Текст книги "Сны чужие (СИ)"

Автор книги: Денис Луженский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 59 страниц)

‑ Чт‑то случилось‑то?

‑ Ой, случилось, сынок! Ой, как и сказать‑то не знаю!…

* * *

Был ли Башкирцев в тот день действительно пьян или этот факт полностью лежал на совести соседки, Олег потом так и не узнал. Артем Петрович, случалось, грешил этим делом, хотя и не сказать, чтобы слишком часто. Впрочем, загнать «шестерку» на ровной и почти всегда пустой дороге под мчащийся навстречу грузовик мог, пожалуй, только пьяный или слепой.

Никаких деталей или подробностей Баба Маша, при всем ее желании, поведать не могла, ибо сама пересказывала все с чужих слов. Не было даже ясно кто именно пострадал и насколько серьезно. Когда Олег положил телефонную трубку единственной мыслью в его голове было: "Может у бабки "крыша съехала" на старости лет? Может и не было ничего? Может…"

Второй телефонный звонок разрушил надежду как карточный домик. Официально‑соболезнующим тоном какой‑то милицейский чин выложил сухо и кратко, точно отчитался перед Олегом о проделанной работе: авария произошла на участке проселочной дороги между поселком Павшино и железнодорожной станцией Залеская; мужчина, водитель легкового автомобиля ВАЗ 2109, отделался синяками и парой легких переломов; женщина пострадала намного серьезнее и от полученных травм скончалась еще до приезда "скорой". Вот и все…

Олег положил трубку и уставился перед собой невидящим взглядом. В ушах шумело. Подошел Колька, о чем‑то спросил, озабоченно глядя на бледного, как полотно, друга. Олег не отвечал, он даже не услышал вопроса. Фарязев взял его за плечи, несильно тряхнул, приводя в чувство.

‑ Что, Олег?! Что случилось?!

С кухни прибежал Серега, уставился на них круглыми испуганными глазами. Олег поднял голову, улыбнулся странно и беспомощно, будто хотел обратить происходящее в шутку.

‑ Мама… ‑ выдавил он непослушным языком. ‑ Она… они… на машине…

Лицо его вдруг скривилось, скомканная улыбка превратилась в гримасу боли, глаза влажно заблестели.

‑ Черт! ‑ сказал Серега, потом добавил еще пару слов, которых от интеллигентного, в общем‑то, парня услышать можно было нечасто.

‑ Олег, ‑ Колька замялся, ‑ Олежа… Ты, это… если надо чего, только скажи… я всегда готов… Понимаешь?

‑ Спасибо, ‑ Олег мотнул головой. ‑ Извините, ребята, мне теперь нужно одному… Я позвоню… Коль… Серый… Извините, ребята… Мне теперь одному… нужно…

* * *

Близкой родни у матери было немного ‑ Олег дозвонился только ее двоюродному брату в Ростов, и тот взялся собрать других родственников. Башкирцев не давал о себе знать и Олегу пришлось заниматься скорбными приготовлениями самому. Сколько времени все это заняло он потом даже вспомнить не мог ‑ жил будто во сне, двигался «на автомате», едва осознавая что говорит и что делает. Бегал по «инстанциям», договаривался, оформлял… Три дня? Неделю? Месяц?… Казалось, это продолжается вечность и не кончится уже никогда. На сами похороны приехали двоюродные и троюродные тетки и дядья, пришли подруги, сотрудники по работе, просто соседи ‑ всего человек тридцать пять собралось. Посидели, помянули… разошлись… Кто‑то из родственников по доброте душевной предложил Олегу пожить у него, пока все образуется. Когда парень отказался, родственник молча кивнул, скрывая облегчение.

И только в вечер после похорон, когда опустели поминальные столы, разъехались по домам и гостиницам чужие ему, в сущности, люди и в квартире наступила тишина, Олег вдруг отчетливо осознал, что остался один. Один одинешенек на всем белом свете… Один !

Стало тяжело дышать. Раскрытое окно поманило прохладой и он подошел. Легче не стало. Ночной город угрюмо уставился на Олега равнодушным тысячеглазым блеском. Он выглянул наружу и долго смотрел вниз ‑ на жмущийся к стенам блочной "шестнадцатиэтажки" редкий палисадник.

"Несколько секунд падения ‑ и все, ‑ возникла в голове чужая, холодная мысль, ‑ и одиночеству конец. И всему конец… Несколько секунд ‑ и конец…"

Олег вздрогнул, с трудом заставил себя оторвать взгляд от темнеющих десятком этажей ниже кустов боярышника и отойти от окна.

