Текст книги "Несчастный случай"

Автор книги: Декстер Мастерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 28 страниц)

– Да замолчите вы! – кричит Тереза. – Оставьте меня в покое, пожалуйста!

Такого ответа солдат еще не слыхивал, и, удивленный, он больше уже не раскрывает рта.

У ворот Терезе приготовлен пропуск. Кроме того, ее здесь ждет записка от Дэвида: пусть она идет прямо в „Вигвам“, там для нее приготовлена комната, и если она хочет видеть родных Луиса, они тоже там, а если Дэвида не будет, когда она приедет, то он постарается прийти как можно скорее.

Едва переступив порог „Вигвама“, она сталкивается с Либби. Ни слова не говоря, они бросаются друг другу на шею и долго стоят обнявшись: они плачут, и на этот раз слезы приносят облегчение; и пока они поднимаются по лестнице в комнату миссис Саксл, Тереза впервые после отъезда из Нью-Йорка чувствует, что в мире есть не только смерть… хотя в нескольких сотнях шагов вправо или влево отсюда (она не знает точно) смерть ждет своего часа.

8.

– Вы мне все сказали, кроме одного, – произнес человек, сидевший за столом. – Может, быть, этого никто не сумеет сказать, и мой сын, пожалуй, меньше всех. Я знавал такие случаи, когда вот так, вдруг, разразится катастрофа, и тот, кто пострадал, иной раз меньше понимает, что произошло, чем тот, кто при этом даже и не был. Может быть, вы все-таки догадываетесь, может, у вас есть хоть какие-то мысли на этот счет. Конечно, это ничему не поможет, но всегда лучше знать правду.

Голос умолк. В тусклом сумеречном свете, проникавшем сквозь окна в дальнем конце комнаты, ни говорившего, ни стола, за которым он сидел, нельзя было разглядеть, они казались бесформенными тенями среди других теней в темноте. Слова, полные ожидания, повисли в воздухе… Захочет ли молодой человек у окна ответить? Вопрос ведь не задан в упор… Самый воздух в комнате полон ожидания, но ответа нет.

– Это было действительно неизбежно? – спросил наконец тот, кто сидел у стола.

В окно проникало так мало света, что виднелись только очертания головы молодого человека, но лица нельзя было разглядеть – и сидевшему в комнате голова эта казалась силуэтом, вырезанным из черной бумаги; силуэт вырисовывался на фоне окна совсем низко, потому что молодой человек – небольшого роста, а усталость словно сделала его еще меньше. Он заговорил, и голос его дрожал – не от плохо сдерживаемого волнения, но от неодолимой усталости, и поэтому, как ни странно, в каждом слове чудился особый, скрытый смысл. На самом же деле слова ничего не значили, в них была одна только усталость.

– Не уверен, что знать – лучше, мистер Саксл. Не всегда. Если бы хоть знать наверняка, или если бы от знания был какой-то толк… Но знать просто ради того, чтобы знать… Во всяком случае, есть вещи… вот как теперь…

– Луис говорил, что именно так и совершаются величайшие открытия. Помню, один человек у нас в Джорджтауне, Брикерхоф – он был строитель, подрядчик, – как-то спросил Луиса, что ему даст все это ученье, – понимаете, какая ему практическая цена. И Луис сказал, что, пожалуй, практически никакой цены нет, во всяком случае, он ее не ощущает, и Брикерхоф ничего не мог понять. Просто открывать что-то новое, просто знать для того, чтобы знать – Луис всегда это говорил, вот как вы сейчас сказали. Он очень уважал вас, Дэвид. Он всегда рассказывал о вас, когда приезжал домой.

– Да, я знаю, мистер Саксл.

– И вы тоже его уважали, я знаю. Я так и говорил жене. Вы были очень добры, Дэвид, больше чем добры, и мы… Люди чаще всего уважают друг друга взаимно, это редко бывает только с одной стороны.

– Тут больше, чем уважение, мистер Саксл. Мы работали все вместе, рука об руку. Здесь все по-настоящему любят Луиса.

– Так и я думал, – произнес старик Саксл; и чуть погодя повторил: – Так я и думал.

