Текст книги "Несчастный случай"

Автор книги: Декстер Мастерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)

– Помни же, ступай прямо вниз, – сказала мать.

Он знал, что окно на лестнице закрыто наглухо; он даже не посмотрел на него, а прежде всего быстро заглянул в окно дедушкиной спальни, ни на чем не задерживая взгляда, и не столько увидел, сколько ощутил белизну простынь, фигуру лежащего на кровати деда и особенно его голову, выделявшуюся на белой подушке. Еще не успев ничего рассмотреть, он увидел устремленные на него глаза и, пробираясь к окну по плоской крыше, все смотрел прямо в глубь комнаты, в глаза деду. Чтобы влезть в окно, надо было только чуть-чуть приподнять раму, и, влезая, Луис уже ни на секунду не отрывал взгляда от глаз, смотревших на него с подушки. Очутившись в спальне, он выпрямился и, все еще глядя на деда, нерешительно остановился: теперь он заметил, что старик беззвучно шевелит губами. И еще он заметил, что дедушка лежит, согнувшись, у самого изголовья кровати, словно придавленный тяжестью, не дающей ему подняться. Голова его непрерывно двигалась – чуть-чуть вперед и назад и опять вперед и назад. Старик лежал, согнувшись почти вдвое, а мальчик стоял возле, и оба смотрели друг на друга и молчали. Мальчик растерянно отвел глаза, но растерянность тут же сменилась страхом, и он снова взглянул старику в глаза, словно ища источник этого страха и боясь от него оторваться. Так он и стоял, как пригвожденный к месту, и не пошевелился даже, когда услышал голос матери, что-то кричавшей ему снизу. Как выглядел дедушка в белом полотняном костюме, Луис помнил лучше, чем думала мать. Помнил он также, как они всей семьей – отец, мать, сестра и он – приходили к дедушке. «Кто знает – Един?» – спрашивал дедушка, сидя у стола и пристально глядя на Луиса сверху вниз. – «Кто знает – Един?» – спрашивал он терпеливо и спокойно. «Я знаю – Един бог во вселенной». «Кто знает – Два?» И вдруг Луис отвел глаза и бросился бежать через комнату, через площадку, вниз по лестнице к входной двери, отпер ее и дрожа прижался к матери.

Потом все было хорошо. Сидя на каменном бордюре, окаймлявшем бульвар, и карауля отца, он удостоился сначала внимания, а потом живого интереса со стороны Капитана Сиго. Когда другие дети, ничего толком не поняв, разошлись по домам, Луис почувствовал себя, как прибывший издалека гонец, который сподобился аудиенции у владетельного князя. Все барьеры рухнули: князь, из уважения к доблести юного гонца, сам подошел к нему и предложил сесть. Мать заплакала, глядя на Луиса, подъехавший доктор назвал его молодцом, но только Капитан оценил всю важность происшедшего.

– Я знаю ребят, которые видели мертвецов, – сказал Капитан, – но только ты один видел, как умирают. Если только он и правда помрет.

– Он обязательно помрет.

– Ну, пока еще неизвестно. От второго припадка не всегда умирают. От третьего – уж обязательно, это все равно как третий раз нырять – непременно утонешь. Но можно помереть и от второго припадка. Вот не знаю только, будет ли считаться, если он помрет не сегодня.

– Если он помрет от этого припадка, значит он все равно умирающий, пусть он даже умрет не сегодня, верно? Пусть он даже умрет завтра или послезавтра?

Капитан немножко подумал, легонько подергав кустик травы; с веранд доносилось поскрипыванье качелей.

– Пожалуй, да, – милостиво согласился он. – Наверно, так и есть. Ну ладно, там увидим. А знаешь, солдаты на поле боя все время видят, как люди умирают. И спорим на что хочешь – это им нипочем, они привыкли. И гонщики тоже, те, что ездят на гонках в таких маленьких автомобильчиках, – ведь у них расшибается уйма народу. А ты мог бы привыкнуть, если б все время видел умирающих?

– К такому привыкнуть нельзя.

– Вот уж чего не знаю, того не знаю. Скажи правду, ты здорово перепугался?

