Текст книги "Несчастный случай"

Автор книги: Декстер Мастерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)

– В лаборатории? В какой лаборатории? – спросил Густаво, не оборачиваясь и по-прежнему глядя в сторону.

– Да при Мадридском университете. Разве я тебе не говорил? Там проходил этот съезд. Теперь-то ее уже нет, Густавито.

– Вон что… А кто он был, этот парень?

– Да разве я тебе не сказал? Химик или, может быть, физик. Американский физик.

– Ну, и что такого в его словах?

– Для американца-то? Для мальчишки от силы лет двадцати двух? Он ведь не для того приехал, чтоб попасть под бомбы, он ни о чем таком и не слыхал. А все-таки он быстро вырос и поумнел, прямо, как говорится, за одну ночь. Так что, сам видишь…

– А что с ним потом стало? – перебил Густаво, по-прежнему глядя в сторону.

– Франкисты сбросили бомбу совсем рядом, и его ранило осколкой. Он лежал в госпитале, а потом его отправили на родину.

– Кто отправил?

– Военное министерство, по предложению командования противовоздушной обороны Университетского сектора, а командованию это предложил профессор Нарваэс и еще человека четыре.

– А почему? Что он, совсем вышел из строя?

– Да на время, пожалуй, вышел, но не в том причина. Причина была в том, что он ведь не испанец. И профессор Нарваэс сказал, что он должен заниматься своим делом. И потом, он мог рассказать всем в Америке…

– А рассказал?

– Ну, этого я не знаю. Да не в том суть. А вообще… Ты и сам видел таких американцев.

– Верно, видел, – сказал Густаво. – Видал я и бомбы, которые не взрывались, и пчел, которые не жалили. Всегда приятно, когда такое случается, а все-таки я подыхаю тут, а Испания подыхает там, – он махнул рукой вдаль, – и никакие молодые ученые с возвышенными идеями не мешают прохвостам делать свое дело. И те, что торгуют с прохвостами, тоже не мешают. Это мы с тобой должны были остановить прохвостов, а мы издыхаем тут на песке, как рыба после шторма. – Он поднялся на ноги, но тотчас опять сел. – Убирайся ты отсюда со своим молодым профессором Сакслом. Уж конечно, он достойная личность. Только оставь ты меня в покое, уйди, не мозоль глаза, после поговорим.

Невысокий постоял минуту, глядя на Густаво. В руке он все еще держал камешек, но уже не подкидывал его вверх, а просто покачивал на ладони. Медленно пошел он прочь, к бараку, откуда они оба вышли, – теперь, в ярких лучах утреннего солнца, барак был грязно-серый. А Густаво остался на месте, он не посмотрел вслед товарищу, он все смотрел поверх ограды, на пески, уходящие вдаль, смотрел сосредоточенно, не отрываясь, словно перед ним совершалась мистерия, некое чудо…

Еще с полчаса вокруг бараков никого не было видно. Наконец из дверей стали выходить люди, мужчины и женщины; были здесь и дети, одни бегали и прыгали, другие слонялись без цели. Появился и приятель Густаво, он направился к большой стоячей луже, поодаль от бараков, возле которой уже собрались человека три-четыре. Он все еще держал камешек и, разговаривая, то катал его на ладони, то подбрасывал, то взмахивал рукой. Потом разговор иссяк. Тогда он кинул камешек в воду, – раздался слабый всплеск, и маленькая кучка людей молча смотрела, как расходились круги по гнилой, стоячей воде.

Миновав Буффало, поезд обогнул озеро Эри и покатил по скучной равнине, усеянной одинаковыми городишками; каждый городишко состоял из одной-единственной улицы, и все они были окутаны тьмой и тишиной, только звонили колокола у переездов. В Нью-Йорке Тереза уже спала, но порою пальцы ее руки тихонько вздрагивали, словно поглаживая лежащую рядом пустую подушку. В Нью-Йорке спал Плоут и спал Бисканти, но Висла не спал, он спокойно читал при свете лампы допоздна у себя в комнате. В Джорджтауне спало семейство Саксл, а во французском концлагере испанцы стояли и смотрели, как поднимается в небе солнце. Погасив верхний свет, Луис то спал, то просыпался на своей полке, а поезд уверенно пересекал равнину, направляясь к Иллинойсу.