Вдруг навалилась жуткая апатия. Делать ничего не хотелось и он лег, не разбирая постель, прямо в той одежде, в какой сидел на поминках. Долго лежал на диване в полной темноте, блуждал взглядом по потолку, цепляясь за скрадываемые темнотой трещины на штукатурке. Потом…

* * *

…Черный и белый… Черные полотнища на стенах, белые циновки на каменном полу… Сквозь отверстие в темном своде купола вниз падает белый, осязаемо плотный луч света ‑ словно стеклянная колонна соединяет свод зала с черным ложем в его центре…

Там, в самом основании луча, лежит женщина… В ее совершенной неподвижности есть что‑то завораживающе‑пугающее… Смерть всегда завораживает и пугает…

"Будто в театре, ‑ думаешь ты. ‑ Театре драмы и абсурда… Черный и белый ‑ цвета траура… Краски смерти…"

Поневоле делаешь шаг к ложу и, склонив голову, вглядываешься в Ее лицо… Оно спокойно… Нечеловечески спокойно… Спокойное… и нечеловеческое лицо… Странно, но ты испытываешь к лежащему перед тобой созданию чувства, которые может испытывать лишь сын, стоящий у смертного одра матери…

"Матери?… Чушь!… Бред!… Нелепица!… Она не может быть моей мамой!… Я знаю!… Я помню Её лицо!… Я помню Её глаза!… Я помню!…"

Что‑то случилось с твоей памятью… Воспоминания Олега Зорина тускнеют, отодвигаются назад… Сквозь них, словно пот сквозь поры кожи, проступают воспоминания другого … Чувства другого … Мысли другого … Ты неожиданно ясно, до боли в висках и колючей тяжести под сердцем осознаешь, что Она на самом деле твоя мать… Часть твоей души… Твоей крови…

"Этого не может быть!!!" ‑ кричишь ты…

Губы и язык больше не повинуются тебе, и крик, рвущийся из груди застревает где‑то в горле, не сумев родиться даже как стон… И тогда ты кричишь мысленно… И, чувствуя, что привычный мир рассыпается вокруг тебя водопадом сверкающих осколков, слышишь пронзающий разум голос, ровный и резкий, будто лезвие кинжала:

‑ Вельт… Кардред вельт мель альдамьерр… Онимьель вельт р‑ровной глади Великой Реки… Гьерт арвье эл р‑рука, поддерживавшая Арк‑Хорл многие годы… Та, благодаря которой под милостивым оком Великой Хозяйки Дорог по‑прежнему будет крепнуть Вершина Родовой Пирамиды, законный наследник Арк‑Хорл…

Голос как острый резец оттачивает грани горя, обостряя поселившееся глубоко в груди чувство невосполнимой утраты.

‑ Да останется твое имя в бесконечности Времени, мать наших надежд… Пусть дети наших детей вспоминают о тебе с нежностью и почтением Твоих отпрысков…

О ком это они? Неужели о той, что лежит перед тобой?… О твоей матери… Твоей матери!… Горячий, сбивающий дыхание ком поднимается к горлу, разбухает, заполняет собой грудь… По щеке, кажется, ползет что‑то влажное и холодное как крошечная льдинка…

‑ Не нужно, ‑ на плечо вдруг ложится тяжелая сильная рука, голос звучит будто из‑под самого свода, такой же тяжелый и сильный: ‑ Нельзя плакать сейчас, Эки. Она этого не одобрит.

‑ Отец?… ‑ ты поворачиваешь голову, задираешь ее вверх, чтобы увидеть нависающую над тобой громаду тела. ‑ Она же мертва, отец! Ей теперь все равно!

‑ Ей никогда не было все равно… а теперь тем более, ‑ взгляд прозрачно‑бирюзовых глаз обрушивается на тебя подобно каменной глыбе. В них боль, тоска, смерть любви и надежд. На миг тебе становится страшно, но потом во взгляде гиганта проступает что‑то другое, новое, что‑то, чего ты давно уже там не видел…

‑ Я верю в тебя, мальчик. Ты выдержишь, ‑ говорит гигант.

‑ Ты тоже выдержишь… ‑ твой голос внезапно срывается и с языка невольно слетает колючка застарелой, давно накапливаемой горечи. ‑ Я тебя знаю.

