Текст книги "Несчастный случай"

Автор книги: Декстер Мастерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц)

И все-таки, думал полковник, этот сукин сын мог так настроить конгрессмена, что у того и в самом деле появилась мысль об общем расследовании… Но что расследовать-то? – спросил он себя и не стал больше думать об этом. Попросту, учитывая, что любое крупное дело, в которое налогоплательщики вложили столько денег, всегда может оказаться предметом пристального внимания конгресса, полковник, как и всякий, кто находится на ответственном посту, часто подумывал о возможности каких-то расследований. В первые годы эта мысль была только поверхностной; в течение месяцев и недель перед испытательным взрывом в Аламогордо опасение закралось глубже и почти исчезло в момент ослепительного успеха, увенчавшего все труды, все тревоги и все денежные затраты. В то прохладное утро одни ученые плясали от радости на песках низин Новой Мексики, а другие застыли в горестном раздумье. Военные реагировали по-разному, но господствующей реакцией была улыбка облегчения. Полковник Хаф и сейчас улыбнулся, отчасти потому, что вспомнил тогдашнее чудовищное напряжение, отчасти же потому, что и совесть, и послужной список у него были чисты.

Но тут же он нахмурился, ибо основная проблема была далеко не так проста, или не так сложна, как две другие. Основная проблема – и хотя она возникла благодаря Уланову, полковник, по справедливости, не станет винить его за это, – основная проблема заключается в том, что случай в каньоне уже получил или скоро получит огласку. Раз конгрессмену все известно, то умалчивать об этом уже нельзя. Виноват во всем конгрессмен – надо же было явиться именно в такой момент! Впрочем, это значит, что никто не виноват, виноваты сами события. Следовательно, что же? – спросил себя полковник. Следовательно, надо сделать все, что в его силах, когда он будет разговаривать с конгрессменом; он объяснит, насколько важно дать официальное сообщение, и скажет несколько слов о безопасности и о моральном состоянии населения – конгрессмену при всех обстоятельствах полезно услышать об этом. Надо будет подготовить официальную версию.

«Бедный Луис», – подумал он; интересно, что же сказали Уланову? Но через минуту он сам узнает правду, он услышит ее от врачей.

«Бедный Луис», – еще раз подумал он, подымаясь по ступенькам на крыльцо больницы.

8.

В четверг утром, спустя два дня после случая в каньоне, часов в девять или в десятом, почти все, кто имел хоть какое-нибудь отношение к происшедшему, собрались в ординаторской, где услышали неожиданное и тревожное сообщение об ожоге на животе у Луиса Саксла. Тем, кто пришел раньше, об этом сказал доктор Моргенштерн, который тут же куда-то исчез. Пришедшие первыми рассказали остальным. Доктор Берэн очень лаконично сообщил об этом Педерсону и тотчас же спросил, не считает ли он уместным положить на живот пузыри со льдом.

– Болей нет, насколько я понимаю, – сказал Берэн, запросто обращаясь к своему молодому коллеге. – Но они могут появиться. Однако мне кажется, что независимо от этого важно приостановить циркуляцию разрушенных клеток. Небольшое охлаждение, не ниже шестидесяти градусов по Фаренгейту или около того. Как вы считаете?

Круглое, простодушное лицо Педерсона, неспособное скрывать никакие чувства, ясно доказывало, как потрясла его эта новость. Но Берэн тактично помог ему прийти в себя, и вскоре Педерсон уже отправился проверить, правильно ли кладутся пузыри со льдом.

– Можно мне с вами? – спросил стоявший рядом доктор Бригл; он ехал всю ночь и спал не больше часу, поэтому вид у него был довольно измученный.

– Конечно. Вы еще не были наверху?

О приезде доктора Бригла стало известно только накануне. Он прославился своей работой с особыми красителями, которые, как показали опыты над животными, способствовали приостановке небольших растекающихся кровоизлияний, характерных для поздних стадий лучевой болезни. Эта работа была закончена недавно; во время болезни Нолана она еще не давала практических результатов, и, разумеется, ее еще не было, когда произошел взрыв в Японии. Никто не решал заранее, что доктор Бригл, в случае необходимости, испробует свои красители на Луисе Саксле. Его просто вызвали в Лос-Аламос.

