Текст книги "Флэшбэк"

Автор книги: Дэн Симмонс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 35 страниц)

3.03
I-25 и Денвер
24 сентября, пятница – 25 сентября, суббота

Почетному профессору Джорджу Леонарду Фоксу было семьдесят четыре, и он знал, что проживет совсем немного лет – если вообще проживет хоть сколько-то. Даже если его не прикончит это путешествие, кашель и боль в груди, беспокоившие его доктора, никуда не девались. Рентгенограмма не давала ясной картины, поэтому доктор предложил сделать компьютерную томографию и магнитно-резонансную томографию и определить, не рак ли у него. Согласно Инициативе Национальной службы здравоохранения, это не должно было стоить Леонарду ни цента. Но очередь на медицинские процедуры, оплачиваемые по ИНСЗ, затягивалась как минимум на девятнадцать месяцев, и Леонард подозревал: он умрет от того, что служит причиной кашля и боли в груди, раньше, чем пройдет анализы. Именно это уже много лет случалось с пожилыми гражданами, которые не могли себе позволить платную медицинскую помощь.

Винить было некого: Леонард с энтузиазмом поддерживал реформу здравоохранения, которая давала правительству контроль за всеми решениями в этой области. Но иногда нелепость всего происходящего в медицине, – сразу вспоминался «железный закон непредумышленных последствий», как называл это университетский преподаватель Леонарда, доктор Берт Стерн, – заставляла его не без горечи улыбаться.

Но сколько бы ему ни оставалось жить, Леонард знал, что никогда не забудет эту последнюю ночь пути по Колорадо вместе с конвоем. Он почти не обращал внимания на Скалистые горы, когда жил и преподавал в Боулдере, и долгая ночная дорога по возвышенной части Колорадо таила для него немало сюрпризов.

Ему, конечно, хотелось быть вместе с Вэлом все эти последние сутки, но тот ехал сначала с водителем-одиночкой Калибром Деверо, а потом – с Генри «Большим Конем» Бигеем. Леонард очень беспокоился, не зная, как поведет себя внук при встрече с Ником Боттомом в Денвере, на следующий день. Оставалось надеяться, что подозрения Вэла удастся ослабить. И еще нужно было поговорить с внуком о пароле к зашифрованному тексту на телефоне Дары. Леонарду хотелось попробовать пароль, который пришел ему в голову – он был почти уверен, что дочь воспользовалась именно им, – и самому прочесть зашифрованный файл: ведь там могло обнаружиться нечто, способное еще больше настроить парня против Ника Боттома. Но Вэл всегда брал с собой этот старый, побитый телефон.

Проведя несколько часов в бесплодной тревоге, Леонард попытался расслабиться и поговорить с водителем, Хулио Романо. Жена Хулио, Пердита, спала в нижнем спальном отсеке; когда они приблизились к континентальному водоразделу, из-за перегородки стал доноситься ее громкий, хотя и женственный храп.

Хулио хотел говорить о политике и недавней истории. Леонард (уверившись, что водитель, похоже, из тех, кто может говорить на подобные темы без потери самообладания и даже с юмором) не стал возражать.

– Хорошо, – сказал Хулио тем вечером. – Нечасто у меня в кабине сидит настоящий профессор английской и античной литературы. Как лучше вас называть – доктор или профессор?

– Лучше – Леонард.

– Отлично, Ленни. Так будет легче. Но я буду помнить, что вы – почетный профессор.

Вообще-то Леонард разозлился бы, услышав от кого-нибудь «Ленни» (впрочем, он такого и не слышал). Но в устах Хулио это звучало вполне нормально – когда Леонард понял, что водитель не имеет в виду ничего оскорбительного.

Когда они приближались к перевалу Лавленд, Хулио рассуждал об общем упадке стран. Леонард не переставал удивляться, как хорошо информирован и насколько образован этот водитель грузовика.

– Но я не думаю, что Соединенное Королевство добровольно выбрало упадок, – говорил Леонард, изо всех сил стараясь не со скользнуть в менторско-профессорский тон. – После Второй мировой сражавшуюся Британию неизбежно ждало банкротство… и нежелание людей после пяти лет тягот и лишений возвращаться к довоенной классовой системе.