5.

На третий день после того, как Луис приехал из Нью-Йорка в Джорджтаун, он получил письмо от Неймана:

Дорогой мистер Саксл! Я очень рад, что Вы мне позвонили. Вам известны планы создания в нашем университете циклотрона. Это дело огромной важности. У нас, очевидно, будет возможность предложить Вам место с окладом 1500 долларов в год, к сожалению, не больше. Мистер Висла сообщил мне, что Вы намерены поехать в Монтану. Я уверен, что наша работа интереснее. Полагаю, что Вы предпочтете пойти к нам, и на этот случай посылаю для заполнения необходимые анкеты и бланки; они пояснений не требуют. Мы приступаем к занятиям 1 октября. Буду чрезвычайно рад Вас видеть.

Искренно Ваш

Конрад Нейман.

Стало быть, Висла рекомендовал его Нейману. Очевидно, так, ведь сам Луис говорил с Нейманом всего несколько минут по телефону, в промежутке от поезда до поезда, и ни словом не упомянул про Монтану. Ну, конечно же, Висла говорил о нем Нейману или, может быть, написал: в письме Неймана так прямо и сказано, только он сразу не заметил. Почему Висла это сделал, понять невозможно. Тот загадочный разговор в кабинете Плоута в день отъезда? Но все равно, это ничего не объясняет. Руководители научных учреждений и темпераментные светила науки вечно затевают что-нибудь сложное и необыкновенное; а может быть, это как-то связано с тем, что им нужны деньги? Руководители научных учреждений вечно стараются раздобыть денег. Должно быть, в этом вся суть… Но в глубине души Луис не сомневался, что суть здесь в чем-то другом. И, наверное, это не имеет ко мне никакого отношения, решил он, хотя чувствовал, что имеет, да еще самое прямое. Ну и храбрые же люди! Мой декан, Плоут – и тот не понимал, куда меня направить, а ведь Висла меня почти не знает, а Нейман и вовсе в глаза не видел. Нет, должно быть, это просто счастливый случай, повезло, и все тут. Какой же может быть тайный смысл в исследовательской работе за 1500 долларов в год? Стоит ли за это браться? Как быть?

Первую неделю дома Луис провел, в сущности, ничего не делая. Вид сломанной качалки на веранде оскорблял его любовь к порядку – и Луис починил качалку. Но там, где люди живут мирно и уютно долгие годы, скопляется немало вещей, которые ждут починки, и мать вспомнила, что одни очки у нее совсем разболтались. Тут была работа потоньше, чем с качалкой, и Луис провозился с оправой полдня, сидя рядом с матерью на веранде.

– Красивая наука, – бормотал он, осторожно пробуя большими щипцами прочность ослабевшего крохотного шарнирчика.

– Что такое, Луи? – переспросила мать.

– Венец всей философии, только благодаря ей могут расцветать и другие науки.

– Не понимаю, о чем ты говоришь?

– Об оптике, о зрении, о прекрасной науке Роджера Бэкона. Это его слова. В моем кратком и примитивном пересказе. Вот, держи.

– Неужели это мои старые очки?! Я бы их никогда не узнала, – и мать с нежностью посмотрела на Луиса. – Мой мальчик и в самом деле многому научился, правда?

Она именно так и думала, и еще думала, что ей не так уж интересно, чему именно он научился, важен самый факт. Пусть он говорит, пусть расскажет ей о красивых науках, обо всем, что он думал, говорил и делал все эти годы, пока жил вдалеке от родного дома, а она, не слишком прислушиваясь к его словам, будет без помехи следить за тем, как меняется выражение его лица, разглядывать форму головы, ловить каждое движение руки – и, вглядываясь, вспоминать, и вместе с ним возвращаться к прошлому… Но как раз потому, что ей так сильно этого хотелось и так сильна была ее любовь и нежность, она потерпела неудачу. Луис был еще не настолько уверен в себе, а быть может, ему и не суждено было обрести эту уверенность, он не умел выслушивать такие слова и отвечать на них. Он либо умолкал, либо смотрел на мать с плохо сдерживаемой досадой, либо, в лучшем случае, пробовал отшутиться – и потом все равно умолкал.

