Текст книги "Несчастный случай"

Автор книги: Декстер Мастерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)

– Но это вовсе не бессвязная болтовня. Он говорит вполне связно. И очень разумно.

У самой двери они остановились.

– …не быть близорукими, продумать все с начала и до конца. Но даже если взять начало, этот новый закон, который должен был всех нас удовлетворить как образец государственной мудрости, – что хорошего, если в нем закреплено заблуждение, будто у нас есть секреты, которые необходимо хранить, тогда как эти наши секреты раскрываются всюду и везде, где циклотроны высвобождают протоны по столько-то в секунду? Дважды ура в честь нового закона! Быть может, те же «великие умы», которые ведут такую политику, санкционировали и уничтожение японских циклотронов в конце войны? Но если циклотрон следует уничтожить, потому что кто-то считает его орудием войны, и если отныне считается изменником и подлежит смертной казни всякий, кто посмеет огласить сведения о количестве нейтронов, высвобождаемых при расщеплении плутония, хотя это открытие стало возможным, между прочим, благодаря трудам немцев, австрийцев, датчан, итальянцев и венгров, тогда и всякий, кто мыслит, становится изменником, а если кто-либо, кроме нас, пускает в ход орудия мышления, то это – неслыханная провокация…

– Ужасно! – сказал Висла.

Педерсон взглянул на него.

– От японских циклотронов и следа не осталось. Такую глупость сделали. – Висла пожал плечами. – А всё военные власти, – прибавил он.

– Это не бред, – сказал Педерсон.

Придерживая Вислу за плечо, чтоб тот не трогался с места, он пригнулся и сквозь щель неплотно прикрытой двери заглянул в палату.

– …гражданский контроль – но над чем? У нас все растут и растут запасы бомб, бомба уже дважды была пущена в ход, а мы всё еще отказываемся разделить свои открытия даже с англичанами, которые передали нам все свои сведения и тем самым облегчили нашу задачу; а какие же предложения в области международного контроля можно выдвинуть при условии, что мы и дальше будем делать бомбы, но никому другому их делать не дадим, хотя, разумеется, все примутся за это энергичнее, чем когда-либо, и, конечно, преуспеют. Вы хотите не быть наивными, хотите смотреть на жизнь трезво и использовать с толком хорошую вещь, раз уж она попала вам в руки, и, наконец, вы преисполнены сознания своей добродетели, которая всегда на стороне сильных во времена слабости. Но заодно, ради всего святого, будьте последовательны, помните и о том, к чему все это ведет, поймите, что думать только о войне и готовиться к войне полезно и даже разумно лишь при определенных условиях, но ведь сама по себе война – величайшее безумие, безумие при всех условиях, верх безумия, на него способны только те, что боятся и ненавидят всех себе подобных, всех жителей единственной обитаемой планеты, а завтра возненавидят и самих себя. Установить контроль? Лучше чтоб был контроль, чем чтобы его не было, но от контроля не будет толку, пока делают бомбы… не будет…

Голос умолк. Педерсон взглянул на Вислу и отвел его подальше от двери.

– Вернитесь туда, – шепнул он. – Заговорите с ним. Сделайте вид, что вы не выходили из палаты. Я сейчас приду.

– Многое тут верно, – сказал Висла, глядя на дверь. – В другое время было бы о чем поспорить. Но многое…

– Эд! – позвал из палаты Луис и тотчас окликнул почти резко: – Бетси, вы?

Висла вошел в палату.

– Я выходил в ванную, – сказал он.

– Вот как? Только сейчас? У меня было какое-то странное чувство, голова кружилась, что-то вроде обморока. А потом я посмотрел вокруг… Может, и правда был обморок. Но мы ведь разговаривали.

– Да, конечно. И сейчас разговариваем, только, по-моему, вы говорите слишком много. Больному не следует так много говорить. А голова еще кружится?

Луис помотал головой сверху вниз и из стороны в сторону.

– Все в порядке, – сказал он. – Прошло.

Потом растерянно посмотрел на Вислу и улыбнулся застенчиво, почти робко.

– Я слишком много болтал, да?

