Текст книги "Несчастный случай"

Автор книги: Декстер Мастерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 28 страниц)

Декстер Мастерс
Несчастный случай
^Роман

Важную и волнующую человечество проблему поднимает в своем романе американский писатель Декстер Мастерс, известный до сих пор в качестве публициста, занимающегося научными вопросами. В этой книге описана полная трагизма судьба физика Луиса Саксла, ставшего жертвой воздействия на организм человека энергии, освобождающейся при превращениях атомного ядра. Читатель романа знакомится с лабораторией, где Саксл, опытный работник в области атомной физики, осуществляет эксперимент, щель которого заключается в установлении необходимых количественных взаимоотношений реагирующих веществ для конструирования атомной бомбы. Опыт, выполняемый Сакслом, знаменует один из этапов изготовления смертоносного оружия массового уничтожения людей.

В процессе научных работ происходит несчастный случай. В примитивном реакторе на лабораторном столе Саксла возникает надкритическое состояние, влекущее за собой неудержимую реакцию ядерного деления. Поток нейтронов и гамма-лучей обрушивается на самого Саксла. В результате – тяжёлое заболевание, острая лучевая болезнь, завершившаяся трагическим исходом.

Читателя, хоть сколько-нибудь знакомого с современным положением в науке о ядерной энергии, поражает примитивность тех условий, в которых Луис Саксл решает поставленную перед ним задачу. Впрочем, можно ли было ждать заботы, об отдельных людях, в том числе даже и крупных учёных, со стороны тех, кто лихорадочно готовит гибель целым народам? В лаборатории, где идет опыт, отсутствует защитное оборудование, способное преградить путь потоку нейтронов и гамма-лучей. Экспериментатор не применяет никаких средств, позволяющих управлять смертоносной установкой на расстоянии, ибо таких средств вообще нет в лаборатории. Таким образом, налицо оказались все предпосылки к тому, чтобы в лаборатории произошло несчастье. Другими словами, изображенный в романе несчастный случай явился закономерным происшествием.

Описанные Декстером Мастерсом трагические события имели место уже после окончания второй мировой войны, то есть после того, как в результате блистательных побед советских вооруженных сил была полностью разгромлена немецко-фашистская армия, а также оказались разбитыми основные военные силы Японии. Над городами Хиросима и Нагасаки уже взорвались американские ядерные бомбы, неся смерть десяткам тысяч мирных жителей и превращая кварталы городов в груды развалин.

Усиленную гонку атомного вооружения руководители армии США в свое время объясняли необходимостью ускорить сроки победоносного окончания войны.

Но трагическая история Саксла произошла уже после окончания войны. Почему же и тогда по-прежнему продолжали существовать подобного рода недопустимо примитивные, явно бесчеловечные условия работы? Что вызывало продолжение, а еще точнее – даже усиление лихорадочной спешки в такой области, как изготовление атомных бомб? Против кого и для какой цели уже после окончания войны накапливался запас ядерного оружия?

Из содержания романа Декстера Мастерса явствует, что непосредственной причиной несчастья была ошибка Луиса Саксла, стоившая ему жизни. Но совершение этой ошибки явилось неизбежным для Саксла.

Ученые, работавшие в лос-аламосской лаборатории, неоднократно заявляли своим руководителям, представлявшим американскую армию, о невозможности продолжать работу в столь ненормальных условиях; но, как видно из романа, их заявления совершенно не принимались во внимание. И это, естественно, очень сильно отражалось на состоянии научных сотрудников этой лаборатории. Однако намного более важное значение имело то обстоятельство, что Луис Саксл, прогрессивно мыслящий ученый, антифашист по убеждениям, не мог оправдать свое участие в изготовлении смертоносного оружия уже после окончания войны. Угнетенное моральное состояние могло привести к ослаблению внимания ученого; а полное пренебрежение к технике безопасности превратило вызванную этим состоянием аварию в катастрофу.

Интерес к роману усиливается еще и тем, что случай, описанный Декстером Мастерсом, действительно произошел в жизни. В атомной лаборатории Лос-Аламоса действительно имели место две аварии котла, вызвавшие человеческие жертвы. Девять сотрудников этой лаборатории оказались пораженными острой формой лучевой болезни, что было описано в монографии, выпущенной американскими врачами, которые лечили пострадавших[1]1
  Гемпельман, Лиско и Гофман – «Острый лучевой синдром».