Необычное в бирюзе глаз медленно тускнеет, тает во вновь наплывшей тоске. Вам обоим больно сейчас. Вы оба осознаете как нужны теперь друг для друга… И каждый снова будто отступил на шаг назад, так и не сумев соприкоснуться руками с другим…

‑ И пока живет в сердцах наших память о тебе, славная Карна‑Вали, Роду Арк‑Хорл жить… ‑ звучит под куполом ровный и резкий, будто лезвие кинжала, голос…

* * *

Проснулся Олег со странным чувством. Потеря ощущалась так остро, что глаза сами собой наполнились соленой влагой. Он снова был самим собой, лежал на неразобранной постели в одежде, как заснул накануне. Лежал молча, глядя на потрескавшуюся в стыках бетонных плит побелку потолка, а по лицу бежали слезы. Они, чистые и искренние, вымывали из души какие‑то соринки, мусор. Ему было плохо, как никогда раньше во всей его не такой уж долгой жизни, однако мысль наложить на себя руки ушла безвозвратно. Потребность жить проросла сквозь горе, пробилась к свету тонким, но упрямым ростком…

Позже Олег встал, заставил себя умыться и поесть, потом решительно вошел в спальню матери и открыл тайник, о котором знали только они двое. Из маленького ящичка, замаскированного на дне шкатулки со швейными принадлежностями, он достал стопку документов, тонкую пачку денег в "зеленой" заграничной валюте (накопления матери "на черный день"), и кое‑какие семейные реликвии, оставшиеся у Евгении Федоровны в память о первом муже. Завещание было здесь же. Мама, может перестраховываясь на крайний случай, а может и наученная кое‑чему семью последними годами жизни, аккуратно оформила все у нотариуса, тайком от Артема Петровича. Квартиру записала на сына, дачу и машину ‑ на его так и не состоявшегося отчима.

Поразмыслив немного, Олег спрятал все деньги и документы в своей комнате, разложив по десятку книг на задних рядах полок. Петровичу он не доверял и рисковать не хотел. Впрочем, в тот момент он меньше всего думал о себе, просто боялся, что все усилия матери хоть немного поддержать его будущее могут пропасть зря.

Учась на третьем курсе владигорского литературного ВУЗа, Олег прежде не больно‑то задумывался о завтрашнем дне. На жизнь их семье хватало, а значит он мог позволить себе учиться, не забивая голову проблемами заработка. Теперь все должно было измениться. На ближайшее время денег ему хватит, но с поиском работы тянуть не следует. На первое время хотя бы приработок какой подыскать.

Олег задумался. Ему еще год назад предлагали место системного администратора в институтском издательстве, но тогда банальная лень возобладала над желанием обрести маломальскую финансовую независимость. Зарплату в издательстве сулили небольшую, но все же… с чего‑то ведь нужно начать, да и учебу забрасывать ему не стоит. Высшее образование из необходимости подчиняться общественным стандартам вдруг превратилось в необходимость насущную…

Не торопясь, прошелся по дому, вспоминая что ему еще нужно сделать. Вроде бы ничего существенного… разве что ‑ замки сменить? При воспоминании о Башкирцеве душу начинало жечь, будто кислотой. Нет, лучше не думать об Артеме Петровиче вовсе… Зеркало в спальне отразило угрюмое, сильно осунувшееся лицо.

‑ Я справлюсь! ‑ с мрачной решительностью заявил он своему отражению. ‑ Я должен справиться! Все будет так, как хотела мама… и даже лучше будет! Я не сломаюсь! Я…

Губы предательски дрогнули и Олег до боли стиснул кулаки, не позволяя себе снова раскиснуть.

‑ Нет! ‑ зло зарычал он своему внезапно исказившемуся, поплывшему в зеркале отражению. ‑ Держи себя в руках, тряпка! Думай о чем угодно, только о другом! Не об этом!… Сон! Мне снился сегодня сон!… Странный сон… Вспоминай, Зорин, что же тебе снилось? Вспоминай, черт бы тебя…

Он вцепился в это воспоминание, как утопающий хватается за спасательный круг. Как перевернутый на спину жук хватается всеми лапами за протянутую ему соломинку… Повинуясь сиюминутному порыву, Олег упал в кресло, закрыл глаза и попытался вернуться мыслью в ночные грезы. Выходило плохо ‑ сон успел стереться из памяти, поблекнуть, потеряв изрядную долю значительности и реализма. И все же…

Что ему снилось?

