Текст книги "Несчастный случай"
Автор книги: Декстер Мастерс
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)
Берэн, Моргенштерн и Педерсон вышли из больницы и отправились завтракать в «Вигвам». Компания их увеличилась – за ними увязались еще два врача, а третий догнал их по дороге. На террасе они огляделись, решили, что здесь слишком людно, вошли внутрь и уселись за большой круглый стол в просторной столовой, почти пустовавшей сегодня, – очень уж хороша была погода. Двое или трое заказали коктейли. Начался бессвязный разговор, вертевшийся вокруг злободневных тем. Медицинское общество штата Нью-Йорк в недавно выпущенном бюллетене предсказывало, что вскоре атомная энергия будет гораздо шире использоваться в медицинских целях. Немного поговорили об этом. Но кто-то из врачей сообщил, что в одной газете рядом с этой заметкой помещена другая под заглавием «Новая веха на пути к Войне с помощью кнопок», где говорится, что военно-морской ракетный самолет V-2 взял высоту почти в семьдесят пять миль, и тут же другая заметка о том, что комитет мира при Обществе психологического изучения социальных вопросов озабочен психическим состоянием населения в связи с атомными проблемами. При этом одни засмеялись, другие покачали головой.
– Читали отчеты Истменской компании?
Только вчера эта сенсационная новость появилась на первых страницах всех газет: исследования фирмы Истмен-Кодак показали, что спустя несколько дней после первого атомного взрыва радиоактивные частицы покрывали собой пространство, равное австралийскому материку; пленка в ящиках из плотного картона, в состав которого входит солома, оказалась засвеченной, благодаря радиоактивности соломы. Все читали об этом; некоторые опять покачали головой.
– Когда-нибудь… – начал кто-то и умолк.
Один из врачей сказал, что в Лос-Аламосе после первого взрыва творилось бог знает что. Он был тут еще в конце войны – его командировали выяснить опасность облучения при работе с некоторыми техническими установками; это было примерно за месяц до испытания бомбы в Аламогордо, и он не думал, что когда-нибудь попадет сюда снова, но вот позавчера ночью доктор Моргенштерн позвонил ему в Лос-Анжелос… Да, он тогда многому научился, продолжал врач, – не в смысле медицины, потому что он тут, в сущности, ничего особенного не делал, а вообще. Он помнит, например, что тут думали о том, первом взрыве, и как он и еще кое-кто, кому об испытании и знать не полагалось, кроме разве одного его приятеля, ученого, который… Впрочем, это сложная и малоинтересная история, – так вот, он и еще несколько человек, в том числе жены тех, кто поехал с бомбой, собрались рано утром на Сейерс-Ридж, покатом склоне в горах Хемез, откуда зимой съезжают на лыжах. Они пришли посмотреть, что произойдет в пустынной долине миль за двести к югу от места, где проводилось испытание бомбы. Больше часу, рассказывал врач, стояли они на холоде, в темноте, и вдруг одна из жен разрыдалась и никак не могла остановиться; уж ее подруга и успокаивала и прикрикивала на нее – ничего не помогало, так она все время и проплакала. Все были настроены тревожно, некоторые уже хотели уходить, отчаявшись ждать или боясь, что произойдет нечто ужасное; и вдруг в шестом часу утра они увидели далекую вспышку, а довольно много времени спустя до них донесся низкий глухой гул. И хоть гул был слабый, он показался им еще страшнее, чем вспышка, – ведь источник его находился так далеко!
А в конце дня стали появляться те, кто уезжал вместе с бомбой; они приезжали в машинах, большей частью в джипах, грязные с ног до головы, обессилевшие от усталости, но возбужденные до предела. И, конечно, все держали язык за зубами. Они не знали, известно ли что-нибудь другим, то есть вообще здешнему народу, их женам и таким, как я, рассказывал врач. Говорили они об этом только друг с другом.
