Текст книги "Несчастный случай"

Автор книги: Декстер Мастерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 28 страниц)

Бетси почти не отдавала себе отчета в своих мыслях. Она действительно очень устала, и мысли ее как бы засыпали одна за другой, хотя, подходя к дому, она вдруг спохватилась, что Педерсон спросил у нее не все, о чем, по ее мнению, ему следовало бы спросить: он не спросил о покраснении на нижней части живота (а если об этом говорили и Луис, и Берэн, то, конечно, надо было поинтересоваться и Педерсону).

Бетси не понимала, что означает эта краснота, да и кто тут может знать что-нибудь наверняка? Но вдруг ее словно ударила в сердце неожиданная догадка: ох, какая же она дура! Какая нечуткая! Конечно же, краснота в этом месте имеет самый элементарный и очень грустный смысл.

«Бедный мальчик, как он, должно быть, встревожен!» – почти вслух сказала она.

Но как ни грустно думать об этом, все же это еще не самое грустное, и кто знает, быть может, даже лучше, что эта мысль заслонила собой другую, самую грустную. Ведь вряд ли кто-нибудь, вряд ли мужчина будет тревожиться о том, останется ли он мужчиной, если он думает, что умрет. Бетси почувствовала, что затронула некий вопрос, окруженный тайной, но в то же время фигура доктора Моргенштерна, которую рисовало ей воображение с помощью штабного писаря Роберта Чавеза, вдруг выступила из-за какого-то закоулка ее памяти во всей своей непристойной наготе. Бетси стало стыдно и неловко, и она поскорее отогнала от себя это видение.

«Неужели он умрет?»

Бетси мысленно произнесла эти слова, не вдумываясь в них. Она так устала, вечер был такой холодный, а впереди ее ждали тепло и сон, и она знала, что не может ответить на этот вопрос, и, снова сказав себе: «Кто может знать что-нибудь наверняка?», – она отогнала и эту мысль тоже.

Каблучки ее застучали громче, дыхание стало чаще, воротник она подняла выше, потому что в воздухе стало еще холоднее, и последние несколько шагов до своего дома она пробежала бегом.

Часть III
Четверг – безбрежный океан неведомого

1.

В тусклом свете зачинающегося дня все кажется неясным, а некоторые предметы – призрачными. Деревья лишены красок и сливаются в одну неподвижную массу. В разреженном воздухе голоса разносятся далеко вокруг, а рев пумы можно принять за грохот сорвавшегося с горы камня.

Всего полчаса назад караульная будка, замыкающая главную дорогу к Лос-Аламосу, была островком в ночи; окна ее светились теплым светом и были видны даже снизу, из долины, то есть почти за десять миль. Через полчаса окна погаснут, караульная будка выступит из темноты и окажется маленькой, убогой хибаркой, сбитой из покоробившихся досок. Но пока это еще твердокаменный, господствующий над пустынным пейзажем бастион. Примерно около мили отделяет его от окраины города и примерно столько же от края столовой горы, на которую взбирается шоссе из долины. Когда занимается заря, свет из окон, холодный как металл, в упор сталкивается со светом дня, плывущим из-за пика Тручас. Массивная проволочная ограда, которая тянется вдоль плато к северу и югу от караульной будки, образует возле нее брешь – вход в город, но в серой полутьме и брешь кажется такой же плотной, как ограда.

Эта ограда тянется на много миль, она окружает весь город и даже здания в каньонах. По крайней мере, считается, что это так. Без сомнения, есть люди, располагающие точными сведениями, – полковник Хаф, например, или кто-то в Вашингтоне, и уж во всяком случае начальник военной полиции, охраняющий ограду, или кое-кто из часовых. Все остальные знают лишь одно – в любом месте, откуда есть хоть какой-нибудь доступ к городу, непременно наткнешься на ограду. Вид у нее не слишком устрашающий, но все же она достаточно солидна, чтобы отпугнуть непрошеных гостей: праздных зевак, местных скотоводов и якобы заблудившихся туристов. Прибитые к ней надписи «Peligro-Propiedad del gobierno» и «Нет входа – Государственная зона» еще внушительнее, чем сама ограда, и резко отличают ее ото всех других оград в этой местности. А еще внушительнее, чем надписи, вооруженные часовые, которые разъезжают верхом вдоль ограды, выглядывают из-за пулеметных установок на многочисленных вышках, и с полдесятка караульных будок, из которых самая внушительная та, что стоит на шоссе.