В комнате стало почти совсем темно. Бенджамен Саксл напрягал зрение, но и сквозь сильные очки не мог разглядеть Дэвида, который отошел от окна и двигался по комнате, медленно, но как человек, знающий наизусть, где тут что стоит; трость прерывисто стучала по цементному полу. У двери Дэвид остановился; зоркие глаза его даже в темноте различали распределительную доску с выключателями, по четыре в ряд. Он поднял трость, нащупал ее концом один из выключателей и нажал кнопку, как делал сотни раз, входя в эту комнату.

Вспыхнул свет, старик Саксл машинально поднял глаза к потолку, потом взглянул на часы; уже больше часа он сидел вот так – спокойно, даже немного чопорно, положив руки на край стола, телом и душой явно чуждый тому, что его здесь окружало. Он был такой скромный, аккуратный, весь облик его наводил на мысли о зеленой лужайке, политой перед обедом, о запахе послеобеденной сигары, выкуренной на веранде; он был воплощенная сдержанность и обстоятельность. Обстоятельность, всегда хранившая его, смотрела сейчас его глазами из-за очков, звучала в каждом его слове. Вспыхнувший в комнате свет заставил его умолкнуть; он предпочел бы, чтобы Дэвид не зажигал огня; но ведь скоро пора идти… И он откашлялся, чтобы снова заговорить; в те немногие минуты, что осталось ему провести здесь, в этом месте, куда он, вероятно, никогда больше не вернется, нужно получить ответ на самый гложущий, неотвязный вопрос о случившемся.

– Скажите мне, Дэвид, как по-вашему, это действительно было неизбежно?

Вытянув перед собою трость, поворачивая ее то так, то этак, Дэвид внимательно разглядывал ее конец и в то же время перебирал в уме все, что можно было бы ответить Бенджамену Сакслу, не давая настоящего ответа на его вопрос. Он быстро взглянул на старика, который терпеливо за ним наблюдал, и тотчас перевел взгляд на сооружение в дальнем конце комнаты. И направился туда, а мистер Саксл следил за каждым его движением.

– Почти четыре года я работал вместе с Луисом, – начал Дэвид, и голос его теперь звучал тверже. – Из них три года в Лос-Аламосе, причем года полтора – вот в этой самой комнате, – все дни, вечера, а иногда и ночи напролет. То, что он делал в последний раз, он проделывал и прежде, очень часто. Я тоже это делал, и еще несколько человек. Но никто не справлялся с этим так хорошо, как Луис, никто не был так искусен… и так осторожен.

Дэвид через плечо оглянулся на старика и медленно пошел дальше, в конец комнаты.

– Сколько раз я сидел в том кресле, где сейчас сидите вы, или стоял вот здесь, на этом самом месте, или там, сбоку, и смотрел, как он это делает. Никогда я не видел и намека на возможную ошибку. И однако мы знали, все мы, и Луис лучше, чем кто-либо другой, что в этом деле возможна неудача. Это опасный опыт, тут всегда есть известный риск.

В конце комнаты Дэвид опять остановился. Он стоял совсем близко от той странной штуки, так близко, что мог бы дотронуться до нее, но он этого не сделал. Опершись на трость, он провел рукой по лбу, и безмерная усталость, которой больше не слышно было в его голосе, кажется, на мгновенье опять охватила все его существо. Старик Саксл со своего места смотрел на него почти с досадой. Он и сам был очень утомлен, а усталый человек редко сочувствует чужой усталости. К тому же, в этом жесте Дэвида было столько своеобразной чистоты и изящества – быть может, потому, что хромота приучила его к величайшей сдержанности движений, – а Саксла это смущало: уж слишком утонченной натурой казался ему этот Тил! Он перевел взгляд на непонятное сооружение и попытался представить себе, что же произошло, когда сын стоял на том месте, где стоит теперь Дэвид? Что произошло перед тем, как его отвезли в больницу?