Зал из каменных блоков… Черное и белое… Лица… не то людей, не то животных…

Странный, неуловимо притягательный своею необычностью сон, какие приходят иногда под влиянием самых разных событий. Приходят, чаще всего, один‑единственный раз, чтобы больше не вернуться никогда.

"Ну и шут с ним!" ‑ решил Олег, открывая глаза. Он все же сумел немного отвлечься и успокоиться. На сей раз слезы высохли, так и не пролившись. Тяжесть, придавливающая душу и разум, никуда не делась, но больше уже не грозила похоронить его под обвалом нового психического срыва.

Олег встал с кресла и снова посмотрел на себя в зеркало. Криво усмехнулся отражению.

‑ Сны остаются снами, ‑ бросил он нарочито громко, ‑ а жизнь остается жизнью. Грезами мы более не живем, уважаемый господин Зорин. Забудьте…

И он действительно забыл. Две ночи спал, как убитый ‑ проваливался вечером в черноту, чтобы мгновением спустя вынырнуть из нее уже утром.

Две ночи он не вспоминал черно‑бело украшенного зала, стоящих с торжественно‑мрачным видом людей‑нелюдей и мертвую женщину на узком ложе.

А на третью ночь…

* * *

‑ А‑а‑р‑р‑грид!… Са‑амр‑рид!… Льеко р‑р‑ри‑иди‑и!…

Что‑то длинное и острое со свистом взрезает воздух в каких‑то сантиметрах от лица. Ты испуганно отклоняешься назад и пытаешься прикрыться правой рукой, с удивлением обнаруживая, что в ней зажат эфес меча. Едва успеваешь увернуться от следующего взмаха чужого клинка, а затем… лезвие резко возвращается и замирает у твоей шеи. Тело цепенеет от страха и неожиданности.

‑ Мье вирра кальп! ‑ жестко бьет в барабанные перепонки холодный, пронзительный голос.

Взгляд с трудом отрывается от остро заточенной стальной полосы, почти прижатой к незащищенной шее, и встречается со взглядом того, кто держит эту сталь в руке… Круглые птичьи глаза смотрят на тебя с холодным интересом. А может это только шутка сознания, ибо две обсидиановые жемчужины не выражают почти ничего и прочесть в их глубине что‑либо кажется невозможным. Однако, почему‑то чудится, что обладатель этих глаз чем‑то недоволен. Прямой нос, прикрытый роговой пластиной, отчего нос становится похожим на клюв; не то мех, не то пух, сплошь покрывающий лицо; гребень аккуратно уложенных серых с черными кончиками перьев… В этом лице человеческие и птичьи черты перемешались так удивительно и гармонично, что оно кажется вполне естественным. А еще ‑ удивительно знакомым…

‑ Самрид, Эки. Льеко нра кольд вирра…

Странно, но и речь птицечеловека кажется тебе знакомой. Еще немного и ты, наверное, сможешь ее понять… Ну, вот сейчас… Сейчас…

‑ Самр‑рид. Мье вирра кальп… Самр‑руби… Затем парируй и снова руби, так, как я показывал. Не пытайся уйти от чужого меча ‑ отклони его в сторону, пропусти вдоль наруча и продолжи свое движение так, чтобы твой клинок вошел противнику между глаз… Да что с тобой, Эки‑Ра? Ты сегодня двигаешься так, будто тебя с головой опустили под воду!

‑ Прости, Кьес, ‑ слова вырываются сами собой, независимо от воли и желания, ‑ я сам не знаю, что происходит. Какое‑то странное чувство внутри…

Ты вдруг буквально проваливается в пропасть самопроизвольно вспыхивающих эмоций… Недоумение… Раздражение… Гнев… На миг из стремительно гаснущей памяти всплывает нелепый вопрос: "Кто я?" И тут же исчезает, смятенный возмущенным сознанием… чужим сознанием… своим сознанием… своим …

‑ Чувства воина ‑ как пальцы рук, ‑ в голосе птицеголового Кьес‑Ко прорезываются поучительные нотки, смешанные с легким раздражением, ‑ они помогают ему либо победить, либо быстро умереть. Воин, которого не слушаются руки ‑ проигрывает бой. Воин, которого не слушаются чувства ‑ умирает, не начав боя.

‑ Я понял, Кьес.

‑ Тогда продолжим.