– Вы говорили много интересного, – сказал Висла. – Впрочем, я не со всем могу согласиться.

– Мне кажется, я наговорил больше, чем… чем думал, что говорю. Вы что-нибудь поняли?

– Вы забываете, что перенесли сильное потрясение, – сказал, появляясь в дверях, Чарли Педерсон. – К тому же, – продолжал он, входя, – вы не очень-то хорошо усваиваете пищу. Поэтому мы сейчас введем вам порцию отличной, укрепляющей организм глюкозы, это вам сейчас очень полезно. Не возражаете?

– Не возражаю, – сказал Луис.

Штатив с бутылью и трубкой для капельного вливания стоял в углу палаты. Педерсон занялся им и наконец, перехватив взгляд Вислы, успокоительно кивнул. Через минуту вошла Бетси с бутылкой. Висла еще немного походил взад и вперед по палате, но больше никто не произнес ни слова, и вскоре он вышел.

Голоса, звучавшие в ночи над лесными ветрами и пением струн, внезапно смолкли. Кто-то вмешался, подумал Луис, кто-то сказал: «Послушайте, дружище, может, вы дадите хоть раз ночью выспаться, чтобы утром я мог встать и заняться бомбой?» Покойной ночи, Улановы! Прощай, Бетховен! Покойной ночи и тебе, слепая девушка из Альбукерка! То зарево в твоей комнате было лишь мимолетной вспышкой, кратким мгновеньем в познании человеком природы, а у процесса познания нет ни начала, ни конца, есть лишь миги великих озарений, и такой миг был тогда. Но вот нынешнее зарево – это нечто иное, и тут мы так же слепы, как и ты.

Покойной ночи, прощайте!

Он ощутил пульсирующую боль в кисти левой руки и ровную, тупую боль в правой. Оказалось, он весь дрожит. Он медленно отвернулся от окна, и как раз в это время фонарь у дальнего крыла больницы погас. Час ночи, подумал Луис, его гасят в час. Сиделка осторожно поднималась по лестнице, а может быть, ему только послышались шаги, и он еще раз взглянул в окно. В ночной тьме – никого и ничего. Он постоял так еще с минуту, и тут-то заметил, что болтовня в дальнем уголке мозга стихла и холодный твердый ком распался. Луис не ощущал ни жара, ни озноба. Трепетная и несмелая, точно осенний лист, проплыла в сознании мысль: «Ты получила телеграмму, Тереза?» – и тут же исчезла, и он даже не подумал, что, если сосредоточиться, он мог бы представить себе и Терезу, и все, что захочет. С непреложностью научной истины, как открываются свободной игре воображения сокровеннейшие законы природы, у него вдруг возникла уверенность, что скоро он умрет – и это потребует от него напряжения всех сил души и, быть может, длительного, ведь это не на день и не на два. Снова он отвернулся от окна; он совсем закоченел, и походка у него была деревянная. Он подошел к кровати и лег. Руки теперь сильно болели, но он просто положил их в лед; если станет невтерпеж, подумал он, можно позвать сиделку; а будет терпимо, так подожду, она и сама придет, рано или поздно.

Ждать пришлось недолго. Стараясь не шуметь и все же отнюдь не бесшумно она вошла в палату через несколько минут после того, как он снова лег, и день кончился, как начался – тревожными восклицаниями, приведением в порядок простынь и полотенец. Боль усиливалась; вызвали двух врачей; Луису дали снотворное.

Но ему казалось, что все это где-то далеко – так, должно быть, рев и стремительность урагана не задевают того, кто находится в его неподвижном центре. Луис отвечал, когда его о чем-либо спрашивали, делал все, что требовалось, чтобы помочь сиделке и врачам. Но сознание его оставалось в самом центре урагана, в немоте и неподвижности, одинокое, всему чуждое. Он знал, что этот клочок тишины мчится вместе с ветром и через какой-то срок промчится над ним, сквозь него и унесется прочь. Но сейчас он в сердце тишины, она поглотила его. Глубокое внутреннее волнение, которое поднялось в нем вечером, казалось ему тогда бессмысленным, но, видно, оно было лишь преддверием к этому, так же как и безразличие и отчужденность, охватившие его, когда пришло письмо Терезы, полное жизни – жаркой, сложной, требовательной.