– Но ответ на ваш вопрос заключается не в том, что именно случилось. Я знаю, что случилось, я пришел сюда в тот же вечер, как только услышал об этом. Видите, мистер Саксл, вон в том ящике помещаются приборы, некоторые из них автоматически отмечают и записывают весь ход опыта. Я просмотрел эти записи и проделал заново весь опыт в точности так, как за несколько часов до меня проделал его Луис. Я знаю, что случилось. Мне не разрешат сказать вам, что и как, а почему не разрешат, известно только господу богу да нашим генералам. Но прошу вас, поверьте мне, это не имеет значения, это и есть риск, о котором я вам говорил, – вопрос чисто технический. А вот почему так случилось – ну, это другое дело, и это очень трудно объяснить, если не считать… Нет, мистер Саксл, при существующем положении вещей это действительно было неизбежно.

– Вы сказали „если не считать“, Дэвид. Если не считать чего?

– Если… да нет, мистер Саксл, я ничего больше не имел в виду. Просто я подумал все о том же риске… только по-другому.

– Может быть, никто и не может сказать, в чем тут было дело, хотя, мне кажется, вы догадываетесь. И знаете, мне кажется, вас нелегко понять… вы не обижаетесь? Пожалуйста, не примите это за упрек. Моего сына во многих отношениях тоже трудно понять. Вероятно, как раз из-за того, что вы в нем уважаете. Вы говорите, другие здесь тоже хорошо к нему относятся?

Со своего места Бенджамен Саксл не мог толком разглядеть странное кубическое сооружение в другом конце комнаты, – очевидно, это какая-то машина или оборудование, или бог весть что еще, и оно-то внезапно отказалось повиноваться Луису. Оно высилось на простом деревянном столе, который казался старику знакомым: в конторе на лесном складе в Джорджтауне был совсем такой же стол, он когда-то смастерил его собственными руками. На столе – знакомые предметы: карандаши, всякие инструменты и прочее. Но никак не понять, что это за кубическая глыба какого-то серого кирпича; она совершенно гладкая, совершенно одинаковая и спереди и с боков; трудно даже разглядеть, где кончается один кирпич и начинается другой; как ни смотри; перед тобой одни только сплошные, ровные и гладкие стенки серого куба; и это всего непонятнее, и сколько ни ищи, сколько ни разглядывай, так и остается непонятным, в чем же тут секрет.

– Где стоял Луис, когда вы стояли там, где вы мне раньше показали?

Дэвид не слышал, как старик сзади подошел к нему; неожиданный вопрос, прозвучавший над самым ухом, заставил его вздрогнуть; он резко вскинул голову, потом, уже медленнее, повернулся и стал лицом к лицу с Бенджаменом Сакслом.

– Мне кажется, лучше бы… – произнес он.

– Нет, лучше хоть что-то знать. Миссис Саксл и девушкам это, конечно, знать незачем. Но мы с вами мужчины, Дэвид. Может быть, вы мне все-таки покажете, как он стоял?

Дэвид стал прямо перед серым кубом; слегка наклонился к столу, переступил с ноги на ногу.

– Вот так примерно, – сказал он.

– И что он тогда сделал? Что произошло?

– Мистер Саксл… – начал Дэвид. Но Бенджамен Саксл, шагнув к нему, настойчиво повторил свой вопрос:

– Что он делал? Скажите мне, Дэвид!

Долгое, долгое молчанье. Потом Дэвид сказал:

– Это больше не будет делаться так, как делалось до сих пор. Едва ли полковник Хаф говорил вам, а если и говорил, я этого не слышал… Но вам надо знать, что больше никто никогда не повторит этот опыт в том виде, как его проводил Луис.

Он повернулся и отошел от серого куба со словами:

– Это было в последний раз не только для Луиса, но и для всех нас. Следовало, разумеется, прекратить это раньше. На этот счет было немало разговоров.

– Не понимаю, – сказал старик Саксл. – Мне уже намекали на что-то в этом роде, но я не понял. Почему же Луис во вторник делал этот опыт, раз в нем не было необходимости?

– Как раз вчера в точности такой же вопрос задал мне Домбровский, – заговорил Дэвид, внимательно глядя на Саксла. – Не знаю, что вам на это ответить… И вчера не знал, и сейчас не знаю. Было бы легче ответить, если б вы больше разбирались во всем этом… – он неопределенно повел рукой, указывая то ли на серый куб, то ли на всю эту комнату, то ли, может быть, и на весь Лос-Аламос… – или если б я мог сказать вам то, чего сказать не имею права. Ну, а Домбровский знает, он многое знает… он вам понравится, мистер Саксл, вы должны прийтись по душе друг другу.