Нолк‑лан отступает на шаг назад и наносит резкий колющий удар ему в грудь, потом рубит слева, парирует, снова бьет… Твое тело живет своей самостоятельной жизнью, легко перемещаясь по хорошо утоптанной площадке тренировочного круга, отбивая удары, отступая, срываясь в стремительных, почти инстинктивных атаках…

‑ Р‑руби!… ‑ клокочет воздух в глотке Кьес‑Ко. ‑ О‑отбе‑эй!… Хор‑рошо‑о!…

* * *

Сон был слишком ярким и реальным, чтобы не придать ему значения. И ведь это было только начало… Сны начали приходить к нему каждые две‑три ночи. Олег жил в них чужой, странной, полуреальной жизнью. Жизнью Эки‑Ра, молодого фэйюра, наследника хорла Северного Арка, государства, в котором жизнь нечеловеческих существ удивительным образом подчинялась законам давно канувшего в лету человеческого средневековья. Проснувшись, он каждый раз долго приходил в себя, отвыкая от чужого тела и забывая чужие мысли, чувства, воспоминания…

Первой настоящей реакцией был страх… Страх перед наступающим безумием. Страх перед чем‑то, что неожиданно прочно входило в его жизнь, занимая мысли, завораживая, заставляя обдумывать происходящее и вспоминать увиденное. Страх перед неизвестным.

Потом привык и страх отступил назад, уступая место сильно развитому природному любопытству, а позже и вовсе исчез. Сны стали для Олега потребностью, выходом из беспросветной серости жизни, трещиной в окружающей его скорлупе одиночества.

А спустя почти пять месяцев после похорон матери, неожиданно появился давно, казалось бы, забытый Башкирцев…

Глава вторая

Он понял, что в квартире кто‑то есть, едва открыв входную дверь. В прихожей на коврике для обуви лежала черная спортивная сумка, а вешалка была занята подозрительно знакомым темно‑зеленым плащом. Из дальней комнаты доносился шум ‑ какая‑то возня, перекрываемая глухими ругательствами.

Олег тихо закрыл дверь, разулся и скользнул взглядом по чужой сумке. Молния на ней оказалась наполовину расстегнута и изнутри выглядывала полированным углом давняя семейная реликвия ‑ старинные часы, подаренные на свадьбу родителям еще прадедушкой Олега. Он несколько секунд стоял и смотрел, не веря своим глазам, потом перешагнул через сумку и двинулся по коридору к спальне, чувствуя, как холодеет под сердцем. Странно, но ни одна паркетина, даже самая расшатанная, не скрипнула под ногой хозяина… впрочем, тогда он просто не обратил на это внимания…

Артем Петрович деловито копался в ящиках трюмо, где мама хранила личные вещи и документы. Видимо, именно последние интересовали незадачливого соискателя ‑ по постели были разбросаны бережно хранимые Евгенией Федоровной письма, телеграммы, счета за квартплату, открытки, старые членские книжки и разная другая бумажная мелочь. Здесь же лежала и вытряхнутая до последней иголки "швейная" коробка. Олег криво улыбнулся своей предусмотрительности.

Он нарочито громко шмыгнул носом и холодно уставился на побледневшее от внезапного испуга лицо обернувшегося Башкирцева.

‑ Потеряли что‑нибудь, Артем Петрович?

‑ Э‑это ты, Олег? ‑ тот попытался напустить на себя строгий вид. ‑ Почему ты не в институте?

Олег молчал, разглядывая нежданного гостя хмурым враждебным взглядом.

‑ Вот, зашел поговорить с тобой.

‑ Есть о чем? ‑ не сдержался Олег.

‑ Есть, ‑ Артем Петрович уже пришел в себя и бодрился. ‑ Пойдем на кухню.

Олег неторопливо прошел вслед за ним к кухне, отметив на ходу, что тот даже не удосужился снять при входе ботинок. Артем Петрович, между тем, по хозяйски полез в холодильник, извлек оттуда початую бутылку водки и достал из посудного шкафа пару стопок.

‑ Садись, ‑ сказал он, опускаясь на кухонный диван‑уголок и разливая прозрачную жидкость по рюмкам. ‑ Помянем мать.

Олег пододвинул себе табурет, сел. К водке он не притронулся.

‑ Серьезный у меня к тебе разговор есть, парень, ‑ Артем Петрович говорил уже вполне уверенно, видно алкоголь придал ему храбрости. ‑ Жаль мне Женю. Ох, как жаль… Я ведь и сам поломался тогда, да тут разве сравнишь… Знаешь, сколько я в больнице провалялся?