Сердце города, то есть ту его часть, где ведется работа, окружает грозный забор высотою в пятнадцать футов; каждый дюйм этого забора просматривается с наблюдательных вышек, где стоят пулеметы; любое подозрительное движение поблизости – и тотчас завоют сирены, засвищут пули, со всех сторон, согласно строгим инструкциям, сбегутся солдаты. Но ничего такого тут еще никогда не случалось, и ни разу не стреляли тщательно укрытые на полянах противовоздушные орудия. И все это благодаря чуть ли не священному ритуалу мер засекречивания, начиная с выбора плато и кончая всякими условными рогатками, вроде запрещенного хождения, скрепленных подписями пропусков, запечатанных приказов, секретных кодов, почтовой цензуры, умышленного обмана, дезинформации местного населения и – даже после окончания войны – неусыпного надзора за всеми, кто приезжает или уезжает из города.

За минувшую ночь по главному шоссе через ворота прошло сорок или пятьдесят машин, и каждая останавливалась у караульной будки, где один из часовых проверял у каждого пассажира пропуск (за подписями и печатью); часовой обычно улыбался и заговаривал с седоками: почти все они были ему знакомы. К будке подкатили шесть больших грузовиков, слышался скрежет тормозов и мягкое урчанье моторов, водители называли себя, предъявляли пропуска, часовой взмахивал рукой, и машины шли дальше. Директор отдела теоретической физики, человек всем известный, живущий в городе уже три года, забыл свой пропуск и вместе с женой и двумя, друзьями должен был вернуться за ним; часовой извинился, пассажиры немножко поворчали, но каждый понимал, что иначе нельзя. В три часа ночи в будке зазвонил телефон: полковник Хаф распорядился пропустить в город доктора Джэкоба Бригла, который прилетел из Чикаго в Альбукерк и скоро подъедет на военной машине; через полчаса джип доставил в караульную будку специальный пропуск.

Утром Управлению службы безопасности будет представлен краткий рапорт о том, что произошло за ночь. Прежде чем подшить его куда следует, там отметят забывчивость директора отдела теоретической физики; там уже следят за маршрутом доктора Бригла; там, при желании, могут узнать от часовых даже такие подробности, как то, что в машине доктора Клауса Фукса, который возвращался из Санта-Фе, заело сигнал, и один из часовых помогал его исправить.

Но на рассвете вся местность вблизи ворот в Лос-Аламос кажется пустыней. В раскрытой настежь двери караульной будки не видно ни души; нет никого и возле военного джипа, который стоит в нескольких футах за оградой. Свет в окнах уже не будит отклика ни в чьем сердце, и если не считать доносящегося из города еле уловимого прерывистого звука – даже не звука, а колебания воздуха, – то кругом стоит мертвая тишина. Птицы еще не проснулись, в воздухе ни малейшего ветерка.

И вдруг раздаются шесть взрывов. Сначала два тяжких глухих удара, третий разносится над плато оглушительными раскатами, и наконец три отрывистых и резких вопля, похожих на раздраженный вопрос. Звуки замирают, и снова воцаряется тишина.

Но сейчас уже можно различить две фигуры у края дороги, за полукругом света, падающего из караульной будки. Они стоят лицом к деревьям и кустам, которые начинаются чуть поодаль от шоссе. Внезапно перед ними заструился тонкий лучик карманного фонаря; лучик медленно движется из стороны в сторону, застывает на месте, потом так же внезапно потухает.

– Я и в прошлый раз не разобрал толком, пума это или нет, – говорит один. – Может, пумы я еще и не слышал. Но звук был мерзкий, хуже, чем этот. Я схватился за револьвер. Вон там это было, около того дерева.

– Пошли назад. Черт с ней, с этой пумой. – В голосе второго слышится досада.

Снова вспыхивает фонарик; луч его скользит по дороге, вбегает в полукруг света у караульной будки и теряется в нем. Две фигуры идут дальше; луч прыгает перед ними и снова гаснет.