– Ну, сами понимаете, – продолжал он с коротким нервным смешком: он только сейчас заметил, что завладел вниманием всего стола и слушатели не отрывают от него глаз, а он к этому не привык. – Все это трудно передать. Часов примерно в шесть вечера я сидел в кафетерии. На двух машинах подъехало человек шесть-восемь. С виду – бродяги, да и только. Среди них были и Саксл и Дэвид Тил. Помню, ввалились они в дверь, стоят и озираются. И все шесть или восемь держатся вместе, плечом к плечу, понимаете, как, скажем, кучка матросов в притоне перед дракой, – с таким видом, будто решились стоять друг за друга насмерть. Это, наверное, потому, что они не знали, как себя вести, ведь неизвестно было, знают про них другие или нет. Но, помню, выглядели они странно. Как… ну, ладно. Прошла секунда-две, и вдруг кто-то в зале заорал, другие подхватили, и пошла кутерьма!.. Тарелки летели на пол, все бросились к ребятам. Саксла, Тила и остальных люди облепили со всех сторон. И все что-то кричали. Ну, и так без конца, понимаете, – люди изливали свое облегчение, возбуждение и уж не знаю что. Вот так-то.
Он умолк, опустил глаза и стал перекладывать лежавшие перед ним на столе нож и вилку.
– Да, – протянул один из врачей, – должно быть, интересное то было время.
Берэн не сводил с рассказчика восхищенного взгляда.
– Это же замечательный рассказ! – воскликнул он. А Моргенштерн несколько раз медленно кивнул головой.
И только когда завтрак уже близился к концу, кто-то заговорил о лучевой болезни. До тех пор никто не затрагивал этой темы.
Педерсон, сидевший между Моргенштерном и Берэном, почти не участвовал в разговоре. Не дождавшись, пока кончат завтракать остальные, он извинился и встал из-за стола: ему нужно идти в больницу делать Луису вливание глюкозы. Берэн следил за удалявшейся фигурой Педерсона точно так же, как несколько часов назад следил с террасы «Вигвама» за его приближением.
Через несколько минут, когда все уже допивали кофе и расплачивались, в столовую вошел полковник Хаф. Он остановился немного поодаль, поманил к себе Моргенштерна и нетерпеливо оглядывался по сторонам, пока тот вставал из-за стола. Как только Моргенштерн подошел, полковник Хаф начал что-то быстро говорить ему почти на ухо.
Он только что завтракал на террасе с одним конгрессменом, который проездом ненадолго остановился в Лос-Аламосе. Конгрессмен вбил себе в голову, что Луис Саксл коммунист, он так и заявил полковнику, и полковник отлично знает, откуда он это взял: всему виной этот неслыханный дурак Уланов со своим длинным языком; а теперь конгрессмен требует, чтоб его пустили к Луису в палату – он хочет задать ему несколько вопросов. Конгрессмен, продолжал полковник, привстав на цыпочки, чтобы дотянуться до уха Моргенштерна, говорил довольно громко, и сидевшие на террасе стали оборачиваться в их сторону. Он не в силах убедить конгрессмена бросить этот разговор или хотя бы отложить до более подходящего времени и места. Ради бога, может, Моргенштерн что-нибудь придумает? Ведь о посещении Луиса не может быть и речи, правда? Можно ли не пустить конгрессмена в больницу? Наверное, все-таки можно, не так ли? Что бы такое придумать, чтобы не было скандала? И легче всего сделать это Моргенштерну, как главному врачу. Тем более, что гражданский начальник атомной станции в отъезде.
– Врач ведь имеет право… – заключил Хаф.
Моргенштерн внимательно выслушал все это, чуть склонив голову набок и не сводя глаз с оленьей головы, висевшей над огромным камином.
– Я полагаю… Да, разумеется, к Луису сейчас нельзя. Все же, я полагаю… слушайте, почему не сказать ему все, как есть? Вы объяснили, как тяжело болен Саксл?
– Объяснил, – сказал Хаф, – я ему все объяснил.
Но в устах врача, добавил он, это прозвучало бы гораздо внушительнее.
– Он не говорил, почему ему срочно понадобилось допрашивать тяжело больного человека?
– Может, вы сами с ним поговорите? – умоляюще сказал Хаф. – Просто скажите ему, что как врач вы считаете это недопустимым.