‑ Знаю, ‑ спокойно сказал Олег.

Уверенность Артема Петровича, кажется, слегка поколебалась. Он, как видно, никак не рассчитывал, что убитый горем сын, к тому же не питавший к нему особой любви, станет после похорон матери звонить в больницу и выяснять, не выписался ли еще из травматологии некто Башкирцев, а если выписался, то когда.

‑ Дома я отлеживался, ‑ поспешно заявил Артем Петрович, ‑ у сестры.

Его глаза как‑то странно блеснули… словно зазвенело что‑то в воздухе… Олег внезапно понял все, будто своими собственными ушами слышал разговор, который двое вели про него вчера… Будто все мысли и намерения сидящего напротив человека стали для него подобны открытой книге…

‑ Знаю, ‑ продолжал, между тем, Артем Петрович, ‑ были у нас размолвки и ссоры, но мы ведь оба мужчины, Олег. Мы понимали друг друга… Ведь так?

‑ Да, ‑ все так же спокойно сказал Олег, ‑ я понимаю .

‑ Хорошо. Я знаю, что ты обо мне думаешь, парень. Я все знаю и все понимаю… ‑ Артем Петрович налил себе еще рюмку, выпил ее залпом, поморщился.

‑ Да, понимаю, ‑ он, кажется, сам хотел убедить себя в своих собственных словах, ‑ и все же… Ты мне не чужой человек, Олег. Я хорошо относился к твоей матери и она хотела бы, чтобы я о тебе позаботился…

‑ Не стоит, ‑ мягко перебил его Олег.

‑ Подожди, ‑ Башкирцев опять поморщился, ‑ не спеши с выводами. Дай закончить. Я ведь желаю тебе добра. Не хочу, чтобы случилось что‑нибудь с тобой. Понимаешь, разные друзья, знакомые, а парень один. Я знаю ‑ Женя бы мне этого не простила…

‑ Стоп, ‑ Олег решительно поднял вверх правую руку. ‑ Дайте теперь мне сказать, Артем Петрович. Идет?

‑ Ну… ‑ тот замялся. ‑ Хорошо, Олег. Я тебя слушаю.

‑ Мне двадцать один год, ‑ начал он, по‑прежнему спокойным, но твердым голосом, в котором неожиданно зазвучали стальные нотки. ‑ Я вполне могу сам о себе позаботиться и не нуждаюсь ни в чьей помощи, особенно в вашей . У вас есть своя квартира. На ваше имя записаны дача и машина…

‑ Она же… ‑ возмутился было Артем Петрович, но Олег жестко перебил его:

‑ Неважно. Эта квартира принадлежит мне. Все что здесь есть ‑ мое. Ваши вещи давно уже ждут вас в чемодане, в моей комнате.

‑ Послушай…

‑ Не перебивайте меня, пожалуйста. Я подхожу к самому главному… Вы больше не имеете никакого отношения ко мне и к моей жизни. Меня больше ничто не связывает с вами. Я не хочу, чтобы вы звонили мне и заходили в мой дом. Оставьте свои ключи в прихожей, забирайте вещи и… ‑ Олег сделал красноречивый жест рукой. ‑ До свидания!

Артем Петрович начал медленно багроветь.

‑ Ты, кажется, не понимаешь, парень, ‑ негромко заговорил он и в голосе его послышалась угроза. ‑ Я же не могу тебя оставить вот так… Это имущество…

‑ Принадлежит мне. Мама все оформила, документы заверены у нотариуса по всей форме. Я проверил, можете не сомневаться.

‑ Покажи! ‑ Башкирцев, не сдержавшись, хлопнул ладонью по столу.

‑ Перетопчешься, ‑ Олег привстал и нагнулся вперед, заглянул прямо в мутные от злости глаза Артема Петровича. ‑ Я ведь тебя очень хорошо понимаю, «дядя Артем». Стервятник ты. Падаль клевать прилетел. Думаешь, мальчишка без родни, без близких ‑ пришел и забрал что надо?

‑ Да как ты смеешь, щенок! ‑ зашипел Артем Петрович, медленно и грозно поднимаясь из‑за стола. ‑ Мало в детстве пороли?! Так это еще не поздно поправить!