Снаружи донесся слабый рокот мотора: по дороге приближалась машина… Дэвид огляделся по сторонам, затем посмотрел на собеседника с чувством, близким к отчаянию.

– Но пусть вам не кажется, что это была бессмысленная, случайность, которую можно было предотвратить, если бы кто-то об этом подумал, – продолжал он. – Может быть, если бы всерьез задумались многие, очень многие… миллионы людей… если бы поднялись миллионы голосов… тогда этот опыт – и не только он, но многое другое, возможно… Это так же не было необходимостью, мистер Саксл, как не была необходимостью война, – ведь война никогда ничего не решает, а отныне будет решать меньше, чем ничего… Вот так и тут.

Рокот мотора все громче, ближе. Саксл, до сих пор не сводивший глаз с Дэвида, оглянулся; Дэвид опустил голову, но тотчас, вскинув, ее, продолжал:

– И как может ранить на войне солдата, точно так же ранен и Луис – на войне. Только так вы и должны думать об этом, мистер Саксл… хотя в этом не видно смысла. Это бессмыслица, но, по крайней мере, знакомая бессмыслица… А истинный смысл вам будет незнаком и непонятен. – Подняв трость, Дэвид указал на серый куб. – Когда работаешь с этой штукой, наступает такая секунда, за гранью которой – катастрофа… Или лучше скажу так: эта штука бездушна и бесчеловечна, а Луис – человечнейший человек, и он хорошо знал, какие сети сплел человеческий разум, чтобы опутать ими весь мир. Возможно, он… ведь он и сам… он тоже помогал плести эту сеть. И он…

Дэвид остановился. Бенджамен Саксл посмотрел на часы.

На мгновенье свет фар ворвался в окна, пробежал по всей комнате, – машина свернула на поляну перед зданием; рокот мотора стал особенно громок – и вдруг оборвался; хлопнула дверца.

И вновь заговорил Дэвид:

– Должно было случиться то, что случилось, чтобы вы попали сюда, в эту комнату. Но это – лишь однажды, на один час и по милости самого высокого военного начальства. Они послали за вами, за вашей женой и дочерью самолет, но через неделю вас не впустят в ворота. Война здесь еще не кончилась. Когда она кончится, на свете больше не будет таких мест, как это.

Бенджамен Саксл отыскал свое пальто и неловко, не попадая в рукава, пытался его надеть.

– Они были очень внимательны, – сказал он. – Все для нас сделали – и самолет прислали, и все такое. Но что касается войны… Знаете, здесь кажется, что она совсем рядом… У меня такого чувства не было, даже когда война еще продолжалась, когда я читал о ней в газетах. Впрочем, этот полковник Хаф – славный малый.

Ему, наконец, удалось надеть пальто, как следует.

– Да, – произнес Дэвид, – полковник Хаф славный малый.

– И вы тоже, Дэвид. Мне кажется, я понял то, что вы говорили, во всяком случае, многое. Все это очень печально, не правда ли… очень печально.

Дверь распахнулась, в нее заглянул солдат.

– Вы готовы, доктор? Полковник Хаф приехал.

Полковник Хаф вошел быстрым, но не слишком бойким шагом, спокойный, но не мрачный; кивнув Дэвиду, он направился к старику Сакслу и сказал без предисловий, в лоб:

– Я только что из больницы, мистер Саксл. Никаких перемен. Вы, конечно, понимаете, что пока мы большего и ждать не можем. Это, право, очень хороший знак.

Бенджамен Саксл кивнул, но непохоже было, чтобы он понял.

– Доктора все еще думают, что нам с женой нельзя…

– Да, – ответил полковник. – Поверьте, я знаю, как вам тяжело. Но если вы пойдете к нему, будет еще тяжелей. Он сейчас совсем спокоен, болей никаких нет. Доктор Берэн сказал вам чистейшую правду.