– Да уж порядком.

– Ну-ка, расскажи еще раз, какой он был, как он лежал на кровати.

В эту ночь дедушка не умер. Он оправился настолько, что опять мог двигаться по дому, но на возню в садике у него уже не хватало сил. Вместо того он научился выращивать в себе те сухие, но питательные плоды, что растут только на крутых откосах смерти. К нему приставили служанку, а веранду оборудовали так, чтобы старику было удобно проводить там летние дни и видеть все, что делается на улице. Вскоре после второго припадка он стал порою замечать на тротуаре перед домом своего внука в сопровождении мальчика постарше. Дети редко приходили играть на эту улицу, и старшего мальчика он не знал в лицо. Старик махал им рукой с веранды, и мальчуганы иногда заходили к нему. И хотя они только и делали, что по-ребячьи переминались с ноги на ногу и молча переглядывались, старик радовался этим кратким посещениям. Ему доставляло огромное удовольствие видеть двух дружков, еврея и христианина, одиннадцати и пятнадцати лет, его радовало, что они бросали игры, чтобы навестить старика, да еще такого больного.

(«Он тебя очень любил, сынок. Ты очень на него похож». – Луис думал: «Я знаю. Мы с ним много разговаривали… в те времена, когда я ходил к нему… Но только не сегодня, мама… не сегодня…»).

Оба они были детьми эпохи чудес, он и Капитан, и так велики были эти чудеса – автомобили, аэропланы, радиоприемники, – что разница в возрасте стала несущественной мелочью. Как-то Капитан захворал, и родители завалили его подарками. Среди подарков был набор деталей для самодельного радиоприемника – великолепная вещь, состоявшая из бесчисленных частей и приспособлений и рассчитанная на профессионалов, но вовсе не недоступная пониманию мальчика, который ради нее забросил всякие игры на целый месяц. Пока их занимало это дело и пока длился этот месяц, Капитан и Луис были неразлучны. Если б не чудеса, Капитану никогда не пришло бы в голову, что Луис подходящий для него товарищ, но в данном случае товарищем мог стать всякий, кто проявлял интерес к таким занятиям, хоть он мог быть и притворным – и понимание, которого уж никак не подделаешь.

Но вскоре Луис, к своему ужасу, обнаружил, что чудеса ему наскучили; это казалось невероятным, и он много размышлял и приходил к выводам, что чудеса велики, а сам он – ничтожество. Ночами Луис долго не засыпал, отстаивая свои привычные убеждения от вторгшейся в его душу ереси. Но с той минуты, как он ощутил в себе эту слабость, он уже не мог отделаться от мысли, что ему больше нечему учиться у машин. Он скорее умер бы, чем открыто сознался в этом; Капитан соображал куда лучше, чем он, и Луис явно мог бы еще многому научиться. А если так, шептал ему суровый внутренний голос, значит тебе просто неинтересно учиться. Неправда, кричал он про себя, это только потому… потому…

Его спасало и поддерживало лишь преклонение перед Капитаном, которое ничуть не поколебали эти лихорадочные сомнения. По-прежнему мать Капитана, спотыкаясь о провода и деревянные сооружения, прогоняла Луиса домой, но в конце концов дезертировал не Луис, а Капитан; он открыл для себя новые стороны жизни, о которых не полагалось болтать, и отдалился от Луиса. Это случилось внезапно, и еще с неделю Луис упрямо ходил в дом Капитана, неумело копаясь в радиоприемнике, а Капитан иногда заглядывал и исчезал, а то и не появлялся вовсе. Потом Капитан заявил, что дело закончено, и Луис может больше не приходить. Было ясно, что Луис совершил какой-то проступок или же оказался плохим товарищем, и память о светлых, веселых часах потонула в обиде. Луис даже не заметил, как постепенно затихала его борьба с ересью.