– Я только что видел трех-четырех менее тяжелых больных, а у Саксла еще не был, – сказал Бригл.

– Ну что ж, – начал было Педерсон, но замолчал, не зная, что сказать. Уже подымаясь по лестнице, они представились друг другу.

И каждый думал только о том, что на животе обнаружен ожог.

Врачи то и дело входили и выходили из ординаторской, палат и лаборатории доктора Новали. Но два врача не осматривали пациентов и даже не заходили к ним в палаты; эти двое, гематологи, вызванные накануне из Чикаго, нашли свободную комнату неподалеку от лаборатории, водворились там с грудами книг, журналов и блокнотов и только время от времени выходили заглянуть на какие-либо из многочисленных таблиц, которые висели по стенам на фанерных щитах или лежали на столах в лаборатории. Вместе с доктором Новали или с кем-нибудь из его лаборантов они разглядывали стеклышки с мазками крови, наполняли пипетки и проверяли анализы разведенной крови в гемоцитометрических камерах. Они работали почти безмолвно; потом обсуждали результаты, потом стояли у окна в конце коридора между своей комнатой и лабораторией, курили и снова обсуждали.

– Мне думается, надо сказать кому-нибудь – Берэну, например, насчет технических стекол, которыми пользуется Новали.

– Это же стандарт.

– Да, для грубого изображения. Но он напрасно применяет окраску по Райту, она тут не годится. Нужна окраска по Гимзу. И потом, он вообще злоупотребляет окраской.

– Ну, что касается Саксла, то не думаю, чтоб это имело значение. Изменения так огромны, что бросаются в глаза.

– Кажется, это тот малый, что собирал первую бомбу. Вы его знаете? Видели когда-нибудь?

– Нет. Я тут никого не знаю.

– Кто-то мне говорил, что он все время сидел возле того, другого больного, в прошлом году. Тут есть о чем подумать, правда?

– Будь я на месте Саксла, я бы сейчас серьезно призадумался над ожогом на животе. Если ожог показался так быстро, то страшно представить, что мы увидим через день.

– Или не увидим. Это вернее. Ну, пошли.

Так говорили специалисты по исследованию крови; сегодняшний ожог завтра будет означать дальнейшее падение количества моноцитов и ретикулоцитов, выразится в увеличении распухших, бледных клеток, в токсической грануляции нейтрофилов и во всех других неуловимых, неуклонно накапливающихся нарушениях тонкого равновесия составных частей крови.

Строго говоря, появление ожога вовсе не значило, что состояние Луиса ухудшилось; это скорее был один из скрытых признаков болезни, который выступил наружу. Появление ожога означало лишь замедленную реакцию организма на атомный вихрь, захлестнувший Луиса на крохотную долю секунды, – это был зловещий, но не роковой признак.

– В Бостонской детской больнице есть один человек, – позднее сказал доктор Берэн Педерсону. – Несколько лет назад он проделал интересные наблюдения над развитием токсемии из экзотоксинов поврежденных тканей. Его фамилия не то Фолк, не то Фолкс, я забыл. Можно связаться с ним по телефону. Тут, очевидно, возникнет инфекция от кишечных бактерий. Судя по всему, у Саксла довольно серьезно задет кишечник… Пожалуй, позвоните этому Фоксу. Сошлитесь на меня. Расскажите ему, что происходит, спросите, что он может сказать по этому поводу, и вообще поговорите с ним. Сделайте это, пожалуйста.

На лестничной площадке, откуда накануне вечером Бетси смотрела на вереницу уходящих людей, три врача устроили маленькое совещание. В первый день, рано утром, кровяное давление Луиса заметно понизилось, весь день оставалось без изменений, а в среду вечером стало частично восстанавливаться, то есть верхнее давление было близко к норме, но нижнее по-прежнему оставалось пониженным. Вопрос заключался в том, измерять ли давление снова. Один из трех врачей, стоявших на площадке, только что пытался это сделать.