Старик опять кивнул, на этот раз он, как будто, понял. Тихонько вздыхая, он смотрел то на полковника, то на Дэвида. Он был ниже Хафа и рядом с ним казался почти жалок; ведь полковник такой прямой, подтянутый, военная форма, не новая и даже не идеально отглаженная, сидела на нем превосходно; он был без фуражки, и его крепкая, уверенно откинутая голова с коротко остриженными волосами выдавала человека несомненно сильного, прямодушного, с большим чувством ответственности. Вокруг глаз у него обозначились морщинки, во взгляде – напряженное ожидание, видно было, что он готов принять на себя любую тяжесть, какой мог бы обременить его Бенджамен Саксл.

– Что ж, – помолчав минуту, сказал старик. – Вероятно, нам надо вернуться в этот… „Вигвам“?

– Вигвам Фуллера, – уточнил полковник. – Да, если вы готовы. – Он взглянул на Дэвида, и все трое медленно направились к двери. – Мы получили в наследство этот „Вигвам“ вместе с его названием, когда начали строить здесь город. Ведь здесь когда-то была скотоводческая школа для мальчиков. Один человек держал ее тут много лет, сюда приезжали мальчики главным образом из восточных штатов, сыновья богатых родителей. Этот человек не желал отказаться от своей земли, заявил военным властям, что она не продажная. Ну-с… – они вышли из комнаты; у дверей стоял солдат; полковник мимоходом дружески ткнул его в бок, солдат расплылся в улыбке… – а все-таки мы ее купили.

За дверью, на крыльце, они на минуту останавливаются. Кругом тихо, прохладно, пустынно и дико. По обе стороны поляны торчат, как громадные клыки, каменные глыбы, отвалившиеся от стен ущелья, отвесно уходящих вверх, в ночную тьму. Над глыбами поднимаются деревья – сосны и пихты, они закрывают скалистые откосы густой темной, сейчас совсем черной хвоей; высоко над головами стоящих на крыльце людей вершины деревьев достигают верхнего края ущелья, на фоне ночного неба едва различима их зубчатая кайма. Неведомо откуда слышится какой-то неясный прерывистый звук, да изредка пискнет птица, поудобней устраиваясь в ветвях на ночлег. Люди стоят минуту, застегивая пуговицы пальто, и, может быть, их тоже захватывает торжественность этой ночи. Далекая древность, давно забытое прошлое этой земли дышит вокруг них в каньоне, и в соседних каньонах и ущельях. То, что видят они, стоя на ступеньках крыльца, почти не изменилось за многие тысячи лет или меняется лишь для того, чтобы возродиться вновь таким же, как было тысячи лет назад. На столовой горе, куда они сейчас поедут, недавно построен город, выросло множество зданий, проложены мостовые и тротуары, зеленеет аккуратно подстригаемая трава на лужайках перед домами. И это здание на дне ущелья – тоже часть нового города; здесь расчистили поляну, на поляне стоит сейчас джип полковника Хафа, яркий свет фар выхватывает из тьмы камни и сосны, и рокот работающего вхолостую мотора отдается по всему ущелью. Но кажется, что город бесконечно далек отсюда, и темнота здесь куда внушительней, чем свет фар, и тишина слышнее, чем работа мотора.

– Мы купили эту землю, – продолжал полковник, – и за год выстроили на ней город. Нигде в мире нет ничего подобного.

Они сели в машину, шофер, круто развернувшись, вывел ее на дорогу, и начался извилистый подъем среди скал и сосен к выходу из ущелья. Полковник, сидя рядом с шофером, что-то говорил ему, тот оглянулся, и в эту секунду джип слегка подскочил на небольшом каменном выступе, врезавшемся в гладкую ленту дороги.

– Смотрите в оба, – заметил полковник, – тут зевать не приходится.

– Всё каверзы злой бабы природы, а, полковник? – отозвался Дэвид.

– Как?.. А, да, конечно! Это, знаете ли, мистер Саксл, знаменитое у нас изречение. Один наш ученый совсем замучился как-то, не мог решить одну головоломную задачу – и вот так выразился: все это, мол, каверзы злой бабы природы. – Полковник не удержался и фыркнул. – Недурно сказано!