Вечерами на веранде разговаривать становилось легче, легче понимать друг друга. В темноте слова становились более вескими, исполненными значения, – и потому их произносили более к месту или уж вовсе не произносили. Под поскрипыванье качелей, под смутные шорохи листвы и приглушенные голоса, доносящиеся с соседних веранд, восхищенные слушатели Луиса по кусочкам, по обрывкам узнали довольно, чтоб получить некоторое представление о Терезе, о Висле и о Бисканти, о жизни университета и, насколько они поняли, о жизни Гринич-вилледж, о физических науках, как их изучали в конце тридцатых годов нашего века, и о том, как бесконечно далеко, в силу обстоятельств и собственных склонностей, ушел от них сын и брат.

– Но все равно, ты по-прежнему мой маленький сыночек, – говорила миссис Саксл.

В темноте Луису удавалось ответить достаточно ласково, и он возвращался к тому, о чем говорил раньше.

– И ты очень ее любишь? – спросила она о Терезе.

– Да, – сказал Луис.

– Вероятно, ты собираешься на ней жениться?

– Да, я уже думал об этом.

– И, по-твоему, из этого что-нибудь получится?

– А почему не получится? Потому что я еврей, а она нет? Ни ей, ни мне это не мешает.

– Да, конечно. Но надо и еще кое о чем подумать.

– Так ведь вы с папой не станете возражать, правда? Все мы, как будто, люди не слишком религиозные.

– Что касается меня, я ничего не могу сказать. Ведь я ее в глаза не видела.

– Я не о том говорю, как ты понимаешь. Принципиально вы не возражаете?

– Ничего не могу тебе сказать, сынок. Мне случалось видеть ужасно несчастливые смешанные браки… Помнишь Эрни Пеннокс, Бен? Там было наоборот – он американец, а жена еврейка, но это все равно. А иногда получается и очень удачный брак, очень счастливый. Конечно, это зависит прежде всего от них самих, но… ох, не знаю… еще от очень многого зависит.

– Ну, а если Луи ее любит? – сказала Либби.

– О, господи, напрасно мы завели этот разговор при Либби. Поди, дочка, погуляй… Ты долго жил в Нью-Йорке, – продолжала миссис Саксл, – там на все смотрят не так строго. Наверно, когда кругом столько народу, уже не так важно, что люди скажут. Но ты должен хорошенько подумать, мало ли, где еще тебе придется жить, с какими людьми сталкиваться.

А однажды, когда мистер Саксл и Либби куда-то ушли и они остались на веранде вдвоем, миссис Саксл спросила:

– Скажи мне, Луи, ты жил с этой девушкой?

Луис помолчал минуту, потом улыбнулся матери:

– Я думаю, ты и сама это знаешь, и я уверен, относишься спокойно.

– Откуда мне знать, ты ведь ничего мне не говорил. В самом деле, Луи, ты очень мало рассказывал о своих отношениях с этой девушкой. Луи, ты вел себя с нею как порядочный человек?

Луис не ответил; мать пристально посмотрела ему в лицо, вздохнула и продолжала:

– Если хочешь знать, я не отношусь к этому спокойно. Во всяком случае, мне еще не приходилось встречаться с подобными вещами, и здесь, в Джорджтауне, есть люди… Господи, если бы они знали! Ты никому об этом не рассказывал, надеюсь? Но рано или поздно до них, конечно, дойдут слухи, и мне очень жаль бедную девушку. Мужчин такие вещи не задевают, но это может выплыть наружу и через десять лет, а для женщины это тяжелый удар. Боюсь, что ты об этом не подумал, а следовало бы.