[Закрыть]. Двое из заболевших погибли. В романе Декстера Мастерса как раз и описана вторая авария котла, при которой пострадало семь человек, а один из них погиб от острой лучевой болезни.

Вопросы, связанные с воздействием излучения на организм животных и человека, достаточно сложны. Автор романа хорошо изучил современные данные об острой лучевой болезни. Он правильно описывает последствия поражения кровотворных органов, нарушения процессов свертывания крови, повышения проходимости и понижения прочности стенок сосудов. Все это приводит к кровоточивости, являющейся одним из характерных проявлений острой лучевой болезни. Существенную роль в проявлениях болезни играет вспыхивающая инфекция, развивающаяся на фоне резкого падения защитных сил организма.

Но достоинства романа не ограничиваются только тем, что автор в художественной форме передает действительные события. Писатель правильно намечает на страницах своего произведения большую социально-политическую проблему.

На примере трагической судьбы Саксла автор раскрывает перед нами тот тупик, в каком оказываются честные ученые капиталистической страны, связавшие свою судьбу исследователя с работой в области ядерной физики.

Овладение процессом искусственного распада ядер легло в основу развития атомной энергетики, в частности создания атомных электростанций, первая из которых построена, как известно, в СССР. Возможность искусственного распада ядер открыла перспективы для конструирования атомных двигателей, для новых крупных достижений и открытий в области промышленности, науки, сельского хозяйства и медицинской практики. Бесконечно разнообразны эффективнейшие пути мирного использования атомной энергии. Однако никто не вправе ни на минуту забывать о том, что расщепление ядра как физическое явление может быть использовано и против человечества, реализуясь в механизме ядерного и термоядерного оружия. Таковы два прямо противоположных пути развития ядерной физики.

Путь мирного использования вдохновляет исследователя, умножает и совершенствует его творческие силы, служит улучшению и облегчению жизни человека. Он ведет ученого к сияющим высотам науки!

Иная судьба у Саксла и всех тех честных исследователей, которые вынуждены затрачивать свои силы на создание ядерного оружия, используемого для устрашения и политического шантажа, оружия, угрожающего миру неисчислимыми бедствиями, смертью и разрушением. Может быть, моральные страдания многих из них не менее тяжелы, чем даже предсмертные муки героя романа.

Однако эта действительно тяжелая для честного ученого нравственная ситуация не является безысходной. Есть путь прямой и честный, который дает исследователю возможность счастливого творческого труда. Со всей определенностью и четкостью он указан великой атомной державой – СССР.

Проводя неуклонную политику борьбы за мир, за обеспечение мирного сосуществования государств, Советский Союз настаивает на разоружении и, прежде всего, на запрещении атомного и водородного оружия. Советский Союз предлагает уничтожить уже накопленные запасы атомных и водородных бомб, а также создать условия, позволяющие полностью запретить их производство в будущем. Советский Союз предлагает также безотлагательно прекратить испытания атомного и водородного оружия.

Это подлинно гуманное предложение, имеющее своей единственной целью рассеять угрозу атомного разрушения и лучевой смерти, наталкивается на неизменные и упорные возражения в первую очередь со стороны определенных кругов в США. Но позиция Советского Союза отвечает насущным требованиям и наиболее неотложным нуждам, человечества, и потому она находит самую широкую поддержку у народов, населяющих земной шар. Мы с радостью слышим в этом могучем хоре голосов также и голоса зарубежных ученых, все чаще и чаще выступающих против угрозы атомной войны. Об этом свидетельствует и роман Декстера Мастерса. Если его главный герой, Саксл, не мог не думать об этой проблеме, то другой персонаж книги, Дэвид, уже не только думает, но и говорит о ней во всеуслышание. Мы верим, что Дэвид не одинок; больше того мы знаем, что его точку зрения разделяют многие ученые Англии, Франции и США. Так и должно быть: именно ученые обязаны, пока еще не поздно, честно и откровенно рассказать человечеству о той опасности, которую таит в себе угроза атомной войны, именно ученые обязаны призвать народы к бдительности!

Священный долг ученых всего мира – не жалеть никаких усилий для того, чтобы содействовать уничтожению этой угрозы.

Член-корреспондент АМН СССР

профессор А. Лебединский.

От автора

«Если я не за себя, то кто же за меня?

Но если я только за себя, тогда зачем я?»