– В общем, ничего не вышло, – говорил он. – Надуть манжету невозможно. И в правой и в левой руке это вызывает сильную боль. В конце концов он попросил меня перестать, и я думал, что он вот-вот лишится сознания. Что же делать?

– Раньше давление измерялось на кончике пальца. Ах, черт, блестящая идея, нечего сказать! Я забыл про его руки. Ну, а если измерить на бедре, например?

– А я бы, – сказал первый врач, – вообще бросил это. Кровяное давление – это проверка первой тревожной реакции, но я не понимаю, почему мы должны все время следить за ним. Ну, не знаем так не знаем.

Они пустились в обсуждение этого вопроса; один интересовался тем, что произошло с нижним давлением, – собственно, это интересовало всех троих. Они соглашались, что в этой стадии болезни показатели давления не так уж важны, но в конце концов пришли к выводу, что кровяное давление измерять необходимо хотя бы для того, чтобы внести в историю болезни, ибо случай из ряда вон выходящий и каждой мелочи должно быть уделено серьезное внимание.

Врачи обратились к доктору Берэну. Тот посоветовал не заниматься этим.

Доктор Моргенштерн исчез куда-то на целых полчаса. Когда он вернулся, все были заняты чем-то своим, и, сказать по правде, большинство врачей даже не заметило его отсутствия.

– Мне известно по меньшей мере одиннадцать совершенно различных теорий насчет этиологии лучевой болезни, – говорил в коридоре один врач другому. – И по-моему, в каждой есть крупица истины. Но я не знаю никакого терапевтического способа лечения хотя бы одного из ее признаков. А вы? Впрочем, беру свои слова обратно. Бригловские красители действительно эффективны. Но все остальное – паллиатив, поддерживающие средства, то есть просто общие лекарства, в то время как болезнь спокойно идет своим чередом. Понимаете, хуже всего эта скрытая стадия, – хуже для нас, во всяком случае. Сомневаюсь, чтобы Саксл выжил. Но сегодня он чувствует себя неплохо и, вероятно, будет чувствовать себя неплохо еще несколько дней. И все-таки болезнь все время прогрессирует, а что мы можем поделать? Что мы можем поделать, черт возьми? Пожалуй, вот это нам что-нибудь подскажет.

Мимо прошел доктор Моргенштерн; врач поглядел на него задумчиво, но, не дожидаясь, пока тот что-нибудь скажет, повернулся и ушел. В руках у него была толстая игла – к ней и относились его последние слова.

Доктор Моргенштерн не стал объяснять, где он пропадал, да и никто его не спрашивал. Казалось, он никак не найдет себе места. За те полчаса, пока его не было, изменился весь ритм больничной жизни. Этот ритм теперь определяли приезжие специалисты, среди которых главенствовал Берэн, – отчасти благодаря своей репутации, но больше потому, что он, не вдаваясь в объяснения, указывал каждому, что надо делать.

– Спинномозговая пункция? – спросил Моргенштерн, глядя вслед врачу с иглой.

– Да, – ответил другой врач. – Это нужно было сделать еще вчера.

– Он чувствовал себя так плохо, – заметил Моргенштерн.

Доктор Моргенштерн, человек очень вежливый, понимал, что положение главного врача налагает на него хозяйские обязанности, поэтому он бродил по коридорам, заглядывал в комнаты и изредка перекидывался словом с приезжими врачами. Но прошло не менее часа, а он еще ни разу не встретил доктора Берэна. Быть может, он и не искал его. Но во всяком случае, Берэн не показывался в коридорах. Все утро он был занят обследованием семи больных. Он просматривал анализы крови, исследования мочи и кала, читал таблички с обозначением времени свертывания крови. Он сам звонил какому-то врачу в Солт-Лейк Сити и обсуждал с ним, целесообразно ли сделать Луису Сакслу еще одно обменное переливание крови. Решив пока воздержаться от этого, Берэн прошел в палату Саксла и смотрел, как ему вводили полторы пинты крови, сто тысяч единиц пенициллина и двадцать миллиграммов тиаминхлорида. Заодно он распорядился сделать Сакслу во второй половине дня капельное вливание глюкозы на физиологическом растворе. Он стоял у окна, глядя, как врач берет большой иглой костный мозг из грудины Луиса. Потом вместе с Бетси и доктором Педерсоном он осмотрел руки больного. За все это время он не произнес почти ни слова, но потом, оставшись с Луисом наедине, беседовал с ним несколько минут. Он вышел из палаты, когда появился молодой физик из группы Луиса, который по чистой случайности в день катастрофы работал не в лаборатории, а в Технической зоне. Он принес счетчик Гейгера для определения радиоактивности разных частей тела. Вместе с ним вошли Бетси и Педерсон. Берэн распорядился насчет дальнейших инъекций и пошел в ординаторскую.