– Ладно, – согласился Моргенштерн. – Где он?
Но Хаф замотал головой. Не сейчас, сказал он; попозже он приведет конгрессмена в больницу, там удобнее разговаривать.
Когда Моргенштерн вышел из-за стола, врачи говорили о возможности влияния длительного местного охлаждения на температуру тела; этот вопрос очень интересовал Моргенштерна, ибо он и сам подумывал, что температура Луиса, за которой с такой жадной надеждой следили Педерсон и все остальные, не повышается благодаря пузырям со льдом. Но пока он беседовал с Хафом, тема разговора за столом переменилась. Врачи говорили о Гебере, пациенте, который стоял за спиной у Луиса, когда произошло несчастье; конечно, это его и спасло. Гебер получил очень интересную дозу облучения – достаточную для того, чтобы вызвать все типичные симптомы острого случая лучевой болезни в совершенно чистой форме, без ожога, без риска возникновения серьезной инфекции и почти наверняка без всяких тяжелых последствий.
– И все-таки некоторое время надо вести над ним тщательное наблюдение, – сказал один из врачей. – Я уверен, что года через три-четыре мы найдем в картине крови нечто необычное.
Моргенштерн ни словом не обмолвился о том, что сообщил ему Хаф. Деловито обсуждая на ходу разные проявления лучевой болезни, все вместе вышли из «Вигвама» и направились к больнице. По пути Моргенштерну удалось опять навести разговор на тему о влиянии охлаждения на температуру тела.
Полковник Хаф, сидя на террасе, указал конгрессмену на группу врачей, шедших через пустырь к дверям больницы.
– Он отличный врач и толковый человек к тому же, – сказал полковник. – Если это возможно, он, конечно, с радостью разрешит вам пройти к больному. Вы же знаете, врачи – как капитаны на кораблях: в своих владениях они полные хозяева. И разумеется, тут решает медицина, только медицина.
– Позвольте вам заметить, полковник, – заявил конгрессмен, – что интересы безопасности государства, надо думать, выше всяких там соображений медицины.
Но он сказал это довольно мирным тоном, и полковник быстро справился со своим замешательством.
В два часа дня, согласно назначению врачей, Луису сделали капельное вливание глюкозы с физиологическим раствором. Он по-прежнему чувствовал себя довольно сносно, если не считать боли в левой руке, от которой не спасал его лед. На этот раз, чтобы унять боль, ему вспрыснули морфий, и вскоре он крепко заснул, а пока он спал, его несколько раз сфотографировали и сделали измерения счетчиком Гейгера, ничуть не потревожив его сна. Луис проспал почти весь день и проснулся с хорошим аппетитом. Боль в левой руке либо уменьшилась, либо прекратилась совсем – во всяком случае, он ее не замечал.
Не заметил он также появления конгрессмена и полковника Хафа, которые пришли в больницу в три часа дня. Доктор Моргенштерн вместе с Вислой и Берэном принял их в ординаторской. Беседа продолжалась десять минут, после чего конгрессмен в перевалку пошел к выходу и, не обращая внимания на врачей и физика, набросился на полковника Хафа:
– Вы меня надули, сукин вы сын! Вы прекрасно знали, что они скажут. Ну, да вы от меня не отвертитесь! Ах, негодяй! Погодите, я вам еще покажу!
В первой половине дня Дэвид Тил полчаса провел в циклотронной мастерской – прибор для чтения, предназначавшийся для Луиса, был почти готов. Над ним трудилось человек пять-шесть – физики, инженеры и техники. Аппарат хотели прикрепить к спинке кровати; он состоял из длинного рычага, который будет держать книгу перед глазами Луиса, и ножной педали; педаль приводила в действие моторчик, а тот, в свою очередь, – систему сцепления, которая переворачивала страницы одну за другой – вернее, будет переворачивать, как только техники сумеют добиться, чтобы это приспособление не захватывало несколько страниц сразу. Сам Домбровский, один из лучших техников, будет работать над этим, не жалея времени; прибор ему передадут утром.