И вряд ли он сознавал, как участились его визиты к деду: если раньше он забегал только на минутку, чтобы молча поглазеть на старика, то теперь часами просиживал на полу, обложившись книгами, которых у дедушки Саксла было больше, чем у кого-нибудь. Он забрасывал деда вопросами, делился с ним мыслями, и они вместе старались уразуметь, что за штука квадратный корень из минус единицы, который однажды попался Луису в какой-то книге. Они так и не могли понять, и дедушка превратил это в своего рода пароль.

– Эй, мальчуган, чему равен квадратный корень из минус единицы? – кричал он с веранды, завидя на дорожке Луиса.

– Этот вопрос надо еще изучить, – откликался Луис.

Шутя и болтая, они скользили по поверхности множества тем. Да и трудно было ожидать большего – слишком велика была разница между ними. Дед не мог преодолеть рассеянности, которая как бы припорашивала его мысли даже во время разговоров с внуком. Он то и дело забывался и умолкал, иногда ни с того ни с сего начинал суетиться или, наоборот, сам того не замечая, застывал, уставившись куда-то в пространство, и тогда, вспомнив о каком-нибудь параграфе, отмеченном вчера в книге, мальчик уходил в дом.

Соседи считали его примерным внуком, а иные с беспокойством следили за его приходами и уходами.

– Все-таки нехорошо, что ребенок целыми днями сидит со стариком, даже если это его дед.

– Тем более такой больной и вообще… Ребенок должен играть.

– Конечно, у евреев очень дружные семьи.

– Все равно, ребенку надо играть.

В те дни, когда Луис не ходил к деду, он играл с жившим напротив Чуркой Брэйли – во дворе у него был большой сарай. Здесь мальчики мастерили самокаты; в сарае было полным-полно ящиков, старых велосипедных колес и другой полезной рухляди; и если Луису наскучили чудеса, то мастерить вещи, которые придумывал он сам, ему никогда не надоедало. В сарай постоянно забегали другие мальчики, и все вместе они делали самокаты, учились курить и рассуждали о девочках.

Он ходил в сарай днем, после школы, и под вечер, после обеда, но эти занятия не поглощали его целиком. Соседи замечали, как часто он навещает деда, а Чурка замечал его частые отсутствия и его отчужденность, когда он бывал в сарае. Поскольку у Луиса был дед, который перенес два сердечных припадка и каждую минуту мог умереть, Чурка причислял его к особой касте, а поскольку он был еврей, ему разрешалось отличаться от прочих – от него это даже требовалось. Но Луис знал, что Чурка думает почти то же, что и соседи.

Постепенно Луис так далеко отошел от интересов сарая и бульвара, что это многим стало бросаться в глаза, но сам он уже настолько вжился в мир дедушкиных книг, что мнение других его мало трогало. Центром этого мира, его солнцем, его точкой опоры было одиннадцатое издание Британской Энциклопедии, много лет провалявшееся в дедушкином доме без употребления. Указатель давно затерялся, затерялся и том от «ЛОР» до «МЕХ», но оставалось еще двадцать семь миров, полных чудес, которые были вне сомнений, вне скуки и, говоря откровенно, вне его понимания. Листая бесконечные страницы, Луис поглощал одну за другой статьи, сулившие пищу его любознательности, которая была еще такой неразборчивой, что пищей для нее могло служить что угодно. Не имея указателя, он следовал за ссылками и примечаниями, в какие бы дебри они его ни заводили. Гюйгенс, воздушный насос и теорема трех тел (см. то-то, см. то-то, см. то-то). Жадность его была велика, хоть и совсем бесцельна, и в конце концов Луис стал упиваться мечтами, в которых видел себя ученым, а какой специальности – он и сам не знал; он натыкался на целые горы неизвестного и старался сравнять их с землей, доискиваясь каких-то еще неясных истин.

