Текст книги "Несчастный случай"

Автор книги: Декстер Мастерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 28 страниц)

Вот на такие-то случаи и необходим автоматический контроль. Можно поставить свинцовую или бетонную стенку с соответственно расположенными отверстиями, понимаете? В отверстия будут пропущены механические руки, которые не пострадают, если в мозг по ту сторону стенки и проскочит какая-нибудь неуместная мысль и нарушит безопасный ход опыта, Но, конечно, наивно и нелепо ждать от людей, потерявших всякое чувство контроля, чтобы они контролировали такой опыт, до этого только в мирное время можно додуматься… Впрочем, теперь-то контроль будет, и это очень хорошо, пока все идет, как идет. А как по-вашему, долго еще все это будет продолжаться? Как по-вашему, вернется ли к нам когда-нибудь этот утраченный самоконтроль?

Дэвид крепче стукнул тростью по ботинку и поднял глаза на Хафа, но тот упорно смотрел в окно, и Дэвид продолжал:

– Итак, вот вам объяснение того, что произошло и почему опыт на сей раз не удался. Это еще не исчерпывающий ответ на ваш вопрос, но пока и этого довольно. Как видно, остались незамеченными какие-то из предупредительных сигналов. А тем временем, возможно, было сделано что-то такое, что могло несколько усилить интенсивность процесса, – так кто-нибудь мог бы сказать: давайте-ка еще увеличим запас бомб и посмотрим, что из этого получится, – и при этом критический предел оказался нарушен. Да, забыл вам сказать: часть урана доставляется нам в виде небольших брусков с вынимающимися стержнями. Можно брать бруски со стержнями или без них. Разница в весе пустячная. На ощупь она тоже почти не чувствуется. Если не помнить об этом все время, очень легко ошибиться: кажется, что берешь брусок без стержня, а на самом деле он остался внутри. Это все равно, что упустить предупредительный сигнал. Одно я могу сказать твердо: никто не ронял никаких отверток. Нигде ничего не заело. Просто дело зашло чуть дальше, чем следовало. На какие-то сигналы не обратили внимания… точно так же, как в другой области… ну и…

С полминуты в комнате длилось молчание. Потом на столе зазвонил телефон. По-прежнему глядя в окно, полковник машинально снял трубку.

– Да, – сказал он, и еще раз: – Да, – и положил трубку на рычаг.

Дверь отворилась, и вошла секретарша, держа в руках, как понял Дэвид, копии составленного полковником сообщения.

– Дайте один экземпляр мистеру Тилу, – сказал полковник.

И еще на полминуты в комнате наступила тишина.

– О, черт! – внезапно сказал Дэвид. – О, черт! – крикнул он. В глазах его вспыхнула ярость, он ощупью нашел свою палку, с усилием поднялся на ноги и гневно посмотрел в лицо Хафу.

Полковник отчасти приготовился к подобной вспышке. Но раньше он был куда лучше подготовлен к ней, чем теперь, после всего того, что услышал от Дэвида. Прямо колдуны эти ученые, как они умеют вас заговорить! И не один Уланов, все они такие. Не поймешь их. Одни как начнут говорить, не могут остановиться, другие вообще почти не раскрывают рта, но все они чудаки, особенно физики… Конечно, никто и не спорит, что опыт работает на войну, и все это знают. А что до гонки вооружений – при чем она здесь? И, в конце концов, гонка вооружений почти всегда существует в том или ином виде. А сейчас речь совсем о другом, о сообщении для газет. Уж, наверно, Дэвид скажет, что в поступке Луиса не было ничего геройского. Но с ним невозможно согласиться! Все-таки это был подвиг, это не могло не быть подвигом! Сколько раз я видел, как люди падают духом и бегут, а ведь тут наоборот… И, однако, полковника охватило смущение, какого он до сих пор не испытывал. Он не намерен запираться, он и в самом деле старался придать фактам определенную окраску… так ведь сообщения в газеты и не пишутся иначе… конечно же, он старался осветить их так, как надо, как подсказывало ему чувство, которое он не сумел бы определить, но которое заставляло его искренне гордиться Луисом Сакслом и сочувствовать ему – а разве могло быть иначе?

Дэвид стал читать дальше. Дочитал, положил бумагу на диван – и когда заговорил снова, гнев его, казалось, уже остыл.