Но разговоры на эту тему быстро обрывались, никому не принося удовлетворения. Та же судьба постигала и разговоры о лесном складе. Время от времени, делая вид, будто он просто делится впечатлениями за день, мистер Саксл заводил речь о своей фирме и спрашивал мнения Луиса по тому или иному поводу; или рассказывал какую-нибудь историю, выгодно освещавшую, на его взгляд, ту или иную сторону его любимого дела. В действительности все эти попытки были лишь вступлением к церемонии, через которую отцу и сыну предстояло пройти с начала до конца, хотя оба прекрасно понимали, насколько она бесплодна. Лет семь-восемь тому назад мистер Саксл нимало не сомневался, что настанет день, когда сын войдет в фирму помощником и компаньоном. Пока Луис учился в университете, отец начал терять в этом уверенность, а в последний год уже хорошо понимал, что этому не бывать, ни разу ни словом об этом не обмолвился, и однако, всегда считал, что когда-нибудь, рано или поздно, надо будет серьезно, по всем правилам предложить сыну войти в дело. Это – необходимое звено в той цепи событий, которая начинается рождением человека, – звено, предшествующее женитьбе или следующее непосредственно за нею.

Но в первые дни по возвращении Луиса домой этот предмет почти не затрагивался; он, так сказать, был втихомолку, на пробу, положен на краешек стола, его можно было видеть, можно было, пожалуй, коснуться, а там, глядишь, оба понемногу и привыкнут к нему.

Однажды Луис шел по улице и столкнулся со своим школьным товарищем Чуркой Брэйли; они зашли в бар, остановились у стойки, оглядели друг друга с головы до ног и подивились тому, как все можно заранее предвидеть на этом свете.

– Мне виски, Генри, – заказал Чурка. – А ну-ка, лей, не жалей! – Он хлопнул Луиса по плечу. – Помнишь старика Кольмана? Он всегда это приговаривал. Бородка у него была, прямо как у дядюшки Сэма на картинках. Ну, брат, рассказывай. Ты там был поближе – что слышно в высоких сферах? Как насчет войны? И какие у тебя дальнейшие планы? Сам-то ты уже устроился? Доктор физики и все такое прочее?

Луис коротко сказал о письме Неймана и обещанном жалованье.

– Паршивых полторы тысячи! – с истинным ужасом воскликнул Чурка. – Фу, черт, да ты пойди у нас в Джорджтауне учителем старших классов – и то не меньше получишь! А у солидной фирмы – наверняка! Пошли их к черту, Луи! У тебя ума хватит, ты вдвое и втрое заработаешь, если будешь служить в хорошей фирме. Вон как Капитан Сиго.

– А что Капитан, как он живет? Он был парень с головой! Мы вместе с ним строили планы на будущее…

– Капитан был с головой, он и сейчас с головой, так ведь и твоя голова не хуже. Он-то процветает, скажу я тебе. Ты еще с ним не повидался? Вы же были друзьями!

– Я еще никого не видал, Чурка. Все только собираюсь – сам знаешь, как это бывает. Капитана я не видел, пожалуй, лет пять. Он что, все еще в Компании измерительных приборов?

– Измерительные приборы! Милый друг, да неужели ты не слыхал, чем он теперь занимается? Нет, тебе определенно следует с ним повидаться. Поехали сейчас, хочешь?

Брэйли пошел звонить по телефону и через минуту вернулся с известием, что мистер Сиго будет очень рад их принять. Еще через несколько минут они уже выехали в автомобиле Чурки за черту города, туда, где их встретит… но на этот счет Чурка ограничивался самыми туманными намеками.

Туда, думал Луис, пока Чурка, не дожидаясь ответов, что-то болтал про всех и каждого в Джорджтауне, где их встретит идол и повелитель его детских лет, тот, кто дал ему ключ к стольким тайнам в тихие вечера, когда они сидели на бульваре или под старым тополем, что рос на лужайке перед домом Сиго. Позднее, в годы юности, Луис не раз вспоминал Капитана. Но в эту неделю дома он почему-то ни разу про него не спросил. Почему? Непонятно.

Чурка ткнул его в бок:

– Смотри, брат, смотри. Приехали.

– Что это?

– Дом. Читай вывеску.