Гиллель

21 августа 1945 года, почти через две недели после того как на Хиросиму и Нагасаки были сброшены атомные бомбы, в Лос-Аламосе, где делались эти бомбы, произошел несчастный случай. Девять месяцев спустя, 21 мая 1946 года, там произошел второй такой же случай. И в первый и во второй раз причиной была цепная реакция. По крайней мере, так утверждалось в статьях, которые появились в газетах и журналах, а также в медицинских отчетах о несчастных случаях в Лос– Аламосе.

Май 1946 года уже далеко позади, много воды утекло с тех пор, и Лос-Аламос сейчас уже совсем не тот, каким был тогда. Многие из прежних обитателей давно уехали оттуда или работают над другими проблемами; кое-кого уже нет в живых, а на смену им явилось множество новых людей.

В романе, построенном на материале из прошлого, я изобразил обстановку, царившую в те времена, – такую, какой она мне представлялась.

Я использовал некоторые действительные факты, но только те, которые уже стали общеизвестными, и без всяких колебаний приспособил их к обстановке моего романа, который есть не что иное как вымысел и – я хочу подчеркнуть это – не претендует на историческую или биографическую точность. Я не пользовался никакими специальными документами, не собирал специальных сведений. Я бывал в Лос-Аламосе, но только в жилой части города.

Поскольку описываемые мною события основаны на подлинных фактах и поскольку в этих событиях участвовало сравнительно небольшое количество людей, а некоторые из них достаточно известны или приобрели известность впоследствии, то у читателей может возникнуть стремление найти живые прообразы лиц, выведенных мною в романе. Тут я должен сказать, что, создавая образы романа, я использовал свое знание человеческих характеров вообще и, конечно, отдельных лиц в частности. Нет никакой возможности отделить процесс творческого воображения от жизненных наблюдений, которые дают ему пищу; но действующие лица моего романа не списаны с каких-либо определенных людей, живых или мертвых, и не являются ни портретами, ни карикатурами.

Должности и звания некоторых персонажей подлинны, но я хочу уточнить, что только эти звания и взяты из жизни. В моем романе начальником Военного объекта является полковник, в Лос-Аламосе в 1946 году было именно так. Но мой полковник – лицо вымышленное, так же, как и конгрессмен, как и все врачи и другие действующие лица.

Разумеется, в романе встречаются и подлинные имена – главным образом в тех случаях, когда приводятся общеизвестные высказывания или факты (например, знаменитое письмо Эйнштейна к президенту Рузвельту или деятельность Оппенгеймера, энергично руководившего атомной лабораторией в годы войны). В таких случаях заменять настоящие имена вымышленными было бы явной нелепостью.

Декстер Мастерс

Нью-Йорк, ноябрь 1954 г.

Памяти Луиса Слотина и более сотни тысяч других.

Часть I
Вторник. – Вспышка в каньоне

1.

Когда выезжаешь из Санта-Фе к северу, шоссе на протяжении двух-трех миль круто подымается в гору вдоль гребня холмов, петляет по карнизам, высеченным в каменистых склонах, потом выбегает на ровное плато, и тут, несмотря на проделанный подъем и высоту в семь тысяч футов, кажется, будто едешь по глубокой долине.

По обе стороны шоссе, миль на пятнадцать, а то и больше, до подножия горных хребтов простирается равнина. Вся она испещрена кучками низкорослых деревьев, вернее, кустарника, летом выжженного солнцем и голого зимой; кустарник бурый – здесь все бурого цвета вплоть до самых гор, где лежат серые, серебристые и желтоватые, как свежераспиленный лес, тени. Впрочем, и кустарник, и земля покрыты зеленоватым налетом, но таким бледным, будто из десятка деревьев выжали живую зелень и распылили на сотню квадратных миль. На закате в долине вспыхивают брызги, пятна, полосы ярких красок, но закаты здесь коротки, а дни бесконечно длинны, здесь время и земля как будто чего-то ждут, и где-нибудь поодаль от шоссе индеец может просидеть неподвижно с полудня до самой ночи. Проезжая по шоссе, редко увидишь индейцев или их поселки, выжженные и бурые на бурой выжженной земле. В этих маленьких, залитых солнцем индейских поселках вряд ли попадется на глаза хоть одно живое существо; долина кажется безлюдной, и, кроме бегущих вдоль шоссе птичек-подорожников, здесь будто и вовсе нет ни одного живого существа. А между тем, люди есть и вблизи, и повсюду, и домов тут гораздо больше, чем кажется с первого взгляда, хотя есть и такие дома, что давно перестали служить жильем – они сохранились с древнейших времен.