Никто, в сущности, не знал, могут ли эти или другие принятые нынче утром меры оказать какое-либо ощутимое влияние на развитие лучевой болезни. Все меры на том или другом основании были абсолютно оправданы и могли так или иначе оказаться полезными; пока что они давали окружающим возможность что-то делать и сознавать, что они не сидят сложа руки. Несчастья такого рода всегда вызывают у окружающих сначала некоторое оцепенение, потом лихорадочную жажду деятельности. Все утро в больнице царила возбужденность, охватившая врачей, сестер, весь технический персонал и даже больных, включая м-ра Матусека, лежавшего со сломанной ногой в первом этаже. Она не коснулась только Вислы и Дэвида Тила, которые все утро в полном одиночестве просидели в клетушке возле ординаторской, изредка переговариваясь и заполняя множество листов бумаги вычислениями, которые должны были помочь им установить более или менее точное количество нейтронов, вошедших в семь человеческих организмов, определить количественное соотношение быстрых и медленных нейтронов, установить, сколько нейтронов проникло в каждый организм непосредственно и сколько – с пола и стен лаборатории в каньоне, какое количество могло проникнуть в кости сквозь верхние покровы и вызвать дальнейшую радиоактивность в клетках организма и примерно какую. Общее возбуждение не коснулось Вислы и Дэвида Тила, и доктору Берэну, который с минуту глядел на них с порога клетушки, показалось, что оно не коснулось и его, хотя он сам вызвал всю эту суету. Он пожал плечами, мрачно, даже чуточку цинично усмехнулся, снял очки и потер рукой лоб. Дэвид, вертя в пальцах карандаш, поглядел на Берэна. Висла тоже поднял на него глаза, но тут же снова принялся писать на листке бумаги.

– Эти расчеты выше моего разумения, – сказал Берэн. – Ровно ничего в этом не понимаю. – Он прислонился к двери. – Вероятно, вы в моем деле разбираетесь больше, чем я в вашем.

– Через сколько времени положение вам станет ясным? – спросил Дэвид.

– Полагаю, дня через два-три. Это только предположительно.

Наступила пауза; Висла продолжал писать.

– Можно задать вам тот же вопрос?

– Мы ответим примерно то же самое, – сказал Дэвид.

Берэн кивнул, и снова наступила пауза.

– Несколько дней, чтобы определить болезнь, и несколько дней, чтобы определить ее последствия, – немного погодя произнес Берэн. – Природа любит равновесие.

– Это что-то чересчур уж изысканно, – заметил Висла, подымая глаза. – Через два-три дня мы узнаем, получил ли он биологический эквивалент примерно пятисот рентгенов жестких гамма-лучей или шестисот-семисот, а то и больше, и, вероятно, узнаем еще кое-какие более или менее существенные факты. Короче говоря, мы и сейчас уже кое-что знаем – например, то, что он получил наверняка больше трехсот. Вам это что-нибудь говорит?

– Да, – сказал Берэн, шагнув вперед. – Мне это кое-что говорит. Но я не думал, что вы знаете так много. Вчера вечером вы ничего об этом не говорили.

– Вчера вечером мы еще ничего не знали. Нам многое подсказал ожог. Но и сейчас мы ничего не знаем наверное, – ответил Дэвид.

– Нам неизвестно, настолько ли это достоверно, чтобы исключить все другое, – заметил Висла. – Количество установлено нами только предположительно.

– Но не точно.

– Есть один шанс против. И шанс очень недостоверный.