И вот однажды вечером (таким же, как сейчас) он впервые нащупал почву для своих мечтаний и соприкоснулся с истинным величием. И все это благодаря единственному тому «Избранных сочинений» Томаса Хаксли, уцелевшему из полного комплекта, который дед приобрел в 1895 году, когда, обуреваемый жаждой знаний, он находился под впечатлением панегириков, появившихся в связи со смертью великого английского биолога. Лежа на полу в передней дедушкиного дома, как раз возле двери, за которой он когда-то стоял рядом с матерью, прислушиваясь к дребезжанию звонка в тихом доме, Луис прочел то, что вещал Хаксли с высокой, но не такой уж недоступной вершины:

«В процессе своей работы философ-натуралист порою сознательно, а чаще всего случайно находит немало такого, что обладает чисто практической ценностью. Велика радость тех, кому идут на пользу подобные открытия, они видят в науке Диану – покровительницу всякого ремесла. Но пока звучат крики ликования, пока пена и обломки, выброшенные потоком научного исследования, превращаются в заработную плату для рабочих и прибыль для капиталистов, огромные валы исследовательской мысли уносятся все дальше в безбрежный океан неведомого».

О, вот куда я буду стремиться! – воскликнул про себя Луис. Он еще раз перечел эти слова, они росли и ширились в его мозгу, слепили его глаза. Он перевернулся на спину и поглядел на желтоватый свет запыленной лампочки, которая свисала с потолка над его головой. «Все дальше, в безбрежный океан неведомого», – шептал он и видел перед собой огни бакенов на вспененных валах; огни медленно поворачиваются, лучи, медленно кружа во тьме, прорезают четкие светлые дорожки в зубчатых грядах волн, лучи золотятся в черной тьме, колыхаясь, подступают все ближе и вдруг заливают Луиса на гребне волны ослепительным светом.

О нет! О нет!

– И чего им надо? Вы немножко вздремнули? – говорила Бетси и после небольшой паузы наклонилась ближе: – Луис! О Луис, я сейчас…

Он чувствовал, как где-то глубоко внутри него вздымается, готовясь рухнуть, неудержимая волна. Он был бессилен, он не мог произнести ни слова, говорить было труднее всего. Волна все нарастала, становилась плотнее и вдруг обрушилась, наполнив его чем-то, что выливается через рот на пижаму, на одеяло, и тут же накатилась еще волна. Он слышал, как негромко вскрикнула Бетси, и видел возле себя ее мелькающие руки. Он увидел также, хотя не сразу понял, что это такое, свою руку, покрытую белыми и красными пятнами, огромный волдырь меж двух пальцев и стекающие капли воды. Рука была протянута вперед и приподнята над одеялом, как бы избегая всякого соприкосновения с окружающим. Она висела в воздухе, освещенная желтым, проникшим сквозь жалюзи светом, И, взглянув на нее, Луис невольно откинулся назад и уперся головой в спинку кровати. Он пытался заговорить с Бетси, чувствовал, как шевелятся его губы, но не мог издать ни звука. Глядя на свою руку, содрогаясь от сухих рвотных спазм, он изогнулся в кровати, словно придавленный тяжестью, не дававшей ему подняться.

7.

Бетси весь вечер просидела в палате Луиса, ухаживая за ним, угадывая все его желания, и в конце концов заставила его уснуть. Жестокая рвота, которой закончился день, могла, по мнению Бетси, оказаться даже благотворной: должно быть, организм таким путем избавлялся от каких-то неизвестных ядов. В начале одиннадцатого она тихонько выскользнула из палаты и медленно пошла по коридору, заглядывая по пути к другим больным. Всюду было темно, но в трех палатах ее окликнули и спросили про Луиса. Она, не кривя душою, ответила, что ему гораздо лучше и что он совершенно спокойно спит. Наведя в палатах тишину, она пошла дальше. Две ночные сиделки уже были на своих постах и получили от нее исчерпывающие инструкции. Никто не стонал, не вскрикивал, не метался в постели. И когда Бетси унесла шорох своего накрахмаленного халата вниз, весь этаж погрузился в полную тишину.