Так, миля за милей, шоссе уходит на север.

Цепи гор обступают шоссе с обеих сторон, теснят его, и кажется, будто едешь по узкому желобу или глубокому высохшему руслу. Немного погодя, повернувшись к западу, можно увидеть наивысшую точку горной цепи Хемез, а на востоке, где темнеют горы Сангре де-Кристо, уже показался пик Тручас, самая высокая вершина Новой Мексики; как раз в этом месте от русла отходит на запад узкая дорога. Она пересекает Рио-Гранде – здесь это такая мелкая речушка, что ее едва замечаешь, – а затем начинается медленный подъем из долины в горы.

Как ни слабы и ничтожны, как ни смутно различимы признаки жизни в здешнем пейзаже, однако земля эта обитаема с давних времен. В сущности, Санта-Фе – один из самых старых городов Северной Америки; он гораздо старше Соединенных Штатов и был столицей еще до того, как английские пуритане высадились у Плимут-Рока в тот самый год, когда Генри Гудзон впервые двинулся вверх по реке, носящей с тех пор его имя, и еще в те времена, когда Галилей начал свои наблюдения, предопределившие пути современной науки. И все-таки Санта-Фе намного моложе крохотных «пуэбло», разбросанных вдоль берегов Рио-Гранде; некоторые из них на мгновение открываются с поворотов шоссе, упорно ползущего вверх из долины. Потом дорогу перерезывают и заставляют вихлять то вправо, то влево устья древних каньонов, берущих начало где-то высоко в горах; пустынные пространства, тянувшиеся на двадцать миль вдоль шоссе, внезапно заполняются вулканическими холмами, постепенно переходящими в длинные столовые горы. И вдруг на каньоны и холмы будто кто-то набросил пушистое одеяло из зеленых высоких сосен. Пейзаж становится мягче, воздух прохладнее, запахи острее; с открытых мест, с извилин дороги, пробитой в стенах каньона, над верхушками сосен порой еще видны бурые пятна оставшегося позади плоскогорья, но они мелькают все реже и наконец исчезают совсем. Дорога подымается вверх, вьется, петляет, круто поворачивает назад, выпрямляется, бежит все вперед, все вверх, и наконец совсем рядом вырисовываются столовые горы. Дорога взбирается на плоскую вершину одной из них, и отсюда видно, что таких гор пять; все они отходят от основного массива и похожи на пять чуть раздвинутых пальцев, просеивающих песок времени, или на простертую руку гигантского идола, требующего очередной жертвы. Дорога бежит вдоль плато, и было время, когда вы могли либо продолжать путь в горы, либо остановиться здесь и в мерцающей тишине поразмыслить о незыблемости мироздания.

Но теперь, примерно через милю, дорогу преграждают ворота, а за воротами раскинулся город; дальше проезда нет, и если вы не имеете прямого отношения к делу, которым занят город, то вам придется повернуть обратно и поискать для прогулки другое место.

2.

Одно десятилетие мало что может изменить в жизни обыкновенного города, но город на столовой горе среди развалин древних пуэбло, о существовании которого люди с таким трепетом услышали лет десять назад, стал за это время совершенно неузнаваемым. Десять лет назад в этом городе бывали немногие – и это были не случайные туристы, а люди, которые негласно съезжались сюда с разных концов света и оставались в городе на более или менее долгий срок. Большинство приезжих, выполнив какие-то особые задания, тут же уезжало и уже не возвращалось назад. Но были и такие, что возвращались; после долгого путешествия через океан на самолетах или пароходах они выезжали из Санта-Фе по шоссе, ведущему на север, меж горных хребтов, через Рио-Гранде, и подымались на плато столовой горы. И говорят, будто все до одного они поражались происшедшим тут переменам – даже те, кто только вечерами появлялись в центре города, с безмолвным удивлением глядели на длинные улицы, которых еще недавно здесь не было и в помине, на жилые дома и другие здания, выросшие как из-под земли.