Минуту спустя он опять обернулся к сидящим позади.

– У вас прекрасный сын, мистер Саксл, – сказал он. – Все мы его очень высоко ценим.

– Он всегда был хороший мальчик, – начал Бенджамен Саксл – и умолк, потому что над вершинами деревьев послышалось высокое, напряженное, ноющее жужжанье стремительно приближавшегося самолета. Никто не вымолвил ни слова, пока этот звук, пронесшись над ними, не замер вдали, и тогда Саксл продолжал: – Прежде над Джорджтауном каждое утро пролетал почтовый самолет. Теперь у них другой маршрут, а прежде он пролетал над нами, и когда Луис был маленький, я всегда к этому часу выходил с ним на веранду. Смешно, что это вдруг вспомнилось, правда? Мы сидели на веранде, и я пел ему одну песенку. Он был тогда совсем малыш. Он смеялся и хлопал в ладоши, когда я пел ему эту песенку и самолет пролетал над нами.

Полковник ничего не сказал, но Дэвид повернулся к старику, минуту смотрел на него, потом спросил;

– Какая же это была песенка, мистер Саксл?

– Какая? О, просто глупая песенка. Я сам ее сочинил. Просто глупая песенка.

– Я слышал, Луис иногда напевал одну песенку. Он говорил, что вы ему пели ее когда-то. Про тележку.

– Он вам говорил? Он еще помнит ее? Это так давно было.

– Вы не скажете мне слова?

– Да, – поддержал полковник Хаф, – мне тоже интересно послушать.

Бенджамен Саксл не ответил. Джип потряхивало, рокот мотора бился о стены ущелья. Старик начал тихонько, размеренно покачивать головой – и в такт этому движению, глядя на Дэвида и улыбаясь слабой, застенчивой улыбкой, запел:

 
Вот едет тележка, вот едет тележка, вот едет тележка зеленщика,
Вот едет тележка, вот едет тележка и нашему Луи что-то везет…
 

– В этом месте, – сказал он, поворачиваясь к полковнику, чтобы и тот услышал объяснение, – я, бывало, останавливаюсь и жду, а малыш гадает, что везет ему тележка. Он говорил – арбуз, или цветную капусту, или там помидор, или еще что-нибудь. И что он ни скажет, я, бывало, качаю головой и говорю что-нибудь другое – ну, хоть репу, или дыню. Наверно, тысячи раз я пел по утрам эту песенку, да и по вечерам тоже.

Он усмехнулся и, глядя в сторону, на деревья, которые стояли теперь вдоль дороги плотной стеной, тихонько пропел:

 
Вот едет тележка, вот едет тележка и нашему Луи что-то везет…
 

9.

Посоветовавшись между собою, Берэн, Моргенштерн, Педерсон и еще кое-кто из врачей решили вызвать в этот день доктора Бийла, потому что вскоре после того, как родные Луиса ушли из больницы, у него появились симптомы тяжелой формы непроходимости кишечника. Это не было неожиданностью, однако никто не предвидел, что это начнется так быстро; в то время» как решено было вызвать доктора Бийла, симптомы эти отмечались только в верхней части брюшной полости, но вскоре распространились на весь живот. Снова началась рвота. Были испробованы клизмы и отсасывание из прямой кишки, но это не помогло. Оставалось только попытаться очистить желудок путем отсасывания через нос; соответствующий аппарат был доставлен в палату и занял свое место рядом с аппаратом для капельного переливания крови, лотками со льдом, осветительной установкой фотографа – со всякой всячиной, которой немало набралось вокруг постели больного.

После отсасывания Луису сразу стало легче. Температура у него не повышалась, пульс и дыхание тоже оставались нормальными. До сих пор ничто не предвещало внезапного кровоизлияния, не было желтухи или каких-либо признаков расстройства функций печени, чего, как и кровоизлияния, особенно опасались врачи. По-прежнему регулярно делали анализ крови, подсчитывали и записывали количество лейкоцитов, но, в сущности, этими данными интересовались лишь мимоходом, никто не придавал им значения. Количество лейкоцитов упало до минимума, и тут никто ничем не мог помочь. В конце дня – к тому времени, когда из Санта-Фе приехала Тереза, – наступило успокоение, как утром, когда Берэн со спутниками отправился прокатиться на машине, только теперь Луис был много слабее.