Все эти треволнения, вся сумятица жизни была лишь частью шума и движения, которые не касались его и не могли коснуться здесь, в немом сердце урагана, где он был один, куда ничто не могло проникнуть.

6.

– Голыми руками, – сказал полковник Хаф.

– Голыми руками, – повторила миссис Хаф и записала эти слова.

– Голыми руками он… нет, лучше молодой ученый… молодой ученый разбросал подопытные материалы…

– Молодой ученый разбросал подопытные материалы.

– И прекратил излучение. Прочти мне все сначала.

Миссис Хаф прочла вслух написанное, полковник внимательно слушал.

– Отлично, – сказал он, когда она кончила. – Идем дальше. Этот геройский поступок стоил ему серьезных ожогов обеих рук, и весь организм пострадал…

– Не так быстро, дорогой, – прервала миссис Хаф. – Этот геройский поступок…

– Да, да, хорошо.

Так они трудились, пока не довели дело до конца. Они принялись за работу около одиннадцати, и после всех поправок, переделок, а подчас и споров о том, как бы получше выразить ту или иную мысль, за полночь сообщение для газет было готово.

– Ну, теперь можно и лечь, – сказала миссис Хаф. – Только сперва я приготовлю тебе что-нибудь поесть.

– Не стоит, – ответил муж.

– Тогда ложись скорей, мы и так сегодня засиделись.

– Я сейчас поднимусь наверх, – сказал полковник и на прощанье поцеловал жену в щеку.

Когда она вышла, он взял черновик и еще раз перечитал его с начала до конца. Потом подошел к двери и распахнул ее. С минуту он смотрел на пустынную улицу; наконец шагнул за порог и ступил на дорожку, ведущую к дому.

Он смотрел на город. Больница отсюда не была видна, но полковник мысленно увидел ее, и всего явственней представилось ему темное окно той палаты, где лежал Луис.

«Бедняга Луис, – подумал он. – Черт побери, мой милый, я отдаю тебе честь». Он произнес это про себя и мысленно вытянулся и взял под козырек. С искренней грустью и уважением думая о Луисе, он невидящими глазами смотрел на дома напротив и отвел взгляд только после того, как звуки музыки постепенно дошли до его сознания.

Это Улановы, решил он, они всегда заводят патефон. Слишком громко для такого позднего часа. Бесцеремонная публика эти Улановы. Может, пойти и сказать ему, чтоб он перестал крутить свой патефон? Но потом, сам не зная почему, полковник передумал. Как-нибудь в другой раз.

Бедняга Луис. Надо же, чтоб стряслась такая беда, такая гнусная история, да всего за день до того, как тебе уезжать, и на другой день после отъезда той девушки… Полковник Хаф видел девушку. В воскресенье вечером он смотрел издали, как она танцевала на другой стороне широкой лужайки, что перед «Вигвамом»; она была в чем-то красном, и так хороша… да, хороша, и веселая, и с огоньком, тут не ошибешься даже издали, очень хороша, сразу видно, сколько в ней жизни и любви… Полковник подумал тогда, что неплохо бы провести с нею ночь или воскресный день, а то и годик… сейчас, слишком усталый, он не уследил за своими мыслями, и от этого воспоминания, выскочившего словно из-за угла, его ожгло стыдом: боже праведный, а Луис лежит там…

Вот он лежит там сейчас, как лежал вчера ночью, как будет лежать завтра, совсем один, и если не спит – о чем он думает? О чем я думал бы на его месте?

О чем думал бы я?

О чем думал бы я сегодня, и завтра, и все дни, пока этот Бийл сидит тут и ждет, и остальные врачи тоже ждут, и то, что стряслось, то стряслось, черт бы его побрал, оно идет своим чередом, и ты не в силах помешать, ты даже не чувствуешь ничего, пока… а потом…

Смерть срывает столько покровов.

Что же такое знает Дэйв Тил, чего не знаю я? Бывают же просто несчастные случаи! Телеграмма была той девушке. Бывает же иногда – просто несчастный случай. Но что думал бы я?