Пройдя половину лестницы, Бетси остановилась на площадке и закурила. Почти машинально, по привычке она посмотрела на тускло освещенный коридор, откуда только что вышла. Бетси не прислушивалась и ничего не могла бы увидеть с того места, где она стояла. И все-таки она смотрела вверх, а сигарета дымилась в ее пальцах. С нижнего этажа донеслись неясные голоса; Бетси слышала их, но не обратила никакого внимания. Рвота бывает даже полезна, думала она, стоя на площадке, как грация, возникшая из тьмы, под маленькой лампочкой, которая смягчала напряженное выражение ее лица. Очевидно, так и есть, ведь это естественная реакция организма. И хотя рвота была тем грозным признаком этой серьезной болезни, которого ожидали и боялись врачи, все же она может до некоторой степени облегчить состояние больного. Мало того, врачи, как известно, склонны все преувеличивать или упрощать или раскладывать все по полочкам. После вечернего приступа наступило явное улучшение: возбужденность прошла, даже боль в левой руке как будто уменьшилась, и вообще ему стало легче. В восемь часов, через час после приступа, дыхание у него было нормальное, пульс и кровяное давление тоже, а температура – на одно деление ниже нормы; в девять тридцать было то же самое. Бетси прочла ему вслух стихи, которые он просил принести, после они болтали о его знакомых и о ее знакомых, раз или два он даже сострил, а потом наконец подействовало снотворное, и он заснул. Бетси, сидя на стуле в ногах кровати, наблюдала за ним еще минут двадцать.

На первом этаже открылась дверь, неясные голоса стали отчетливее, слышались даже отдельные слова. Бетси повернула голову и, не двигаясь с места, посмотрела вниз. Ей не хотелось ни говорить с врачами, ни слушать их разговоры, а если все-таки придется, то хорошо бы, чтоб этих разговоров было поменьше. Она знала, что врачи собрались в ординаторскую на совещание и, очевидно, уже расходятся. Останется только доктор Педерсон и, вероятно, больше никто.

О том, как протекает лучевая болезнь, Бетси почти ничего не знала. Девять месяцев назад, когда произошел первый случай, ее здесь еще не было. Она не читала медицинских отчетов, которые ей несколько раз показывал доктор Педерсон. Она только мельком проглядела бесчисленные документы, брошюрки и снимки, собранные медицинской экспедицией в районе Хиросимы и Нагасаки. Бетси была ничуть не брезглива; она могла совершенно хладнокровно и даже с интересом рассматривать содержимое судна, и в своей работе к самым неприятным процедурам относилась, как к важному и нужному делу. Но она не знала, за чем нужно особенно следить и что считать важным в этой таинственной лучевой болезни. В лечении этого заболевания у Бетси было не больше опыта, чем в лечении проказы или золотухи, но не это ее беспокоило, а то, что об этой болезни физики и химики знают больше, чем врачи и сестры, а в сущности вообще никто ничего не знает. Ее беспокоило, что при этом доктора Педерсона, несмотря на его молодость и небольшой врачебный стаж, считают чуть ли не экспертом, потому что он в свое время дежурил у постели Нолана. А больше всего ее беспокоило, что эта болезнь поразила такого славного человека, как Луис Саксл, и она не могла придумать, как тут быть, – разве только уверовать в благотворное действие рвоты. Надо будет потолковать об этом с доктором Педерсоном – впрочем, он, конечно, только усмехнется:

– Японцы таких исследований не делали.

Бетси поглядела вниз, но никого там не увидела. Слова донеслись из-за выступа стены у подножия лестницы. Это был мягкий, вкрадчивый голос доктора Моргенштерна. Бетси бросила сигарету, наступила на нее и носком туфли отодвинула в угол; она чуть отступила назад, но все равно сверху ей был виден весь нижний коридор. Доктор Моргенштерн показался из-за выступа стены, но тотчас же повернулся и опять исчез из виду. Доктор Моргенштерн настоящий великан шести с лишним футов росту, и все доступные обозрению части его тела очень крупны и костлявы. Как всегда при встрече с ним, Бетси невольно вспомнила некоторые анатомические подробности, которые однажды описал ей штабной писарь Роберт Чавез, видевший его в душевой. Мелькнувшая на ее лице улыбка исчезла так же быстро, как и сам доктор Моргенштерн.

Но вот он снова появился из-за выступа в сопровождении Герцога и низенького, юркого, незнакомого ей человека. Юркий человечек что-то говорил. В руках у него были бумаги, которыми он потряхивал в такт своим словам.