Потом Дэвид поехал в каньон, в ту самую лабораторию. У дверей дежурили два солдата – уже не те, что были тогда. Солдат, привезший Дэвида, остался поболтать с часовыми; внутри не было ни души. Лаборатория была приведена в относительный порядок. Дэвид сам собрал котел, который разбросал Луис; он сделал это в тот же вечер, когда произошло несчастье, и тогда же два раза подряд проделал опыт. С тех пор в лаборатории побывало много людей; они проверяли и сопоставляли показания контрольных и счетных приборов, составлявших часть лабораторного оборудования, производили тщательнейшие обмеры котла, измеряли расстояния и углы падения от котла до следов на полу, обведённых мелом сразу же после того, как произошло несчастье, а от следов – до всех отражающих поверхностей в помещении. Тут была проделана большая работа; на основании ее результатов и с помощью тех вычислений, над которыми Дэвид и Висла просидели все утро и которые продолжали делать другие, можно было определить дозы облучения. Или, если не определить, то приблизительно представить себе эти дозы. Объем излучения, выделяемого обыкновенной рентгеновой трубкой, можно точно установить с помощью показаний соответствующего счетчика. Но излучения, хлынувшие из критической массы под руками Луиса Саксла, были так многообразны, так интенсивны, и так сложны были их действия и взаимодействия, что никто и не надеялся определить их точно.
Здесь, у первоисточника всех событий, Дэвид не мог уже узнать ничего нового. Он присел на табуретку возле самой двери. Снаружи что-то бубнили солдатские голоса, но в лаборатории стояла тишина; солнечные лучи пробивались через ряд окон в одной стене и захватывали край стола, на котором стоял атомный котел.
Собственно, это был не стол, а просто грубые, необструганные козлы; ножки и перекладины его поддерживали металлическую доску, на середине которой лежали сложенные в кубической формы кучу сероватые кирпичи из какой-то гладкой металлической массы. Куб не имел ни лицевой стороны, ни ручек, ни отверстия, все стороны его, на которых виднелись только линии, обозначавшие края кирпичей, были гладкими и совершенно одинаковыми. Кроме куба, на столе были и другие предметы: две толстые раскрытые тетради, бокал с черными и красными карандашами и самые обыкновенные инструменты: плоскогубцы, отвертки, небольшой молоток. На одном конце стола валялось с полдюжины маленьких кирпичиков из буроватой металлической массы; возле них стояла пустая бутылка из-под газированной воды. Над всем этим на бетонной стене висели разлинованные циферблаты и шкалы; от той же стены отходил небольшой выступ, а с него, доходя почти до верхушки аккуратной кубической кучи, свисал тонкий провод. Конец его не был закреплен, но провод висел неподвижно.
Немного погодя Дэвид поднялся с табуретки и подошел к столу, осторожно обходя места, где остаточная радиоактивность была еще довольно сильна. С полчаса Дэвид рассматривал записи в тетрадях. Потом он порылся среди маленьких бурых кирпичиков, лежавших на столе, взял один и повертел в руках. Кирпичик был дюйма в полтора шириной и в полдюйма толщиной; он состоял из двух частей, и одна из них – нечто вроде втулки или вкладыша – плотно входила в другую. Дэвид несколько раз вытаскивал вкладыш, вставлял его обратно, ощупывал пальцами кирпич со вставленным вкладышем и без него, взвешивал на руке, подбрасывал вверх, вертел в руках, закрыв глаза, и наконец положил обратно.