Хаф мысленно перебирает одно, другое, третье, но это все не то; и немного погодя он медленно возвращается по дорожке, входит в дом и медленно затворяет за собою дверь.

Часть V
Четверг, ночь: комната с окном в сад

1.

С того дня, как началась война, Тереза ни разу не была у Бисканти, хотя она тогда обещала скоро вернуться и думала сдержать слово. В сущности, она не раз хотела вернуться и нередко мечтала об этом или даже совсем уже готова была поехать, но так и не поехала. А потом появилось чувство неловкости от того, что она до сих пор не собралась, и тогда сделать это стало еще труднее. Так прошло почти семь лет.

И вот в четверг, теплым и душным майским вечером – едва ли не в тот самый час, когда Педерсон явился к Бийлу в бар отеля в Санта-Фе – Тереза пошла посмотреть, существует ли еще дом Бисканти, и жив ли еще сам Бисканти, и помнит ли он ее, и придется ли ему по душе то, что она задумала. Замысел этот, родившийся из чувств и воспоминаний, разбуженных ее письмом к Луису, был несложен: они с мужем пообедают у Бисканти и проведут в его доме вечер и ночь, как бывало не раз, когда они еще не были женаты. Это будет только через месяц, а то и позже; но сговориться можно заранее – и чем раньше, тем дольше она будет наслаждаться предвкушением, а кроме того, все, что связано с Луисом и что можно сделать не откладывая, само по себе волнует и требует внимания. Так думала она, когда незадолго до полудня сошла с чикагского поезда и проходила по вокзалу, где они провели те памятные часы мучительного ожидания в первый день войны.

Прямо с поезда она отправилась к себе, почти весь день никуда не выходила, и все же ее не оказалось дома, когда позвонили с телеграфа, чтобы прочитать телеграмму, только что полученную на ее имя из Санта-Фе. Она как раз забежала в маленькую мастерскую за углом и, разговаривая с хозяйкой, ждала, пока ей прогладят ее огненно-красную юбку: юбка вельветовая, самой ее гладить страшновато. Тереза не надевала ее с воскресного вечера, когда они были у Улановых; тогда она надела эту юбку потому, что так хотел Луис, а теперь наденет ее в честь сегодняшнего визита.

Тереза могла бы по телефону выяснить, есть ли смысл отправляться к Бисканти, но ей это и в голову не пришло. Быть может, Бисканти куда-нибудь переехал или даже просто не узнает ее – такова жизнь; и, однако, в глубине души она не сомневалась, что найдет Бисканти на старом месте и что он охотно ей поможет, – ведь любовь побеждает все.

Только об этом и были ее мысли, когда она вышла из своего старого, недавно отремонтированного дома и шла по улице в огненно-красной юбке.

Дом Бисканти стоял на прежнем месте целый и невредимый.

Дети играли на ступеньках крыльца, как играли здесь другие дети семь лет тому назад.

Она позвонила, чего никогда не делала прежде. Бисканти удивится, он подойдет озадаченный к двери и…

– Да это моя маленькая леди! – воскликнул Бисканти.

В голосе его была радость, лицо сияло улыбкой, и он отталкивал непослушную дверь, мешавшую ему протянуть Терезе обе руки.

Три часа она просидела в садике за домом, пока Бисканти бегал взад и вперед, разговаривая с посетителями. Но едва улучив свободную минутку, он подсаживался к столику Терезы, и они все обсудили: без сомнения, это будет чудесный вечер, еще один в придачу ко многим чудесным вечерам, которые она провела в этом доме, и к тому чудесному, но и печальному, к тому удушливо жаркому последнему вечеру в канун войны…

– Нет, не семь лет назад, – сказала она. – Шесть и три четверти… почти точно – шесть и три четверти.

– Срок немалый, – заметил Бисканти.

– Зато на этот раз никто не будет в саду болтать о войне, – сказала Тереза. – И вам не придется никого выбрасывать на улицу.

Она с нежностью улыбнулась ему, и он смутился.