– Это просто досадная мелочь, – говорил он. – Такие же явления наблюдались у подопытных животных – я где-то читал об этом, наверняка знаю, что читал, вот только не помню, где. Подобные явления ничего не доказывают, я знаю наверняка – досадная мелочь, вот и все.

Бетси перевела взгляд с юркого человечка, слова которого ничего ей не говорили, на доктора Моргенштерна. Он фактически заведовал больницей, поэтому Бетси смотрела на него. Доктор Моргенштерн сверху вниз взглянул на говорившего, пошевелил пальцами и ничего не ответил.

Все трое остановились у нижней ступеньки. Доктор Моргенштерн оглянулся.

– Пошли, – сказал он.

В коридоре к неясному гулу голосов прибавились новые звуки: шаркающие шаги и постукивание трости. Кто-то заговорил громко, его остановил чей-то тихий голос. Звуки были разнообразные: шелест бумаги и шелест одежды, сморканье, шорох и шаги; они сливались в шум, по характеру которого Бетси всегда определяла присутствие мужчин – многих мужчин. Там их не один десяток, сказала она себе. Кто они? Для чего собрались?

– Однако поперечное сечение захвата натрием значительно больше, чем поперечное сечение захвата фосфором, – послышался негромкий голос Герцога.

Бетси машинально повернула голову к выступу стены, из-за которого доносился шум. Услышав голос Герцога, она перевела взгляд на него; он легонько подтолкнул локтем незнакомца.

– Известны ли вам какие-нибудь биологические факторы, объясняющие такую огромную несоразмерность в картине болезни Саксла?

– Можно только строить предположения, – ответил юркий человечек.

В коридоре появился Дэвид Тил. Он шел очень медленно, почти не опираясь на палку и держа перед глазами не то брошюру не то журнал; он что-то читал вслух двум своим спутникам, но так тихо, что Бетси не могла ничего расслышать. С ним шел Новали, молодой врач, работающий в больнице; второго Бетси не знала. Оба внимательно слушали, стараясь соразмерять свои шаги с шагами Дэвида. Появились еще двое – Бетси не знала ни одного, ни другого. Потом она увидела представительную фигуру Эдварда Вислы – его-то она, как и все в Лос-Аламосе, знала хорошо; но ведь прошло только дня три-четыре, как он уехал в Вашингтон «потолковать с конгрессом об атомах, а заодно и об армии», – так сказал ей Луис Саксл всего час назад. Бетси уставилась на Вислу, его неожиданное появление и все эти незнакомые люди заставили ее насторожиться как бы в ожидании надвигающейся опасности. Затем появилось еще одно незнакомое лицо. Люди проходили один за другим по коридору, то появляясь в поле зрения Бетси, то исчезая, и шли дальше, к выходу. Промелькнул Педерсон в белом халате; он помахал Бетси рукой и тут же вернулся обратно.

Бетси слышала, как он пожелал спокойной ночи кому-то, скрытому выступом стены, и в ответ раздался чей-то голос:

– Да, спокойной ночи. – Пауза. – А знаете, не мешало бы завтра утром сделать пункцию спинного мозга. – Снова пауза. – Ну, пока.

Человек, говоривший с Педерсоном, вышел из-за выступа, тщетно пытаясь натянуть на себя пальто. Повернув голову набок, он ощупью неуклюже совал руку в рукав и все не попадал в него. Наконец надев пальто в рукава, он выпрямился, поглядел назад, потом на лестницу; Бетси, стоя у верхней ступеньки, заметила мелькнувшее на его лице удивление.

Казалось, он что-то хотел ей сказать, но вместо того повернулся и пошел по коридору. Вдруг он оглянулся и направился прямо к лестнице.

– Вы идете сверху? – спросил он.

Бетси кивнула.

– Откуда, от кого?

– От мистера Саксла.

Незнакомец поглядел себе на ноги, потом поднял глаза на Бетси.

– Вы – мисс Пилчер?

Бетси опять кивнула. Он все еще не спускал с нее глаз.