– И потому они выгнали Уинстона Черчилля, даже не сказав спасибо, и выбрали социализм, – сказал Хулио, переходя на пониженную передачу: огромный грузовик, как и остальные машины, съехал с I-70 перед заблокированным туннелем Эйзенхауэра и стал подниматься к ночному небу по более узкому и извилистому Шестому хайвею.

– Да, – сказал Леонард.

Перспектива дискуссии о социализме с представителем рабочего класса его немного беспокоила. Те работяги, которых он знал – всего несколько человек, – считали и это слово, и саму идею вредными, зачастую реагируя на них несдержанно.

– Но Британская империя все равно распалась, и не важно, кого бы они захотели видеть премьер-министром или какой строй выбрали бы, – продолжил он, чуть повышая голос из-за усилившегося рева двигателя. – Бедности после войны было не избежать, при социалистическом строе или при любом другом.

– Может быть, – сказал, улыбаясь, Хулио. – Но не стоит забывать о словах Черчилля.

– Каких словах? – спросил Леонард. Приближались первые крутые повороты, и он, выдохнув, покрепче ухватился за подлокотник справа от себя.

– «Социализм – философия неудачников, манифест невежества, евангелие от зависти, где добродетелью считается равенство в распределении нищеты», – процитировал Хулио. – Я согласен со стариком Уинни: если общество провозглашает добродетелью равенство в распределении нищеты, то его ждет в будущем много нищеты и лишений. Мы с вами, Ленни, конечно, уже переросли эти глупости и смотрим на мир иначе.

– Да, – согласился Леонард.

Красные габаритные огни перед ними виляли и исчезали из виду на крутых поворотах Лавленд-Пасса, словно грузовики перекатывались через край и падали в пропасть. Фары их собственной машины выхватывали заплатки и ямы на дороге, а ограждение по большей части отсутствовало или было поломано. Одно лишь внимание водителя не давало фуре свалиться в пропасть, где они погибли бы в огне.

– Да, – повторил он, стараясь не терять нить разговора, – но выбор более… гм… социального подхода к распределению нищеты и избавлению от бедности не обязательно подразумевает, что цивилизация выбрала упадок.

– Но знаете ли вы современную цивилизацию, выбравшую социализм – распределение благ сверху, так же как у нас лет двадцать назад, – которую не ждал бы упадок? Упадок ее влияния в мире? Упадок в экономике, упадок нравственности? – спросил Хулио, переходя еще на три передачи вниз и резко поворачивая вправо, а потом так же резко – влево, чтобы вписаться в крутой поворот дороги, петлявшей все сильнее.

– Пожалуй, нет, – признался Леонард. Он вовсе не горел желанием ввязываться в жаркий спор на этом участке дороги, каким бы бодрым и спокойным ни казался Хулио.

Свободной рукой Леонард уперся в твердую приборную панель. В свете луны и звезд по обе стороны узкой дороги показались удивительные по красоте снежные поля. А ведь еще не закончился сентябрь! Леонард забыл, как рано может выпадать снег в высокогорной части Колорадо.

– Ленни, ведь вы профессор. Ведь это, кажется, Токвиль сказал: «Демократия и социализм не имеют ничего общего, кроме одного слова – «равенство». Но обратите внимание на разницу: если демократия стремится к равенству в свободе, то социализм – к равенству в ограничениях и рабстве»? Кажется, Токвиль. Я все еще почитываю его в дальних рейсах, когда Пердита сидит за рулем, а у меня бессонница.

– Да, по-моему, Токвиль, – выдавил из себя Леонард.

Они приближались к вершине перевала. Конвой с трудом преодолевал каждый дюйм разбитой, узкой дороги со вздыбленным асфальтом. Леонард подумал, что стоит появиться встречной машине, направляющейся на запад, и все двадцать три грузовика могут свалиться в пропасть. На север и юг вдоль континентального водораздела уходили выстроенные в ряд гигантские белые столбы – вроде худосочных надгробий. Леонарду понадобилась целая минута, чтобы понять: перед ним – заброшенные ветряки, памятники недолгой «зеленой» эры. Ночью зрелище было совершенно запредельным.