На обратном пути Дэвид зашел в общежитие, где жил Луис. В комнате его тоже был относительный порядок, но, кроме уборщицы, которая, по-видимому, уделяла ей немного внимания, сюда вот уже три дня никто не заглядывал. На закрытом окне увядал пучок водосбора, сорванного, должно быть, в прошлое воскресенье; в комнате пахло нежилым. Резиновые ласты для плавания, которые Луис купил, собираясь на Бикини, лежали на письменном столе. Дэвид хорошо знал эту комнату, как все комнаты в Лос-Аламосе, включая и свою собственную. Общежитие помещалось в старом бревенчатом доме, сохранившемся с тех времен, когда здесь находилась скотоводческая школа; комната Луиса была больше и удобнее многих других, и вечеринки обычно устраивались у него. Как раз позавчера вечером было решено устроить здесь прощальную пирушку; купленный для этого случая ящик с пивом стоял в комнате возле двери. Одной бутылки не хватало; Дэвид, смутно удивившись этому, наклонился и заглянул в пустую ячейку. Но нежилой дух и мертвенная тишина комнаты действовали на него угнетающе, и ему захотелось поскорей уйти. Он пришел за книгой, которую просил принести Луис. Найдя ее, Дэвид тотчас ушел.
Часть IV
Четверг, вечером. – Зарево видно в каждом доме
1.
В четверг, под вечер, тускло-зеленый военный самолет приземлился на маленьком аэродроме Санта-Фе, пробежал по нему, откатился назад и остановился неподалеку от поджидавшей его военной машины. Из машины вышли двое: полковник и лейтенант. С минуту был слышен глухой рокот работавших вхолостую моторов, потом все стихло и появился служитель с лесенкой, которую он подкатил к самолету. Дверца открылась, и из самолета вышел солдат. За ним показался штатский, человек заурядного вида, в заурядном сереньком костюме и с большим коричневым чемоданом в руках. Солдат и штатский спустились по лесенке на землю, и штатский направился прямо к машине; двое военных последовали за ним. Возле машины все трое на минутку остановились и обменялись несколькими фразами – краткими вопросами и ответами. Затем они сели в машину, которая тотчас же двинулась через поле к воротам; выйдя за ворота, машина свернула на дорогу, ведущую к Санта-Фе, и, набирая скорость, помчалась вперед.
Солдат остановился поболтать со служителем; оба поглядели вслед удалявшейся машине.
– Сам полковник встретил на личной машине, – произнес служитель. – Он кто такой?
– Точно не скажу, знаю только, что доктор, – ответил солдат. – Он всю дорогу молчал.
– Откуда летели?
– Из Сент-Луиса.
– И он все время молчал?
– Я же говорю, молчал.
– Это полковник Хаф с Горы. Неплохой малый. Мы с ним как-то встречались.
– А что за Гора?
– Это где делают бомбу. Лос-Аламос. Тут у нас называют его Горой.
– Ну, мой про это ничего не говорил, – сказал солдат. – Небогатый у вас аэродром, – добавил он.
– Такие самолеты тут не приземляются. Наш аэродром на них не рассчитан. Надо было лететь в Альбукерк.
– Нам было приказано лететь прямо сюда.
Машина остановилась на главной улице Санта-Фе у входа в приземистое, выстроенное с затейливой простотой, покрытое розовой штукатуркой здание гостиницы. Штатский вышел из машины и отрицательно качнул головой, когда подбежавший рассыльный протянул руку к его чемодану. Полковник Хаф, высунувшись из машины, заговорил с приезжим. Тот слушал, полуотвернувшись и глядя на ярко освещенный широкий вестибюль, – в глубине его даже с улицы был виден бар.
– Итак, мы пока что оставляем вас здесь, – говорил полковник Хаф. – Мне очень жаль, что так вышло, но вы же понимаете…
– Да, – сказал приезжий, – только держите меня в курсе дел. И пусть доктор Педерсон позвонит сейчас же. Я никуда не уйду. Я буду либо у себя в номере, либо в баре, одно из двух. Звоните мне.
Он вошел в гостиницу и назвал свое имя дежурной, молоденькой девушке лет девятнадцати, в крестьянской блузке и яркой цветастой юбке.
– Да, да, сэр, – сказала она, – номер вам приготовлен. Вы к нам надолго, мистер Бийл?
– Понятия не имею. А вам это нужно знать?
– О нет, сэр, совсем не нужно. Нам велели…
– Ну, так и спрашивайте у тех, кто вам велел.
Ах, ах, какие мы, оказывается, нервные, подумала девушка. А по виду и не скажешь!
– Не оставите ли вы номер телефона, по которому вас можно найти? – спросила она. – На случай, если вы уйдете.