– Бояться нечего, – говорит первый голос. – Они не подходят к дороге, особенно когда горит свет. Наверное, ее спугнули взрывы.

– Может, это собака или олень? Или просто камень сорвался? Когда катится камень, бывает чудной шум.

Обе фигуры резко выделяются на фоне бьющего им в лицо света; они идут к будке, словно актеры к рампе. Это солдаты, и у каждого сбоку револьвер. Один из них раскачивает карманный фонарик на кожаном ремешке, другой плетется шага на два позади и жует бутерброд; на руках у него нитяные перчатки, и к ниткам пристали хлебные крошки.

– У нас как-то убило камнем одного парня, – говорит солдат с бутербродом.

Они шагают дальше. Подойдя к двери будки, передний солдат останавливается и поворачивает голову.

– Ну, и что?

– Во-первых, вы оставили дверь открытой, – слышится голос изнутри.

– Ну, я же говорю – убило его.

– Это я слышал. Да как убило-то?

– Да вот таким камнем.

– Входите или закройте дверь, черт бы вас взял!

Единственная комнатка караульной будки выглядит довольно убого.

Ее освещают три ничем не затененные электрические лампочки. Плащи, фуражки и разная мелочь висит на вбитых в стену гвоздях, закрывая часть вырезанных из журналов фотографий, картинок и напечатанных на мимеографе циркуляров, которыми сплошь залеплены стены. На полу возле стола лежит солдат; голова его почти упирается в керосиновую печку, стоящую возле стены. Он играет в карты сам с собой и не поднимает глаз, когда входят те двое. Но они сильно хлопают дверью, и солдат ворчит.

Солдат с фонариком сердито смотрит на своего спутника и переводит взгляд на играющего.

– Что ж, камень загрыз его, что ли?

– Кого загрыз? – спрашивает Картежник.

– Камень скатился сверху, я же говорю. Он только успел отпихнуть в сторону своего ребенка.

– Да кто? – нетерпеливо спрашивает Картежник.

– Один тип у нас дома, – говорит Бутерброд. – Отпихнул ребенка в сторону, а самого убило. Угодил прямо под большущий камень.

– Слыхал я о таких случаях, – замечает Картежник. Он так ни разу не поднял глаз; карты лежат перед ним в семь рядов, он вытаскивает из колоды по одной карте и, перевернув ее лицом вверх, шарит глазами по рядам. Солдат с фонариком, не то удовлетворенный, не то недовольный дальнейшими сведениями о скатившемся камне и убитом, подходит к Картежнику и кругообразными движениями размахивает фонариком на ремешке над его головой, хотя того это явно раздражает. Третий солдат смотрит на них, стоя у самой двери; он не снял перчаток и время от времени языком подбирает с них крошки.

– Если выйдет шестерка бубен, я проиграл, – бормочет Картежник. – Такими случаями хоть пруд пруди, – продолжает он. – Иногда убивает сразу двоих. Тут уж ничего не поделаешь. Это как пуля, если она тебе на роду написана. Слушай, брось ты махать фонарем!

– Ну, не знаю, – говорит Фонарь, он подымает ремешок повыше, но продолжает раскачивать фонарик над головой Картежника. – Не суйся под камни да под пули, вот и будешь жив. Бывает и так, что хочешь не хочешь, а надо. А если нет…

– Ясно, – говорит Бутерброд, – если это твой собственный ребенок, поневоле сунешься под камень. А насчет того, что на роду написано, – это еще неизвестно. Просто один ловкий, другой – нет. Все это случайность и больше ничего.

– Кто сказал, что это случайность? – Картежник поднимает голову. – Кто сказал, что такое дело могло бы обернуться иначе? Ты, что ли, такой умный?

– Насчет него не знаю, а я могу кое-что сказать про такие вещи, – говорит Фонарь. – Да и не я один, другие тоже могут многое порассказать. Возьми, к примеру, угольные шахты, где каждый год погибают тысячи людей, и не потому, что им так на роду написано. Назначь туда инспекторов, установи правила безопасности, укрепи профсоюз да смотри в оба – и, ей-богу, не будет погибать столько людей. Уж поверьте.