– Ленни, вы наверняка помните тот год, а может, и день, когда большинство граждан Америки пятнадцатого апреля перестали платить налоги, но по-прежнему голосовали за выгодные для них социальные программы. Переломный момент, так сказать.

– Вряд ли, Хулио.

– В две тысячи восьмом, в год выборов, мы почти подошли к этому. А к следующим выборам, в две тысячи двенадцатом, уже определенно подошли. А в две тысячи шестнадцатом переломный момент остался уже далеко позади, и назад мы так никогда и не вернулись, – сказал Хулио под рев грузовика, преодолевавшего последние футы подъема на самой низкой передаче.

– Это с чем-то связано? – спросил Леонард.

Он сталкивался с такими людьми, как Хулио Романо, – с самоучками, что считали себя интеллектуалами. У этих людей всегда была исключительная память, они читали в переводах Платона, Фукидида, Данте, Макиавелли и Ницше. Но они не знали того, что их коллеги-ученые – истинные интеллектуалы – читали этих авторов в оригиналах: на греческом, латыни, итальянском, немецком. Леонард был не слишком высокого мнения о самоучках, полагая, что учениками их были большей частью недоумки, а учителями – фигляры.

Они теперь проезжали между ветряков континентального водораздела. Все бездействовали, и Леонард понял, что эти сооружения выше, чем ему казалось прежде, – четыреста футов, не меньше. Обшарпанные белые столбы разделяли звездное небо на холодные прямоугольники.

– Знаете, Хулио, – сказал он, чтобы сменить тему, – в ваших с Пердитой именах есть кое-что необычное. И в вашей фамилии тоже. Хулио Романо – так звали…

– Скульптора из шекспировской «Зимней сказки», – сказал водитель, сверкнув широкой белозубой улыбкой в огнях приборного щитка. – Единственный художник того времени, которого Шекспир назвал по имени. Да, я знаю. Пятый акт, торжественный обед, его предполагается провести в присутствии очень правдоподобного изваяния Гермионы, умершей жены Леонта, «над которым трудился много лет и которое закончил знаменитый итальянский мастер Джулио Романо, кто, будь он сам бессмертен и способен оживлять свои создания, мог бы превзойти природу, подражая ей в совершенстве». [106]106
  Перевод Т. Щепкиной-Куперник.


[Закрыть]Чудно, правда, Ленни?

– Но тут мы имеем дело с явным анахронизмом, – не удержался Леонард. Старый ученый мог сделать вид, что не заметил один анахронизм, но никак не два за вечер. – Упомянутый в пьесе Джулио Романо – это итальянский художник середины шестнадцатого века. И зачем Шекспир говорит, будто Романо знаменитость, а притом еще и скульптор, – загадка. Кажется, он даже и скульптором-то не был.

Они пересекали широкое заснеженное плато на вершине горного массива. Фары ехавших впереди грузовиков высветили помятый, но все еще стоявший знак: «Высота 3655 м (11190 футов)». Хулио переключил передачу – грузовику предстоял не менее мучительный спуск по восточной стороне континентального водораздела. Бесполезные ветряки у них за спиной стали пропадать за горизонтом, словно белые колонны, поддерживающие усеянный бриллиантами купол ночного неба.

– Вообще-то, Ленни, – заметил Хулио, – этот Джулио Романо был скульптором, и первые исследователи творчества Шекспира ошибались на этот счет. В «Жизнеописаниях наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих» Вазари, переведенных только в тысяча восемьсот пятидесятом году, приводились две латинские эпитафии Романо, согласно которым он был архитектором и довольно знаменитым скульптором и художником. Так что Шекспиру он должен был быть известен как скульптор.

– Признаю свою ошибку, – сказал Леонард. Он знал, что спуск будет гораздо опаснее, чем подъем к вершине.

– Я это знаю только потому, что у меня такое же имя, – сказал Хулио. – Мой отец был профессором, преподавал историю искусств в Принстоне.