Но Луис не видел вывески. Он увидел только на редкость живописную, покрытую идеально ровным газоном площадку, словно зеленый, остров среди моря кукурузных полей, обступавших дорогу, и в дальнем конце этого острова – здание, сложенное из белого кирпича. Оно было совершенно белое, такой белизны, что сверкало и искрилось на солнце, низкое, прямоугольное и словно высеченное из одного куска, только ровная линия окон опоясывала его лентой из стекла и стали. Четкий узор темно-зеленых кустов, посаженных перед зданием, выделялся на светлой зелени газона. И нигде ни одной двери. Но автомобиль медленно объезжал эту странную зеленую прогалину, и вот за углом здания показалась автомобильная стоянка, где теснились машины, и Луис впервые заметил, что от шоссе отходит белеющая гравием дорога; она неприметно скользила по дальнему краю поляны, словно зодчим этого храма казался недостойным такой способ приблизиться к нему, и потому они постарались, насколько, возможно, скрыть ее. Сбоку дороги виднелась небольшая четкая вывеска, белые буквы на темно-зеленом фоне: «ХИМИКАЛИИ КЕЙБОТА».

– Химикалии Кейбота, – прочитал вслух Луис.

– Это милое местечко обошлось «Химикалиям Кейбота» в полмиллиона монет, – сказал Чурка. – Говорят, пять тысяч в год уходит только на то, чтоб подстригать газон. – Он круто свернул с шоссе на белую дорогу, ведущую к белому зданию, и под колесами автомобиля захрустел гравий. – Недурно, а? Да так и должно быть. На вывеске ты этого не прочтешь, но тут помещается филиал компании «Лоу и Уотерсон», которая Занимается всем на свете. Это экспериментальная лаборатория, только недели три как достроена. Директора прислали из Нью-Йорка, а как по-твоему, кто тут первый помощник директора, его правая рука? Мистер Вернон Сиго, наш с тобой друг-приятель.

– Черт меня возьми! – сказал Луис, и Чурка одобрительно кивнул. – А с чем они тут экспериментируют?

– С пластмассами, – ответил Чурка и, описав плавный полукруг, остановил машину рядом с остальными, перед изящной белой оградой.

Только заехав в тыл экспериментальной лаборатории «Химикалии Кейбота» – филиалу великой Объединенной компании Лоу и Уотерсон, – можно было обнаружить кое-какие нити, связывающие ее с миром труда. Тут была товарная платформа, заставленная ящиками и корзинами; у одного конца платформы стояли два грузовика; от нее отходила железнодорожная ветка, и аккуратная насыпь, изогнувшись дугой, терялась в полях. Строители и планировщики столь искусно сделали свое дело, что всей этой прозы нельзя было увидеть с шоссе, она казалась приглушенной, мало заметной даже с того места, где на минуту замешкались Брэйли и Луис, прежде чем подойти к простой и красивой темно-зеленой двери, очевидно, единственному входу в здание, так как других дверей нигде не было видно. Дверь эта вела в маленькую комнатку, где не было ничего, кроме идеальной чистоты; за нею оказалась другая комната, побольше, где находились несколько стульев светлого дерева с темно-зеленой обивкой в точности того же цвета и оттенка, как темно-зеленые кусты перед домом, а также – светловолосая молодая девушка, встретившая посетителей приветливой улыбкой.

– Итак? – сказала она.

– Что «итак»? – спросил Чурка Брэйли.

– Вы условились здесь с кем-нибудь встретиться?

– Нет, знаете, мы просто пришли повидать вас.

– Кажется, я вас знаю. Да, вспомнила, вы – друг мистера Сиго. Он вас ждет?

Сейчас явится юный паж и проводит нас пред лицо более высокой особы, подумал Луис, но девушка, удостоверясь, что их действительно ждут, сделала это самолично. Они прошли по сверкающему чистотой белому коридору, выстланному темно-зеленым линолеумом, и остановились перед простой деревянной дверью.

– Это здесь, – сказала девушка и снова улыбнулась им. – Видите, мы еще даже не повесили таблички с именами. Нам их должны выслать из Нью-Йорка. – Она отворила дверь и сказала кому-то в комнате: – Фрэнси, тут два джентльмена к мистеру Сиго.