– Но все же шанс.

– Разумеется, – сказал Висла. – Один шанс из ста, что это верно. – И он снова принялся писать.

– Нет, пожалуй, больше, чем один из ста, – пробормотал Дэвид, нервно постукивая карандашом по столу. Внезапно он положил карандаш и улыбнулся Берэну.

– В щите есть желобок, – объяснил он. – Щиты вокруг критической массы, применяемой в этом опыте, очень ненадежны. Отчасти благодаря расстановке щитов истечение нейтронов вокруг установки было неравномерно. Некоторые части тела подверглись интенсивному облучению, другие же были затенены…

– Хватит, хватит, – Берэн поднял обе руки. – Я наполовину биолог, но вовсе не физик. Такие слова, как «истечение», для меня имеют совсем другой смысл. У меня возникает представление о каких-то жидких выделениях. Что я могу сказать насчет семисот рентгенов? Как биолог скажу только одно – в таком случае он умрет. Если же… ну, скажем, если речь идет о четырехстах, тогда, пожалуй, мы сможем устранить инфекцию и сохранить водный баланс тканей – иными словами, дать тканям возможность восстановиться, если это мыслимо. Скоро я получу исследование костного мозга, а дня через два посмотрю, не начнут ли исчезать белые кровяные шарики. И тогда я буду знать наверняка, если только вы сами не найдете ответа раньше.

Висла хотел было что-то сказать, но вместо того тронул Дэвида за плечо, указал ему на строчку цифр, написанных на лежавшей перед ним бумаге, и одну из них обвел кружком. Он вопросительно взглянул на Дэвида; Дэвид кивнул.

– Я не хотел делать скороспелые выводы, – сказал Висла, глядя на Берэна. – В тот год, когда я приехал в Америку, здесь называли людей, уезжавших воевать в Испанию, «скороспелыми антифашистами». Здорово, не правда ли? Так вот, без всякой скороспелости могу сказать – та возможность, о которой говорит Тил, действительно существует.

– Один утешает другого, – произнес Берэн и опять почти цинично усмехнулся. – Мы сделаем все, что в наших силах. Я хочу предложить выписать сегодня четырех больных, а через два-три дня – еще одного. Этот – кажется, его зовут Гебер, не так ли? – стоял позади Саксла; пусть еще полежит в больнице, хотя он вне всякой опасности. Что же касается Саксла…

Берэн остановился, полез в карман и, вытащив цепочку с двумя-тремя ключами, побренчал ими.

– Он лишится рук, – продолжал Берэн. – Мы ампутируем их посредством замораживания, и он, конечно, знает это. Он много знает, даже слишком много. Я очень надеюсь, что у него сильный характер.

– Это ключи от машины Луиса? – спросил Дэвид.

– Да, он отдал их мне.

По коридору шла небольшая группка. Это были доктор Моргенштерн, доктор Педерсон и доктор Новали; позади, в нескольких шагах, шел полковник Хаф. Поравнявшись с дверью клетушки, они остановились за спиной доктора Берэна. Каждый глядел на другого, и все молчали. Берэн тихонько позвякивал ключами. Наконец заговорил доктор Новали.

– Я только что показывал Эрнсту, – он указал пальцем на доктора Моргенштерна, – что мы нашли в костном мозге. Агглютинирующих комков нет – ни одного.

– Хорошо, а клетки? – спросил Берэн.

– Только единичные – дифференциальный подсчет произвести невозможно, доктор. Несколько метамиэлоцитов «С». Затем шаровидные частицы жира и остатки тканей. Вырождающиеся клетки – да, это мы обнаружили.

– Может быть, следует сделать еще одну пункцию?

– Уже делали, доктор. То, о чем я говорю, – это уже результат двух пункций. Мы собираемся сделать третью.

– К сожалению, – начал доктор Моргенштерн, и все головы повернулись к нему, – к сожалению, Нолану, умершему от лучевой болезни несколько месяцев назад, не делали пункций. Насколько мне известно, у японцев существует только один такой анализ костного мозга, то есть пункция была сделана именно в такой стадии болезни. Так что мы не имеем возможности сопоставить, по крайней мере насколько я знаю. Я бы хотел, чтобы вы… я думал…

Он умолк, глядя поверх очков на доктора Берэна.

