Текст книги "Флэшбэк"

Автор книги: Дэн Симмонс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 35 страниц)

Но большую часть времени Купер пребывает в непринужденном и шутливом настроении. Однако юмор его довольно язвителен, особенно если речь заходит о политике и религии. Старик ездит на больших грузовиках (как он говорит) с семнадцати лет. У него никогда не было ни жены, ни семьи, ни дома (как он говорит) и желания иметь все это. Кабина тягача стала для Купера, по его словам, Ноевым ковчегом, на котором он проплыл через все «потоки дерьма», что устремлялись за это время в Америку и из нее.

Вэл, похоже, не вполне понимает колючие, но почти поэтические комментарии старого нечестивца. Я вижу горящие глаза Вэла в свете костра и думаю о принце Хеле в трактире «Кабанья голова» в Истчипе, о его препирательствах с Фальстафом. (Я был из тех ученых, кто безоговорочно вставал на сторону Фальстафа – источника остроумия не только для себя самого, но и для других, и потенциального наставника масштаба Аристотеля/Сократа, способного дать истинно широкое воспитание молодому принцу – многословному роботу-убийце и лгуну политикану, каким впоследствии стал принц у Шекспира, несмотря на трогательную и часто вспоминаемую речь о «горсточке счастливцев, братьев» в День святого Криспиана.)

Но я отвлекся.

Вэл и в самом деле сказал мне кое-что – тоном, в котором не слышалось ни презрения, ни настороженности, ни сарказма, которые он неизменно выказывал в общении со мной последние четыре года.

– Я хотел бы стать водителем, дедушка.

Я ничего ему не ответил, но чуть не разрыдался, услышав эти, такие человеческие слова, сорвавшиеся с его губ. (В том числе, признаюсь, и детское «дедушка», которого мне так не хватало.) Вэл не говорил о том, кем хочет стать, – не считая неосознанных, но беспрестанных попыток стать настоящей черной дырой для любых надежд, всепоглощающей, готовой уничтожить все вокруг. С двенадцати лет.

Чтобы не впасть в излишнюю сентиментальность, должен напомнить себе, что мой внук, вполне вероятно, убил кого-то на прошлой неделе. Или по меньшей мере пытался убить.

Он, казалось, был страшно потрясен, когда тем пятничным вечером, еще в Лос-Анджелесе, увидел на трехмерном экране своего дружка Уильяма Койна – мертвого. Что касается покушения на советника, то в первые двое суток нашего бегства он несколько раз повторил лишь одно:

– Я был с этими долбоебами, но в Омуру не стрелял. Клянусь, дедушка.

Но он так и не сказал определенно, что никого не пристрелил в тот вечер, а несколько раз, когда я называл имя Койна, реагировал очень резко: отводил взгляд, отворачивался, моментально напрягался. Это навело меня на мысль, что между двумя юнцами что-то произошло.

Что бы ни вызвало его душевную рану, в первые дни путешествия Вэл отходил от случившегося, попросту отсыпаясь. Большую часть того времени, что мы проводили в дороге, он спал, подергиваясь, сотрясаясь; я решил, что он балуется флэшбэком, но, наскоро обыскав его рюкзак, не обнаружил там ампул.

Зато в рюкзаке нашелся черный пистолет, и я хотел было забрать его, но потом все же оставил на месте. Он может нам пригодиться до конца путешествия.

Когда Вэл не спал днем – в третий, четвертый и пятый дни поездки, – я слушал, как он расспрашивает Хулио и Пердиту о системе охраны конвоя.

Конвой, кажется, состоит из двадцати трех фур, часть из которых вооружена мини-пушками и другим серьезным оружием (у Хулио и Пердиты – только помповое ружье двенадцатого калибра, закрепленное под крышей сразу за передними местами, так, чтобы легко доставать). Его сопровождают четыре боевые машины и небольшой разведывательно-ударный вертолет. Боевые машины (я забыл подробности насчет их вооружения и прочего, но Вэл жадно впитывал все эти калибры, лошадиные силы и данные о броне) управляются наемниками из охранного предприятия «Трек-Сек», а платят им либо сами водители, либо нанявшая их компания.

Пердита показала нам данные спутникового навигатора: еще один конвой, вроде нашего, движется по I-15 милях в пятнадцати впереди, а другой, гораздо более крупный, – в двадцати четырех милях сзади. Конвои поддерживают связь между собой.