– Ну, что же вы не сходите вниз? – сказал он немного погодя и чуть-чуть улыбнулся. Он отступил в сторону, как бы давая Бетси дорогу, и она стала медленно спускаться.

– Как там, все в порядке?

– Все хорошо, – ответила Бетси. Она сама не знала, почему она так ответила, ибо слова эти не выражали ни ее надежд, ни ее опасений; так можно было ответить родственнику больного, но она-то ведь отлично понимала, что этот человек – врач. А кроме того, он ведь просто один из тех незнакомых людей, что прошли перед нею, как некая процессия, тревожная процессия, которая ей очень не нравилась. «Что это за врач, – подумала она, – зачем он тут?»

Он опять улыбнулся, словно угадав ее мысли или их характер. Бетси остановилась на последней ступеньке.

– Меня вызвал сюда доктор Моргенштерн. Я прибыл из Беркли уже поздно вечером, иначе мы встретились бы с вами раньше. Меня зовут Берэн. Я приехал в качестве консультанта. Могу я видеть больного?

– Сейчас? – сразу посуровев, спросила Бетси.

– Да, сейчас. Проведите меня к нему, пожалуйста.

– Он спит, он только что заснул. Его нельзя беспокоить. – Это ей внушил сам доктор Моргенштерн.

– Я его будить не стану. Только посмотрю на него.

Бетси сошла с последней ступеньки. Слова Берэна показались ей чудовищно обидными. Она окинула его холодным взглядом, и наконец он чем-то выделился для нее из безликой процессии незнакомцев: она заметила у него на переносице бородавку и уперлась в нее взглядом.

– «Смотреть» на мистера Саксла сегодня нельзя. Я не могу пустить вас. Если вас пригласил доктор Моргенштерн, обратитесь к нему.

– Если б вы знали, как часто сестры забывают, что им велено, – быстро отозвался Берэн. – Я очень рад, что вы – хорошая сестра. Мне так о вас и говорили. Хороший уход – это одно из немногих известных нам средств, которые в таких случаях наверняка помогают. Вы сегодня вечером делали ему обтирание?

Теперь Бетси смотрела прямо в глаза за стеклами очков, без оправы. На лице Берэна было напряженное ожидание, и, судя по выражению его глаз, вопрос для него очень важен; разумеется, надо ему ответить. О чем он спросил? Ах да, насчет обтирания…

– Да, я слегка обтерла его примерно час назад.

– Кожа у него, наверное, смуглая, то есть, я хочу сказать – загорелая. Но на теле должны быть границы загара. Ведь не нагишом же он ходил. Нет ли у него эритемы на нижней части живота? Вы не заметили?

– Я как-то не присматривалась, вернее, не заметила, – невольно смутившись, сказала Бетси. – Я не видела, но, возможно, что-то есть, я хочу сказать, он думает, что там есть маленькое покраснение.

– Почему вы полагаете, что он так думает?

– Он что-то об этом говорил, как бы про себя, понимаете?

– Да? Что ж, ладно, – произнес Берэн после паузы. – Ну, и как же он? Чувствует себя неплохо?

– О, сегодня вечером ему гораздо лучше. Около шести часов была сильная рвота. Но с тех пор… похоже даже, будто… – Бетси сделала полшага вперед.

– Будто болезнь вышла вместе со рвотой, – докончил Берэн. – Ну что ж, какие-то болезненные явления после нее прошли, не так ли? Сколько раз это было? Кажется, мне говорили, раз пять или шесть. Да… Я видел его рвоту. Ничего не поймешь. А потом его больше не тошнило?

– Ничуть. Весь вечер он чувствовал себя отлично. Скажите, а не может быть, что…

Берэн качнул головой вверх и вниз, а потом из стороны в сторону. На лице его, крупном и мясистом, появилась растерянность, словно его в чем-то изобличили. Уголки его рта слегка опустились книзу. Бетси рванулась сердцем к тому живому участию, которое секунду назад прочла на его лице, но это участие уже исчезло без следа. И теперь, глядя на Берэна и как будто впервые увидев его по-настоящему, Бетси вдруг тоже растерялась, словно недавняя злость и этот порыв в чем-то ее изобличали.