Но мистер Сиго сам вышел им навстречу. Он сердечно поздоровался с ними, взял их под руки и провел мимо Фрэнси к себе в кабинет, не слишком большой, но очень светлый, золотисто-белый с зеленым; из четырех окон открывался вид на шелковистую зеленую гладь перед домом, за нею сверкало под солнцем шоссе, а за шоссе тянулись поля, и на полях нескончаемые стройные шеренги кукурузы. Школьные товарищи сели и улыбнулись друг другу, и стали задавать подобающие случаю вопросы, с живейшим интересом выслушивая ответы, и припомнили былые приключения, – их оказалось не так-то много, – и старательно делали вид, что они ничуть не изменились. Сиго, который за эти годы стал худощавым, самоуверенным, но нервическим молодым человеком с резкими морщинами вокруг рта (врач, едва взглянув на него, предсказал бы ему неминуемую язву желудка), явно гордился своим положением в этом храме среди кукурузных полей и безуспешно напускал на себя скромность в ответ на восторженное подзадоривание Чурки Брэйли. За разговором собеседники то вставали, то снова садились, прохаживались по кабинету, поглядывали в окна и курили сигарету за сигаретой.

– Послушай, – спросил Чурка, глядя в окно, – а это верно, что одна только стрижка газона вам влетает в пять тысяч?

Сиго досадливо поморщился:

– А черт его знает. Это ведь тоже своего рода реклама, так почему бы и нет?

В углу на стене одиноко висел небольшой квадратик картона в рамке, и Луис наклонился к нему. «Никогда не говори; это невозможно. Как бы кто-нибудь не прервал тебя словами: а я это сделал», – напечатано было на табличке, а ниже чернилами – подпись: Кейт Джессап. Луис обернулся и встретился глазами с Сиго, на лице которого так забавно боролись смущение и циническая усмешка, что Луис расхохотался.

– Громко сказано! А кто такой этот Джессап?

– Наш босс, – объяснил Сиго. – Он и в самом деле умница, господь его прости, славный парень, работать на него одно удовольствие. Да и вообще чудной народ эти инженеры, особенно когда им приходится действовать в качестве администраторов. С учеными тоже так, Луи? Наверно, то же самое. Ходячие предрассудки и квинтэссенция пошлости в том мире, в котором они по-настоящему не живут, зато в своем мире это тончайшие аналитики. И Джессап…

Он оборвал себя на полуслове. Минута прошла в молчании.

– Да, похоже на то, – сказал, наконец, Луис. – Для какого же анализа вы забрались сюда, в такую даль?

Сиго с улыбкой пожал плечами.

– Когда смотришь с дороги, странно все это выглядит, правда? На Востоке немало развелось таких вот карликовых заводиков; есть один такой же в северной части штата, но он принадлежит не нам. Как тебе сказать… впрочем, для этого есть причины. Такая компания, как наша, может пойти на риск. Большие компании умеют кое-чего достигнуть, с этим не поспоришь. Причины самые разные. Мы тут интересуемся кое-какими продуктами силоса, кое-какими возможностями в смысле синтетических веществ. Из этого, может быть, что-нибудь получится, а может быть, и не получится. Что ж, Лоу идут на риск. Во всяком случае, они построили перерабатывающую фабрику возле Чикаго, и в наше правление входит директор здешней железной дороги…

– В Джорджтауна поговаривают, что Лоу, пожалуй, переберутся с этой фабрикой сюда, – сказал Чурка, – подальше от профсоюзов.

– Не смеши меня. Что же, по-твоему, профсоюзы не могут сюда перебраться? Они только и делают, что тянут жилы из Лоу и из всех на свете, с тех самых пор, как Рузвельт стал президентом. Вот кого я не выношу. А ты, наверно, от него в восторге, Луи?

– Я рад, что он сейчас президент. Вдруг бы на этом месте сидел Кулидж!

Сиго не ответил. Он качался на стуле и разглядывал карандаш, медленно вертя его в пальцах, потом, не поднимая глаз, обратился к Брэйли:

– Я говорил Эдди Брикерхофу, что ты сегодня приедешь. Он хочет тебя видеть.

– Ладно, я загляну к нему.

Сиго поднялся и с благосклонной улыбкой проводил Чурку до двери.

– Ты ведь знаешь, где его кабинет. Он сейчас у себя. Я еще минутку потолкую с доктором физики. – Он распахнул дверь. – А ты мне тут ни к чему.

Он пропустил Чурку, дружески дал ему пинка, потом медленно отошел к окну.