По словам Хулио, главная проблема на участке I-15 Лас-Вегас – Месквайт и вплоть до Сент-Джорджа – это бандиты, хотя реконкиста время от времени тоже совершает набеги на южные окраины Невады. По словам Хулио, после множества неудачных попыток захватить Лас-Вегас со стороны картелей Нуэво-Мексико налеты сил реконкисты сделались реже. Он добавил, что англосаксы в районе Кингмана и Флагстаффа действуют все успешнее, совершая партизанские рейды, и что они в последние год-два практически сковали оккупационные силы Н.-М.

Хулио и Пердита объяснили нам, что главные трудности для нас начнутся за Месквайтом, почти покинутым жителями и объятом хаосом боев. Городок этот стоит на I-15 там, где Невада переходит в Аризону, а Тихоокеанский часовой пояс – в Горный. Двадцать девять миль шоссе, отсекающего крохотный уголок от северо-запада Аризоны, а затем уходящего на север, в Юту, необыкновенно живописны: дорога здесь идет главным образом по эстакадам. Но большинство мостов и эстакад за прошедшее десятилетие обрушились – из-за бандитов и схваток между силами США и Н.-М.

На пути здесь встанут Мормонский и другие хребты – горные стены, идущие в направлении север – юг вдоль границы штата. А потому конвою придется потратить целый день, пробираясь по усеянным булыжниками импровизированным дорогам – простым проходам среди камней и плит, кое-где включающим остатки старых шоссе, вдоль берега Верджин-ривер в Юту. Хулио показал нам спутниковые снимки дороги, петляющей в каньоне. Машины там могут стать легкой добычей бандитов, если у них возникнет желание забросать нас камнями с окрестных скал.

– А нельзя пойти в обход? – спросил Вэл. – Сделать крюк к северу?

Пердита показала нам, что на протяжении сорока или более миль к северу от Месквайта, вплоть до крохотных заброшенных городков Карп и Элджин у высохшей реки Медоу-Вэлли-Уош, названной так по недоразумению, [90]90
  Медоу-Вэлли-Уош (Meadow Valley Wash) – Старица Луговой Долины (англ.).


[Закрыть]нет никаких дорог, кроме колей в пустыне и сухих оврагов. А потом нужно совершать почти двухсотмильный объезд по старым внутриштатским дорогам 93 и 319, углубляясь в Юту, и дальше следовать по заезженному 56-му хайвею.

– Эти двадцать девять миль, что проходят по Аризоне, водители прозвали «Диагональю смерти». Путь медленный и опасный, – сказал Хулио. – Но это все же быстрее любого бестолкового объезда. Мы ведь водилы. И нам надо вовремя доставить товар.

И вот сегодня мы спим в машинах, которые образовали оборонительный круг чуть поодаль от хайвея, рядом с брошенным городком Бункервиль. Название вполне подходящее – здесь все еще оставалось несколько военных бункеров.

В миле к востоку от него поднимаются горы, словно некое непреодолимое препятствие из фильма по Толкину. Каньон – проход для Верджин-ривер и бывшей I-15 – похож на темную, застывшую в ожидании открытую пасть.

Мы тронемся в путь с первыми лучами солнца. Пердита заверила нас, что, располагая вертолетом и солидной огневой мощью, конвой может не опасаться серьезной атаки. Нас ждут всего лишь десять часов рытвин и ухабов на самой низкой передаче.

Вэл сегодня вечером сказал мне:

– Это как в старых фильмах про бомбардировщики Бэ-семнадцать, которые мы смотрели с предком. Конвои – они как бомбардировщики, что сбиваются в стаю для защиты от немецких истребителей.

Я впервые за много лет услышал, как Вэл говорит об отце без нескрываемой враждебности.

Сегодня вечером поварские костры погасли к девяти часам, и веселья при свете пламени не было. Всеми овладело мрачное настроение. Никакого шума. Каждый знает, что завтра начнется один из самых опасных отрезков пути, но об этом почти не говорят. Строятся планы, идет подготовка.

Я прихожу в ужас при мысли о завтрашней двадцатидевятимильной пытке на медленной скорости, но Вэл, кажется, потихоньку радуется… чуть ли не ждет ее с нетерпением. Наверно, это бессмертие, свойственное юным.

Позднее, когда все улеглись, я поговорил с ним, увидев, что он отключил взятый с собой маленький сотовый телефон и вытащил наушник из уха.

Я обнаружил этот телефон у Вэла на второй день пути и спросил про него – ведь это Вэл велел мне выкинуть мой, так как его могли засечь власти. Он рассказал, что это телефон матери, что телефонная и навигатор из него давно удалены. И добавил неохотно, что просто включает ежедневник и слушает голос матери.

Когда я услышал это, в груди у меня кольнуло.

Вэл был готов рассказать больше. Я почти уверен, что хорошее настроение и разговорчивость пришли к нему после косячка, выкуренного часом ранее у последнего вечернего костра вместе с Хулио, «Большим Конем» Бигеем, Калибром Деверо и Купером Джейксом. Такое ощущение, что Вэл в последние несколько лет принимал флэшбэк, а может, и что-то посильнее, вроде кокаина, – по крайней мере, иногда. Насчет последнего я, правда, не был уверен. Но вот привычки курить марихуану с друзьями у него не завелось.

И вот теперь, когда мы лежали на высоких койках под прозрачным кевларовым спойлером и ярко горящими звездами – между нашими постелями и кроватью Романо внизу имеется на удивление хороший акустический занавес, – Вэл улыбнулся не свойственной ему глуповатой улыбкой и показал телефон.

– Это мамин… ну, ты понимаешь. Тут, как я говорил, все выдрано, засечь по этому телефону нельзя. Я сам вытащил эти карты пять лет назад. Но в нем остался ее голос – напоминания на каждый день и много текстовых дневников. Я хотел бы их прочесть, но не могу.

Я кивнул, чувствуя себя неловко. Разговор был таким тонким и непрочным – как нить паутины. Я знал, что из-за моего неверного слова или оттенка голоса он прервется и, возможно, не возобновится никогда. Я услышал самого себя, осторожно говорящего:

– Ты уверен, что тебе нужно слушать ее голос и тайные мысли, Вэл? Иногда взрослые про себя говорят то, чем вовсе не хотели бы делиться с…

Вэл промычал что-то и покачал головой. Да, если бы не благотворное воздействие сильнодействующей травки, привезенной Джо Вальдесом и его женой Хуанитой из Старого Мехико, я видел бы теперь перед собой спину рассерженного Вэла. Но он вместо этого продолжал говорить со мной.

– Да, да, да… но я думаю, в этом дневнике можно найти разгадку того, почему мой предок ополчился на нее… или даже убил ее.

– Убил ее?!

Этот крик вырвался у меня непроизвольно, и я зажал рот руками. Вэл поежился и посмотрел на задернутую занавеску. Снизу, от Пердиты и Хулио, не слышалось никаких звуков.

Но Вэл не повернулся ко мне спиной. Пока еще. Теперь он говорил жарким, торопливым шепотом, без той расслабленности, которую придает голосу косячок.

– Леонард, ты меня тысячу раз спрашивал, почему я ненавижу своего предка. Ответ может крыться в этом зашифрованном тексте. Это главная причина, по которой я столько лет хранил этот треклятый телефон.

– Вэл, ты не должен ненавидеть отца… – начал было я.

– Ненавижу, черт побери. Ненавижу этого говнюка. Если нам повезет и мы доберемся до Денвера живыми, я найду его в той блядской флэшпещере, где он гниет заживо, разбужу его пинком и всажу пулю в живот…

Я понятия не имел, что сказать в ответ на этот поток безумия, поэтому промолчал. Оказалось, что только это и могло побудить взволнованного парнишку говорить дальше.

– Он обнаружил, что мама делает что-то, и я думаю, убил ее. Или нанял кого-то. Я правда так думаю.

Я собирался сказать что-то вроде: «Но ведь твоя мама погибла в автокатастрофе, Вэл», однако сразу же понял, что он тотчас же замкнется в себе. Разговор закончится так же неожиданно, как начался. Я откашлялся.

– Что же она могла делать такого, что вывело из себя твоего отца?

Вэл, казалось, свернулся в клубок и теперь состоял сплошь из коленей, локтей и согнутой спины, такой же колючей, как локти. Он опустил голову.

– Не знаю. Но она часто уезжала в эти последние недели – черт, месяцы – перед той катастрофой, случившейся так кстати. Что-то там разнюхивала. Когда предок работал в две смены на своем участке и пропадал там по выходным, – а иногда мы его не видели и по четыре-пять дней, – мама тоже много занималась своими делами. Если ночью ее не было дома, она меня оставляла с Шейлой, старой вонючей бабушкой моего друга Сэмюела. Это в нескольких домах от нас. Иногда я проводил там несколько ночей подряд. А предок ничего не знал. Мама взяла с меня клятву, что я буду молчать, Леонард. Представь себе: родитель берет у своего десятилетнего ребенка клятву молчать.

Я задумался. Дара, моя дочь, свет моей жизни, кажется, никогда себя так не вела. Или вряд ли могла так себя вести.

– И что, по-твоему, она делала, Вэл? Что, у нее был… роман?

Я не мог себе представить, что стану задавать такой вопрос моему шестнадцатилетнему внуку. Но мне вдруг захотелось узнать правду не меньше, чем этому измученному парнишке хотелось узнать ее все эти шесть лет.

Вэл пожал плечами. Вид его внезапно сделался сонным.

– Да, наверное. Наверное, с этим жирным жлобом – помощником окружного прокурора, у которого она работала. С Харви Коэном. В тот последний год он постоянно заезжал за мамой в самое неурочное время, если предка не было дома. А предка все время не было дома – работал.

Во рту у меня пересохло. А в груди не просто кольнуло – старое, изношенное сердце заныло, что было куда тревожнее.

– И ты думаешь, Вэл, что у Дары был роман с ее шефом, Харви… как его там… а твой отец узнал об этом и убил ее? Или подстроил все так, чтобы она погибла в автокатастрофе вместе с пожилыми супругами и водителем фуры? Неужели ты думаешь, что такое возможно?

Теперь он посмотрел на меня сердитым взглядом, и я понял: он жалеет, что вообще сказал мне о телефоне. Действие марихуаны и задушевность беседы сходили на нет.

– Да. И если ты хочешь сказать, что мой предок и пальцем ее не тронул бы, то лучше помолчи. Ты не знаешь моего предка. Ты не знаешь копов.

Я лишь кивнул. Вэл говорил правду. С полицейскими я общался мало и желания общаться не испытывал. Каждый раз, приходя к ним, когда Вэл был еще совсем ребенком, – а я жил поблизости после смерти Кэрол, моей третьей жены, – я чувствовал себя не в своей тарелке, разговаривая с детективом Ником Боттомом. Поэтому я не стал защищать человека, которого плохо знаю, и спросил:

– А ты не покажешь мне зашифрованный текст?

Я чувствовал, что Вэл не хочет показывать мне эти файлы, а к тому же злится на себя самого и на меня: ведь он столько всего сказал про то, что шесть лет хранил в тайне. Все же он включил питание, не выпуская телефона из рук, пробежался по иконкам и поднес аппарат ко мне, чтобы я мог его рассмотреть в невадской ночи.

Я смотрел несколько долгих секунд, потом попросил Вэла промотать текст. Он сделал это без всякого энтузиазма, затем выключил телефон, засунул его себе в карман, отвернулся от меня и натянул тонкое одеяло на костлявые плечи. Но для меня разговор еще не был закончен.

– Это так называемый словесный или книжный шифр. Слово-ключ из трех букв.

Парень фыркнул.

– Скажи мне что-нибудь такое, чего я не знаю, старик.

Я не обратил внимания на грубость. Что-то во мне шевельнулось. Эти зашифрованные страницы могли содержать послание ко мне. Мы с Дарой любили переписываться при помощи шифра, когда она была маленькой. Это раздражало Кэрол, но мы все равно продолжали – даже после того, как Кэрол заболела.

– Может быть, мне удалось бы…

Но в моем голосе слишком явно слышалось нетерпение. Вэл натянул одеяло повыше и отодвинулся от меня на край кушетки, снова показав мне спину.

– Я знаю, какими словами мама пользовалась для такого шифра. Ни одно не подошло. И потом, это неважно, старик. Нас могут прикончить завтра в каньоне. Это все фуфло. Все неважно.

Такой неожиданный переход на жаргон был пародией на полицейский язык отца, хотя Ник Боттом так не говорил. Меня подмывало сказать Вэлу вслух то, что я думаю: «Вранье это все, ты, маленький подленький хам». Но я сдержался. А спустя какое-то время тихо сказал:

– «Кэр». Усеченное «Кэрол». Имя ее матери. Может, это оно?

Голос Вэла и в самом деле звучал сонно, когда он, едва ворочая языком, ответил в последний раз:

– Не-а. Я пробовал. Я тебе говорил… Я перепробовал все долбаные слова из трех букв, которые могли хоть что-то значить для нее. Текст… остается… зашифрованным. Ложись… спать, Леонард. Нужно завтра встать пораньше, чтобы нас подстрелили. Дай мне уснуть наконец, бога ради.

Я дал ему уснуть.

Пролежав так около часа и глядя на холодные звезды пустыни, я беззвучно сел. Мои глаза привыкли к темноте, и я увидел телефон, торчащий из кармана Вэла. Тот издавал громкий храп – я никогда не слышал, чтобы он храпел так громко.

Я знал слово из трех букв. Я был в этом уверен.

Я потянулся было к телефону, но замер. Я хочу, если получится, попробовать этот вариант с разрешения Вэла и вместе с ним увидеть, как зашифрованные страницы дневника Дары на наших глазах превращаются в обычный текст.

Если получится. Если не получится, то я в ближайшее время заберу у него телефон и прочту эти страницы сам. Почему-то я был убежден, что последнее секретное послание Дары важнее, чем чувства хамоватого шестнадцатилетки.

Я написал это в тетрадке с моим дневником, спрятав ее так, чтобы Вэл не нашел, – и теперь ложусь спать, думая о моей дочери и о том, почему она выбрала это слово из трех букв. Уверен, что это и есть ключ к ее последним словам.

1.11
К северу от Лас-Вегаса, Нью-Мексико
15 сентября, среда

Противотанковый снаряд попал в «лендкрузер-ошкош» Ника и Сато, частично пробил осмотическую панель оружейной башни, обезглавил стрелка Джо направленным всплеском огненной плазмы, за микросекунду воспламенил остальное тело ниндзя и мгновенно перетек внутрь, словно сверхзвуковая волна горячей лавы, испаряющей все, что не может поджечь.

До этого мгновения за два с половиной часа не случилось никаких происшествий: тоска смертная.

На первых десяти милях пути от Рейтон-Пасса две машины, катясь под уклон, формально находились под защитой установленных наверху артиллерийских орудий майора Малькольма. Но при скорости сорок пять миль в час они вскоре покинули зону поражения орудий.

Ник ничего не видел, поглощенный другим: он вполглаза наблюдал, как Сато проверяет систему эвакуации, персональное эвакуационное воздушное снаряжение – ПЭВС, связь, противопожарное оборудование и другие системы. К тому же он все время пытался найти удобное положение. Ему мешало все – кислородная маска, наушники с микрофонами, его личная бронеодежда и шлем, сиденье-саркофаг. Свой здоровенный рюкзак он засунул себе под ноги, и теперь тот тоже мешал.

Когда Сато закончил играть в стюардессу, а сам Ник прекратил ерзать (спускная трубка действительно помогла), он взглянул на большие мониторы, занимавшие место лобового стекла. В те времена, когда поездки были безопаснее, а Нью-Мексико и Техас были штатами, Ник с Дарой посещали эти края, проезжая через Рейтон-Пасс к югу. Из всех границ между штатами эту они любили чуть ли не больше всего. Нью-Мексико выглядел совсем другим, чем южный Колорадо, стоило пересечь границу на перевале и начать спускаться. Равнины в предгорьях здесь выглядели иначе, подножия уходящего к западу хребта Сангре-де-Кристо на западе тоже выглядели иначе, но прежде всего иначе выглядели холмы, плоскогорья и потухшие вулканы. Они гораздо явственнее, чем ландшафты в Колорадо, говорили: «Вот американский юго-запад!»

В этом смысле все оставалось по-прежнему, но теперь отчетливо были видны столбы дыма на юге и юго-востоке: казалось, что не все вулканы здесь потухшие. Но на одном из малых дисплеев, дающих обзор местности, Ник видел, что это не вулканы, а дымы от горящих танков, автомашин и заброшенных городков или укреплений.

– Если майор Малькольм и армия США – или Республика Техас и реконкиста, не важно, – не могут запустить сюда разведывательный беспилотник, то как это делаете вы? – спросил Ник. – Большинство изображений получены с беспилотников, а не со спутников.

– Хай, – проворчала громада в красных самурайских доспехах – Сато. – Наши малые беспилотники действительно малы… у майора Малькольма таких нет.

– Вроде тех крохотных аппаратов, снимавших меня перед тем, как я поднялся в дом мистера Накамуры, – сказал Ник, все еще злясь на то, что его подергивания во время десятиминутного флэшбэка оказались записаны.

Сато ничего не ответил.

Ник, глядя, как по трехмерному монитору высокого разрешения скользит ландшафт необыкновенной четкости, забыл, что он смотрит не на ветровое стекло и окон здесь нет. Он поерзал, устраиваясь поудобнее и размышляя, не пролилась ли моча из клапана спускной трубки ему на ногу. Путь до Санта-Фе должен был занять около восьми часов, главным образом из-за плохого покрытия и взорванных кое-где мостов и эстакад, – и Ник с нетерпением ждал окончания поездки, чтобы снять с себя эту дурацкую бронеодежду и крепления.

Милях в сорока от Рейтона, у съезда 419, они проехали мимо бывшей заправочной станции слева от дороги. До ближайшего городка, Спрингера, оставалось еще миль десять, и эта заправка стояла здесь в одиночестве – ее огни некогда служили маяком для ночных путников. Ник помнил это место по отпуску с Дарой: душ, пиратские DVD для водителей, затейливый автомат с газировкой и коллекция автомобилей 1950-1960-х годов. Здесь гуляли сильные ветра, принося холод с далекого Сангре-де-Кристос, гуляли до сих пор; но от заправки остался только выгоревший каркас, а бетон и асфальт разлетелись в тех местах, где взорвались бензоемкости.

Они проехали еще несколько миль – и между пустыми домами Спрингера и такого же заброшенного городка Вэгон-Маунд увидели конвой из двенадцати фур, о котором говорил майор Малькольм.

Сато связался по рации со второй машиной: за рулем ее сидел Вилли, рядом, на пассажирском месте – Тоби, а Билл помещался в турели наверху. Затем Сато медленно съехал в сторону, направив машину поверх упавшей ограды, чтобы объехать дымящееся месиво на дороге.

Хотя ему велели ничего не касаться, Ник взял крупный план боковой камерой, чтобы получше разглядеть попавший в засаду караван из пятнадцати машин – двенадцати грузовиков и трех бронированных вездеходов сопровождения.

Зрелище было малоприятным. Ник поморщился, глядя на выгоревшие автомобили с жуткими черными трупами, видными сквозь окна. Еще больше тел превратились в прах и в миниатюрные обугленные подобия людей, многие руки вздымались в «боксерской» позиции, типичной для жертв огня, у которых сгорают связки и сухожилия. Грузовики, не выгоревшие до конца, были разграблены. Вокруг валялось множество черепов, белевших на полуденном мексиканском сентябрьском солнце. Было незаметно, чтобы кто-нибудь выжил.

Тяжелые гусеничные машины – наверняка бронированные, среди которых, вероятно, были полностью оснащенные боевые танки – появились с запада, прошли мимо сгоревшего конвоя или проехались прямо по нему и по разбитым боевым вездеходам, которых уничтожили бы при любом раскладе. А потом исчезли в восточном направлении.

– Техасцы? – спросил Ник. – Или реконкиста?

Сато попытался пожать плечами в своей плотной красной самурайской броне.

– Трудно сказать. У местных бандитов – из мексиканской или русской мафии или из той и другой – тоже есть бронетехника. Но они, вероятно, захватили бы заложников.

Ник посмотрел на свежие, дымящиеся обломки, что исчезали сзади, и подумал, что предпочел бы быть почти кем угодно, только не водителем.

Вэгон-Маунд – шестьдесят – семьдесят выгоревших домов и разрушенный центр, когда-то тянувшийся на полквартала, – был назван по холму с впадиной на вершине, [91]91
  Вэгон-Маунд (Wagon Mound) – Курган-Телега (англ.).


[Закрыть]который высился к востоку от бывшей дамбы, рядом с заброшенными железнодорожными путями. Ник подумал, что холм и вправду похож на старую конестогскую [92]92
  Название происходит от местечка Конестога вблизи Ланкастера, штат Пенсильвания. Конестогская телега была популярным транспортным средством среди покорителей Дикого Запада.


[Закрыть]телегу.

– Ну и как вам все это? – неожиданно спросил Сато.

Ник, думавший о попавшем в засаду конвое, об обугленных машинах и телах, вздрогнул. Это не был обычный для шефа службы безопасности риторический вопрос.

– Что именно? – спросил Ник.

Воздухоочистительная система «ошкоша» не пропускала внутрь вонь обгорелых тел и покрышек, но Ник ощущал ее мысленно. Странно, что Сато интересовался его мыслями.

– Все это, – послышался голос Сато в наушниках. – То, что ваша страна разваливается.

Разваривается.

«Какого хера?» – подумал Ник.

Что, Сато собирался набросать его психологический портрет для Накамуры?

– Я не очень понимаю, о чем вы, – осторожно сказал он.

– Боттом-сан, вам достаточно лет, чтобы помнить те времена, когда Америка была богатой, сильной, мощной, процветающей. Сильной своими пятьюдесятью штатами. Теперь… сколько их осталось?

«Сам знаешь, говнюк», – подумал Ник.

– Сорок четыре с половиной, – ответил Ник.

– Да-да, – прокряхтел Сато. – А половинка, полагаю, Калифорния?

На этот вопрос ответа не требовалось, и Ник не ответил.

– Мне хотелось узнать, беспокоит ли это вас, Боттом-сан. Падение великой державы, оказавшейся в числе бедных стран и отягощенной долгами, внутренними и внешними. Развал той страны, которую вы знали в детстве и юности.

«Он что, хочет разозлить меня?» – недоумевал Ник.

Если так, японец выбрал самое подходящее время. Ник не мог пошевелиться из-за бронеодежды, застежек, кресла. Он не мог даже достать свой рюкзак с оружием из-под ног, не проделав с десяток действий по аварийному выходу из машины, список которых дважды зачитал ему Сато.

– Мы не единственная страна, которая имела все и для которой в последнее десятилетие или два наступил трындец, – сказал наконец Ник.

– Да, верно. Верно. – Голос Сато напоминал довольный рык. – Но ни одна другая страна не падала так низко и так быстро.

Ник попытался пожать плечами.

– Когда я был мальчишкой, у моего отца был приятель – не знаю, где они познакомились, может, в полицейской академии… Так вот, он родился в Советском Союзе и видел, как эта страна распалась и исчезла за несколько месяцев. Новый флаг. Новый гимн. Еще недавно порабощенные республики разбежались. Забальзамированное тело по-прежнему оставалось в гробнице, или как его там, мавзолее на Красной площади, но сам коммунизм умер и стал бесполезным, как ленинские яйца.

– Ленинские яйца, – повторил Сато, словно смакуя эти слова.

– Если русским удалось пройти через это без особых душевных травм, то почему не можем и мы? – заключил Ник.

– Ну, русские взяли… как это у вас называется, Боттом-сан? Реванш. Что-то в этом роде.

– Да, конечно, – сказал Ник. – С новыми диктаторами типа Путина им сам бог велел устроить энергетический шантаж Западной Европы. А военные снова заняли Грузию – правильно, да? Но в перспективе демография работала против них. Рождаемость падала. Алкоголизм процветал. Их экономика целиком зависела от нефти и газа.

– Но нефть и газ у них были, – заметил Сато.

– И что с того? – возразил Ник. – Они так и не смогли справиться с проблемами. Как и мы.

– Вы говорите об экономике, Боттом-сан? О социальных программах, которые обрушили доллар? Или о притоке иммигрантов? Или о привычке к расточительству?

«Да что это еще херня такая – экзамен, что ли?» – поразился Ник.

И еще он подумал: нет ли записывающего устройства в этой напичканной всевозможной хренью машине? Но зачем мистеру Накамуре интересоваться мнением одного из тех, кто работает на него? Это все равно что записывать мнение садовников-гайдзинов, нанятых, чтобы выкосить траву у него в поместье. (В своем частном саду магнат никогда не разрешил бы работать американцам.)

Наконец Ник устало произнес:

– Я говорю обо всех проблемах. Вы должны понять, Сато, что я вырос в стране, в обществе, привычных к богатству, к процветанию, ко всему, что, как считалось, улучшает жизнь каждого гражданина. Разве что старые пердуны еще помнили Великую депрессию. Поколение моего отца даже представить себе не могло, что жизнь может измениться к худшему. И потому, когда у них – у нас – были деньги, мы их тратили. И даже когда денег не стало, мы все равно продолжали их тратить.

– Вы говорите об отдельных личностях, Боттом-сан? Или о вашем правительстве?

– Ну… о тех и других. Я достиг совершеннолетия, когда у нас начались первые финансовые неприятности и потрясения на рынке труда. Мы думали, что вот он, настоящий кризис, и даже не могли представить, что эти слабые толчки – предвестники жуткого землетрясения. А президент, которого мы тогда выбрали, сделал все только хуже… нет, мы все сделали… запустив эти жуткие социальные программы, на которые, как мы чуяли нутром, совсем не было денег.

– Но в Европе такие социальные программы действовали на протяжении нескольких поколений, – заметил Сато.

Социарные.

Если оставить в стороне произношение, подумал Ник, то здоровенный шеф службы безопасности напоминал преподавателя колледжа, который пытается поддерживать тупой разговор с еще более тупыми студентами.

Ник рассмеялся.

– Ну да, и посмотрите, куда это их привело!

– Вы много размышляете о европейских странах, Боттом-сан?

– Да я о них даже во сне думаю, Хидэки-сан, – с жаром подтвердил Ник.

После нескольких минут молчания, раскаявшись, вероятно, в своем дешевом сарказме, он добавил:

– Нет, не думаю, что кто-нибудь из нас, американцев, размышляет о немцах, или французах, или других европейских долбоебах. Они пригласили к себе десятки миллионов мусульман. Они приняли новые законы и изменили старые, сделав уступки шариату. Все это закончилось полной сдачей позиций Всемирному Халифату. Ну их в жопу. Наши – мои – убеждения выражаются старой пословицей: «Сам заварил кашу, сам и жди у моря погоды».

– Море… каша… – неуверенно начал Сато.

Ник посмотрел на внутренний монитор и увидел в нем, что глаза шефа службы безопасности бегают, как жуки, в красных прорезях самурайской маски.

– Извините, – сказал Ник. – Это наша с женой старая шутка. Такая пародия на поговорку: «Сам заварил кашу, сам и расхлебывай».

– А-а-а, – протянул Сато: этот звук вовсе не говорил о понимании.

Наконец:

– …Но как вы относитесь к этой перемене, Боттом-сан?

Ник вздохнул. Зачем-то – возможно, желая удовлетворить любопытство мистера Накамуры, – Сато действительно хотел знать его, Ника, долбаные мысли. Не будь Ник спеленат, привязан, скован, он просто вышел бы из комнаты, но комната эта сейчас двигалась со скоростью сорок миль в час. Навигатор показывал, что следующий город на пути – Лас-Вегас… Лас-Вегас, штат Нью-Мексико, а вовсе не знаменитое пристанище игроков в Неваде.

– Отношусь так, будто почти вся вторая половина моей жизни – это страшный сон, – ответил Ник. – Я жду, что однажды проснусь, и выяснится, что это и в самом деле лишь сон… что Гавайи не стали вновь независимым королевством, а японцы не прибрали их спустя шесть лет. Что мы с Дарой можем снова провести там медовый месяц, если захотим. Что Санта-Фе – интересный город в соседнем штате, с хорошей кухней и насыщенной культурной жизнью, а не бандитский притон, где мне в живот всадили шестидюймовый клинок. Я надеюсь проснуться и увидеть, что живу в стране, которая применяет силу в благих целях, ради торжества справедливости, а не требует, чтобы мы посылали своих детей – моего парня это ждет через год, Сато, – в места с непроизносимыми названиями, где они погибают за вас, японцев… даже не за вашу чертову страну, а за ваши дзайбацу или кэйрэцу, за эти треклятые концерны, которые сегодня правят Японией. Я надеюсь проснуться в один прекрасный день и пройти по улицам своего города в своей стране, не боясь, что какой-нибудь мерзавец рядом со мной возьмет да и взорвет на себе пояс шахида. Города, где я смогу пойти на игру «Рокиз» летним вечером, не думая о бомбистах и снайперах. Я надеюсь проснуться и обнаружить, что на сэкономленные деньги можно что-то сделать – купить билет на самолет или поехать в отпуск на машине – и что моя жена жива и едет со мной. Но это не страшный сон, а реальность. И все хорошее, что нам снилось – мне, Даре, моей долбаной стране, – все это ушло, стало историей, полузабытым сновидением.