– Вы, наверное, очень утомлены, – сказал Берэн. – Не смею вас больше задерживать. Увидимся завтра.

Он развел руками – жест, которому можно было придать какое угодно значение. Пожелав Бетси спокойной ночи, он пошел по коридору. Но не пройдя и трех шагов, он опять обратился к ней через плечо, едва повернув голову.

– А рвота – что ж, может, это для него и полезно. Ведь все мы очень мало знаем, кроме того, что хороший уход – чрезвычайно важен. Рвота может оказаться полезной – это весьма вероятно.

Бетси не знала, что ответить. Она смотрела вслед Берэну, пока он не скрылся в маленьком тамбуре возле наружной двери, и снова он стал казаться ей таким же безликим, как прошедшие перед ней незнакомые люди, все эти врачи и эксперты в той или иной области, прибывшие из разных мест и вызванные для того, чтобы… Двенадцать человек (если считать и Педерсона), и семь из них – приезжие! Ее даже испугало такое количество приезжих; мысленно она все еще видела перед собой шествие незнакомых людей, потом откуда-то, совсем уж некстати, всплыли воспоминания о процессиях со знаменами и траурным маршем, и вдруг Бетси подумала о том, что, когда она поздней ночью шла по холодным улицам из больницы домой, а может, и еще раньше, доктор Моргенштерн или кто-то другой заказывал срочные междугородные разговоры, чтобы вызвать сюда Берэна из Калифорнии, Вислу из Вашингтона и всех прочих из других городов. Эта мысль обдала ее холодом, как ночью – свежий, предутренний воздух; с небольшой высоты, куда ее вознесла маленькая, но тщательно лелеемая надежда, Бетси увидела мрачную и сложную действительность, воплощенную в этом зловещем сборище людей, но спуститься к ней не могла. Она отвернулась от двери, пошла было к ординаторской и тут же остановилась. Казалось, плечи еле выдерживали тяжесть ее головы. Бетси взглянула на ручные часики и оправила на себе халат. От недавнего порыва остался неприятный осадок – ей было немножко стыдно, что она высказала Берэну такую наивную мысль; все же она решила поделиться своими соображениями с Педерсоном, и они сразу стали казаться ей более вескими, да они и в самом деле были вескими – разве ее не поддержал настоящий, опытный врач? Впрочем, решила Бетси, сегодня она не станет говорить об этом. Ей трудно о чем-нибудь думать. Она действительно устала. Она увидела, что дверь ординаторской открылась, и, не трогаясь с места, смотрела на Педерсона, вышедшего в коридор. Он был в пальто и шляпе.

– А я хотел идти наверх, к вам, – сказал Педерсон. – Что-нибудь случилось? – быстро добавил он, останавливаясь шагах в двадцати.

– Нет. Все хорошо.

– Какая у него температура?

– В девять тридцать, перед тем как он заснул, было тридцать шесть и пять. С восьми часов – никаких перемен.

Педерсон подошел поближе. Он задал ей несколько вопросов, выслушал ответы и повертел в пальцах болтавшуюся на нитке пуговицу пальто. Под мышкой у него торчали три-четыре коричневые папки, набитые бумагами и журналами; Бетси узнала серую обложку истории болезни Нолана, которую она так и не прочла. Педерсон был взволнован, даже возбужден. Он расспросил ее обо всем, о чем, по ее мнению, ему следовало знать, но явно торопился уйти и очень скоро попрощался с нею. А Бетси не пришло в голову спросить, зачем собрались все эти люди, расходившиеся на ее глазах; в сущности, она уже поняла смысл этого сборища – основной его смысл, по сравнению с которым все остальное было неважным. Бетси не сомневалась, что выспрошенные Педерсоном подробности предназначены для тех людей, и они будут тщательно в них копаться. Кроме того, она и сама за какие-нибудь десять минут незаметно присоединилась к ним. Ведь не Берэн и не Педерсон, а она замкнула собою их шествие, когда немного погодя вышла из больницы и подняла воротник пальто; она заранее ежилась от холода, думая о предстоящем пути домой.