– Так, значит, вот как вы намерены держаться? Что ж, тогда и я знаю, как мне поступать.

Он казался усталым, но не злым, безмерно усталым – и потому его угроза пугала ничуть не меньше, чем если бы он был зол.

Полковник подошел к нему:

– То есть, вы поедете в Альбукерк, в телеграфное агентство? Вы мне уже говорили об этом, Дэвид, но я отказываюсь принимать это всерьез. Может быть, вы все-таки сядете? Присядьте, пожалуйста, и объясните мне: что я такого страшного тут написал?

Дэвид покачал головой, словно пытаясь стряхнуть усталость.

– Нет, хватит, не могу я больше с вами разговаривать. – И все же он продолжал, опираясь на палку и в упор глядя на полковника: – В том, что вы тут написали, нет ни слова правды, но это вам не поможет… Я тогда говорил совершенно серьезно. Я открою всю правду, и пусть меня сажают в тюрьму, пусть повесят, все равно я это сделаю, черт подери, сделаю сию же минуту!

Он двинулся к выходу. Но полковник преградил ему дорогу.

– Убирайтесь к черту, – сказал Дэвид. – Дайте мне пройти.

– Я не уберусь к черту и не дам вам пройти. Я не позволю вам валять дурака и других ставить в дурацкое положение. И я требую, чтоб вы мне сказали, из-за чего вы раскипятились.

Дэвид молчал.

– Дэви, я просто не понимаю, что с вами творится. Ну да, в сообщении есть неточности, я сделал это сознательно. Видит бог, нам вовсе не желательна огласка, не поймите меня превратно… но как бы мы на это ни смотрели, теперь огласки не избежать. Луис поступил, как герой, в самом прямом смысле слова, это чистая правда. Я считаю, что об этом следует сказать, и здесь это сказано. Объясните, что тут плохого? Если действительно что-нибудь не так, обещаю вам, мы все исправим. Нельзя только упоминать о радиации. С этим очень строго, – прибавил он извиняющимся тоном.

Минуту Дэвид молча смотрел на полковника, потом отвернулся и отошел к окну, из которого виден был квадратик тщательно ухоженного газона и посредине – флагшток. Дэвид безмолвно стоял у окна, полковник настороженно следил за ним; наконец Дэвид обернулся, пожал плечами и засмеялся:

– Видели вы заметку в «Нью-Йоркер», в разделе «Городских новостей» – это было, как будто, в прошлом году? Насчет флага Объединенных Наций? Предполагалось, что он будет реять непосредственно под национальным флагом каждой страны. И «Нью-Йоркер» писала: «Если вы верите во всемирное правительство, очевидно, вам надо стать на голову, чтобы приветствовать его». Так вот, некоторые вещи лучше видишь, стоя на голове. Вот сейчас опять начинают бояться русских: это мол полицейское государство, милитаристы, националисты, а главное, загадочные и непонятные жители Востока, и уж конечно, они замышляют нас погубить. А; те, разумеется, боятся нас, и по весьма сходным причинам. Но когда стоишь на голове, то оказывается, что самое страшное сейчас для обеих сторон – наши бомбы. Нас они пугают тем, что русские из-за них могут полезть на стену, а русских – тем, что мы можем сбросить эти бомбы на них. В тот вечер в каньоне я думал, что Луис – последняя жертва первой атомной войны, нашей войны. Но если стать на голову, может показаться, что он – первая жертва второй атомной войны, войны с русскими. Впрочем, не все становится яснее, когда стоишь на голове; иной раз начинается головокружение, и тогда видишь то, чего на самом деле нет.