– Я никуда не уйду, – сказал Бийл. – Я буду либо у себя в номере, либо в баре, одно из двух.
Доктор прошел в свой номер, присел на край кровати и так просидел минут пять, уставясь в пространство. Потом он разделся и лег. Немного погодя он взял телефонную книжку и стал медленно листать страницы.
– «Больница св. Винсента. Палас-авеню 210, телефон 3-33-66», – прочел он вслух. Отложив книжку, он задрал сначала одну ногу, потом другую и указательным пальцем потер между пальцами ног.
И в юности, и в старости, когда здоровьем плохи,
Примерные католики способны на подвохи,—
произнес он нараспев. Через несколько минут он встал с кровати и открыл чемодан. Он не принял душа, не стал бриться, однако умудрился потратить целых полчаса на то, что должно было отнять не больше пяти минут. Надев костюм чуть потемнее того, что он снял, Бийл подошел к окну и стал глядеть наружу. Окно выходило на крышу, наполовину покрывавшую внутренний двор гостиницы, но крыша находилась на уровне нижнего этажа, и Бийлу в окно были видны плоские верхушки башен собора св. Франциска на фоне ясного вечереющего неба. Он стоял у окна и прислушивался к смутному говору, долетавшему из внутреннего двора, пока не зазвонил телефон.
– Это Педерсон, – сказал Бийл, идя к телефону. – Да? – сказал он в трубку тем же тоном.
– Да, – произнес он немного погодя, – в общем, ничего, если не считать того, что пришлось целый день просидеть в самолете С-47, который нужно было выбросить на свалку еще два года назад. А в общем, хорошо.
Наступила пауза.
– Да, конечно, – сказал он.
Снова пауза.
– Разумеется, понимаю, – заговорил он, – но надеюсь, и вы понимаете, каково мне сидеть здесь и ждать.
– Только то, что мне сказали по телефону, – произнес он через секунду, – и что успел сообщить полковник, а это очень немного.
– Понятно, – сказал он под конец. – Я буду ждать вас в баре. Выезжайте, как только сможете.
Повесив трубку, Бийл тотчас же вышел из комнаты и направился прямо в бар. Часы показывали без нескольких минут шесть, но в баре было почти пусто. Бийл сел за большой, человек на восемь, угловой стол, у которого вдоль стен стояли скамьи с мягкими сиденьями. Подошла официантка в длинной черной юбке с четырьмя яркими цветными полосами. Бийл уставился на юбку и смотрел, пока официантка не пришла в замешательство, тогда он медленно и нагло повел глазами вверх, задержал взгляд на ее груди и потом уж взглянул ей в лицо.
– Виски и содовой, пожалуйста, – сказал он.
– Вы не будете обедать? – спросила официантка.
– Не знаю. Возможно.
– Сколько с вами будет человек?
– Один.
– Ах, вас только двое? Тогда не пересядете ли вы за маленький столик, сэр? Этот стол понадобится для большой компании.
– Предположим, что нас шестеро, но не все придут. Что ж, дадите вы мне наконец виски с содовой?
Ох, подлить бы тебе в стакан вместо виски чего-нибудь другого, подумала официантка. Нахал чертов!
Бийл выпил бокал, потом другой и третий. Бар постепенно наполнялся. Старшая официантка два раза подходила к Бийлу и просила пересесть за маленький стол. Когда подали третий бокал, он заказал обед. Когда подали кофе, он заказал еще виски. Было уже половина восьмого. Прошло столько времени, а он еще ни с кем не поговорил, ничего не прочел и, в сущности, почти не двинулся с места. Он тихонько барабанил пальцами по столу и, держа в другой руке бокал, рассматривал висевшую над большим столом мексиканскую оловянную люстру. Наконец появился Педерсон.
Педерсон, явно усталый и явно расстроенный, рассказывал вяло, мямлил и часто повторялся. И все же он довольно успешно брел от одной важной подробности к другой, хотя часто кружил вокруг да около. Доктору Берэну или доктору Моргенштерну понадобилось бы гораздо меньше времени для изложения сути, но и сделали бы они это по-другому. В конце концов из сбивчивого рассказа Педерсона Бийл узнал больше, чем мог выжать из себя сам Педерсон.