Почти все, что было здесь в 1945 году, в том году, когда кончилась вторая мировая война и стало известно о существовании Лос-Аламоса, сохранилось до сих пор: и жилые бараки, и большие деревянные здания, где помещаются лаборатории. Больница находится все там же, в длинном, двухэтажном барачного типа здании, выкрашенном белой краской, и по-прежнему стоит в самом центре городской жизни. Перемена заключается в том, что город невероятно разросся и в нем теперь трудно узнать небольшой, скученный, как индейские пуэбло, поселок, существовавший на этом месте еще несколько лет назад.

Сейчас Лос-Аламос насчитывает почти четырнадцать тысяч жителей и вряд ли может расти еще, так как уже занял собою все пять пальцев простертой руки. В городе есть бензоколонки, рынки, красивые школы и спортивные площадки, административные здания, тротуары и самые настоящие зеленые газоны, лужайки для игры в гольф, магазины, торгующие плетеной мебелью и патефонными пластинками, кинотеатры, редакции газет, отделение банка и стоивший миллион долларов мост, который соединяет засекреченные лаборатории на одном плато с засекреченными лабораториями на другом плато. Теперь обитатели Лос-Аламоса, идя по улицам или тропкам, порою встречают совсем незнакомых людей – несколько лет назад это было возможно, но все же довольно трудно. Отсюда часто ездят в Санта-Фе и даже в маленький городишко Эспаньолу, до которого пятнадцать миль; жителей Лос-Аламоса достаточно хорошо знают в обоих городах и без труда распознают среди приезжих.

Все это произошло за очень короткий срок; но тогда, в 1945 году, только два года отделяло Лос-Аламос от первых звуков, возвещавших о начале строительства, и первого притока жителей, хлынувших сюда по единственной дороге из крупных исследовательских центров на Западе и Востоке, где совершались обряды, предшествовавшие рождению этого города.

В индейских обрядах, которые много веков совершались в окрестностях Лос-Аламоса и до сих пор совершаются в пуэбло у подножия гор, есть некое решающее мгновение – оно обычно проходит незамеченным для тех, кто о нем не знает. Это то мгновение, когда жрец произносит магическое слово. Какие бы церемонии ни предшествовали произнесению этого слова и как бы колоритны они ни были сами по себе, все это лишь подготовка, пролог. Но вот жрец произносит слово – и тотчас же заклинания вступают в силу, они исполнены глубокого смысла и внушают благоговейный трепет.

Очень схожим путем, если верить философу Конту, развиваются основные человеческие понятия: они проходят сначала стадию теологического или фиктивного состояния, потом метафизического или отвлеченного (в котором обычно формируется магическое слово), и наконец научного или позитивного состояния (в котором это слово произносится вслух). Почти то же самое происходило с замыслом, для осуществления которого был построен Лос-Аламос. Годами свершались обряды в мозгу ученых всего мира. Магическое слово постепенно складывалось в абстрактных понятиях датчан и немцев, англичан, поляков, австрийцев, венгров, шведов, итальянцев, голландцев, французов, американцев и русских. Ученые исступленно плясали в своих лабораториях, как пляшут жрецы и знахари на священных празднествах, ночи напролет наблюдали вспышки на экранах своих осциллоскопов, и наконец было произнесено магическое слово «расщепление». Волшебство свершилось, и с этой минуты заклинания вступили в силу.

Пять длинных столовых гор образуют между собой проемы или каньоны, или, как их здесь называют, арройос; некоторые из них глубиною в сотни футов, и в каждом каньоне дно покрыто гравием и остатками когда-то протекавшей здесь лавы, в каждом каньоне под сенью густых деревьев стоит полумрак и тишина. Еще при зарождении нового города планировщики поняли, что в каньонах нельзя поселить людей, зато лучшего места для особо секретной работы, пожалуй, и не найти. Центральную гору избрали для постройки этого города из-за ее уединенности, но и эта уединенность оказалась недостаточной для некоторого рода работ, которые предстояло выполнить местным обитателям; такие работы было необходимо вынести за пределы даже этого города.