– Правда? – сказал Леонард и тут же пожалел, что голос его прозвучал так удивленно.

– Да, правда, – сказал Хулио, снова усмехаясь.

Он перешел на более низкую передачу и резко вывернул баранку влево. За пустотой, где должно было бы стоять ограждение, в считаных дюймах справа от машины, была лишь еще большая пустота, которая заканчивалась скалами внизу – через милю или больше.

– Но я знаю, о чем вы думаете, – добавил он. – О том странном обстоятельстве, что я женат на женщине по имени Пердита, ведь Пердита – это потерянная дочь короля Леонта, которую он находит перед тем, как оживает статуя его жены Гермионы. Иначе говоря, какова вероятность того, что Хулио Романо из «Зимней сказки» женится на Пердите, названной по имени одного из персонажей этой пьесы?

– А ее именно так и назвали? – выдавил Леонард, держась за подлокотник и торпеду так, словно от этого зависела его жизнь. – По имени шекспировского персонажа?

– Именно. – Хулио ухмыльнулся убегающей под колеса дороге. – Родители моей жены были шекспироведами. Отец Пердиты, Р. Д. Брэдли, познакомился с Гейл Керн-Престон, ее матерью, на конференции в Цюрихе, посвященной «Зимней сказке».

– Р. Д. Брэдли и Гейл Керн-Престон? – выдохнул Леонард. Он так удивился, что на мгновение даже забыл про свой страх.

– Да. – Хулио обратил широкую улыбку к Леонарду. – Мать Пердиты после замужества продолжала публиковаться под своей девичьей фамилией. Я думаю, что ученые в этом смысле – как кинозвезды… накапливают слишком большой капитал под своими изначальными фамилиями, чтобы менять их ради такой мелочи, как замужество.

Леонард не сдержал улыбки. Две его жены (первая, Соня Райт-Джонсдоттир, и четвертая, она же последняя, Нубия Войси) придерживались именно такого мнения. Леонард, безусловно, понимал их в то время – еще и потому, что обе в своих областях знаний были известнее, чем он в своей.

– А вы где познакомились с Пердитой? На какой-нибудь научной конференции? – спросил Леонард.

Хули усмехнулся.

– Типа того. Мы познакомились в Лаббоке, штат Техас, на съезде водителей «Питербилтов» под названием «Мы свободные водилы, а вы все мудилы». Я услышал, что в тату-салоне одной женщине делают на заднице татуировку – Цербер, две головы на левой ягодице, одна на правой, – и понял, что должен с ней познакомиться. Конечно, это оказалась Пердита. Ей тогда исполнилось двадцать три, и она уже четыре года была независимым водителем, а в тот уик-энд искала, с кем развлечься или подраться. Я пригласил ее на рюмочку, потом мы заполировали это пивком – чтобы не так болело, сказал я. Сразу же выяснились наши истории с именами, мы поняли, что наши родители были на конференции по «Зимней сказке», и наша судьба, – стать врагами или друзьями. За неделю в дороге я прямо-таки влюбился в Цербера, и мы решили стать друзьями.

–  O seclum insipiens et inficetum, – пробормотал Леонард, не отдавая себе отчета в том, что произнес эти слова вслух. «О глупый и безвкусный век».

– Да, именно, – рассмеялся Хулио. – Это было верно в его времена, как верно и в наши. Люблю Катулла. В особенности его замечание, что, превратив страну в пустыню, они называют это миром. И это мы тоже видели, правда, Ленни?

Слова о пустыне и мире принадлежали Тациту, но Леонард не стал поправлять своего нового друга.

– Да. Что-то меня в сон клонит, Хулио…

Леонард поерзал на мягком сиденье, ухватившись руками за ремень безопасности и тяжелую центральную застежку. Грузовики впереди них, казалось, устремлялись в темноту широкого каньона по эту сторону водораздела – под все более крутым углом.

– Да, Ленни, вам обязательно надо поспать. Мы будем на окраине Денвера утром… наверняка до полудня. Но позвольте задать вам еще один вопрос, прежде чем вы отправитесь на свое спальное место. – Водитель рассмеялся: как показалось Леонарду, не без грусти. – Кто знает, когда в моей кабине окажется еще один почетный профессор.