Сад Бисканти был не сад, а насмешка: под ногами асфальт, над головою тент, со всех сторон дощатый забор. Позади высился огромный доходный дом, с боков садик теснили щербатые и закопченные глухие стены. А все же между верхним краем забора и нижним краем тента был просвет в какой-нибудь фут шириной, и за ним стояла ночь, и в свете, падавшем из окна, виднелось какое-то деревцо. Жарким душным вечером в саду Бисканти могло показаться, что вы и впрямь на свежем воздухе. И в тот душный вечер в канун войны, за расставленными в строгом порядке столиками, человек шесть наслаждались этой иллюзией, обливаясь потом, заканчивали свой обед, вертели в руках стаканы и говорили о войне.

Почти все они были завсегдатаями ресторанчика Бисканти с первых дней его существования. А он открылся году, примерно, в тридцатом, и с тех пор в нем ничего не изменилось – те же обеды, те же вина, та же мебель (простая, спокойная и не новая с самого начала), да и посетители почти все те же. В Нью-Йорке десятки, а то и сотни таких уголков. После 1933 года некоторые из них закрылись, но многие, в том числе и ресторан Бисканти, уцелели и по-прежнему кормили своих посетителей, которых теперь приводил сюда не только голод, но и тоска по родине. Заведение Бисканти стояло на тихой улице, застроенной старыми домами из бурого песчаника, за квартал от Грэмерси-парка. С Третьей авеню доносился грохот поездов надземной дороги, звонили колокола шведской лютеранской церкви, стоявшей в полуквартале отсюда, детишки играли на тротуарах, кричали и шумели, пока их не отсылали спать. Но все это почти не нарушало покоя маленького садика, где в тот вечер посетители сидели и говорили о войне.

Высокий, стройный человек лет сорока трех, подняв стакан и прищурясь, залюбовался игрою света в вине. Он говорил через плечо толстяку, сидевшему с женщиной за соседним столиком:

– Вам следовало бы лучше знать историю, Джонни. Такие союзы заключаются постоянно. Это политический маневр, просто маневр, не более того. Так на это и смотрите.

Высокий поставил свой стакан на стол и повернулся к толстяку и его спутнице.

– Я знал, что этим кончится, – пожаловался толстяк. – Я ведь говорил, уже раза три говорил, я знал, что этим кончится. Все они одинаковы, черт подери, я уж знаю. И все же я поражен… просто тем, как это произошло… уж очень все неожиданно.

– Для русских нет ничего святого, – заметила женщина.

– А для кого есть? Для англичан? Для французов? Не смеши меня. Все они тут замешаны, у всех рыльце в пушку, вот подожди, увидишь. Верно, Гобб?

Высокий кивнул, но он уже снова погрузился в созерцание своего стакана. Толстяк еще некоторое время смотрел на него. Потом обернулся к женщине.

– Ты, Джонни, известный циник, – сказала она, прищелкнув языком.

Они продолжали разговаривать, толстяк отер платком лицо.

Всех в саду разморило от жары, и разговор не клеился, случайная фраза повисала в воздухе и оставалась без ответа. Но так как все здесь были знакомы друг с другом и тема всех занимала, порою вновь возникало некоторое оживление. Разговор то вспыхивал, то гас, становился общим и вновь замирал. И стороною, сама по себе, не заглушая голосов, из старого маленького радиоприемника струилась музыка – упрямый, никем не замечаемый ручеек; но время от времени она прерывалась, и тогда все смолкали и прислушивались к самому последнему сообщению, которое почти не отличалось от предыдущего. Дикторы изо всех сил старались дать понять, что у них в запасе есть новости поважнее, ибо к девяти часам вечера 31 августа 1939 года сообщения радио, всячески подогревавшие интерес слушателей, начали приедаться. Из того, что каждый видел и слышал, чувствовал в воздухе, в отзвуках грозы, долетающих через океаны и континенты, ясно было, что известия, куда более важные, уже и в самом деле получены и будут оглашены, как только придет разрешение свыше. А пока, в ожидании, только и оставалось, что предаваться невеселым размышлениям, взвешивать, рассчитывать, вздыхать и многозначительно качать головой.