Дорога налево от шоссе существует давно, еще с тех пор, когда эта пустынная местность привлекала только туристов и влюбленных да всякого рода чудаков, склонных к созерцанию; она спускается с плато центральной горы и ведет сквозь чащу деревьев на дно одного из каньонов, где почва не слишком бугристая и не загромождена скалами. Пока на плато развертывалось большое строительство, здесь расчистили от деревьев поляну, а на поляне выстроили здание. С виду оно ничем не выделялось, не наводило на мысль о каком-то особом назначении и могло привлечь внимание лишь потому, что от самого сотворения мира это, по всей вероятности, была первая постройка в каньоне. Если здесь что и было, то даже от развалин не осталось и следа. Только одно это здание и стояло в каньоне. Выстроенное из бетонных блоков и дерева, оно было сорока футов в ширину и пятидесяти в длину; одна его сторона вплотную примыкала к стене каньона, а на противоположной стороне, перед единственной дверью было небольшое крыльцо со ступеньками. Местоположение участка, связанного с городом только проселочной дорогой в несколько миль длиной, представляло значительные трудности для строителей, но строители преодолели эти трудности. Они исправили дорогу и сделали ее вполне проходимой для грузовых машин, подвозивших строительные материалы. Вскоре грузовики стали привозить письменные столы, пишущие машинки и конторские шкафы, длинные лабораторные столы и разное техническое оборудование, в том числе множество измерительных приборов и ящиков с различными шкалами. А немного погодя джипы и военные машины, снующие по дороге взад и вперед, стали совсем привычным зрелищем, хотя видели его только те, кто сидел в этих машинах.

Каждое утро в каньон с промежутками в пятнадцать минут прибывали машины – по одиночке, по две, а то и по три или по четыре. Водители и пассажиры выходили из машин, подымались по ступенькам и исчезали за дверью. Часто они привозили с собой еду и не выходили из здания до конца дня. Нередко они приезжали к вечеру, и тогда окна бетонного здания ярко светились до десяти или одиннадцати часов, иной раз – до часу-двух ночи, а бывало, что и до самого утра. Иногда дверь открывалась и кто-нибудь выходил постоять на крыльце или спускался на поляну, курил, глядел вверх на сосны и осины или лениво перебрасывался двумя-тремя фразами с одним из солдат, днем и ночью дежурящих возле двери.

На дне каньона стояла такая же тишь, как и в прежние времена, когда здесь не было этого здания. Работа, происходившая внутри, не сопровождалась никаким особым шумом. Только иногда, зимою, когда деревья мерзли под мелко сеявшимся снегом, в стенах каньона отдавалось слабое эхо от скрежета металла по металлу да время от времени какой-то неясный прерывистый звук подымался до истерического визга, падал до глухого бормотания, потом снова становился громче, потом опять тише и внезапно обрывался. Но в другие времена года густая листва деревьев и щебетанье птиц заглушали даже самые обычные звуки – голоса, стук пишущей машинки, скрип открываемой двери.

Весною, с середины мая, над серыми стволами осин колышутся и трепещут блестящие зеленые листья, а по краям поляны, там, куда ветер или птицы занесли семена, расцветает голубой водосбор и другие горные цветы.

С той поры, как в этом здании началась тайная бесшумная работа, она не прекращалась ни на минуту; работа, без сомненья, продолжается и по сей час и, быть может, в этом же самом здании. Впрочем, поручиться трудно. Когда существование города перестало быть тайной, сюда время от времени стали приезжать по специальным пропускам гости – друзья и родственники местных жителей, любознательные журналисты, представители фирмы «Элкс и Киванис», конгрессмены и так далее. Но здания, где идет работа, охраняют двойные ограды, прожекторы по ночам и вооруженные часовые, дежурящие круглые сутки; эти здания не включены в список городских достопримечательностей, которые показывают приезжим, и приезжие никогда не допускаются в каньоны. Одно только можно сказать с уверенностью: если работа в этом каньоне продолжается до сих пор, то сейчас ее ведут совсем иными способами, чем до случая, происшедшего однажды во вторник, в мае месяце, вскоре после окончания второй мировой войны.

3.

В этот день, в пятом часу, доктор Чарлз Педерсон стоял в ординаторской больницы Лос-Аламоса.

Ординаторская находилась в восточном крыле длинного стандартного дома. Из ее двух окон был виден пирамидальный пик Тручас, высившийся в сорока милях отсюда, за долиной Рио-Гранде, и снеговая линия, заметно отступившая вверх после весеннего таяния, и седловина между Тручасом и соседним пиком чуть поменьше, с южной его стороны. Доктор Педерсон вспомнил, как он взбирался по склону горы со стороны седловины и представил себе одинокую мужественную человеческую фигурку на фоне первобытной природы. С той минуты, как девять дней назад доктор Педерсон взошел на пик Тручас и постоял на самой вершине, его волновали чувства и даже мысли, настолько сокровенные, что ими ни с кем нельзя было поделиться, и настолько чуждые небольшому кругу его убеждений (которых, впрочем, до сих пор ему вполне хватало), что они не укладывались ни в какие привычные рамки.