– Конечно, – сказал Леонард, отпуская ремни. – Задавайте. Мне понравилась наша беседа. Но простите, если мой ответ будет краток. Как-то я в последнее время стал чувствовать свой возраст… и, сверх того, недосып за последнюю неделю.

– Конечно, – сказал Хулио.

Его правая рука и левая нога, казалось, двигались автоматически, когда он производил ряд сложных действий для перехода на несколько передач вниз. Большая машина застонала, отвечая на манипуляции. Загорелись стоп-сигналы идущих впереди фур, и Леонард ощутил запах перегретых тормозов на грузовиках впереди и позади них.

– Ленни, вы будете еврейской нации?

Леонарду словно отвесили пощечину. Возможно, даже не оскорбительную или враждебную, а вроде той, которой доктор приводит в чувство обморочного человека. За всю его долгую жизнь – семьдесят четыре года – никто не задавал ему этого вопроса. И сказал он о своей национальности только одной из четырех жен – третьей. На секунду Леонард решил, что водитель – не серьезный, одинокий самоучка, не дорожный полуинтеллектуал, как он великодушно считал несколькими минутами ранее, а попросту необразованная деревенщина.

Хулио даже не потрудился сформулировать вопрос повежливее – сказал как-то по-антисемитски: «еврейской нации». Сонливость у Леонарда вмиг исчезла. Он еще не рассердился, не встревожился, – только весь напрягся.

– Да, – строгим тоном сказал он. – Я – еврей. По крайней мере, предки мои были евреями. Я никогда не был верующим. Мой дед изменил фамилию, приехав в Штаты после Первой мировой.

– И какая же у вас была фамилия?

– Фукс. Очевидно, немецкий вариант английского «Фокс». Насколько мне известно, мои предки были рыжеволосыми, а мужчины в семье по линии деда – очень ловкими и хитроумными. Поскольку «Фукс» похоже на неприличное английское слово, некоторые евреи добавляли к своей фамилии еще что-нибудь: Фуксман, например. Но немецкие фамилии были малопопулярны после Великой войны, а потому дед взял однокоренное английское слово.

Леонард понял, что слишком разговорился, и замолчал. Хулио кивал, но явно не в знак того, что его подозрения оправдались. Обычно так кивают, когда вступление, практически ненужное, закончилось.

– В этом и состоял ваш вопрос? – спросил Леонард, не сумев – да и не желая – скрыть жесткую нотку в голосе.

– Нет, – ответил Хулио, никак не показывая, что уловил раздражение в тоне собеседника. – Понимаете, Ленни, вы еврей и левый университетский интеллектуал, поэтому для меня очень важно ваше мнение.

– Насчет чего именно?

Голос Леонарда теперь звучал не вызывающе, а лишь несказанно устало – даже для него самого.

– Многие думают, что Израиль был уничтожен, потому что из секретной израильской лаборатории Хават-Машаш в южной пустыне произошла утечка изобретенного ими наркотика. Флэшбэка, – сказал Хулио.

Леонард после уничтожения Израиля тоже слышал об этом «факте», но слова Хулио не звучали вопросительно, и он ничего не ответил.

– Мне нужно знать, Ленни, – продолжил водитель, чье дыхание, казалось, немного перехватило, – что вы об этом думаете.

– Что я думаю? О чем?

– Об уничтожении Израиля. Я имею в виду, что вы думаете об этом как еврей. Как еврей, а также как либерал и интеллектуал.

– Я был в синагоге четыре раза за всю жизнь, Хулио, – тихо сказал Леонард. – Три раза приглашали друзья по случаю бармицвы [107]107
  Религиозный обряд при достижении подростком совершеннолетия.


[Закрыть]их сыновей. Один раз – на заупокойной службе по умершему другу. Никто из этих друзей и знакомых и не подозревал, что я – еврей, особенно первые из них. Им пришлось показывать мне, как надевать кипу – такую шапочку. Я неподходящий еврей для такого вопроса.

– Но у вас же есть свое мнение, – настаивал водитель.