И как раз поэтому врачи и сестры, все до единого, заметно пали духом. Почти все, что хоть как-то поддавалось их усилиям, что они могли предотвратить или облегчить, уже миновало: предстоят такие стадии болезни, когда они, медики, вынуждены оставаться беспомощными наблюдателями. Если появится желтуха, значит наступило необратимое поражение печени; можно немного помочь больному, но не во власти врачей бороться с причиной желтухи. Если начнется кровотечение, может быть, помогут красители Бригла, а может быть, и не помогут. Ну, а дальше что? А когда (и тут уже никто не говорил и даже не думал «если») температура начнет повышаться, пульс и дыхание участятся, – тогда уже совсем ничего нельзя будет сделать, и только и останется, что чертить кривые. После того, как установлена была доза облучения и резко уменьшилось количество лейкоцитов в крови, время словно замедлило шаг; пока длилось это затишье, далеко не ко всему, что видели глаза, сознавал разум и чуяло сердце, относились с пристальным трезвым вниманием. Но вечером в субботу двадцать пятого мая затишье кончилось. И чуть позже, словно была какая-то связь между тем, что происходило в организме Луиса и в окружающем его мире, температура начала, наконец, медленно, но неуклонно подниматься.

Часа через полтора после того, как Тереза приехала в «Вигвам», Дэвид, Бенджамен Саксл и полковник Хаф вернулись из каньона. И тут им сообщили – это сказал сам Чарли Педерсон, который стоял на больничном крыльце и курил, – что к Луису сейчас нельзя и, возможно, нельзя будет весь вечер. Сакслу-отцу он дал какие-то туманные и уклончивые объяснения, но когда тот вместе с полковником направился через дорогу к «Вигваму», Педерсон сказал Дэвиду, что после процедуры, связанной с очисткой желудка, воздух в палате…

– Но без этого нам потом пришлось бы туго. Теперь ему легче, и, возможно, дальше как-нибудь обойдется. Не знаю. Подождем – увидим.

– Его невеста, наверно, уже приехала, – сказал Дэвид. – Мне надо пойти в «Вигвам». Она захочет его видеть.

Педерсон уронил недокуренную сигарету. Дэвид ткнул в нее тростью и погасил.

– Они собирались через месяц пожениться.

Педерсон молчал. Дэвид все растирал тростью остатки сигареты.

– Ну, а если без этого не обойдется, тогда как? Может быть, доктора полагают, что он должен умирать без всякой помощи?

– Нет, – сказал Педерсон. – Если не обойдется, мы постараемся сделать все, что только можно.

– Это надолго, Чарли? – помолчав, спросил Дэвид. Он напряженно всматривался в лицо Педерсона. Многое изменилось с тех пор, как они так же стояли и разговаривали здесь во вторник утром…

– Может быть, еще дня два-три.

Потом Дэвид отправился в «Вигвам» и увел Терезу от Сакслов; она хотела тотчас идти в больницу, но ему удалось протянуть около часу. Они пошли в комнатку Луиса и посидели там; походили по улицам; зашли в аптеку и немного подкрепились сэндвичами, потому что ни Тереза, ни Дэвид в этот день не обедали; потом снова бродили по улицам. К концу этого часа Тереза знала все, что необходимо было знать, включая и срок, который назвал Дэвиду Педерсон.

Нужно пойти в больницу, настаивала Тереза. Если и нельзя видеть Луиса, они, по крайней мере, будут под одной с ним крышей; если нельзя быть в самой больнице, можно постоять у входа; если нельзя сейчас же увидеть Луиса, может быть, это удастся попозже, раз уж они будут там… Она говорила настойчиво и рассудительно, не повышая голоса. Должно быть, надеется на невозможное, на чудо, как надеялся одно время и он, и все вокруг, подумал Дэвид. Что ж, для нее так лучше; у него-то уже не осталось надежды, но вот у Терезы она есть, и это чуть-чуть успокаивает, самую малость, словно еще не все до конца известно и предрешено… Он слишком остро нуждался в этом самообмане, и потому не сразу понял, что обманывает себя и нет у Терезы никакой надежды. Он начал какую-то фразу с «если» – и Тереза сказала горько и гневно:

– Не говорите так! Не заставляйте меня пережить это еще раз!