Прежде ему не стоило труда справляться с подобными ощущениями – вернее, они, к счастью, не всегда доходили до его сознания. Послушный сын состоятельных родителей, живших в тесном предместье одного из городов на Востоке, он был, как стрела, нацелен на единственную мишень – профессию врача; мать натягивала тетиву, отец смазывал лук, Чарли послушно трудился, и вот в двадцать восемь лет он врач в чине капитана, убежденный, что еще год или два близости к делу исторической важности будут чрезвычайно полезны для его дальнейшей карьеры. А сейчас он охвачен полным смятением, которое вызвано чем-то таким, что раньше он всегда умел определить, подвести под какую-нибудь рубрику и предать забвению, как обыкновенную студенческую блажь, как действие хмеля после вчерашней пирушки, как неизбежное влияние нью-йоркских евреев, журналистов, художников – словом, как нечто, к чему не стоит относиться всерьез. О, смятенный дух! Девять дней назад, собираясь на прогулку (в рюкзак были уложены сэндвичи, термос с кофе, аптечка первой помощи и прочие полезные предметы), доктор Педерсон изучил две напечатанные в газете Санта-Фе памятки для туристов, совершающих восхождение на горы, и постарался запомнить щедрые наставления двух-трех друзей, которые уже совершали такие экскурсии. Все они оказались очень полезными – эти советы, но жуткое ощущение на вершине пика Тручас, когда стоишь над всем миром, один среди беспредельного неба, и ветер бьется где-то у твоих ног, – никто не подготовил его к этому; впрочем, если б кто-нибудь и попытался, Педерсон пропустил бы такие слова мимо ушей, не имея оснований бояться того, с чем никогда в жизни еще не сталкивался.

Он не слышал, как в комнату вошла медицинская сестра.

– Значит, снова за работу, mon capitaine[2]2
  Капитан (фр.).


[Закрыть]. Вас там ждет Герцог.

– О, господи!

– Вот именно, – сказала девушка. – Но он хочет вас видеть.

– А я вовсе не хочу его видеть. Зачем он сюда ходит? Где он, на улице или тут?

– Он стоит на ящике под окном и разговаривает с больным, хотя это, как известно, запрещено.

– Ладно, пусть себе. По крайней мере, это меня избавит от разговора с ним. Можно подумать, что он здесь самый главный. И чего только он поднял такую суматоху? Война ведь уже кончилась.

– Милый доктор Педерсон, – девушка склонила голову набок и всплеснула руками. – Я это от вас уже не в первый раз слышу… Вы… как это говорится, un innocent[3]3
  Здесь – наивны (фр.).


[Закрыть]. Это же военный объект. Здесь делают бомбы. Поэтому многим тут как-то не по себе. Кроме врачей, конечно. Врачи всегда такие спокойные и собранные.

До чего же приятно бывает смотреть на такую молоденькую сестру, свежую и изящную, в отлично накрахмаленном белом халате, которая, как подсолнечник под лучами солнца, нежится в обществе окружающих ее врачей! А между тем, заурядная сестра, которая может быть какой-угодно, только не изящной, считает, что врачи, как правило, страшные гордецы, любят порисоваться и что с ними умрешь со скуки; в комнатах сестер, где обычно перемывают косточки всему медицинскому персоналу, отпускаются тысячи шпилек по поводу чванливости врачей. Врачи же, в свою очередь, держатся мнения, что сестры, как правило, невежды и безнадежные тупицы, что они либо бесполы, либо слишком льнут к мужчинам и вообще представляют собою главную угрозу здоровью пациентов. Правда, бывает, что врачи женятся на медицинских сестрах; тут, конечно, берет свое привычка к каждодневному общению, и природа, которая не терпит пустоты, нередко порождаемой разбитыми иллюзиями и непрерывным бегом времени, стремится заполнить ее чем попало. Но ни мисс Бетси Пилчер, ни доктор Педерсон, стоявшие в ординаторской и глядевшие друг на друга, не подозревали об этом.