Но вот музыка смолкает, и все оборачиваются к приемнику. Последние известия: возможно, Гитлер назначит заседание рейхстага на утро. На этот счет поступили сообщения, пока, впрочем, не подтвердившиеся.

– Все еще остается неясным, перейдет ли Гитлер в наступление, – заключает диктор. – В Польше обстановка крайне напряженная. Слушайте нас на той же волне через несколько минут. Мы сообщим вам последние известия…

Опять зазвучала музыка. Высокий покачал головой.

– Вопрос не в этом, совсем не в этом. Разве мы ждем, чтоб нам сказали, собирается ли Гитлер занять Польшу? Что мы, сами не знаем? Захочет, так займет, а по всему видно, что он этого хочет. Вопрос в том, намерен ли кто-нибудь хоть как-то этому помешать. А кому же вмешаться, как не Англии? Но кто может сказать наверняка, что она вмешается?

Высокий обвел взглядом присутствующих, но ясно было, что он еще не все сказал, и никто не стал прерывать его.

– Итак, Англия на днях подписала договор с Польшей. Хорошо, очень хорошо, прекрасно. Но сейчас неблагоприятное время для договоров. И потом, что такое договор? Стоят за словами действительные намерения, или это только политический маневр? Кто знает? Во всяком случае, вопрос в том, будет ли Англия драться, вот в чем вопрос.

– Не станет она драться, – сказал молодой человек, одиноко сидевший в углу сада, – да и никто другой не станет. А если кто и попытается что-нибудь предпринять, ничего хорошего не выйдет. Войны не будет. А чем это плохо?

Этот молодой человек за весь вечер не произнес ни слова, притом он был новичком у Бисканти, его здесь никто не знал. И сейчас все взгляды обратились на него. Это был самый обыкновенный молодой человек, он сидел в кресле очень прямо, и когда замолчал, на его лице ничего нельзя было прочесть.

– Прошу прощенья, – вновь заговорил он минуту спустя. – Я не хотел прерывать вашу беседу. Мне показалось, что вы намерены сказать примерно то же самое. – Он смотрел на высокого. – Разве я ошибся?

– Ну, знаете ли, уж очень просто вы рассудили. На самом деле все куда сложнее…

– Да что ж тут сложного? Либо война будет, либо нет. Весь вопрос, как вы сами оказали, в том, ввяжется ли Англия в драку.

Тут высокий начал перебирать все «за» и «против», заговорил о факторе времени и других факторах. Бисканти остановился в дверях, что вели в сад из комнатки, составлявшей вторую половину его ресторана, и слушал. Бисканти и сам, как видно, не знал этого молодого человека, но под конец тоже вмешался в разговор.

– Вы, кажется, сказали, что если Англия не выступит против Германии, в этом нет ничего плохого. Что ж теперь, пускай Гитлер вытворяет что хочет? По-вашему, так и надо?

– Дело не в том, плохо это или хорошо, – возразил молодой человек. – Просто лучше избежать войны, чем воевать. Гитлер сделал Германию сильной. И бороться сейчас с Германией нелепо, потому что она слишком сильна, – он подчеркнул свои слова жестом. – А Англия слаба. Так же, как и Франция.

– Это мы уже слышали, – сказал Бисканти, не сводя глаз с молодого человека. – Год назад тоже так рассуждали. Но если рассуждать по-вашему, надо весь мир отдать Гитлеру. Вы этого хотите?

– Ну, знаете ли, оттого, что я так рассуждаю, Гитлер не завоюет весь мир. У каждого из нас есть свое мнение о надвигающихся событиях, не так ли? Я высказал свое мнение, только и всего. Если бы Англия была сильна, а Германия слаба, все мы, разумеется, думали бы иначе.

Бисканти и его собеседник находились в противоположных концах садика, и во время этого разговора присутствующие поворачивались то к одному, то к другому. Приемник, ютившийся на стойке между графином с водой и миской с маслом, продолжал гудеть. Бисканти энергично замотал головой.

– Нет, этим еще не все сказано. Не говоря уже о том, что вы, может быть, ошибаетесь по существу, это неправильно с точки зрения нравственной. Вот вы сейчас оказали, что перед силой надо склоняться всегда и на вечные времена. Когда он остановится, этот Гитлер? Или его уже не остановить? Я думаю, на это нужно время, какая бы ни была сила. Вы не согласны?

Все головы снова повернулись, все взгляды обратились на молодого человека. Он посмотрел вокруг, потом ответил:

– Во времена великой слабости – в такое время, как сейчас, – сила, может быть, и есть высшая добродетель.

Один из посетителей собрался уходить; он остановился в дверях, уплатил по счету и обменялся несколькими словами с Бисканти. Высокий, которого отделял от молодого человека один незанятый столик, все время сидел с отсутствующим видом; теперь он обернулся к молодому человеку и, ни словом не упоминая о предыдущем разговоре, снова принялся разъяснять, чем хорош и чем плох этот сложный исторический момент.

А потом разговоры оборвались, потому что музыка, звучавшая по радио, которую все, если и не слушали, то ощущали, опять смолкла. Новое сообщение по-прежнему относилось к заседанию рейхстага, которое все еще не было назначено. Минута прошла в молчании. Потом разговор возобновился.

Из садика стеклянная дверь вела в ресторан – небольшую комнату, еще меньше, чем садик. Там стояли шесть или семь столиков, и на каждом несколько бутылочек: прованское масло, уксус, горчица. Все столики пустовали, кроме одного. Единственный занятый столик стоял у оконного проема, тоже выходившего в сад. За этим столиком сидели мужчина и женщина, они провели здесь уже часа полтора, а то и два – с тех пор, как в саду появился первый посетитель. Через незастекленное окно они могли слышать все, что происходило в саду. Но они почти все время негромко разговаривали или просто сидели молча, по-видимому всецело поглощенные друг другом.

Бисканти отошел от дверей и направился к этой парочке. Он был высокий, грузный, с крупной, массивной головой, его обвисшие щеки вздрагивали при каждом шаге. Но походка у него была легкая, казалось, он движется на цыпочках. Он шел немного наклонясь вперед, сложив руки на животе. В нескольких шагах от столика он остановился, склонил голову набок и спросил, улыбаясь:

– Ну, как вы себя чувствуете?

Мужчина за столиком улыбнулся в ответ:

– Как нельзя лучше. Кто этот ваш приятель? – прибавил он, кивком показывая в сад.

Улыбка исчезла с лица Бисканти, он медленно покачал головой.

– Вы слышали, что он говорил? Как вам это нравится? Представить себе не могу… Но я не знаю, кто он такой, не знаю, кто такой. Однако что позволите вам предложить? – Он уже снова улыбался.

Рука девушки лежала на краю стола, мужчина прикрывал ее ладонью. Теперь он отнял руку и слегка выпрямился.

– Знаете что, – сказал он: – Давайте-ка сюда три сабайона, и поужинаем на прощанье втроем – Тереза, вы и я. Ведь завтра… – он махнул рукой.

Девушка, которая все время не отрываясь смотрела ему в лицо, подняла глаза, поглядела на Бисканти и похлопала ладонью по стулу, стоявшему рядом. Она была очаровательна – вся подалась вперед, голова откинута, ладонь протянутой руки все еще раскрыта – и шаловливо, и просительно. А мужчина все смотрел на нее и вдруг снова положил руку на ее ладонь, и она слегка сжала ее, все так же оживленно глядя на Бисканти.

– Ну, пожалуйста, мистер Бисканти! Сегодня уж такой особенный случай. Садитесь с нами.

Мистер Бисканти, очень польщенный, все же колебался. Нет, право, ему никак нельзя. Ему придется поминутно вскакивать. Да и им приятнее побыть вдвоем. Но девушка настаивала.

Он медленно наклонил массивную голову.

– Что ж, ради такого случая… – он слегка поклонился, прижав руки к животу. – И притом в обществе такой прелестной леди… – он поклонился мужчине: – Да и наш добрый друг… нам будет сильно недоставать его, – лицо Бисканти омрачилось. – Очень грустно, что вы должны уехать, мистер Саксл, очень грустно. Мы так привыкли к вам за это время.

– Доктор Саксл, – укоризненно поправила девушка. – Вы уже забыли.