Леонард видел, что и Хулио очень устал. Мешки под его опухшими глазами были иссиня-черными, почти такими же, как темные откосы по обе стороны идущего вниз шоссе.

– Да, у меня, как и у всех, есть свое мнение об уничтожении Израиля, – сказал Леонард. – Кто-то сказал, еще до этого события – прошу прощения, забыл его имя; память у меня старческая, не такая цепкая, как ваша… Так вот, он сказал: «В тот день, когда будет уничтожен Израиль, начнется подлинно всемирный холокост».

– Это не из Библии? – спросил Хулио. – Звучит по-библейски.

– Нет, точно не из Библии. Возможно, это слова одного из последних руководителей Израиля. Нет, не помню. Это все, Хулио?

– Постойте, Ленни… – Хулио с трудом продирался к чему-то и через что-то. – Один вопрос, последний. Что вы подумали об американском президенте… даже президентах… и Конгрессе, который повернулся против Израиля… бросил его задолго до атаки?

Профессор Джордж Леонард Фокс глубоко вздохнул. Он принадлежал к тем людям, которые даже в детстве не могут ударить другого. Он изучал пацифизм как философское учение в течение более чем шести десятилетий – и, понимая, что пацифизм не может решить все мировые проблемы, все же восхищался им едва ли не больше, чем другими попытками образумить человечество.

– Хулио, – тихо сказал он, – я желал бы посмотреть, как всех этих президентов, сенаторов и конгрессменов развесят на фонарных столбах по всему Вашингтону. Я желал бы, чтобы Израиль отреагировал так, как обещал, и превратил Иран, Сирию и другие составные части будущего Халифата в пустыню из радиоактивного стекла. А он вместо этого покорно скончался. Я устал, Хулио. Наш сегодняшний разговор был интересным… я его не забуду… но сейчас я иду спать.

– Доброй ночи, профессор Фокс.

– Доброй ночи.

Леонард поднялся по короткой лестничке в свой отсек. Тихое похрапывание Пердиты доносилось до него снизу через перегородку. Он раздвинул свою перегородку-гармошку, и храп перестал быть слышен.

Он жалел, что Вэла нет с ним в эту последнюю ночь и они не могут поговорить о завтрашнем дне. Леонарда приводила в ужас одна только мысль о том, что мальчишка собирается убить отца.

«Проклятие Каина, убившего брата, и Авраама, который был готов убить сына, – устало подумал он. – И это проклятие я передал ему по наследству».

Леонард разделся и влез во фланелевую пижаму, взятую с собой. Наступал конец света. Полиция, ДВБ, ФБР и еще бог знает какие службы преследовали Вэла, а вместе с ним и его деда. А он, Леонард, тем временем не забыл захватить пижаму и тапочки – и чистил зубы дважды в день, утром и вечером.

«Жизнь продолжается». Это было заложено в ДНК каждого еврея.

Непосильная усталость накатила на Леонарда. И еще: никогда за многие годы он не чувствовал себя таким одиноким.

Он ощущал себя виноватым, когда, включив небольшой фонарик, расстегнул молнию на рюкзаке Вэла и принялся перебирать скудное содержимое. Телефона Дары здесь не было, как и «беретты», но это не удивило Леонарда. В боковом кармашке на молнии он нашел пять ампул с флэшбэком. Четыре были пусты. Оставалась одна – часовая.

Ощутив себя виноватым еще больше (он был уверен, что украсть припрятанную дозу считается серьезнейшим преступлением среди наркоманов и уголовников), Леонард забрался под одеяло, сосредоточился на том часе, который хотел заново пережить, откупорил ампулу и вдохнул аэрозольный наркотик.

Леонард знал, что этот навык приходит быстро – умение сосредоточиваться на определенном воспоминании, чтобы направить действие флэшбэка на то время, которое хочешь пережить вновь. Он полагал, что Вэл и другие наркоманы довели этот процесс до совершенства и, вероятно, могут восстанавливать пережитое, рассчитав начальный момент чуть ли не с точностью до секунды. Почетный профессор Джордж Леонард Фокс пытался воспользоваться флэшбэком издавна и сейчас волновался. В эту долгую, темную, одинокую ночь он хотел одного: провести часок со своей любимой, третьей, женой – и единственной настоящей, как он всегда считал в глубине души. С Кэрол.