– Да, – сказал Берэн. – Очень грустно это слышать. Я хочу взглянуть на препараты.

– Да, взгляните, пожалуйста, – вмешался Педерсон, и все головы повернулись к нему. В голосе его звенело такое напряжение, что полковник Хаф бросил на него недовольный взгляд, а Дэвид, не видевший Педерсона из клетушки, но слышавший его голос, опустил глаза.

– Костномозговая ткань – конечно, все знают, как она малоустойчива, – быстро заговорил Педерсон, – но это ничего не доказывает, ровно ничего. Эта ткань восстанавливается быстро, несмотря на разрушение клеток, то есть даже если оно будет продолжаться. Ведь в самом деле, это ничего не доказывает, даже при определении дозы. Бывали случаи, я читал об этом, когда пункцию брали у животных, да и у японцев, перенесших лучевую болезнь, и анализы были очень плохие, но больные все-таки выздоровели. Но и в качестве показателя дозы… я знаю, о чем вы думаете, доктор Берэн, но послушайте, есть же еще один фактор, и весьма важный, но не поддающийся учету. Я хочу сказать, что в костномозговых тканях рассеивание частиц гораздо интенсивнее. Я уверен, что вы это знаете, – разумеется, знаете, но может быть, вы об этом не подумали?

И он продолжал говорить о восстановительной энергии, которая непременно возникает в костном веществе, так как кость, благодаря своей плотности, означающей…

Слушая его и держа в пальцах неподвижно повисшую цепочку с ключами, Берэн сжал губы; он поглядел на Моргенштерна и думал о том, как ему сейчас поступить. По привычке строго упорядочивать свои мысли он проверял про себя соображения Педерсона, хотя ему и так было ясно, что в голове у того совершенная путаница: фактор, о котором говорил Педерсон, относился к мягким рентгеновым лучам, но, к сожалению, они имеют дело не с мягкими икс-лучами, а с нейтронами. Могут ли кальций и фосфор, входящие в состав костей, усилить проникновение нейтронов в мягкие ткани костного мозга? Вряд ли. Является ли ухудшение состояния костного мозга прямым следствием дозы облучения? Вполне возможно. Уверен ли он сам, что состояние мозгового вещества является показателем дозы? Не очень, так как у него уже и без того достаточно показаний, которые подтверждаются тем, что сказали и чего не сказали Висла и Тил, но, конечно, и этого нельзя упустить из виду. Может ли допустить такую грубую ошибку человек, имеющий хоть какой-то опыт в лечении лучевой болезни? Кто его знает. Однако ошибка налицо, хотя Берэну приходилось сталкиваться и с более сложными фактами. Так как же быть? Что ж, исправим ошибку. А потом? А потом поведем нашего разгоряченного коллегу завтракать и постараемся убедить его, что пациенту нужен не столько хороший друг, сколько хороший врач. Я попробую привести свои доказательства, думал он, а Висла – свои, потом опять начну я. Так мы будем успокаивать друг друга, но кто успокоит больного? Ну конечно вы, сестра, да, я полагаю, и все прочие, сказал он себе, глядя на Педерсона, который уже умолк и, казалось, готов был расплакаться. Можете ли вы с уверенностью сказать, что нужно больному? Нет. Что за проклятая болезнь! – вздохнул про себя Берэн. В одну неизмеримо малую долю секунды на человека обрушилось – что? Шквал энергии, которого достаточно, чтобы убить человека, но который все же меньше одной стотысячной доли той энергии, которая расходуется организмом во время нормального биологического обмена веществ за один день; впрочем, можно сформулировать это еще более жестоко – этот шквал непосредственно воздействует не больше, чем на одну молекулу из десяти миллионов, составляющих органическую клетку средних размеров. А потом? А потом мы ждем, пока в организме происходит невидимый и неслышимый процесс распада, неощутимый для больного, если не считать ожога, процесс, который поглощает весь организм и наконец вдруг дает о себе знать резким, страшным исчезновением белых кровяных телец. Вот самый главный показатель. Эта болезнь непохожа ни на какую другую. Предстоит несколько трудных дней – спокойных, без всяких событий, поскольку количество белых шариков не будет уменьшаться, – и очень трудных дней. Так что же мне ему сказать? – снова спросил он себя. Ведь если надо щадить добрые чувства моего молодого коллеги, то надо щадить и всех нас, и, во всяком случае, вряд ли можно, занимаясь медициной, давать волю личным чувствам. В особенности если дело касается такого пациента, как мистер Саксл, который знает слишком много, и, уж если на то пошло, даже если дело касается меня, с неожиданным раздражением подумал Берэн. Черт возьми, почему, собственно, Моргенштерн не может…