Она не расспрашивала так настойчиво, как старик Саксл, что же произошло в тот несчастный день. Все ее мысли, все чувства обращены были к Луису, который лежал сейчас там, в палате; она не вспоминала ни те семь лет, за которые они с Луисом виделись всего девять раз, ни тот год, когда они не расставались, и ни слова не говорила о будущем. Она допытывалась, что за доктора лечат Луиса, и какие сестры ухаживают за ним, и о чем разговаривают Луис с Дэвидом, когда Дэвид его навещает, ведь Дэвид часто бывает в больнице. А какие книги Дэвид читал ему вслух, и что Луис при этом говорил? Почти патологическим казалось Дэвиду любопытство, с каким она расспрашивала обо всех проявлениях лучевой болезни и молча, мрачно выслушивала то, что он считал возможным ей рассказать. Но когда он пытался обойти какие-нибудь подробности, или отделаться двумя-тремя словами, или смягчить и сгладить что-нибудь, Тереза тотчас прерывала:

– Дэвид! Вы мне не все говорите! А дальше что было?

И все же кое о чем он ухитрился умолчать.

Горе и отчаяние, часы, проведенные в слезах, ночи без сна и дни впроголодь, и странное чувство, заставлявшее Терезу решительна и неотступно, не упуская ни одной мелочи, расспрашивать о том, как умирает любимый человек, – все это вместе сделало лицо ее подобным прекрасной и недвижной, тонко вылепленной маске. Тени мыслей и чувств почти не отражались на этом загадочном тонком лице, осунувшемся, с обтянутыми скулами. Волосы казались темнее, брови – гуще, глаза – больше и глубже, чем были они на самом деле. Дэвид сбоку украдкой поглядывал на нее, и странные мысли возникали у него. Хотелось тихо коснуться ее лица ладонью, бережно обвести пальцами глубоко запавшие глаза, разгладить уголки рта. Но тут на мгновенье сквозь напряженную, страстную сосредоточенность в лице ее неуловимо проступало что-то бесконечно мягкое и нежное – и вновь исчезало. Обычно она ходила или сидела, чуть наклонив голову, и волнистые пряди темных волос иногда падали на щеки; и Дэвиду хотелось протянуть руку, коснуться этих прядей и отвести их от лица. Но ничего такого он не сделал. Они ходили и разговаривали, и около половины девятого, наконец, пришли в больницу.

Тереза согласилась подождать внизу, пока Дэвид поднимется наверх и поговорит с докторами. Он повел ее в ординаторскую, но дверь была закрыта, за нею слышались голоса. Тогда он отвел Терезу в крохотную комнатку, где он и Висла в четверг сидели над вычислениями, определяя полученную Луисом дозу облучения. Тереза села на стул, а Дэвид пошел на второй этаж. Через две минуты он вернулся.

– Не разрешают. Просят вас подождать до завтра. Я думаю, так будет лучше, Тереза.

Она встала.

– Нет, я должна видеть его. Пусть только издали, но я должна его увидеть.

Дэвид молча смотрел на нее.

– Вы проводите меня туда?

– Тереза, я не могу отвести вас туда без ведома врачей.

– Тогда отведите меня к врачам.

Она поднялась за ним по лестнице; наверху Дэвид показал ей на Педерсона, который разговаривал с Бетси в дальнем конце коридора. У двери палаты расположилась в кресле ночная сиделка.

Педерсон направился к посетителям, за ним последовала Бетси.

– Она спрашивает, нельзя ли ей только взглянуть на Луиса, – начал Дэвид. – Ох, простите. Это Тереза Сэвидж. Она…

– Да, я знаю, – сказал Педерсон. – Но сегодня вечером это неудобно.

Бетси во все глаза смотрела на Терезу; та почти машинально покачала головой.