – не выставят ли его на продажу. Ранчо примыкало к западной окраине Пасадены и лежало как раз между Линда-Вистой и Игл-Роком, в небольшой долине, о существовании которой многие, в их числе и Блэквуд, даже не подозревали. Он смутно припоминал, будто бы Суини Вонючка когда-то говорил ему, что эта семья была одной из тех, кто основал Пасадену; вот что он точно помнил – это то, что к Калифорнийскому технологическому институту семья Пур не имела никакого отношения. «Ты не поверишь! – сказал ему тогда Суини по телефону. – Я тут как раз читаю список членов охотничьего клуба "Долина" за тысяча девятьсот двадцать пятый год, и вот пожалуйста – капитан Уиллис и миссис Лолли Пур, вновь вступившие».

Дороги, можно сказать, не было; там, где когда-то ездили, теперь из земли торчали колючие кусты и заросли ядовитого конского каштана. Блэквуд правил осторожно, и, стараясь не поцарапать краску на кузове, медленно ехал вверх по склону заросшего жестким кустарником холма. После дождей все безудержно зеленело; лядвенец весь покрылся мелким сливочно-белым цветом, на полыни набухали желтые почки. Плети калифорнийского горошка взбирались по стволам дубов, мелко дрожа на декабрьском ветру своими овальными листьями. По бугру между бывшими колеями дороги росли удлиненные синеватые листья, предвестники красных маков. Машина шла все вверх по холму, и дорога становилась круче. Скоро цеанотус, сирень и кривые земляничные деревья обступили ее так, что стало трудно ехать. Синяя утренняя тень легла на склон холма, по щеке Блэквуда пробежал холодок, и он подумал, не плюнуть ли на это дело. Но вот машина подъехала к высоким черным воротам. Как и говорила миссис Ней, плети дикого огурца вились по кованому железу; Блэквуд вышел, толкнул створку ворот и удивился, что она открылась очень легко – как будто с обратной стороны невидимая рука потянула ее на себя. Ворота уже нагрело солнце, и, отворяя створку, он чиркнул ею по земле; след обозначил границу ранчо, вход в другой мир, и вдоль него взвилась пыль.

Блэквуд сел обратно в машину и двинулся дальше, протискиваясь сквозь заросли барбариса, сумаха с листьями в розовых прожилках, пряных эвкалиптов. Он слушал передачу «Правдивые истории», которую передавали по радио, и, как только актриса испуганно прошептала; «По-моему, в доме кто-то есть!» – связь прервалась. Блэквуд потянулся, чтобы настроить волну, и ощутил сильную досаду, когда белая пластмассовая ручка оказалась вдруг у него в руке. Дорога резко повернула, но Блэквуд, глядя на приборную панель, не заметил этого, и тут передние колеса «империал-виктории» съехали с дороги и машина нависла над обрывом. В тот же миг испуганный Блэквуд нащупал ногой педаль тормоза – он чуть было не полетел кубарем прямо в реку.

Двигаясь на задней передаче, машина не подвела. Блэквуд выехал обратно на дорогу, крутя руль мокрыми от испуга руками. Потом он утер лицо и, повторив себе, что осмотрительность – первая заповедь застройщика, двинулся дальше вверх. За поворотом, мимо которого он чуть не проехал, дорога еще раз поднялась наверх, дикарник расступился, и перед ним расстелился широкий, пустынный газон, окруженный камелиями в тугих бутонах, тисами, веерными пальмами с мерно качавшимися в вышине листьями. Блэквуд заметил, что траву надо бы пересеять; однако первым делом он по привычке прикинул площадь газона – на глаз вышло акров девять-десять.