Он взмахнул рукой так резко и неожиданно, что Олег попросту не сумел отреагировать. Башкирцев был крупным и сильным мужчиной. Удар сбросил Олега с табуретки, швырнул на пол, на миг ослепив и оглушив…

Странно, но боли он почти не чувствовал, равно как и злости. Вместо этого внутри пробудилось что‑то иное… Некая сила, поднявшаяся неведомо из каких глубин, наполнила сознание холодной твердостью стали…

Олег встал и посмотрел на красного как вареный рак Башкирцева, замершего глыбой по другую сторону стола. Кулаки несостоявшегося отчима были сжаты и недвусмысленно упирались в столешницу.

‑ Значит, вы с ней решили, ‑ заговорил Олег спокойно, вставая на ноги, ‑ что щенок хиляк и дергаться не станет; а если и станет, то козырей у него уже не будет. Главное, ведь, «бумажки» получить, не так ли? А там, глядишь, призывной возраст свою роль сыграет. И верно ‑ за два‑то года чего не случится… А я ведь мать сам похоронил. И памятник ей по весне сам поставлю. И себя отстоять тоже, глядишь, сам сумею… «дядя».

‑ Пожалеешь! ‑ прохрипел Артем Петрович. Он стискивал кулаки с такой силой, что костяшки пальцев побелели.

‑ Дотронешься до меня еще хоть пальцем, ‑ равнодушно бросил Олег, фокусируя взгляд на его переносице, ‑ и я сломаю тебе руку.

‑ Кишка тонка, ‑ оскалился волком Башкирцев.

‑ А ты проверь, ‑ предложил Олег, смотря с прищуром, будто пистолет наводил.

Артем Петрович обжег его взглядом, полным ненависти. Олегу даже показалось: сейчас снова ударит… но Башкирцев так и не решился. Какое‑то время они стояли молча друг против друга, потом Артем Петрович сдвинулся с места, обошел неподвижного Олега и исчез в прихожей. Через секунду там зазвенели брошенные на пол ключи и щелкнул, открываясь, дверной замок.

Только теперь неведомая сила покинула его. Разом ослабли напряженные мышцы, предательски задрожали колени и заныла красная после оплеухи щека. На глаза навернулись запоздалые слезы, но Олег не дал им воли. Он подобрал с пола ключи, запер входную дверь, сунул куда‑то в угол оставленную Башкирцевым сумку с часами и, войдя в гостиную, без сил упал на диван. Сон подкрался незаметно…

* * *

Первое, что он увидел было лицо… а может, морда ‑ получеловечья‑полукошачья, скуластая, покрытая коротким, стального оттенка мехом, с длинными бледно‑бирюзовыми миндалинами глаз, рассеченных пополам узкими черными зрачками и с плотно сжатыми, почти фиолетовыми губами, чуть приподнятыми в уголках рта.

"Черт возьми!… Зеркало!… Эки?!"

Морда‑лицо оскалилось в жуткой улыбочке, обнажив два ряда великолепных острых зубов, с четырьмя чуть увеличенными клыками ‑ два сверху и два снизу, ухмылочка подстать вампиру!

Потом Олег, как обычно, ушел, оставив внутри чувство легкого недоумения, впрочем, уже довольно привычного… Странно, но сегодня он ушел не до конца ‑ остался висеть где‑то на границе сознания любопытным взглядом извне…

Эки‑Ра тряхнул головой, пытаясь избавиться от возникшего чувства некоторого внутреннего дискомфорта. Он немного постоял, ощущая как чувство это слабеет и притупляется, но не торопится исчезнуть полностью. Смирившись с его присутствием, Эки, наконец, отвернулся от зеркала, висевшего на стене его комнаты ‑ небольшой, сказать по правде, комнатенки в донжоне форпоста Лилап‑Рха, Долинном Гнезде рода Ко‑Кьеви. Обстановка здесь была более чем скромной: низкое, но очень широкое ложе, покрытое огромной пятнистой шкурой; такой же низкий стол, обложенный валиками‑сиденьями; плотные, бархатно поблескивающие занавеси по углам и, само собой, оружие, уложенное на покрытой замысловатой резьбой стойке. Все, что требуется для жизни воспитаннику виша‑рукх… не считая, конечно, намеков на роскошь вроде шкуры и занавесей. Воин и в мирной жизни должен довольствоваться меньшим, тогда лишения похода никак не скажутся на его подготовке. А будущий виша‑рукх, мастер двух мечей, тот и вовсе должен бы спать на голом полу без одеял и подстилок. Но Эки его наставник позволял чуть больше, чем обычному ученику ‑ это он хорошо понимал, но никак своего понимания не выказывал. Деликатность и уважение превыше всего.