Дэвид говорил, не повышая голоса, но с таким волнением, какого полковник Хаф в нем никогда еще не замечал. Умолк, подошел к глобусу и вперил в него невидящий взгляд. Потом заговорил спокойнее, но с большой силой:

– Вот что, Нийл. Насколько я знаю, даже и сейчас никто и нигде не думает о том, чтобы использовать атомную энергию в мирных целях. Только в Ок-Ридже делаются слабые попытки в этом направлении, да кое-какие, исследования ведутся здесь, у нас. Кое-что делал Луис. Он кое-чего добился, кое-что нашел, кое-что довел до конца. Вот почему он здесь оставался. Если мы готовимся к войне, эта его работа для нас бесполезна. Но если мы действительно думаем хоть сотую долю того, что провозглашаем в наших громких официальных декларациях, так зерно этого заключено в работе Луиса. И если физика еще может оставаться наукой, а не только хлыстом в руках военщины, так эти работы частично и есть то, чем может стать наука – здесь, сейчас, сегодня. Это очень скромная похвала, и работа, которую пытались проделать Луис и некоторые другие, тоже очень скромная. Здесь, в Лос-Аламосе, она не в почете. Но все, что вы написали для газет, бесчестит ее.

Вы ведь знаете, несколько человек здесь усиленно работают над новой бомбой, над сверхбомбой. Если кто-нибудь захочет доказать, что такое изобретение явится жизненно необходимым, когда гонка атомного вооружения зайдет в тупик и понадобится что-нибудь новенькое, – если, кто-нибудь захочет доказать, что производство сверхбомбы – это сверхпатриотизм и что такая работа спасет нацию, я с этим спорить не стану. Может быть, эти люди и правы, но если они и окажутся правы, то в значительной мере потому, что сами же создают невыносимое напряжение, из-за которого все труднее становится избежать катастрофы. И потом, какую, именно нацию они спасут? Я утверждаю одно: человечество имеет все основания ненавидеть то, что делают эти люди, и восхищаться тем, что делал Луис. А вы этого не говорите человечеству, вы не говорите ему ни слова правды.

Я возражаю против ваших домыслов насчет героизма и подвига, потому что это неправда, вы спутали вещи, не имеющие друг с другом ничего общего. Луис совершил бы подвиг, будь у него на это время. Он сделал нечто совсем другое и хорошо понимает, что он сделал, – так неужели нельзя обойтись без лжи в последнем слове о человеке, который был свободен, от всякой лжи, свободен и чист как никто?

Неужели нельзя отнестись к нему хоть с некоторой долей уважения?

Вопрос остался без ответа. На мгновенье он как бы повис в воздухе. Потом Дэвид снова посмотрел на глобус. Протянул руку и быстро, словно исподтишка подтолкнул его, как будто уже давно хотел это сделать, но боялся, что его на этом поймают, – совсем как мальчишка, который стащил с прилавка яблоко. Все же он не сводил глаз с глобуса, пока тот не перестал вращаться. Потом круто повернулся и вышел из кабинета…

После его ухода полковник придал глобусу привычное положение, потом сел за стол и уставился на копию сообщения; в конце концов он вызвал секретаршу и попросил связаться по телефону с Вашингтоном и вызвать генерала Мичема.

К его удивлению, это ей сразу удалось.

Он сказал генералу, что беспокоит его потому, что директор по научной части еще не вернулся, а генерал ведь знает, какое мученье – иметь дело с этим чертовым заместителем. Генерал сказал, что он того же мнения. После этого добрых двадцать минут полковник обсуждал со своим начальником кое-какие неотложные вопросы и меры, которые надлежало принять.

Во время разговора генерал упомянул о том, что он телеграммой поблагодарил Луиса Саксла за геройский поступок. Он осведомился также, выполнено ли распоряжение о том, чтобы военным самолетом доставить родных Саксла в Лос-Аламос, и когда они должны прибыть.

– Все исполнено, – ответил полковник. – Вероятно, они прибудут сегодня.

Под конец генерал сказал, что секретарь как раз уведомил его о предстоящей встрече с одним видным деятелем, который, оказывается, только накануне завтракал с полковником Хафом.

– Простите, генерал, но я должен вас предупредить насчет этого конгрессмена, – сказал Хаф. – Дело в том…

– Ну, сейчас ничего не выйдет, Хафи, – заторопился генерал, – мой дорогой и славный друг сенатор Бартолф уже здесь. Входите, сенатор! – услышал Хаф. – Я к вашим услугам. Мы с вами после поговорим, Хафи, спасибо, что позвонили. До свиданья.

3.