Но доктор Моргенштерн, склонясь к Педерсону и сжимая и разжимая пальцы, уже что-то говорил ему. Висла, приподнявшись со стула, тоже пустился в объяснения. И прежде чем Берэн мог, вернее, успел что-нибудь сказать, Педерсон обернулся к Новали, и оба, отделившись от остальных, пошли в ординаторскую.

Берэн поглядел им вслед, раздражение его улеглось, и он даже не смог бы объяснить, чем оно было вызвано; возможно, его невольно взволновала необходимость сказать что-то такое, что было ему неприятно, к тому же он понимал, что творится в душе Педерсона. Так или иначе, но он сунул цепочку с ключами в карман и, глядя в глаза доктору Моргенштерну, сказал то, что хотел, причем достаточно выразительно, чтобы слова его не показались слишком общими.

– Итак, я хотел бы видеть препараты. Но судя по тому, что вы мне сказали, и по тому, что вижу я сам, я думаю, что следует позвонить в Сент-Луис тому патологоанатому, Бийлу. Я считаю – будем говорить прямо, – я считаю, что нужно на всякий случай вызвать его сюда. Так же, как мы вызвали Бригла.

– Ну что ж, я думаю, это правильно, – согласился доктор Моргенштерн. – Собственно говоря, я уже звонил ему. Да. Я звонил ему сегодня, часа два назад.

– Вы ему звонили, – ровным голосом произнес Берэн, как бы подтверждая этот неожиданный факт. – Я не знал. Ну, и что же он?

– Он согласен, что положение серьезное. Конечно, по телефону я не все мог объяснить. Мы разговаривали недолго.

– Я… ну да, я понимаю. Ну, а относительно вызова, – как вы думаете, согласится он приехать?

– О да, без всякого сомнения. Я, собственно, уже пригласил его. И, по правде говоря, он уже, наверное, на пути сюда. – Доктор Моргенштерн вытащил из кармана часы и пристально поглядел на стрелки. – О да, – продолжал он. – Пожалуй, к концу дня он будет здесь. – Он с беспокойством взглянул на Берэна. – Все оказалось проще простого, – добавил он. – Полковник Хаф любезно согласился подвезти его.

– Я с удовольствием, – сказал полковник Хаф.

Берэн склонил голову сначала налево, потом направо и поджал губы. Он искоса взглянул на двух физиков, сидевших за столом в клетушке; Висла опять писал, Дэвид, вертя в пальцах карандаш, смотрел на стоявших у дверей, и на лице его было слабое подобие улыбки. Берэн вдруг засмеялся.

– Я говорил сегодня за завтраком, мистер Висла, что глупость не имеет постоянной штаб-квартиры, – сказал он, обращаясь ко всем. – Кажется, я неправ – вероятно, эта штаб-квартира здесь, – и он постучал себе по лбу. – Ну, пусть будет так, – добавил он. – Ожог на животе – скверная новость, а исследование костного мозга – и того хуже. Все, как удачно выразился доктор Моргенштерн, оказалось проще простого.

Берэн полез в карман и снова вытащил цепочку с ключами.

– Он вам что-нибудь сказал? – спросил Дэвид.

– Он предложил мне пользоваться его машиной, пока я здесь. Сказал, чтобы я пользовался ею сколько захочу, а когда она станет мне не нужна, передал бы ключи вам.

Ключи звякнули; некоторое время все молчали.