– Да, да! – воскликнул Бисканти. – Никак не запомню! Это очень хорошо для нашего друга, но очень печально для нас. Все время он был просто мистер… сегодня он становится доктором, а завтра уезжает. – Биеканти внимательно посмотрел на девушку: – Вы будете скучать.

Луис Саксл хлопнул ладонью по столу. Вид у него был немного смущенный.

– В качестве новоиспеченного доктора физики, да еще почетного и отбывающего гостя, а главное – в качестве человека, который ждет… но ближе к делу, я вижу, мне следует высказаться определеннее… Мистер Бисканти, как насчет сабайонов и вашего приятного общества? Мы и не заметили, час уже поздний.

Бисканти, как он и предсказывал, приходилось поминутно вставать из-за стола, потому что посетители начали расходиться. А в промежутках шел тот разговор, что всегда ведется в час встреч и разлук, разговор, когда многое угадывается с полуслова, чрезмерно оживленный, с неожиданными переходами и минутами внезапного молчанья.

– Помните… – начинал Бисканти.

– Да, а потом… – перебивал его Луис и припоминал какую-нибудь подробность.

– А как вы думаете?.. – заговаривала о будущем Тереза.

О войне они не говорили. Война заполняла минуты молчания, когда в окно вливался разговор из сада. Но сами они о ней не упоминали. О войне все уже было переговорено, все трое знали, что думает каждый.

– Кажется, это было только год назад, – сказала Тереза.

Бисканти вспомнил, как Луис впервые пришел к нему однажды вечером, измученный блужданьями по окрестным кварталам в поисках свободной комнаты. Читая книгу, он чуть ли не три часа просидел в саду за обедом.

– Ну и толстенную же книгу он тогда читал, – вспоминал Бисканти. – Вот с этого и начинался доктор, а? Но тогда я этого не знал. Зато я выяснил, что молодой человек ищет комнату. Он сидел так долго, что все посетители разошлись, и наконец мы разговорились. Помните, мистер Саксл?

– А я вам не рассказывал, – продолжал Бисканти, который рассказывал это уже десятки раз, – что именно в тот день, в то самое утро я решил сдать каморку наверху? Я еще даже не успел вывесить объявление. Удивительное дело!

Больше года Тереза чуть ли не все время проводила в этой каморке, из окна которой видна была задняя стена огромного доходного дома и краешек Грэмерси-парка. Здесь она заботилась о Луисе Саксле в болезни и в здоровье, как подобает жене. Она читала ему вслух, когда он лежал в постели с закрытыми глазами, вытянув ноги и запрокинув голову; а бывало и так, что лежала она – и Луис, сидя за маленьким столиком, читал ей вслух. Комнатка была крохотная, для того, чтобы жить здесь вдвоем, надо было быть идеальной парой. Когда она расчесывала волосы перед зеркалом, висевшим над письменным столам, Луис уже не мог пройти из ванной к гардеробу. Иной раз ему приходилось стоять и ждать, и она краешком глаза видела его в зеркале; или же он садился в ногах постели, которая тоже загораживала проход, рассеянно изучал узор ковра или шевелил пальцами ног – и машинально поднимался, когда она давала ему пройти. Ей приходилось уносить с собой щетку и гребень. Но в ванной оказывались еще мелочи. И с полдюжины всяких вещиц в ящике стола. Их хватало на небольшой сверток, она упаковывала все это и уносила утром к себе. Да, у нее был и свой дом тоже. Эта мысль заставила ее улыбнуться.

Все еще улыбаясь, она вспомнила, как неожиданно он порой засыпал. Она лежала с ним рядом, опершись головой на руку, и при смутном свете городских огней, проникавшем в единственное окно, изучала каждую черточку его худощавого лица, смягченного темнотой и сном; взглядом, а иногда – чуть касаясь пальцами, она обводила мускулы его ног, выступающие под гладкой кожей. Чего бы она ни дала, чтобы снова вдохнуть запах этой кожи, ощутить рядом это упругое влажное тело… коснуться его… А эта его привычка рассеянно шевелить пальцами ног… Неужели это было так давно?