– А все-таки они гибнут, – говорит Картежник. – Конечно, беречься нужно, я ничего не говорю. Но ведь бывает и так, что берегись не берегись, ничего не поможет. Мы думаем, человек сам управляет своей жизнью – оказывается, ничего подобного.

– А тот парень, – говорит Фонарь, – он мог быть поувертливее, либо наоборот. И в том, и в другом случае дело могло обернуться иначе. Он мог бы крикнуть ребенку. Почему он не крикнул? Не обязательно было бросаться туда.

– Он кричал, – говорит Бутерброд, – он кричал все время, пока бежал туда, но ребенок не обратил внимания.

– Все равно, можно было поступить как-то иначе.

– Теперь-то легко говорить.

– Брось фонарь, а то я, ей-богу, проломлю тебе череп! – огрызается Картежник. Это для него все равно, что летающая над головой муха, он просто раздражен, и солдат преспокойно продолжает раскачивать фонарик.

– Потом-то много чего можно сообразить, – говорит солдат с фонарем. – Но кто сказал, что нельзя было сообразить вовремя? И кто в конце концов управляет жизнью человека? Шестерка бубен?

– Грузовик идет, – говорит Бутерброд.

Все трое поворачивают головы, прислушиваясь к слабому рокоту мотора, доносящемуся откуда-то из-за края плато.

– Называй это как хочешь, – говорит Картежник, снова принимаясь за карты, – а только сам человек тут ни при чем.

– Да вы хоть знаете, о чем спорите, ребята? – спрашивает Бутерброд.

– О таинственной силе, – говорит Фонарь. – И мы вовсе не спорим. Некоторые любят получать готовые ответы, даже ни о чем не спрашивая.

Он слегка задевает фонарем голову Картежника, идет к окну и выглядывает наружу. Уже совсем рассвело.

– Это, наверное, едут из Денвера, от начальника снабжения, – замечает Бутерброд. – Еще три тонны мороженого мяса без костей. Три недели сидим без свежего мяса. Кто выиграл войну, спрашивается?

– Так вот, насчет этого парня и его ребенка, – говорит Фонарь. – Как обстояло дело с тем камнем? Неужели никто не знал, что он скатится? Такие вещи надо знать наперед. Может, поблизости была каменоломня и там что-то взрывали. А? Может, он был просто такой раззява, что позволил ребенку играть в том месте.

– Бывают случайности. И нечего тут голову ломать. Всякое может случиться.

– В девяти случаях из десяти все зависит от того, с кем это происходит. Ведь были же в твоем городе и другие, у кого есть дети. Почему же…

– Все зависит от того, кто оказался там, где это случилось. Там могли быть и другие, а вот под камень угодил он. Лихти. Так его звали. Плешивый был. Такой плешивый, что дальше некуда.

Картежник с трудом подымается с пола; он становится на колени и с отвращением смотрит на карты.

Бутерброд, глядя на него, лезет в карман висящей на стене шинели. Он достает бумажный кулек и извлекает еще один бутерброд. Потом поворачивается к двери и распахивает ее.

– Некоторые до того любят задавать вопросы, – говорит Картежник, подымаясь на ноги, – что не замечают ответа, даже если тычутся в него носом.

Рокот мотора переходит в рев, и на дороге появляется машина. Это большой военный грузовик с прицепом, он ползет медленно, фыркая пневматическими тормозами. У самых ворот грузовик останавливается, три солдата выходят из караульной будки и бредут к нему. В грузовике тоже трое солдат, они сидят высоко в кабине. Часовые берут и просматривают документы; солдаты в кабине устали, им давно надоела эта процедура, и никто из них не произносит ни слова. Но водитель, уже двинув машину вперед, вдруг останавливается и, высунувшись из окна кабины, окликает часовых:

– Эй, что у вас тут стряслось? Говорят, кого-то убило взрывом.

Часовые внизу переглядываются.

– Мало ли что там у вас говорят, – отвечает Картежник. – Мне ничего неизвестно.

– Говорят, был взрыв. Погибло шесть или семь человек.

– У нас все время бывают взрывы, сегодня уже грохнуло раз шесть.

– Эти я слышал, я не про них. Был, говорят, такой взрыв, что погибли люди. Несчастный случай.