– Как видите, картина еще во многом неясна, – осторожно сказал он в заключение. – Количество фосфора в сыворотке крови совсем не вяжется с количеством натрия. И, как я уже говорил, я не понимаю, что это значит, и никто мне не может объяснить, но ведь такое несоответствие что-нибудь да значит. Температура у него пока что не поднимается. Это я уже говорил. Ну вот, общая картина мало утешительна, особенно учитывая эритему на животе и анализ костного мозга, но нельзя же не видеть ничего, кроме этого. Ведь есть же и обнадеживающие симптомы, вам не кажется? Например… впрочем, об этом я, по-моему, уже говорил.
Бийл встречался с Педерсоном в больнице после смерти Нолана, но лишь мельком и почти совсем не помнил его. Побалтывая виски в стакане, слушая Педерсона и разглядывая его, Бийл старался угадать, сколько ему лет. «Двадцать семь – двадцать восемь, не больше, – подумал он, – наверное, года два назад был еще практикантом. Теоретически я гожусь ему в отцы; где-нибудь в жарких странах я бы свободно мог быть его отцом. А выгляжу я не настолько старше его, – думал он, – но только с виду, а чувствую себя совсем стариком. Луису Сакслу, должно быть, лет тридцать – тридцать один. В очень жарких странах я бы мог быть и его отцом. Ах, несчастный малый, в какую беду попал!»
– Вы патолог, – говорил Педерсон. – Неужели вы… Вы так ничего и не сказали… какие же могут быть из этого всего выводы?
Из вентиляционной отдушины в стене неподалеку от их стола доносился непрерывный глухой стук, быстрый и монотонный, Бийл давно уже прислушивался к нему, сначала с раздражением, а потом даже с интересом – этот стук занятно сочетался в его ушах с шумом бара, как бы аккомпанируя этой разноголосице одной и той же басовой нотой, покрывая женские и мужские голоса, словно бой барабана в ритуальной пляске. «Тум-турум, тум-турум, тум-турум, – повторял про себя Бийл, – тум-турум, тум-турум…»
– Я вас не понимаю, – сказал он Педерсону. – Вы что-то путаете.
– Да? Почему вы так думаете?
– Судя по тому, что вы говорите, вам хочется сохранить надежду, и вы настраиваете себя на этот лад. А надежды нет. Можете желать, чтоб он выжил, мы все этого желаем, но не затемняйте картины.
Педерсон поглядел на пол, потом на Бийла. Он взял бокал, но не донес его до рта. Пальцы его медленно разжались, бокал выскользнул и упал на пол. Бийл выпрямился, официантка заспешила к ним, люди за соседними столиками обернулись в их сторону. Рука Педерсона словно застыла в воздухе.
– Ну ладно, – сказал он Бийлу. – Это мнение приезжего патолога. Но и вы тоже не затемняйте картину вашими предвзятыми суждениями. Советую вам хорошенько подумать. Луис еще не поставил на себе крест. Может, вам следует поговорить с ним… – Педерсон замолчал, поднялся и посмотрел на лужицу виски с осколками стекла.
– Нет, не надо вам говорить с Луисом, – тихо сказал он. – Не надо. Оставайтесь лучше здесь. Многие думают так, как вы. А я – нет.
Бийл, сидя на мягкой скамье, снова откинулся к стенке. Повернув голову, он следил за официанткой, убиравшей разбитое стекло, и когда Педерсон умолк, заговорил не сразу.
– Сядьте, дурак вы этакий, – сказал Бийл. – Это не первая смерть в вашей практике… Нет, простите меня. Простите. Сядьте. Я понимаю, что с вами происходит. Я знаю Луиса Саксла четырнадцать лет. Я… ну, сядьте же.
Педерсон сел, а Бийл обратился к официантке:
– Простите, пожалуйста, мисс. Мы немножко устали, и я и мой друг. Будьте добры, принесите другой бокал и возьмите вот это.