– Чурка мне сказал по телефону, что ты ищешь работу и что тебя приглашают в Чикаго на полторы тысячи. Не знаю, какие у тебя мысли на этот счет, но по-моему, если человек защитил докторскую, да настоящую, на серьезную тему, а не про то, как сэкономить шаги для тех, кто топчется на кухне, так он заслуживает побольше, чем полторы тысячи в год. Если хочешь знать, это одна из трагедий двадцатого века, что ученому платят такие гроши. Не понимаю, почему. Одно время я и сам собирался защитить докторскую, и это одна из причин, почему я раздумал. Я, может быть, всю жизнь буду жалеть, что не получил ученой степени, зато жить буду в достатке. Может, мы с тобой разные люди. Может, тебе это все равно. А может, и не все равно. И я говорю тебе все это, потому что первым делом хочу понять – как тебе, все равно или нет?

Сиго говорил очень легко и непринужденно, даже плавно, и все время смотрел в окно; но при последних словах он обернулся и посмотрел в глаза Луису. Теперь он был вполне уверен в себе, все следы нервозности исчезли; Луису показалось, что он говорил, будто по шпаргалке, и повернулся при тех самых словах, когда требовалось по шпаргалке. Жест был хладнокровный, точно рассчитанный и все же внушительный, и Луису почудилось, что и для него в шпаргалке имеются надлежащие слова и движения, да только он их не знает; опять, как тогда в поезде, он почувствовал себя нелепым, ни к чему не способным и, неловко поежившись в своем кресле, закинул ногу на ногу.

– Да как тебе сказать, в общем, конечно, не все равно. Ты же знаешь, в университетах везде платят мало. Разбогатеть я никогда не разбогатею. Ты хочешь знать, огорчает ли это меня? Пожалуй, нет, не огорчает, потому что… потому…

– Да и я не собираюсь разбогатеть, и уж конечно, я не настолько к этому стремлюсь, чтобы забыть обо всем, ради чего работаешь и что по-настоящему хочешь делать… – Сиго замолчал и улыбнулся, улыбка была открытая, дружеская; он начал неторопливо расхаживать по кабинету. – Трудно говорить начистоту, да еще со старым другом, с которым когда-то обсуждал великие загадки бытия. Признаться, Луи, ты меня немного смущаешь. Я очень уважаю тебя за то, что ты сделал и чем стал, пожалуй, даже чуточку завидую тебе. До меня порой доходили слухи… Знаешь, люди о тебе самого лестного мнения. И я непрочь бы послушать побольше об Испании, там, наверно, было очень интересно, но… Ты там, надеюсь, не связался с этими красными? Некоторые считают, что у тебя там что-то было. Я им говорил…

– Это потому, что я поехал в Испанию?

– Нет, потому, что ты там остался. Да это и не важно, ты ведь не единственный, кто не в восторге от Франко. Кстати, сколько тебе тогда было – двадцать один? Или двадцать?

– Двадцать два, – сказал Луис достаточно сухо, чтобы это не укрылось от Сиго. – Но ты меня этим не оправдывай. Я остался в Испании, потому что оттуда было трудно выбраться, но потом я был очень рад, что остался. И дело не столько во Франко, сколько в немцах, тех же самых, что и сейчас.

Сиго внимательно посмотрел на него, но ничего не ответил. Во взгляде его промелькнуло что-то вроде сочувствия, по крайней мере, так показалось Луису, и он обозлился. Знаю я, что означает это сочувствие. Сколько раз уже на меня смотрели такими глазами, и всегда это означало одно и то же: ты говоришь так потому, что ты еврей… А сейчас это значит, что он «понимает», почему я остался тогда в Испании.

– Я вовсе не хочу этим сказать, что Франко многим лучше, – прибавил он вслух.

– Я знаю, что ты должен чувствовать, – сказал Сиго. – Я нисколько тебя не осуждаю.

Он снова заходил по комнате.