Часовые опять переглядываются, пожимают плечами и заявляют, что им про это ничего неизвестно. Водитель отворачивается от окошка, грузовик трогается с места и въезжает в город.

– Им приказано не болтать, – замечает водитель.

– А ты что думал? – спрашивает сидящий рядом солдат. – Что армия тебе будет обо всем докладывать?

– Зачем докладывать? Но не все же такие умные, как мы с тобой, кто-нибудь может и не знать.

У караульной будки трое солдат обсуждают происшедшее.

– Эти болваны хотели взять нас на пушку, – говорит Картежник. – Если бы кого убило, мы бы знали.

– Может, и знали, а может, и нет, – отвечает Фонарь. – Разве штаб посылает тебе сводки?

– Они же слыхали, верно?

– Мало ли какие слухи ходят. Ты же не про то спрашивал.

– А я ни про что не спрашивал.

– Вот будет смехота, – говорит Бутерброд, – если тут и вправду кого-то убило, а эти олухи из Денвера узнали раньше нас.

– Да никого здесь не убило, болван! – кричит Фонарь. – Ты же сам говоришь, что видел, как они выходили из санитарной машины.

– Да. Наверное, это были они. Я ведь их в лицо не знаю. Должно быть, они.

– За это время они могли и помереть, – говорит Картежник. Он переводит блестящие, загоревшиеся любопытством глаза с одного на другого.

А в грузовике водитель налег грудью на баранку руля. Один из солдат дремлет. Грузовик плавно катится по прямой, гладкой дороге, мимо первых городских домов, приземистых коттеджей на две семьи, с одинаковыми палисадниками, обнесенными одинаковыми белыми заборами. Солдат, сидящий рядом с водителем, лениво рассматривает домики, каждый по очереди, и краем уха слушает, что говорит водитель.

– …но если сам Эйнштейн это поддерживает, так и я тоже. Я никогда об Эйнштейне плохого не слышал. И много других ученых заодно с ним. Они хотят собрать двести тысяч долларов на разъяснительную работу насчет атомных бомб. Я послал пять долларов и думал, что успокоюсь, а оказывается – нет. Ей-богу, этот чудак и сам не знает, что затеял. Разъяснить народу! Растолковать нам, что за штуку мы от них получили! О господи, боже мой! А что мы получили? Энергию вселенной, самую огромную силу после огня! Так говорят ученые. Лучшие бомбы в мире. Так говорят военные. Военные и за двести тысяч долларов не откажутся от лучшей в мире бомбы.

– Я никогда не даю ни цента на такие вещи. Выброшенные деньги.

– Я читал, что один ученый предложил взять бомбу и поехать по свету вроде как в турне. Устраивать взрывы где-нибудь подальше от больших городов и приглашать публику – пусть смотрит. Это, говорит ученый, ее как следует припугнет. А по-моему, ничего подобного. Одни совсем не пойдут смотреть, а другие будут бегать и толкать друг друга локтями – гляди, мол, что у нас теперь есть! Вот, что они скажут.

– Что-то я не возьму в толк, зачем они ее изобрели, если она им так не по душе. А теперь они только про нее и говорят!

– Уж не знаю, чего им пришло в голову изобрести бомбу! А сейчас им, по-моему, просто не нравится, что военные забрали все в свои руки. Уж тут, кроме бомб, ничего не жди. А разве они могли говорить об этом раньше? В военное время не очень-то разговоришься.

Грузовик проходит мимо стоянки туристских фургонов-прицепов. Тут их, должно быть, сотни две; они кое-как составлены в ряды, все чистенькие, лакированные, готовые заблестеть в лучах солнца, которое вот-вот увенчает пик Тручас. Кое-где перед фургонами разбиты крохотные палисаднички и сложены кучками складные и обыкновенные стулья, под окошками обтекаемой формы прибиты самодельные ящики с цветами, на веревках висит развешанное еще с вечера белье. За стоянкой фургонов дорога разветвляется, главная ветка идет прямо в центр города, кварталах в трех-четырех уже виднеется белая стена больницы. Боковая дорога уходит налево, на юг, к массиву зданий из цементных блоков и стоянке грузовиков. Водитель выпрямляется и крепче сжимает руль для разворота.