Леонард постарался сосредоточиться, но еще не решил, провести ли с женой ночь после ее дня рождения (Кэрол любила праздновать его вместе с мужем) или же часок из того времени, когда они еще не были женаты: одну из долгих совместных прогулок. Он начал паниковать еще в тот момент, когда пытался сосредоточиться и пора было вдыхать наркотик.

В течение следующего часа Леонард заново переживал удаление зубного нерва. Это случилось, когда ему было под шестьдесят. Дантист оказался бесцеремонным, грубым, черствым. Анестезия, похоже, действовала плохо. К вечному страху Леонарда, страху перед смертью от удушья, добавились боль и тревога. К его нынешним боли и страху добавились боль и страх тогдашние. Но он знал, что флэшбэк не позволяет повернуть назад. Если процесс начался, то от количества воспоминаний, соответствующего объему ампулы, уже невозможно убежать, отказаться, спрятаться.

«Так мне и надо, – думал он, чувствуя, как час ужаса медленно скользит, надвигается на него сквозь ночь, – сам виноват. Вот наказание за то, что я украл флэшбэк у мальчишки и пытался бежать от реальности к общению с мертвецами. Мы должны отдавать долг нашим мертвецам при помощи памяти, а не химии. Я заслужил это».

Горько улыбаясь, Леонард подумал, что этой ночью чувствует себя вполне евреем.

Вэла с Леонардом высадили из машины около 11 утра в ЛоДо: у Юнион-стейшн, рядом с I-25. Дальше они двинулись пешком. Дорога заняла всего восемь дней, – Леонарду казалось, что гораздо больше. Теперь, без конвоя, ему стало не по себе: он чувствовал себя каким-то покинутым и подозревал, что Вэл испытывает схожие чувства.

Оба устали, раздражались по пустякам, но Леонарду казалось, что сквозь обычную угрюмость внука сквозит какое-то возбуждение. Наконец парень вспомнил, что дед еще не знает важной новости, и скороговоркой сообщил: Генри «Большой Конь» Бигей обещает взять его, Вэла, с собой, если к дню предполагаемого возвращения Бигея – 27 октября – Вэл обзаведется фальшивой НИКК. Он показал Леонарду клочок бумаги с денверским адресом и номером телефона того, кто изготавливал поддельные карточки. Ниже были нацарапаны имя, номер телефона и адрес еще одного человека.

– Это лучший, без вопросов, изготовитель фальшивок, знакомый Бигею. Говорят, его карточки не отличить от настоящих, но он живет вообще не здесь. Кажется, в Остине – в общем, где-то в Техасе. Не знаю, зачем Бигей записал это. Мне нужно найти двести старых баксов и заглянуть к тому, первому, типу на Саут-Бродвее здесь, в Денвере.

Вэл торопливо забрал у деда бумажку. Бессмысленно было напоминать, что триста тысяч новых баксов – двести старых – так же недосягаемы, как бледный серп луны, все еще висевший в голубом небе над горами.

День был теплым для конца сентября, почти летним, голубое небо – безоблачным. Листья на немногих деревьях вдоль улиц старого города еще оставались зелеными, но выглядели такими же пыльными и усталыми, как и эти двое прохожих. Леонард вспомнил такие же осенние дни в те времена, когда он жил вблизи Боулдера, тополиные листья, до того хрупкие, что потрескивали на ветру, небеса, неповторимо-синие в колорадском октябре, разреженный воздух без малейшего намека на влажность, так часто свойственную Лос-Анджелесу.

Они добрели до Блейк-стрит, потом повернули направо и прошли три коротких квартала до бульвара Спир, споря о том, что делать дальше. Вэл хотел увидеть их старый дом и квартал неподалеку от Чизмен-парка, но это означало крюк в несколько миль к востоку. К тому же тащиться туда не имело смысла – Ник продал этот дом и выехал оттуда, когда отправил Вэла в Лос-Анджелес, пять с лишним лет назад. Даже соседи, которых Вэл знал мальчишкой, вероятно, переехали… либо переехали, заметил Леонард, либо получили уведомление от ФБР и ДВБ, что в случае появления Вэла должны сообщить об этом.