– Но это и не важно, Луи, для такого человека, как ты, это не имеет значения. Милый мой, ты только что окончил один из самых серьезных факультетов, какие только есть на свете. Плоута я знавал, он преподавал в Урбане еще прежде, чем переселился на восток, и уж то, что ты от него получил, продать можно. Не отдавай это даром, не держи под спудом и не хорони в какой-то паршивой дыре с жалованьем в полторы тысячи, откуда ты вовек не выберешься. – Сиго опять улыбнулся своей ласковой и вкрадчивой улыбкой. – Послушай премудрого дядюшку Вернона, – сказал он и, круто повернув, уселся в кресло против Луиса. – Есть одно обстоятельство. Могу я поговорить с тобой откровенно?

Луис улыбнулся, отвечая на улыбку Сиго, и кивнул в ответ на его вопрос. Что ж, поговорим откровенно… но при этом будем держать порох сухим.

– В сущности, я почти не знаю, каким ты стал теперь, – продолжал Сиго, – но мальчишкой ты был толковым. Мне бы хотелось, чтоб ты работал у нас. Я уже замолвил на этот счет словечко Джессапу, и он тобой заинтересовался, да еще бы ему не заинтересоваться, черт возьми! Эта лаборатория его детище, и он на ней делает карьеру. Да и я, кстати, тоже, – могу тебе это прямо сказать. Надо подобрать сотрудников, а толковые парни на улицах не валяются. Кое-кого пришлют, но за каждого, кого мы подыщем сами, особенно на технические должности, нам скажут спасибо, – Сиго снова поднялся. – Я говорю с тобой начистоту, Луи, и звучит это не так уж романтично, но все может быть, все может быть. «Лоу и Уотерсон» – огромная махина, наша лаборатория – только небольшая частичка ее, но и это недурная точка опоры, если только она себя оправдает. Я отказался ради своего теперешнего места от прекрасного положения в Компании измерительных приборов, – правда, без особенных потерь, – но пока это еще не бог весть что. Если мы провалимся, нас выставят за дверь, зато если мы покажем класс…

Он остановился у своего стола и минуту молча водил пальцем по очертаниям какого-то рисунка, подложенного под стекло. Вот настоящие джунгли, подумал Луис, следя за ним, точка опоры в джунглях… Ох, где-то он, старый тополь и та мирная лужайка… У Луиса перехватило горло; он пошевелился в своем кресле, и что-то слегка зашуршало у него в кармане пиджака: письмо Неймана. Луис и сам не знал, почему таскает его с собой, но сейчас… до чего забавно, что оно сейчас при нем, необыкновенно забавно! Он подумал о письме с нежностью. «Это дело огромной важности»… Он снова пошевелился в кресле и вопросительно посмотрел на Сиго.

– Луи, если ты хочешь, чтобы твоя работа имела значение, твое будущее – здесь. В большой, мощной фирме, где достаточно возможностей для начинаний самого широкого масштаба и достаточно воображения, чтобы довести их до конца. Разумеется, я только предполагаю, а Джессап располагает. Однако ему ясно, что здесь нужны и полезны вот такие молодые способные люди, как ты. Но есть одно обстоятельство. Так вот, пойми меня правильно, малыш…

«Я очень рад, что Вы мне позвонили… наша работа интереснее…»

– Джессап… м-м, видишь ли, он инженер… человек он практический, немножко ограниченный в некоторых отношениях, немножко… м-м… не стану скрывать от тебя, Луи, Джессап терпеть не может евреев. Он способен сказать какую-нибудь гадость. Он не слишком разбирается в этих вещах и способен ляпнуть невесть что. И, в сущности, ничего плохого не имеет в виду. Я уверен, ты ему понравишься. И он тебе понравится, когда ты узнаешь, какой он на самом деле. Но он может что-нибудь такое сболтнуть сдуру. Ты как… с такими вещами справляешься, Луи?

Луис полез в карман за сигаретами, но почувствовал, что рука его дрожит, и снова сунул сигареты в карман.

– Луи?

– Понимаю, Капитан. Я знаю, как это бывает.

Сиго потрепал его по плечу.

– Молодец, малыш, всегда думай прежде всего о том, что всего важнее. Я просто хотел подготовить тебя к разговору с Джессапом. – Сиго слегка наклонился и внимательно посмотрел Луису в глаза. – Ты меня хорошо понял, Луи? Поверь, в нашей фирме нет таких, настроений, просто у самого Джессапа такой заскок.