В пятницу днем настал час, когда приостановились все подсчеты, вычисления, анализ, воспроизведение условий опыта, измерения, приблизительная оценка и чистейшие догадки, не прекращавшиеся три дня кряду и имевшие целью определить количество и качество радиации, выделенной ураном в минуту несчастья и полученной каждым из семи человек, находившихся на разном расстоянии и в разном положении относительно котла. Присутствовали Висла, Дэвид, Уланов и еще двое или трое. Никто не объявлял перерыва, он не наступил внезапно или, напротив, по какому-либо расписанию. Просто серьезный разговор, который вели между собою эти люди, стал постепенно затихать, с полчаса он еще теплился и, наконец, замер.

За эти полчаса последние надежды, тщательно охраняемые, лелеемые и искусственно поддерживаемые с самого начала, угасли, и сознание опасности, от которого никто не мог отрешиться с первой же минуты, безраздельно завладело каждым. Теперь, после трехдневной работы, можно было твердо сказать: есть лишь один шанс из десяти, что кто-нибудь из шестерых пострадавших погибнет, но едва ли есть один шанс из ста, что Луис Саксл останется жив. Даже и сейчас никто из собравшихся не мог точно определить дозу облучения, полученную Луисом. Но уже не оставалось ни малейшего сомнения, что, какова бы она ни была и как бы ее ни определили впоследствии, доза эта примерно вдвое больше той, которую радиологи и радиобиологи считают смертельной. Правда, и они называют лишь приблизительные цифры; кроме того, они могут и ошибаться, но, во всяком случае, не на сто процентов, подобной ошибки, уж конечно, никто сделать не мог.

– Меня это не удивляет, – сказал немного позже в тот же день один приехавший из Чикаго гематолог другому. – Я догадывался, что доза примерно такова, может быть, чуть меньше.

– Надо думать, его родных известили? – спросил доктор Берэн, обращаясь к доктору Моргенштерну, стоявшему рядом с ним в нижнем коридоре больницы.

– Да, конечно, – ответил Моргенштерн. – Я только что говорил с полковником Хафом. За ними послан из Чикаго военный самолет. Завтра они будут здесь. Все устроено.

– Может быть, у него есть еще кто-нибудь, – сказал Берэн.

– Может быть, следует известить еще кого-нибудь? – спросил он позднее полковника Хафа.

– Нет, только родных, – сказал полковник. – Впрочем… вот что, я поговорю с Тилом.

– Да, есть еще одна женщина, – сказал Дэвид. – Я уже пытался связаться с нею. Я об этом позабочусь.

– Аппарат для чтения? – переспросил доктор Моргенштерн, с удивлением глядя на двоих рабочих из циклотронной мастерской, разыскавших его возле ординаторской. – Первый раз слышу. Мистер Тил? Право, не знаю, где он сейчас. Может быть, доктор Берэн…

– Понимаю, – сказал Берэн людям, принесшим аппарат. – Боюсь, вам придется унести его обратно. Очень мило, что кто-то об этом подумал, но, мне кажется, это нецелесообразно… сейчас – нет.

– Чарли, – заметил Берэн под вечер, – я хочу вам кое-что сказать… вы в состоянии выслушать меня? Я могу выразить свою мысль двумя способами. Могу сказать, что от вас с вашей страдальческой физиономией больше неприятностей, чем пользы, и что я впредь не могу позволить вам являться в таком виде к больному. Или же могу сказать, что хоть у вас и не осталось надежды, Луису Сакслу еще осталось два-три дня жизни. И это, на мой взгляд, гораздо важнее. Предстоит еще многое сделать, если не для вас, то для него. Меня ничуть не удивит, если мы столкнемся с тяжелым случаем непроходимости кишечника – это штука весьма неприятная, но хороший уход многое облегчит. Вероятно, придется очень скоро прибегнуть к непрерывным внутривенным вливаниям, но это в нашей власти, и они могут помочь. Не дай бог, если начнутся сильные кровотечения, но, может быть, мы, с помощью Бригла и его красителей, и в этом случае сумеем немного помочь Луису. Нечего и говорить о том, что нам предстоит, когда количество лейкоцитов начнет сокращаться, – чего, между прочим, пока еще не произошло. Так вот, угодно вам участвовать в черной работе, если она и не принесет всех результатов, каких хотелось бы и вам и каждому из нас?

– Ради всего святого, – накинулся доктор Педерсон на Бетси, когда наступил вечер, – постарайтесь держать себя в руках! Нельзя входить к нему в палату с таким мрачным видом.