Девушка взяла протянутый доллар и ушла, не сказав ни слова. Бийл провел рукой по лицу и крепко сдавил пальцами веки. Потом взглянул на смущенно притихшего Педерсона и опять сдавил веки. Начинало сказываться выпитое виски. Давно пора, подумал Бийл.
– Нет, в самом деле, – заговорил он, – давайте пока оставим это. Разумеется, мнения могут быть всякие. Скажите, вы давно знаете Луиса?
«Понимаете, в чем беда, – сказал ему в машине полковник Хаф, – если он узнает, что мы вас вызвали, он сразу сообразит, что мы потеряли всякую надежду. Но врачи говорят, что ваше присутствие необходимо, – они, как видно, совершенно не знают, когда это может случиться. Насколько я понимаю, даже через полчаса вы можете не увидеть в тканях того, что найдете сразу после смерти. Отчего это, доктор?»
– Четырнадцать лет, – говорил Бийл Педерсону. – Он был моим учеником в Чикаго, еще на первом курсе. Я там некоторое время преподавал. Я тогда страшно разбрасывался. Я учил физиков биологии, изучал физику, работал врачом-практикантом – и все в одно время. И сам толком не знал, кто же я наконец, да оно и неудивительно. Все-таки, я выбрал биологию, поэтому, естественно, стал патологом, но жалею, что я не физик. Чего, казалось бы, естественней? Половина знакомых мне физиков теперь занимается биологией. Мне думается, физика и биология в конце концов сольются в одно. Я никогда не был связан с вашей атомной станцией, но работал в этой области, когда дело еще только начиналось. С 1932 по 1934 год. Вот тогда-то все и началось по-настоящему. А сколько было тупоголового дурачья в науке до тех пор!
– Ну, все это не так просто, – угрюмо произнес Педерсон.
– Конечно. А кто говорит, что просто? Я выразился несколько импрессионистично. Более или менее, грубо говоря, в общем и целом, ну и так далее. Во всяком случае, в те годы все сразу изменилось.
– Тут сыграла большую роль разница между двадцатыми и тридцатыми годами, – заметил Педерсон. – Все стало гораздо серьезней…
– А к тому времени, когда начали появляться способные физики, преподавал у них я, – продолжал Бийл. – Смех, да и только. Да, конечно, тридцатые годы не то, что двадцатые. Но дело не только в этом. В начале тридцатых годов, в те времена, о которых я говорю, в науке происходили революции. Колоссальные открытия. Как в девяностых годах, когда были открыты рентгеновые лучи и радиоактивность, а потом электрон и радий, и все это за три-четыре года. И какую замечательную штуку дали в сумме эти открытия – энергию, струящуюся из ничего. Ха! Один мой приятель любил кропать стишки, он написал историю науки в ста тридцати двух строфах. И на заседаниях, чтобы не заснуть, распевает их про себя. Вот одна строфа:
Бийл прочел стихи монотонным голосом, мерно покачивая свой бокал в такт ритмическим ударениям и в такт низкому тум-турум, тум-турум, доносившемуся из вентиляционной трубы. Он еще непринужденнее развалился на мягком сиденье. Педерсон глядел на него, слегка опешив. Проходившая мимо девочка остановилась и тоже поглядела на Бийла. Девочка замыкала собою процессию из пяти-шести человек, которая, встав из-за столика в баре, проходила мимо Бийла и Педерсона в ресторан. Во главе процессии шествовала элегантная, слегка прихрамывающая дама; она опиралась на руку женщины помоложе, а в другой руке держала поднятый бокал. У дамы было остренькое, птичье личико, она шла мелкими шажками, припадая на одну ногу, и все семейство старалось приладиться к ее походке. Каждый участник процессии, как знамя, нес на себе печать фамильного сходства – и взрослый сын, шедший позади матери, и дочь, и два мальчика-подростка, и наконец маленькая девочка. Она отстала от прочих и во все глаза глядела на Бийла, а тот тоже уставился на нее и, покачивая бокал, перегнулся к ней через стол.