– Нужно идти к кондоминиуму в молле на Черри-Крик, где живет твой отец, – сказал Леонард, когда они свернули на так называемый Черри-Крик-трейл.

– ФБР и там будет искать.

– Да. Но если повезет, твой отец защитит нас от них.

Старик и парень прошли несколько кварталов на юго-восток.

Дальше, за Лаример-стрит, пешеходная дорожка ныряла вниз и тянулась вдоль берега Черри-Крик, извиваясь вместе с речушкой между двумя полосами оживленного бульвара.

До кондоминиума, где жил его зять, оставалось мили четыре. Пройдя первую милю, Леонард почувствовал, что может и не преодолеть этого расстояния. Он рухнул на скамейку у тротуара, а Вэл принялся нервно расхаживать вокруг.

Когда Леонард пару десятилетий назад жил в Колорадо, этот район вдоль Черри-Крик был известен своими бездомными: на каждом перекрестке стоял как минимум один обросший тип с надписью на картонке. Другие бездомные меньше бросались в глаза – они спали под множеством мостов, нависших над проходящей внизу пешеходной дорожкой. Теперь Леонард видел тысячи бездомных – целые семьи, – постоянно обитавших на берегах Черри-Крика. Они не казались опасными, потому что пешеходные дорожки по обе стороны реки были заполнены велосипедистами, спешившими в центр и из центра. Бизнесмены в дорогих костюмах – мужчины и женщины – крутили педали, их портфели лежали в корзиночках, прикрепленных к рулю.

Но теперь, когда Леонард с Вэлом ненадолго остановились, бездомные на берегах и под мостиками начали обращать на них внимание.

– Лучше нам убраться отсюда, – прошептал Вэл.

Леонард кивнул, но поднялся не сразу, так как очень устал.

По пути он все время поднимал руки и трогал зубы через щеки, словно пытка по извлечению нерва прошлой ночью была настоящей, а не флэшбэкной.

– Сумка тяжелая, – пожаловался он, ненавидя себя за плаксивую нотку в голосе.

– Оставь ее, – сказал Вэл, таща деда за руку. Четыре человека вышли из тени и теперь быстро приближались к ним.

– Не могу. – Профессор в отставке Джордж Леонард Фокс явно пришел в возмущение. – Там моя пижама.

Вэл поднял деда на ноги, и они снова двинулись в путь. Четверо бездомных тут же потеряли к ним интерес и вернулись к спальным скаткам в тени.

– Какой-то сукин сын из конвоя вчера залез ко мне в сумку и украл одну из последних ампул с флэшбэком, – сказал Вэл. – Представляешь?

– Это ужасно, – ответил Леонард.

Они по-прежнему шагали на юг, вдоль берега реки. Бездомные в тени под переходами отшатывались от Вэла, и Леонард понял, что его внук становится мужчиной.

– Будь у нас работающий телефон, – заметил Леонард, – мы могли бы позвонить твоему отцу. Он мог бы забрать нас.

– У нас нет телефона, – сказал Вэл.

– Если тут еще остались таксофоны, у меня на карточке хватит денег, чтобы сделать местный звонок.

– Никаких таксофонов уже нет, дед. И не забывай, что мы не можем пользоваться нашими карточками.

– Я только говорю, что будь у них телефоны, такие, что принимают монетки… если бы у нас нашлись монетки… мы могли бы позвонить и…

– Будь у нас ветчина, мы могли бы сделать сэндвич с ветчиной и сыром, – сказал Вэл. – Будь у нас еще и сыр.

Леонард моргнул. Это была первая шутка, пусть и саркастическая, которую он за долгое время услышал от внука. Он понял, что обещание, полученное от Бигея, – это шанс для Вэла, пусть и мизерный, присоединиться к конвою независимых водителей. Вэл увидел, что выход из мрака есть. Хоть какой-то выход.