А Бетси снова и снова думала об одном: зачем, зачем они взялись за это во вторник двадцать первого числа! Ну что им стоило переждать этот день?

Одиннадцать раз Дэвид безуспешно пытался дозвониться до Терезы и только на двенадцатый раз застал ее. Это было в начале восьмого по лос-аламосскому времени, но в Нью-Йорке шел уже десятый час. Тереза обедала с отцом и только что вернулась домой; на этот раз она нашла извещение телеграфной конторы, опущенное в ее почтовый ящик час назад; она позвонила, и ей прочли телеграмму; не успела она положить трубку, как телефон зазвонил снова.

– Дэвид! – сказала она. – Да, только что, сию минуту… – и молча выслушала Дэвида до конца.

И опять она положила трубку. Опять достала убранный накануне чемодан и уложила в него вынутые накануне платья. И тут снова зазвонил телефон. Звонили с телеграфа: на ее имя получена телеграмма; женский голос прочитал ее вслух.

– Но ведь вы только что передали мне это! Несколько минут назад!

– Это другая телеграмма, мисс. Получена еще вчера. Мы оставили вам извещение, но вы не позвонили.

– Я не получила извещения. И это та же самая телеграмма!

– Сейчас проверю, мисс… Вы слушаете? Видите ли, телеграммы отправлены из разных мест. Та, о которой мы вас извещали вчера, послана из Санта-Фе, штат Нью-Мексико, в четыре часа сорок одну минуту по местному времени, по нашему – шесть сорок одна. А та, о которой мы известили сегодня, послана из Лос-Аламоса, штат Нью-Мексико, в три часа восемнадцать минут.

– Но ведь они совершенно одинаковые! Может быть, вы прочтете еще раз?

Обе телеграммы совпадали слово в слово. На мгновенье, слушая девушку с телеграфа, Тереза подумала: а вдруг ей опять читают ту первую телеграмму? Есть еще и вторая, и в ней какое-то другое известие, может быть, более тяжкое, может быть – успокоительное, но по какой-то ужасной ошибке вторую телеграмму затеряли, засунули куда-то, и она валяется где-нибудь, никем не прочитанная. Но, разумеется…

– Благодарю вас, – сказала она голосу в трубке. – Хорошо. Благодарю…

…разумеется, только одно имеет значение – то, что она сейчас услышала от Дэвида.

Она позвонила в аэропорт. Потом вспомнила, что у нее нет денег. Позвонила отцу. У него на руках не оказалось нужной суммы. Но он обещал достать и встретить Терезу в аэропорту. Тогда она опять позвонила в порт. Свободных мест нет, ответили ей. Она стала умолять, упрашивать; потом в отчаянии положила трубку, кончила укладывать чемодан и позвонила еще раз.

– Ну, мисс, на этот раз я могу вас обрадовать, – сказали ей. – Нам только что вернули один билет. Вам сегодня везет.

4.

«Некто, вкусивший янтарного напитка не столь разумно, сколь жадно, в гневе возвысил голос, – читал Дэвид. – Послышалось шарканье ног, загремели отодвигаемые стулья. Человек, поддавшийся гневу на этой мирной вечеринке, готов был запустить ножом в того, кто вывел его из равновесия. Но тут как раз вовремя подоспел недремлющий полицейский сержант, он крепко схватил буяна за руку, властно произнес несколько слов, и столкновение было предотвращено. Металл сотни различных национальностей, отчеканенный в одной монете с выбитым на ней американским орлом, звенит здесь в одной шкатулке…»

– Опустите эту метафору, – сказал Луис.

Дэвид отложил газету; это был лос-аламосский «Таймс». Бетси принесла его в палату, Луис как будто заинтересовался им, и Дэвид уже несколько минут читал ему вслух отдельные заметки на выбор.

– Читайте дальше, – попросил Луис.

Изголовье постели было приподнято, и он лежал высоко на подушках. Он смотрел не на Дэвида, а в сторону, на окно, и вид у него был безнадежно скучающий. Он не шевельнулся с тех пор, как Дэвид около половины восьмого вошел в палату, а сейчас было уже почти восемь. В восемь будет взят третий и последний за день анализ крови, проведен еще кое-какой осмотр и начнутся приготовления на ночь.