– Возьми хоть тех ребят, что погибли от несчастного случая. Это произошло где-то здесь, но армия уж позаботится, чтобы все было шито-крыто. Я бы уж постарался разнюхать, в чем дело, если б не знал, что такое армия.

В караульной будке три солдата приходят наконец к выводу, что никаких убитых нет, иначе им, конечно, это было бы известно.

– Даже если они теперь умрут, – говорит Картежник, – это совсем не то, что погибнуть во время несчастного случая. Но похоже, тут не только несчастный случай – тут, наверное, происходит что-то еще, недаром то и дело приезжают доктора.

– Те, как видно, ничего толком не знают, – говорит Фонарь. – Если б были убитые – зачем столько докторов?

Но им слишком мало известно, чтобы долго поддерживать этот разговор; никто из троих не знает пострадавших – мало ли всяких лиц мелькает перед ними в машинах, и один только Бутерброд видел их в санитарном автобусе. Но и эта скудная пища уже пережевана и переварена. Фонарю не терпится вернуться к прежнему спору.

– Вот ты сам признаешь, что беречься нужно, а потом говоришь, что берегись не берегись – ничего не поможет. Откуда же ты знаешь, поможет это или не поможет? Вот тут-то и надо спрашивать, коли хочешь получить хоть мало-мальски толковый ответ. Ну, скажем, твой приятель – берегся он или нет? – обращается он к Бутерброду. – Ты что-нибудь об этом знаешь или можешь только гадать?

– Вот уж не скажу, берегся он или нет.

Показывается солнце, утренний ветерок колышет деревья, слышны птичьи голоса, а в караульной будке все продолжается беседа, хотя временами ее приходится прерывать.

Подъехали пятеро молодых людей в старом военном автобусе.

– Ну и гремел же гром нынче утром, – говорит Фонарь.

Один из сидящих в автобусе слабо улыбается, как старой остроте.

– А дождя не было.

Солдат смотрит вслед автобусу, въезжающему в город. Сзади к нему прицеплена двухколесная железная повозка. Солдаты знают, что в этой повозке какие-то измерительные приборы. Они уже сотни раз видели и эту повозку, и другие в таком же роде, и слышали тысячи взрывов в промежутках между прибытием и отъездом таких повозок.

Ученые, возвращающиеся из города, обычно молчаливы. По их глазам не прочтешь, что они там измеряли, и они словно туги на ухо. Через полчаса или около того, когда приборы откроют и прочтут их показания, будут получены какие-то ответы, возникнут новые вопросы и пойдет много разговоров. Сегодня днем собраний не будет; вечером начнется работа в механическом цехе; завтра опять будут слышны взрывы.

У развилки, там, где свернула машина с мороженым мясом, автобус тоже заворачивает, потом замедляет ход и возвращается на главную дорогу. Он медленно движется по городу, минует больницу и сворачивает налево, к Технической зоне.

К караульной будке подъезжает доктор Бригл.

– Бригл, – бросает он Бутерброду.

– Джэкоб Бригл, – говорит Бутерброд, сверяясь с бумагой, которую держит в руке. Он по-прежнему в перчатках, а на перчатках по-прежнему крошки хлеба.

– Да, Джэкоб Бригл.

– Доктор медицины.

– Да, доктор медицины, – усталым голосом подтверждает Бригл.

– Скажите, значит они не погибли от этого несчастного случая?

Водитель и два других солдата оборачиваются и смотрят на Бутерброда, доктор тоже взглядывает на него внимательнее. Доктор вытягивает шею, засовывает палец под воротничок и снова бросает взгляд на солдата.

– Это что, всегда так полагается опрашивать при въезде в эти проклятые ворота?

– Можно ехать? – спрашивает шофер.

Все три солдата молча кивают.

– Нет, никто не погиб, – говорит доктор тем же усталым голосом Машина движется вперед.

Первый автобус из Санта-Фе, переваливаясь, вползает на край плато. Этот можно не останавливать – солдат, ведущий машину, уже проверил пропуска штатских служащих, которых он везет. Но все-таки, не доезжая ворот, автобус останавливается, шофер опускает стекло и высовывает голову:

– Там, позади, я видел пуму.

Несколько пассажиров подтверждают это кивками. Один показывает руками – вот такая, мол, большая.