– Не знаю, что он имел в виду, – снова заговорил Берэн. – Иногда – я бы даже сказал, всегда, когда сознание своего «я» достаточно сильно, – даже самые несклонные к иллюзиям люди проявляют некоторое стремление смягчать факты. Нет, «стремление» – это не совсем точно. Они опираются на то, что сохранили в себе с тех времен, когда жизнь была радостью, или чаще всего, на страх смерти, а иногда и просто на неверие. Помните, что думал Ростов в «Войне и мире», когда лежал раненый и к нему приближались французы: «Зачем они бегут?.. Убить меня? Меня, кого так любят все?» И это вовсе не глупость и не самомнение. Должно быть, это наивно, но перед лицом смерти люди бывают очень наивными – смерть срывает духовные покровы. Вот так.

– Он еще сказал, что хотел бы подождать денек, а потом уж сообщить семье. И спрашивал, нет ли у вас известий от его приятельницы, – он говорит, что вы давали ей телеграмму. Я бы советовал сообщить семье не откладывая, но не мне решать. Во всяком случае, я рад, что он так сказал. Боюсь, что он заблуждается, но это как раз то, что надо. Он слишком много знает. Доктор Моргенштерн, я хочу пригласить юного Педерсона позавтракать. Не присоединитесь ли вы к нам?

Берэн и Моргенштерн пошли к ординаторской, оставив полковника Хафа в коридоре, где к нему тотчас же подошел Дэвид. Минут пять они разговаривали вполголоса. Висла вышел из клетушки, поглядел на них, будто видел их первый раз в жизни, и ушел из больницы. Мимо прошло несколько врачей. Паровой свисток в Технической зоне, возвещавший начало и конец рабочего дня и обеденный перерыв, наполнил воздух коротким пронзительным шипеньем.

– Нет, – сказал наконец Дэвид, – нет, я не говорю, что вы лжете. Я верю, что вы хотите дать какое-то сообщение, но не доверяю вам. Если вам представится возможность скрыть правду, вы ее скроете. Если можно будет увильнуть совсем, вы увильнете. По каким-то неясным мне причинам вы решили, что будет безопаснее или целесообразнее идти напролом, но ничуть не изменили своих намерений. Вы хотите сообщить как можно меньше и чтоб это прошло как можно незаметнее – одним словом, Стандартная Оперативная Процедура. Ладно. Так вот что я вам скажу. Если вы, как я подозреваю, станете искажать факты, я отправлюсь в Альбукерк, обойду все телеграфные агентства в городе и расскажу им правду.

– Не делайте глупостей, Дэйв, – серьезно сказал полковник.

– И если они захотят произвести расследование, то хоть будут знать, что расследовать. Я не собираюсь делать глупости, – добавил он, – но и не допущу, чтоб их делали другие. Впрочем «глупости» – это не то слово! Неужели вы не понимаете, о чем мы говорим? Неужели вы не понимаете, что здесь произошло?

«Расследовать? – думал полковник, глядя вслед уходившему Дэвиду. – Почему он произнес это слово? Должно быть, Уланов выложил ему про конгрессмена… нет, Дэвид сказал бы об этом. Все равно. Уланов ему расскажет… но никакого расследования не будет… все они горячатся из-за пустяков… Может, все-таки позвонить генералу?..»

9.

Шипящий свист разнесся над плато и, постепенно замирая, стих где-то за каньонами. Наступил полдень. Двери трех лос-аламосских школ распахнулись настежь, и на улицы высыпали ребятишки. Их отцы непрерывным потоком устремлялись из многочисленных зданий Технической зоны к высоким воротам с двумя часовыми, толпами валили из разных мастерских и учреждений. Быстро заполнялись кафетерии, на террасе «Вигвама», под яркими зонтами между столиками сновали официанты дневной смены. Сидней Вейгерт и его подруга давно ушли; они взяли лошадей и поехали в Валле-Гранде, но дорога оказалась трудной, и сейчас они лежали, обнявшись под сенью трепещущей осины, а в листве щебетали птицы, и это было единственным звуком во всем мире, потому что девушка вопреки ожиданию отнеслась к рассказу о случае в каньоне довольно спокойно.