– Вы действительно хотите слушать? – спросил Дэвид.

– Ну конечно.

«Старая Америка, в лице смуглых индейцев с волосами, заплетенными в косы, и бесстрастным взглядом, – читал дальше Дэвид. – Разбитные новобранцы, которые еще бегали на свиданья с девчонками, когда мрачные газетные заголовки возвестили о падении острова Коррехидор… скромные ученые в штатском… Там и сям за столиками влюбленные заняты безобидным ухаживанием. Никто их не осуждает. Это – право молодежи всюду, от Лос-Аламоса до Нагасаки… Таков наш Сервис-клуб, где встречаются в приятной, дружеской обстановке обитатели Холма и его окрестностей».

– Все, – сказал Дэвид.

Луис промолчал.

Дэвид перевернул газету; взгляд его скользил по строчкам; он читал необыкновенно быстро и успевал заранее прибежать даже мелкие заметки, чтобы выбрать – что стоит прочесть вслух Луису.

«Комиссия, ведающая уличным движением, сообщает, что ею изучается вопрос об уменьшении шума, производимого автобусами».

«Новейший план реорганизации армии предусматривает разделение Соединенных Штатов на шесть военных округов».

– Это ничего хорошего не предвещает.

«По сведениям, поступившим на этой неделе из канцелярии полковника Хафа, городские власти предполагают устроить по купальному бассейну на каждое постоянное подразделение, расквартированное в Лос-Аламосе».

– Это, пожалуй, тоже ничего доброго не предвещает. Не знаю, известно ли кому-нибудь, откуда ведет свое происхождение купальный бассейн? Как будто, Менкен сказал, что первый бассейн установил в Белом Доме президент Филмор. У древних римлян купанье, разумеется, было общественным развлечением.

С полминуты оба молчали.

– Мы, пожалуй, могли бы превратить в общественные бани здешний пруд, – сказал Луис; голос его прозвучал вежливо и равнодушно; но заговорил он не сразу и произнес эти слова как-то странно, точно они стоили ему больших усилий. Казалось, это говорит не Луис, а кто-то чужой, незнакомый; Дэвиду стало не по себе.

– Прекрасная мысль, – сказал он, чтобы как-то забыть об этих словах, заглушить их, отодвинуть.

Тут он заметил, что Луис смотрит на него, слегка наклонив голову, не просто смотрит – а разглядывает его с каким-то озадаченным выражением лица. Потом Луис чуть заметно покачал головой – и опять отвернулся к окну.

– Дэви, – сказал он, помолчав немного и чуть менее официальным тоном, – помните тот день, когда мы познакомились? Там был еще Юджин Фосс.

– Да. Верно. Вы еще сомневались тогда, ехать ли вам в Чикаго.

– Да. Сейчас я все думал о Фоссе.

Он обернулся к двери. На пороге стояла Бетси, глядя на обоих с вымученно веселым видом.

– Пора принести маленькую жертву, – сказала она. – На сегодня последнюю. Можно мне взять самую капельку, сэр?

Дэвид прикрыл лицо рукой. Луис по-прежнему смотрел на Бетси, но не сказал ни слова. Потом оба следили за тем, как она брала кровь. Едва только она кончила, Луис опять отвернулся к окну. А Дэвид проводил ее взглядом до самого порога.

– Вы говорили о… – начал Дэвид.

– Да, – прервал Луис. – Может, вы прочтете мне эти стихи еще раз, Дэви?

Дэвид, озадаченный, ответил не сразу:

– Это Бетси читала вам стихи. Вы о них говорите?

– Разве не вы мне читали?

– Бетси сказала… Ах, черт, право же я не помню, Луис. Возможно, что и я.

– Это не важно. Фрост очень немногословен.

Дэвид хорошо знал, о каких стихах идет речь; он отыскал их в антологии, которую сам принес Луису, и медленно, негромко прочел вслух:

 
Огню ли мир наш обречен?
Во льду ли сгинет он?
Со мною пламя изберет,
Кто страстью опален.
А если мир в конце времен
Погибнуть дважды осужден,—
Кто знает ненависть, поймет:
Послужит той же цели лед —
Он той же силой наделен,
Убьет и он.
 