Виша‑рукх…

Руки метнулись к плечам, пальцы привычно обхватили длинные, слегка изогнутые эфесы… Клинки, один за другим, со свистом вспороли воздух… Вытянув их перед собой, он долго любовался отполированными до зеркального блеска лезвиями. Шисса ‑ она не для пешего строя, это верная подруга воина‑одиночки, а уж в парном варианте ‑ воистину, смертоноснее не сыщешь по всей Долине. Полуторная заточка, доведенная до совершенной остроты, длина клинка ‑ почти в руку. Хочешь ‑ руби ей, хочешь ‑ коли. Чудо‑оружие!

Левая шисса называлась Вурт, правая ‑ Шамраль. За годы, прошедшие с того дня как он впервые ощутил их тяжесть, Эки надежно свыкся с обеими, давно перестав видеть в них просто красивые и опасные творения горных кузнецов.

Он со смутным сожалением отправил оба меча за спину, безошибочно опустив клинки в устья ножен.

"Через пятьдесят три дня мне исполняется двадцать, ‑ эта мысль преследовала его с самого утра, ‑ Граница. Возраст Движения переходит в Возраст Разума…"

"И что же? Сяду на коврик и буду размышлять о прожитых годах? ‑ попытался он пошутить сам с собой.

"Нет! Сяду на спира… и поеду к отцу."

"Ого!"

"Да. Это и в самом деле "ого"… Еще какое "ого", особенно после того, как я почти четыре года не видел Вирт‑Хорл."

Он подошел к стойке для оружия и начал перебирать разложенный на ней арсенал, придирчиво осматривая и откладывая то, что считал нужным. Двенадцать маленьких лезвий‑вьиши отправились в перевязь на груди. Еще шесть уместились на предплечьях, а два последних он сунул в закрепленные у лодыжки кармашки‑клапаны, располагавшиеся на ладонь ниже ножен с граненым сэй‑горским кинжалом. Пара каплевидных, обшитых металлическими чешуйками щитов, закрывающих руки от кисти до локтя, отложил в сторону. Потом взялся за тяжелые метательные шипы, кальирскую секиру, кольцо‑восьмигранник…

Все это время Олег находился рядом, одновременно быв и Эки‑Ра, и лежащим в своей постели земным парнем… Выходя во внутренний двор замка, разговаривая с его обитателями, ведя учебный бой с нолк‑ланом Кьес‑Ко, обсуждая с ним будущую поездку в Вирт‑Хорл… Все это время он присутствовал поблизости, параллельно с той частью сознания, что составляла сейчас сущность иного существа. И пусть разум его очень походил на человеческий, пусть мало отличались от человеческих чувства, эмоции, идеалы… Все же они были иными…

* * *

Олег открыл глаза. Сон еще жил в его голове, не торопясь растворяться в утренней яви. Сегодня он возвращался к реальности легче, чем обычно. Ему не приходилось напрягать память, чтобы вспомнить увиденное. Он чувствовал себя так, будто видел все не только «изнутри», непосредственно глазами барска, но и снаружи, оценивая происходящие во сне события с точки зрения «зрителя». Ощущение было странное, очень непривычное и очень любопытное. Хотелось поваляться под одеялом подольше, закрепить увиденное в голове, обдумать…

Он мысленно отвесил себе пинка и поднялся, с сожалением отрываясь от подушки. Подойдя к зеркалу, с невольной опаской убедился, что отражение в нем соответствует привычному облику, разве только лицо чуть заспанное и волосы на голове торчат в разные стороны как у растрепанного веника. Усмехнувшись, Олег‑реальный продекламировал Олегу‑зазеркальному:

‑ Я устал сегодня ночью, хоть и выспался изрядно. Ты любил меня не очень… М‑м… Харядно… Марядно… Шкварядно… О! Нещадно! Я ж рубил тебя нещадно… М‑да… Че‑пу‑ха!…

Он пробежался на месте, высоко вскидывая острые колени, потом принялся разминаться. Зарядка с некоторых пор стала для него насущной потребностью. Мышцы регулярно требовали физических нагрузок, особенно утром и особенно после снов . Подбежав к стоящему на полу магнитофону Олег попытался сесть на шпагат. Получилось не слишком хорошо, но вполне достаточно для того, чтобы он мог без труда дотянуться до кнопок. Комнату заполнил хрипловатый голос Высоцкого: