355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Дэн Симмонс » Флэшбэк » Текст книги (страница 11)
Флэшбэк
  • Текст добавлен: 6 октября 2016, 00:48

Текст книги "Флэшбэк"


Автор книги: Дэн Симмонс



сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 35 страниц)

– И как вы отнеслись к этой новости? То есть к своим ослиным ушам и возможной любовной связи с царицей фей?

– Принял к сведению, – сказал Ник. – Дару интересовало видение другого Ника Боттома. Или то, что он называл сном, от которого пробудился. Она считала, что и меня в будущем ждет такое же радостное пробуждение… откровение, по ее словам. На первом нашем свидании она прочла мне наизусть почти весь этот пассаж. И тем произвела на меня сильное впечатление.

Дэнни Оз улыбнулся, глубоко затянулся косячком и загасил его в банке из-под кофе, которая служила пепельницей. Потом он закурил другую сигарету – на этот раз обычную, и, кажется, даже с б о льшим удовольствием, – прищурился, глядя на Ника сквозь дым, и выдал цитату:

– «Когда подойдет моя реплика, позовите меня и я отвечу. Теперь мне нужны слова: «Прекраснейший Пирам». Эй, вы там! Питер Клин! Дуда, починщик раздувальных мехов! Рыло, медник! Заморыш! Боже милостивый, все удрали, пока я спал! Мне было редкостное видение. Мне был такой сон, что человеческого разума не хватит сказать, какой это был сон. И тот – осел, кто вознамерится истолковать этот сон. По-моему, я был… никто не скажет чем. По-моему, я был, и, по-моему, у меня было, – но тот набитый дурак, кто возьмется сказать, что у меня, по-моему, было. Человеческий глаз не слыхивал, человеческое ухо не видывало, человеческая рука не способна вкусить, человеческий язык не способен постичь, человеческое сердце не способно выразить, что это был за сон. Я скажу Питеру Клину написать балладу об этом сне. Она будет называться «Сон Мотка», потому что его не размотать. И я хочу ее спеть в самом конце представления перед герцогом; и, может быть, чтобы вышло чувствительнее, лучше спеть этот стишок, когда она будет помирать». [54]54
  Перевод М. Лозинского.


[Закрыть]

Нику показалось, будто его ударило током. Прежде он слышал эти слова только от Дары.

– Я уже говорил, что у вас чертовски хорошая память, мистер Оз.

Оз пожал плечами и глубоко затянулся, словно дым уменьшал боль.

– Мы, поэты, помним всякие слова. Именно это, среди прочего, делает нас поэтами.

– У моей жены была одна из ваших книг, – сказал Ник и тут же мучительно раскаялся в сказанном. – Один из ваших стихотворных сборников. На английском. Она показала мне ее, после нашего с вами разговора шесть лет назад.

«Меньше чем за три месяца до ее смерти».

Дэнни Оз чуть улыбнулся, ожидая продолжения. Понимая, что надо сказать хоть что-то о стихах Оза, Ник добавил:

– Вообще-то я не понимаю современных стихов.

Теперь Оз улыбнулся по-настоящему, показывая большие желтые от никотина зубы.

– Боюсь, что мои стихи так и не стали современными, детектив… то есть мистер Боттом. Я писал эпические произведения, на манер старика Гомера.

Ник поднял руки – мол, сдаюсь.

– Вы с вашей будущей женой, – начал Оз, – на первом свидании разбирали, о чем говорит шекспировский Ник Боттом в этом пассаже?

Ножевая рана, полученная в Санта-Фе и повредившая глубокие брюшные мышцы, сразу заныла, точно свежая, обожгла огнем внутренности. На кой ляд вспоминать Дару и эти треклятые строки из пьесы? Оз даже не знает, что Дара умерла. Нутро у Ника сжалось – что еще скажет умирающий поэт? Он поспешил нарушить молчание, прежде чем Оз заговорит.

– Да, типа того. Моя жена была специалистом по английской литературе. Нам обоим показалось странным, что у пробудившегося Боттома все чувства перепутались. Ну, вы понимаете – глаз не слышал, ухо не видело, рука не чувствовала вкуса… вся эта ерунда. Мы решили, что сон Боттома запутал его чувства, вроде нервной болезни… как ее там?

– Синестезия, – подсказал Дэнни Оз, стряхивая пепел в банку из-под кофе. На лице его снова мелькнуло подобие кривой самоироничной улыбки. – Я знаю это слово только потому, что именно оно обозначает в текстах прием, когда термины из одной области восприятия употребляются для описания другой. Ну, например… «громкий цвет». Да, очень странно, что Шекспир использует там синестезию еще раз, позднее. Когда актеры в пьесе внутри пьесы спрашивают Тезея, герцога Афинского, не угодно ли ему «посмотреть» эпилог или же «услышать» бергамасский танец.

– Я вообще-то не очень понимаю всю эту литературщину, – сказал Ник, подумывая, не стоит ли прервать разговор, встать и уйти.

Оз продолжал. Его полные боли глаза, казалось, загорелись новым интересом. Он прищурился, глядя сквозь дым.

– Но очень странно использовать старое слово, которое обретает свое истинное значение. Боттом в конце речи об этом сне-откровении говорит, что, когда его друг Питер Клин переложит сон в балладу, он, Ник, собирается «спеть этот стишок, когда она будет помирать». Но кто будет помирать? Кто эта «она»?

Нож повернулся в животе Ника Боттома. Он заговорил сквозь зубы:

– Как там ее зовут? Женщина, умирающая в пьесе, которую этот Моток ставит для герцога.

Дэнни Оз покачал головой.

– Фисба? Нет, не думаю. И он имеет в виду не смерть Титании, царицы фей, с которой Моток, видимо, спал. Кто эта женщина, у смертного ложа которой он собирается пропеть крайне важную балладу? Полнейшая загадка… нечто высшее или постороннее по отношению к пьесе. Это вроде ключа к тайне самого Шекспира, на который никто не обратил внимания.

«Да насрать мне на все эти дела», – зло подумал Ник.

Оз, занятый собой и сигаретой, все же явно заметил, что собеседник взбешен. Но его взгляд тысячелетнего старика теперь был более свободным и сосредоточенным, чем за все время с начала их беседы. Ник остро ощущал тяжесть девятимиллиметрового пистолета на своем бедре. Если он сегодня выстрелит Дэнни Озу в голову, им обоим от этого станет только лучше.

– Это весьма любопытно – анализировать с литературной точки зрения ваше имя, мистер Боттом… но, насколько я понимаю, вы хотите задать мне несколько вопросов.

– Да, всего несколько, – подтвердил Ник, осознав, что его пальцы уже лежат на рукояти пистолета под свободной рубашкой. Лишь ценой большого усилия он вернул потную руку на стол. – Главным образом я хотел узнать, не помните ли вы подробностей своего интервью, которое дали Кэйго Накамуре.

Оз покачал головой.

– Полная банальность… я про его вопросы и мои ответы. Молодой мистер Накамура интересовался нами… мной… всеми израильскими беженцами здесь только в смысле употребления нами флэшбэка.

– И вы сказали ему, что употребляете флэшбэк.

Оз кивнул.

– Один вопрос… Он интересовал меня еще шесть лет назад, но я слишком нервничал, чтобы его задать, мистер Боттом. Вы спрашивали у всех нас, кого интервьюировал Кэйго Накамура в последние дни жизни, чем именно он интересовался. Но почему вы просто не просмотрели отснятый им материал? Или вы зачем-то проверяли нашу память, а может, нашу честность?

– Камеру и чипы памяти похитили в ночь убийства Кэйго Накамуры, – объяснил Ник. – Кое-что удалось извлечь из подготовительных записок и рассказов ассистентов. Но если не считать этого, то мы понятия не имели, какие вопросы он задавал вам и другим беженцам в последние четыре дня работы.

– А, тогда понятно, – кивнул Оз. – Знаете, Кэйго Накамура задал мне вопрос, который, кажется, тогда не всплывал в разговорах с полицией… я вспомнил лишь недавно. Он спросил меня, употребляю ли я Эф-два.

– Эф-два? – потрясенно переспросил Ник. – Как по-вашему, он думал, что Эф-два существует?

– Именно это и странно, мистер Боттом. Да, он так думал.

Ф-2, флэшбэк-два – о нем ходили слухи уже больше десятилетия. Говорили, что это улучшенный флэшбэк, что он позволяет не только возвращаться в прошлое, но и проживать вымышленные варианты своей жизни. Некоторые утверждали – вот уже пятнадцать лет подряд, – что наркотик совсем скоро будет продаваться на улице, и добавляли, что это смесь обычного флэшбэка со сложным галлюциногенным составом. Состав способствует выделению эндорфинов, отчего фантазии под Ф-2 всегда приятны: никаких кошмаров. Заснув под действием Ф-2, человек никогда не чувствует боли.

Верившие в существование Ф-2 сравнивали этот мифический наркотик с монтажом отснятых пленок или вставкой в видео специальных цифровых эффектов. Прошлое, переживаемое заново при помощи всех органов чувств под действием обычного флэшбэка, станет своего рода черновым материалом для счастливых снов со всеми флэшбэк-ощущениями – зрительными, обонятельными, вкусовыми и осязательными. Вот только направлять их будет ваша фантазия. Пока Ник не понял, что это лишь миф, что Ф-2 нет нигде в мире, ни на каких улицах, он воображал, как станет не только заново жить вместе с Дарой, но и выстраивать вместе с ней новое будущее, задействуя воображение.

– И что вы ответили на это Кэйго Накамуре? – спросил Ник.

– Я сказал, что не верю, что наркотик такого типа никогда не появится, – ответил Оз, глубоко затянулся, задержал дым в легких, а потом чуть ли не с сожалением выдохнул. – И еще я сказал, что, если он все же появится, я почти наверняка не буду им пользоваться: мне хватает фантазий, создаваемых моим разумом. Я объяснил, что флэшбэк нужен мне для переживания одного и того же момента, снова и снова.

Поэт почти докурил свою сигарету.

– Можете назвать меня одержимым, – закончил он.

– Вы все еще употребляете? – спросил Ник. Он знал ответ, но было любопытно, расколется ли Оз.

Поэт рассмеялся.

– О да, мистер Боттом. Больше, чем когда-либо. Я провожу под флэшбэком не меньше восьми часов каждый день. Возможно, я буду флэшбэчить в тот момент, когда рак простаты убьет меня.

«Где же ты достаешь такую чертову прорву денег на наркотики?» – подумал Ник, но задавать этот вопрос не стал. Вместо этого он кивнул и сказал:

– Когда мы с вами беседовали шесть лет назад, вы, кажется, не говорили, на что именно флэшбэчите. Вы сказали, что Кэйго не спрашивал вас… хотя, кажется, этим он должен был интересоваться в первую очередь.

– Не спрашивал, – подтвердил Оз. – И это крайне странно. И вообще странно, что он решил взять интервью у меня.

– Это почему?

– Видите ли, Кэйго Накамура снимал документальный фильм о флэшбэкерах-американцах. Темой картины и ее центральной метафорой был закат некогда великой культуры, которая отвернулась от будущего и стала одержима собственным прошлым… триста сорок миллионов человек, одержимых своим прошлым. Но я не американец, мистер Боттом. Я израильтянин. Или был им.

Вопрос о том, почему Кэйго взял интервью у Оза, не возникал во время допроса, шесть лет назад. Ник не знал, важно это или нет. Но это явно было странно.

– Так на что вы флэшбэчите, мистер Оз?

Поэт прикурил новую сигарету от бычка и загасил окурок.

– Во время атаки я потерял всю свою большую семью, мистер Боттом. Родителей – они тогда были еще живы. Двоих братьев и двух сестер. Все состояли в браке, все с семьями. Погибла моя молодая вторая жена и наши малыши – мальчик и девочка. Дэвиду было шесть, а Ребекке – восемь. Погибла моя первая жена Лия, с которой я сохранял хорошие отношения. И наш с ней сын Лев, двадцатилетний парень. Все они погибли за двадцать минут в ядерном аду или позднее, когда вторглись арабы в дешевых антирадиационных костюмах российского производства.

– Значит, вы флэшбэчите, чтобы проводить время с ними, – устало сказал Ник.

Он еще собирался сегодня в Боулдер, чтобы переговорить с Дереком Дином в Наропе. Но сил ехать в такую даль, а тем более вести еще один разговор, уже не оставалось.

– Никогда, – сказал Дэнни Оз.

Ник выпрямился и удивленно поднял бровь. Оз улыбнулся с почти безграничной печалью и стряхнул пепел с сигареты.

– Я ни разу не использовал флэшбэк, чтобы вернуться к семье.

– А для чего тогда? На что вы флэшбэчили, мистер Оз?

Следовало бы добавить вежливую фразу, например, «если вы не против такого вопроса», но Ник забыл, что больше не служит в полиции. Забыть об этом – такого с ним давно не случалось.

– На день нападения. Я снова и снова воспроизвожу день гибели моей страны. Каждый день моей жизни. Каждый раз, когда флэшбэчу.

Видимо, на лице Ника появилось недоверчивое выражение. Оз кивнул, словно давая понять, что понимает чувства собеседника.

– В этот момент я вместе с другом-археологом был на раскопках в южном Израиле, в Беэр-Шеве, – сказал он. – Считалось, что это остатки библейского города Беэр-Шевы.

Ник никогда о таком не слышал, но, с другой стороны, он тридцать с лишним лет не перечитывал Библию и плохо знал географию. Да и к чему теперь знать географию мертвой зоны?

– Беэр-Шева располагалась к северу от экспериментальной фермы Хават-Машаш, – прибавил Оз.

Об этом Ник определенно слышал. После уничтожения Израиля об экспериментальной ферме Хават-Машаш узнали все. Как выяснилось, ферма была прикрытием для подземной лаборатории по выпуску бактериологического оружия: именно там осуществили разработку и наладили массовое производство наркотика, известного теперь под названием «флэшбэк». Он задумывался как экспериментальный препарат неврологического действия для использования при допросах. Препарат похитили со склада лаборатории Хават-Машаш и начали продавать в Европе и на Ближнем Востоке за много месяцев до уничтожения Израиля.

Ник упомянул об этом географическом совпадении. Поэт покачал головой.

– Не думаю, что там была биологическая лаборатория, мистер Боттом. Я много лет провел в этом районе со своими друзьями-археологами. У меня были и другие друзья, которые работали на реальной ферме Хават-Машаш, помогали управлять ею. Там не было тайных бункеров. На ферме занимались сельскохозяйственными исследованиями. А если и разрабатывали секретные вещества, хоть в какой-то мере близкие к наркотикам, то это были средства для улучшения пестицидов, чтобы уменьшить урон для окружающей среды.

Ник пожал плечами. Пусть Оз отрицает это, если ему нравится. После падения бомб всем стало известно, что флэшбэк создали в лаборатории Хават-Машаш, где работали над бактериологическим оружием. Некоторые считали, что ядерная атака явилась – по крайней мере, отчасти – наказанием за утечку наркотика со склада, его копирование и распространение. Нику было все равно, так это или нет.

– А чем поэт занимался на археологических раскопках? – спросил Ник. Он полез было в карман спортивной куртки, где в годы службы носил маленькую записную книжку, но не нашел ее там.

– Я писал цикл стихов о пересечении времен, о сосуществовании прошлого и настоящего и об энергетике некоторых мест на земле, дающей нам увидеть это.

– Похоже на научную фантастику.

Дэнни Оз кивнул, щурясь сквозь дым, потом стряхнул пепел.

– Да, похоже. Во всяком случае, я провел в Беэр-Шеве несколько дней с Тоби Герцогом, внуком археолога из Тель-Авивского университета. Этот археолог со своей командой первым начал там раскопки. Они обнаружили новую систему емкостей, более глубоких и обширных, чем громадные цистерны, найденные десятилетия назад. Это место славилось своей водой – в скалах, на большой глубине, имелось множество глубоких колодцев и древних резервуаров. А весь район был обитаемым с медного века, то есть приблизительно с четвертого тысячелетия до нашей эры. «Беэр» означает «колодец». Этот город много раз упоминается в Танахе, [55]55
  Принятое в иврите название еврейского Священного Писания, практически полностью соответствующего христианскому Ветхому Завету.


[Закрыть]
часто в ритуальном смысле, для обозначения границ Израиля в те дни – например, «от Дана до Беэр-Шевы».

– И вы спаслись потому, что находились под землей, – нетерпеливо сказал Ник.

Оз улыбнулся и закурил новую сигарету.

– Именно так, мистер Боттом. Вы никогда не задумывались о том, каким образом древние строители освещали свои пещеры и глубокие туннели? Скажем, в индийских храмовых пещерах, Эллоре или Аджанте.

«Нет», – подумал Ник.

– Факелами? – предположил он.

– Часто – да. Но иногда они делали то, что сделали мы в Тель-Беэр-Шеве. Генератор, который привез Тоби Герцог, сломался, и его аспиранты установили несколько больших зеркал так, чтобы солнечный свет попадал в отводы пещеры, – по зеркалу на каждом повороте. Вот так я и видел конец света, мистер Боттом. Отраженным девять раз в зеркале размером четыре на шесть футов.

Ник ничего не сказал. Где-то неподалеку, в палатке или лачуге, то ли напевал, то ли стонал от боли старик.

– Если уж речь зашла о зеркалах… – улыбнулся Оз. – Сегодня многие зеркала здесь прикрыты. Мои двоюродные братья – более ортодоксальные иудеи, чем я, – сидят шиву [56]56
  Иудейский поминальный обряд.


[Закрыть]
по их раввину, недавно умершему от рака прямой кишки. Думаю, пришло время для сеудат хавраах – трапезы утешения. Не хотите яйцо вкрутую, мистер Боттом?

Ник покачал головой.

– Значит, вы сказали Кэйго, что флэшбэчите на воспоминания о взрывах, которые видели в зеркале?

– Ядерных взрывах, – поправил Оз. – Одиннадцать взрывов, и все были видны из Тель-Беэр-Шевы. Но я не сказал об этом молодому мистеру Накамуре: как я уже говорил, он об этом не спрашивал. Его больше интересовало, насколько распространен флэшбэк в лагере, как мы его покупаем, почему власти разрешают это и так далее.

Ник подумал, что, пожалуй, пора уходить. Этот сумасшедший старый поэт не может сообщить ничего интересного.

– Вы когда-нибудь видели ядерный взрыв, мистер Боттом?

– Только по телевизору, мистер Оз.

Поэт выдохнул еще одно облачко дыма, словно за ним можно было спрятаться.

– Мы, конечно, были в курсе, что у Ирана и Сирии есть ядерное оружие. Но «Моссад» и израильское руководство, я уверен, не знали, что зарождающийся Халифат уже производит примитивные термоядерные боеголовки. Да, слишком тяжелые для установки на ракету или самолет. Но, как известно, доставка того, что предназначалось для нас, не требовала ни ракет, ни самолетов.

Видимо, чувствуя нетерпение Ника, Оз перешел на скороговорку:

– Но сами взрывы невероятно красивы. Конечно, пламя и пресловутое грибообразное облако, но еще невероятный спектр цветов, оттенков, слоев: синий, золотой, фиолетовый, десятки оттенков зеленого и белого. Много белых колец, и они расширяются. В тот день было ясно, что мы наблюдаем энергию, равную энергии самого творения.

– Удивительно, что не случилось землетрясения и всех вас не погребло заживо.

Оз с улыбкой затянулся.

– Нет-нет, оно случилось. Нам понадобилось девять дней, чтобы выбраться из обрушившихся резервуаров Тель-Беэр-Шевы. И это преждевременное погребение спасло нам жизнь. Мы пробыли на поверхности всего несколько часов, когда американский военный вертолет нашел нас и доставил на авианосец, – тех, кого не засыпало землей. И все то время, когда я бодрствую и не под флэшбэком, я пытаюсь воссоздать в своем воображении красоту этих взрывов, мистер Боттом.

«Совсем рехнулся», – подумал Ник.

С другой стороны, как было не рехнуться? Вслух он сказал:

– С помощью вашей поэзии.

Это не было вопросом.

– Нет, мистер Боттом. После атаки я не написал ни одного стихотворения. Я учился рисовать. В моем жилище здесь полно полотен, на которых можно увидеть цвет плеромы, освобожденной в тот день архонтами и их демиургом. Хотите посмотреть?

Ник бросил взгляд на часы.

– Извините, мистер Оз. У меня нет времени. Еще один-два вопроса – и я пойду. Вы были на вечеринке у Кэйго Накамуры в день его убийства?

– Это вопрос, мистер Боттом?

– Да.

– Вы спрашивали меня об этом шесть лет назад, и уверен, что вы знаете ответ. Да, я был там.

– Вы говорили с Кэйго Накамурой тем вечером?

– И об этом вы меня спрашивали. Нет, в тот вечер я не видел режиссера. Он был наверху – где его и убили, – а я все время оставался на первом этаже.

– Вы без… труда… добрались до его дома?

Оз закурил еще одну сигарету.

– Без труда. Идти было недалеко. Но вы спрашиваете не об этом?

– Не об этом, – сказал Ник. – Ведь вы – обитатель лагеря беженцев. Вам не разрешается выходить за его пределы. Как вам удалось попасть на вечеринку к Кэйго Накамуре?

– Меня пригласили, – сказал поэт, глубоко затягиваясь новой сигаретой. – Нам разрешают небольшие прогулки, мистер Боттом. Никого это не волнует. У всех еврейских беженцев есть вживленные импланты. Такие же, как у закоренелых преступников, а не юных правонарушителей.

– Вот как?

Поэт покачал головой.

– Яд, выделяемый имплантом, не убивает нас. Нам просто становится хуже, пока мы не возвращаемся в лагерь за антидотом.

– Вот как? – повторил Ник, потом спросил:

– В ночь убийства вы ушли с вечеринки вместе с Делроем Ниггером Брауном. Почему?

Оз выдохнул дым и то ли закашлялся, то ли рассмеялся.

– Делрой поставлял мне флэшбэк, детекти… мистер Боттом. Здесь его продают охранники, но они берут комиссионные – половину стоимости. Я покупал флэшбэк у Дел роя Брауна, когда мог. Он живет в старом викторианском доме на холме, к востоку от междуштатной.

Ник потер щеку и понял, что утром забыл побриться. Оз рассуждал вполне разумно, но все же Нику казалось странным, что Кэйго брал интервью у Брауна и Оза в последние дни своей жизни. Если только сам Браун не привел Оза к Кэйго. Но возможно, на самом деле это не имело значения.

– Я никогда не понимал, почему правительство не позволяет израильским беженцам интегрироваться в американское общество, – сказал Ник. – Я о чем: здесь у нас около двадцати пяти миллионов мексиканцев, которые по образованию и воспитанию стоят куда ниже вас, бывших израильтян.

– Вы слишком добры, мистер Боттом, – сказал Дэнни Оз. – Но американское правительство не могло впустить нас в Америку и позволить нам жить здесь вместе с семьями. Вы ведь помните, что сюда приехали более трехсот тысяч выживших израильтян. А с вашей экономикой, на двадцать третьем году выхода из рецессии…

– И все же… – начал было Ник.

Голос Оза внезапно сделался резким. Сердитым.

– Правительство Соединенных Штатов боялось и боится разозлить Всемирный Халифат, мистер Боттом. Халифат ждет не дождется, когда нас можно будет уничтожить. А то, что иронически называют правительством Соединенных Штатов, боится их разозлить.

Ник моргнул, словно получил пощечину.

– Вы из тех, кто прикидывается, будто Халифата и разделения Европы не существует? – спросил Дэнни Оз. – И не хочет признавать тот факт, что в Соединенных Штатах… в том, что от них осталось… ислам вербует себе сторонников быстрее, чем другие религии.

– Ничего я не прикидываюсь, – холодно сказал Ник.

Честно говоря, он совсем не интересовался ни Халифатом, ни внешней политикой вообще. Ему-то что до этого? У Дары была единокровная (кажется) сестра, которая потерялась во всеобщем зиммитюде – где-то во Франции, Бельгии или другой разделенной стране, где возобладали законы шариата. Но ему-то что? Дара никогда не видела своей сестры.

Оз снова улыбнулся.

– Любопытно, что они снова убили шесть миллионов наших, мистер Боттом.

Ник уставился на поэта.

– Прямо какая-то магическая цифра, – продолжил тот. – Население Израиля во время атаки составляло примерно восемь с четвертью миллионов, из них два с лишним – израильские арабы или иммигранты-неевреи. Около миллиона израильских арабов погибли вместе с теми, кто стал объектом атаки. Но шесть миллионов евреев скончались либо во время взрывов, либо вскоре после нападения, от лучевой болезни – ведь это были очень грязные бомбы, – или же пали от руки вторгшихся арабских солдат. Около четырехсот тысяч сгорели в Тель-Авиве и Яффе. Триста тысяч превратились в пепел в Хайфе. Двести пятьдесят тысяч – в Ришон-Ле-Ционе. И так далее. Иерусалим, конечно, не подвергся бомбардировке, поскольку именно из-за него состоялись и ядерная атака, и вторжение. Арабам он был нужен в целости и сохранности. Оставшихся евреев – шестьсот с чем-то тысяч – взяли в плен бойцы в защитных костюмах, и больше их никто не видел. Правда, мелькали сообщения, что один из больших каньонов в Синае заполнен трупами. Не понимаю только, почему не реализовали план «Самсон».

– А что это такое?

– Вы, наверно, догадываетесь, мистер Боттом, что я был либералом. Немалую часть моей жизни я провел, протестуя против политики государства Израиль: участвовал в маршах мира, подписывался в защиту мира, пытался поставить себя на место несчастного униженного народа Палестины… Кстати, в Газе погибло около восьмидесяти процентов населения, когда на север и на восток понесло радиоактивные осадки от той бомбы, что уничтожила Беэр-Шеву и с ней – двести тысяч евреев. Но я каждый день спрашиваю себя, почему не был введен в действие план «Самсон», о котором я слышал всю жизнь… По слухам, так назывался план действий на случай применения против Израиля оружия массового поражения или при неминуемой угрозе вторжения. Предполагалось использовать ядерное оружие, чтобы уничтожить столицы всех арабских и исламских государств в пределах досягаемости. А эти пределы для Израиля в те дни были куда шире, чем можно было подумать. За много десятилетий до этого, когда Израиль втайне создал первую бомбу, генерал Моше Даян заявил: «Израиль должен быть как бешеная собака – таким опасным, чтобы его боялись тронуть». Но как показали события, мы оказались не такими. Вовсе не такими.

– Да, – согласился Ник. – Вовсе не такими.

Он поднялся, собираясь уходить.

– Я провожу вас до ворот, – сказал Дэнни Оз, закуривая новую сигарету.

Выйдя из палатки, они обнаружили, что из-за гор нанесло грозовые тучи. Над лагерем нависал проржавевший стальной скелет двухсотфутовой Башни судьбы. Аттракцион-переправа под названием «Гибельный каньон» был разобран на строительные материалы, сложенные у них за спиной. Из некоторых палаток, хижин и заброшенных аттракционов снова доносились еврейские молитвы или крики скорби.

Когда они приблизились к воротам, Дэнни Оз сказал:

– Пожалуйста, передавайте привет вашей жене Даре, мистер Боттом.

Ник резко развернулся.

– Что?

– Простите, разве я вам не говорил? Я познакомился с ней шесть лет назад. Восхитительная женщина. Прошу вас передать ей мои наилучшие пожелания.

Девятимиллиметровый «глок» мгновенно оказался в руке Ника; он прижал дуло к виску Дэнни Оза и притиснул едва стоящего на ногах поэта к металлической стойке. Своим предплечьем Ник плотно и тяжело придавил горло Оза.

– Что это за херню ты несешь? Где ты с ней познакомился? Как?

Старик не сводил глаз с пистолета, но Ник видел в них что-то вроде нетерпения. Оз хотел, чтобы Ник нажал на спусковой крючок. И Ник был готов к этому.