– Вы давно не видели Фосса, Дэви? – спросил Луис, снова повернув голову и глядя на Дэвида.

Дэвид не поднял глаз от книги. Он не знал, что ответить. В 1942 году Фоссу опротивела всякая деятельность, кроме самой непосредственной борьбы, он бросил свою работу и пошел в армию. Уже три года как он погиб.

– Давно, – сказал наконец Дэвид.

– Это неважно, – сказал Луис и опять отвернулся к окну.

Стоя в коридоре нижнего этажа, у подножья лестницы, и разговаривая о разных делах с Герцогом, доктор Бригл увидел Бетси, спускавшуюся по лестнице, и заметил то, что было у нее в руках. Он извинился перед Герцогом и пошел за нею по коридору к лаборатории доктора Новали. Оттуда как раз вышли четверо врачей, среди них Берэн и Педерсон. Они посторонились, пропуская Бетси, и все посмотрели на то, что она несла. Двое врачей повернулись и пошли за нею в лабораторию, Берэн посмотрел на часы.

– Мы опаздываем на пять минут, – сказал он Педерсону. – Вы идете?

– Пойдем, – сказал Педерсон.

Они поднялись по лестнице и пошли по коридору к палате Луиса; в это время из палаты вышел Дэвид и, как мог быстро, направился к ним. Он схватил Берэна за руку выше локтя и увел от двери. Педерсон пошел за ними.

– У него путаются мысли, – тихо сказал Дэвид. Он рассказал им, что говорил Луис и как он спросил о Фоссе. – Можно что-нибудь сделать?

Берэн посмотрел на Педерсона, потом опять на Дэвида.

– Возможно, что день-другой он будет то приходить в себя, то опять терять ясность сознания. Несомненно, обнаружится разного рода реакция на токсины… вероятно, уремия. Что-то вроде бреда было и вчера, когда его навещал Висла. Да, этому отчасти можно помочь. Идемте, Чарли.

В своей маленькой лаборатории доктор Новали взял из пробирки с кровью каплю, нанес ее на стеклянную пластинку и наклонился над микроскопом, а остальные врачи наклонились над ним. Когда Дэвид вошел в лабораторию, он увидел одни только спины. Потом Бригл обернулся. Он посмотрел на Дэвида, беспомощно развел руками и вышел из комнаты. Бетси тихонько охнула; она так внезапно повернулась, что налетела на Дэвида, но не сказала ни слова; слезы текли по ее лицу. Глядя прямо перед собой в одну точку, она вышла из лаборатории. Другие тоже разошлись. Остался один Новали.

– Как с лейкоцитами? – спросил его Дэвид.

– Около девятисот. Может быть, чуть больше.

5.

Некоторое оживление, возникшее в больнице в четверг утром, когда приступил к работе доктор Берэн, в пятницу днем угасло. Осталась пустота, и в этой пустоте, после того как вечерам был получен анализ крови с резко упавшим количеством лейкоцитов, Словно бы без цели бродили врачи и сестры. Но это длилось недолго. В ночь с пятницы на субботу пустота заполнилась сначала покорностью, которая помогала каждому хоть как-то делать свое дело, а под конец и решимостью, благодаря которой они делали свое дело превосходно. Луиса больше ни на минуту не оставляли одного. Он то засыпал, то просыпался, все больше слабел, но по-прежнему несколько рассеянно интересовался окружающим.

Около часу ночи он очнулся после недолгого сна и, повернув голову, увидел доктора Моргенштерна, сидевшего в углу между двух окон. Лампа на маленьком столике не горела, но дверь палаты была отворена почти настежь, и слабый свет из коридора падал на лицо Моргенштерна.

– Здравствуйте, майор, – сказал Луис.

Доктору Моргенштерну действительно было присвоено воинское звание, но едва ли кто помнил об этом, даже когда он надевал военную форму: было в его характере или в манере держаться что-то уж очень штатское, и слово «майор» никак не вязалось с ним, – разве только как своего рода дружеское прозвище; так прозвучало оно и сейчас в устах Луиса.

– Постарайтесь-ка опять уснуть поскорей, – сказал Моргенштерн. – У вас это очень хорошо получалось.

– Все спать, спать, – сказал Луис. – А который час?

– Тут слишком темно, мне не видно часов. Я вам утром скажу.

Луис долго молчал; Моргенштерн сидел неподвижно, подперев голову рукой, и сквозь слегка раздвинутые пальцы наблюдал за ним.

– На этом подоконнике стоял цветок. Мне жаль, что он куда-то девался.

– Никуда он не девался. Просто сиделка на ночь поставила его на пол. Хотите, я поставлю его на место? Будете тогда спать?

Опять наступило долгое молчание.

– Нет, отнесите его назад, в расселину стены.

– Что вы будете делать после войны, Эрнест? – спросил Луис после новой длинной паузы. – Нравится вам быть военным врачом?

– Врачом где ни быть, всюду примерно одно и то же, – сказал Моргенштерн и встал. – Может, дать вам снотворного? Вам непременно надо еще поспать.

– Погодите минуту, Эрнест, – возразил Луис; теперь он говорил быстрее и громче. – Еще одну минуту, спать я успею.

Моргенштерн стал возле своего стула.

– Что-то двигалось тогда, что-то движется, – опять негромко заговорил Луис. – Эрнест, у меня нос чешется. Может, вы почешете мне нос?

Моргенштерн подошел к кровати и наклонился над Луисом.

– Здесь? – спросил он.

– Немного правее… вот, чудесно, – сказал Луис. – Что вы тут делаете так поздно?.

– Работаю, – с улыбкой ответил Моргенштерн. – Нет, правда, я просто мимоходом к вам заглянул. Вы что-то никак не угомонитесь. А вам нужен сон.

– Вам, наверно, сон нужнее, чем мне. У нас есть секреты друг от друга, майор?

– Нет, Луис.

– Страшная штука секреты, особенно когда ничего нет секретного. Они ведут к стольким заблуждениям… начинаешь бояться и ненавидеть всякого, кто нарушит секрет или попытается нарушить. Вы кого-нибудь ненавидите?

– Не думаю. По-настоящему – нет.

– Боитесь кого-нибудь?

– Вероятно… да, вероятно, найдется такое, чего я боюсь.

– Как дети боятся темноты. Есть вещи, которых нельзя не бояться. Да, конечно. До поры, до времени. Знаете, Эрнест, чего я боюсь больше всего? Что это может начаться без чьего-либо обдуманного намерения. Что это случится просто по чьей-то ошибке.

Луис несколько раз медленно покачал головой.

– Спокойной ночи, Эрнест. Я буду спать. Обещаю вам, я буду спать.

В субботу утром количество лейкоцитов в крови Луиса еще уменьшилось: около трехсот на кубический миллиметр. Теперь его организм оказался беззащитен перед любой инфекцией, хотя пока что никаких признаков какой-либо инфекции не было. Чтобы наверняка избежать ее, доктор Берэн распорядился каждые три часа делать укол пенициллина. Почему-то – Луис и сам себе не мог бы объяснить почему – он до сих пор никому ни слова не говорил о том, что у него болит язык в том месте, где его касается зуб под золотой коронкой; но утром в субботу, вскоре после того как он проснулся, во время ежедневного переливания крови он сказал об этом. На языке обнаружили маленькую белую язвочку, коронку поспешно покрыли золотой фольгой, чтобы помешать действию радиоактивности. Левая рука распухла уже до плеча, но с этим ничего нельзя было поделать. Замораживание сдерживало боль; кисти рук подо льдом были синевато-серые.

Лицо Луиса и все тело спереди, до пальцев на ногах, и там, где его покрывал загар, и там, где загара не было, постепенно становилось багровым. Фотограф приходил и делал снимки, чтобы можно было следить за изменениями; Бетси снова была на своем посту, делала для Луиса все, что только было в ее силах, и то заговаривала с ним, то упорно молчала, смотря по тому, что, как ей казалось, в данную минуту было приятней Луису. Он почти все время был молчалив; силы совсем оставили его, и он мало чем интересовался. Даже Берэн считал, что дело идет к концу быстрее, чем можно было ждать. Но кривые температуры, пульса и дыхания все еще колебались то вверх, то вниз, не слишком отклоняясь от нормы. На местах уколов появлялись пока лишь небольшие кровоизлияния, не было признаков самопроизвольного кровотечения, – короче говоря, пока что не было надобности в докторе Бригле и его красителях.