– Прямо тут, у подъема. Вы не видели?

Солдаты опять переглядываются.

– Ну так берегитесь! – кричит им шофер. Он ухмыляется, машет рукой и переносит все внимание на автобус, который медленно трогается и ползет вперед.

В автобусе человек пятьдесят – это техники, плотники, конторщики, рабочие бензоколонок и другие служащие. Девушка с телеграфа сидит на заднем сиденье и, проезжая мимо, смотрит в окно на солдат. Скоро приедет еще несколько сот служащих в автобусах, которые уже выехали или собираются выезжать из Санта-Фе. Еще больше народу прибудет в собственных машинах. Некоторые приедут из Эспаньолы, испанского городишки, лежащего на северо-западе. Несколько человек – это главным образом слуги, испанцы и индейцы – приедут с ранчо и из пуэбло, лежащих между горой и рекой, а некоторые придут пешком по древним тропам. И вот уж ярко светит солнце. Все предметы вокруг приобретают четкие очертания.

2.

Где-то за три-четыре квартала проехал грузовик с повозкой; скрежет переводимых скоростей донесся до больницы, журчащим эхом отдался в ее стенах и слабо зажужжал в оконных стеклах. Звук этот проник в приоткрытое окно Луиса Саксла, которое выходило на пруд, и сдернул со спящего верхнюю пелену сна. Луис смутно уловил мягкий шелест легковой машины и негромкое дребезжание повозки – в иное время он вряд ли расслышал бы каждый из этих звуков отдельно. Вчерашнее снотворное еще туманило мозг, и он не мог разобрать, две ли машины прошли одна за другой или та же самая проехала мимо дважды. Легкое беспокойство от неуверенности – такой, в сущности, пустяк – явилось шагом от сна к пробуждению. Но, сделав этот шаг, он словно еще на миг задержался на пороге и глядел назад или вбок – так иногда человек, вместо того чтобы идти куда надо, засматривается на что-то в противоположной стороне – быть может, на бегущего мальчишку, на двух увлеченных беседой подростков или на проходящие машины – и хоть это нисколько не мешает ему идти дальше, не стоит на пути, но все же отвлекает внимание, если оно не всецело поглощено другим. Сознавая, что лежит в палате, на постели, и, самое главное, сознавая, что попал в какие-то особые обстоятельства, на которых еще через минуту надо будет сосредоточить все мысли, Луис медлил, нарочно отодвигая эту минуту, грозившую увести его от ночных теней раньше, чем они растают сами, чем начнется простая пантомима, именуемая пробуждением…

– Слыхал про Айвса Кольмана?

…и только.

Они шли по улице, ведущей к школе. Мимо проехала машина доктора Кольмана; машина была старая и дребезжала на ходу.

– Ты слышал, что сказал Айвсу отец?

Очевидно, речь шла о чем-то очень важном, так как его приятель даже забежал вперед, чтобы лучше видеть, как отнесется к этому Луис. Так он и шел, пятясь назад, ожидая, пока тот ответит. От возбуждения он казался моложе своих лет. Он был всего на год младше Луиса и почти одного с ним роста, но сейчас, когда он, сгорая от нетерпения, неуклюже подпрыгивал на ходу, ему можно было дать не четырнадцать, а десять или одиннаддать лет.

– Нет, а что? – спросил Луис.

– Ха, вот тебе раз, он не слышал! Нет, ты в самом деле не знаешь?!

– Ничего я не знаю.

– Отец будто бы сказал Айвсу: выбирай, мол, одно из двух.

– Что выбирать?

– Да разве ты не слыхал? Мне еще вчера рассказывали.

– Ну, говори же, что? О чем ты толкуешь?

– Колледж или машину, – торжествующе выпалил мальчик, вприпрыжку пятясь назад. – Айвс может поступить в колледж или получить машину – на выбор. Так ему сказал отец. Выбирай, мол, или то, или это. Неужели ты не слышал?

– Так прямо и сказал? – Луис изумленно уставился на приятеля. – Ты чего-то путаешь. Откуда ты это взял?

– И ничего я не путаю. Он так и сказал. И все про это знают, кроме тебя. Он так сказал, уж это верно. Здорово, правда? А что бы ты на его месте выбрал?

– Колледж, – сказал Луис, думая об Айвсе, о его отце и об этом странном предложении.

– Колледж! Ну ладно, но я про машину спрашиваю, – если б ты взял машину, то какую?

– Но я бы не взял машину. Это же глупо, Чурка.

– Как сказать! Спорим на что угодно, что Айвс захочет машину. И спорим, что и другие на его месте тоже захотели бы машину. Ну, а все-таки, если б ты взял машину, то какую? Если б все-таки захотел машину?

Луис отказался выбирать машину, зато Чурка выбрал несколько и стал расписывать их достоинства, чтобы подразнить упрямого Луиса. Целый квартал они прошли молча.

– Я тебе объясню, в чем тут дело, – сказал наконец Луис. – Всякие там машины – это просто обломки, выброшенные потоком исследовательской мысли, – искоса он быстро взглянул на своего приятеля, – заработная плата для рабочих и прибыль для капиталистов. А в колледже ты находишься на гребне волны… – он помолчал, но не повернул головы, – которая уносится все дальше, в безбрежный океан неведомого.

– Эк, загнул!

– Между прочим, это истинная правда. Звучит как-то чудно, потому что это из книжки, но тут каждое слово правда.

– Ну тебя с твоей толстухой Оливер!

– Оливер – молодчина.

Чурка опять вприпрыжку забежал вперед, насмешливо глядя на Луиса.

– Толстуха Оливер считает, что ты тоже молодчина. Толстуха Оливер говорит, что у тебя блестящие способности. И я знаю еще, что сказала про тебя толстуха Оливер. Ах, эти прекрасные глаза!

Луис локтем отпихнул мальчика, а потом угрожающе шагнул к нему.

– Не толкайся.

– А ты не трепи языком!

– Тоже мне, растолкался!

Еще почти два квартала они прошли молча; в конце улицы показалась спортивная площадка перед школой. Уже были видны мальчики и девочки, идущие по дорожкам к дверям школы и группками стоявшие на лужайке; судя по всему, звонка еще не было. Вдруг Чурка вырвался вперед.

– Ну, пока, – крикнул он через плечо.

Чурка бежал по тротуару, пока не поравнялся со школой, находившейся на другой стороне улицы; перебежав мостовую, он присоединился к мальчикам, кучкой стоявшим на лужайке. А Луис все замедлял и замедлял шаг и наконец почти остановился, стараясь разглядеть, кто там стоит, в этой группке. Вдруг он повернулся и перешел улицу; на этой стороне под прикрытием домов, подступавших к самой лужайке, он мог не спешить и идти, как ему вздумается. Он выхватил одну из трех книг, которые нес под мышкой, стал подбрасывать ее в воздух, хлопать себя по колену и балансировать ею, поставив на ладонь. Так Луис коротал время, пока не раздался звонок. Теперь ему снова стала видна лужайка перед школой, но группки уже распались, и Луис не видел никого из тех, с кем он избегал встречаться. Он почти бегом пересек лужайку, подбрасывая ногой книгу, как футбольный мяч.

Луис повернулся, вернее, попробовал повернуться в кровати. Что-то мешало ему, и он подумал (впрочем, мельком), что надо бы сосредоточиться на этом. Он приоткрыл глаза и тотчас же перестал слышать негромкое дребезжание повозки и отдаленный гул голосов – где-то, квартала за два отсюда, остановился автобус, привезший пассажиров из Санта-Фе. Но Луиса не покидало ощущение книги в руке. Он опять прикрыл веки, оставив узенькую щелочку, сквозь которую разглядел, что Бетси повесила его часы в ногах кровати так, чтобы он мог их видеть; но он не заметил, сколько на них времени, ибо, смутно забеспокоившись, что опять позволяет себе предаваться бессмысленным воспоминаниям (впрочем, это было скорее отвлечением, которое вряд ли можно назвать бессмысленным), увидел массивную фигуру мисс Оливер, грузно идущую ему навстречу. Она что-то говорила, перебирая пальцами бусы из кораллов, или янтаря, или поддельного жемчуга (а иногда и яшмы), – у нее всегда были на шее какие-нибудь бусы, – расхаживала между партами, и в ней, как всегда, материнская озабоченность сочеталась с девичьей порывистостью.