– Я… познакомился с ней… я… не могу говорить… ваша рука…

Ник чуть-чуть ослабил давление, но зато сильнее прижал «глок» к виску Оза. Стальное колечко порвало пергаментную кожу на лбу умирающего.

– Говори! – приказал Ник.

– Я познакомился с миссис Боттом в тот день, когда Кэйго Накамура брал у меня интервью, – сказал Оз. – Она провела там около часа, я представился и…

– Моя жена была там с Кэйго Накамурой?

Ник большим пальцем взвел курок.

– Нет-нет… по крайней мере, я так не думаю. Она стояла в толпе с каким-то мужчиной, но чуть в стороне, наблюдая за интервью… Наша беседа, как вы понимаете, носила вполне публичный характер, так что на заднем плане ролика, наверное, была тогдашняя карусель.

– Кто этот мужчина?

– Понятия не имею.

– Как он выглядел?

– Невысокий, плотный, средних лет, почти совсем лысый. Потертый портфель, усы, старомодные очки. Ну, такие – без ободков.

Ник знал этого человека – Харви Коэн, помощник окружного прокурора, у которого Дара работала секретарем. Но что, черт возьми, им обоим нужно было здесь, в ««Шести флагах» над евреями», в тот день, когда Кэйго Накамура брал интервью у Оза?

– Вы видели, как женщина, которую вы сочли моей женой, говорила с Кэйго или его людьми?

– Нет.

– Что она вам сказала, когда вы представились?

– Что интервью очень интересное, что погода в этот октябрьский день превосходная – так, разговор ни о чем. Но когда она сообщила, что ее зовут Дара Фокс-Боттом, у нас завязалась беседа о «Сне в летнюю ночь». Она сказала, что ее муж служит в денверской полиции.

– Почему, черт побери, вы не сказали, что знаете ее, на допросе шесть лет назад? – осведомился Ник, еще сильнее впечатывая дуло в кровоточащий лоб Оза.

– Мне это тогда не показалось важным, – выдохнул тот, все еще дыша с трудом, хотя Ник почти перестал давить на горло. – С вами была эта женщина-детектив, когда вы допрашивали меня… то есть мне и в голову не пришло, что появление вашей жены здесь в рабочее время с невысоким лысеющим джентльменом что-то значит… Но поскольку меня подозревали в убийстве Кэйго Накамуры, я решил, что лучше не упоминать об этом.

– Однако сейчас вы об этом упомянули? – сказал Ник, держа палец на спусковом крючке – но не на спусковой скобе.

– Это из-за сегодняшнего разговора о… сне Мотка. Если хотите меня застрелить – стреляйте, мистер Боттом. Если нет – отпустите меня.

Две минуты спустя Ник его отпустил. Больше тут искать было нечего. Когда Ник двинулся прочь от этого умирающего еврея и всех других умирающих евреев и вышел из лагеря, начался дождь.

На парковке рядом с мерином Ника стоял Хидэки Сато. Ник проигнорировал его, сел в машину, хлопнул дверью и повернул ключ.

Ничего. Приборы показывали полную разрядку. Машина была абсолютно мертва, хотя аккумуляторов должно было хватить еще на миль десять – пятнадцать.

– В жопу! – воскликнул Ник. – В жопу! В жопу! В жопу!

Он вылез из машины и щелкнул предохранителем своего «глока». Сато отступил за свой автомобиль.

Ник пять раз выстрелил через капот в аккумуляторы и давно выхолощенный двигатель, шесть раз – в лобовое стекло и еще четыре – в передние колеса и снова в капот.

– В жопу! В жопу! В жопу! В жопу! В жопу!

Он продолжал жать на собачку, но боек ударял по пустому патроннику.

Из будки у ворот выскочили четыре охранника – щитки шлемов опущены, автоматы на изготовку. Сато поднял свой значок – мол, не вмешивайтесь. Ник направил «глок» на японца, но затвор отошел назад: магазин был пуст.

Сато смотрел на мерина. Убитый аккумулятор под капотом тихонько потрескивал, простреленные шины выпускали остаток воздуха.

– Мне всегда хотелось сделать это с какой-нибудь машиной, – сказал Сато и повернулся к Нику. – У нас нехороший день?


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю