Текст книги "В оковах страсти"
Автор книги: Дагмар Тродлер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 33 страниц)
– Что вы видели? – прошептала я.
Я уставилась в землю.
– Я видел много людей, и кровь стекала по их щекам. Светло-красная, она брызгала из всех отверстий, и я слышал крики умирающих…
– Боже, не оставь нас своею милостью! Это был наш замок?
Нафтали не слышал меня.
– На сердце у меня было так тяжело, и я молился Богу Яхве – тогда он поднял меня своими сильными руками в воздух. И я увидел: истребляют женщин, детей и стариков, как скот, на глазах их семей.
– Нафтали, Клеменс уничтожит всех нас? – Я дотронулась до его руки. Она была ледяной. – Вы слышите меня?
Он невольно покачал головой.
– Я видел языки пламени. Светлые и горячие, они опалили мое лицо, достигнув неба… и еще я наблюдал огненного дракона, ползущего по небесам, приносящего разруху, голод, жадно поглощающего все на своем пути… – Голос его звучал глухо.
Он прервал свое повествование. Ветер высоко поднял полы его кафтана, и в нос мне ударил запах смерти, пыльный, холодный и затхлый.
– Нафтали, ответьте же! Вы видели наш замок? Мы должны умереть? – В испуге я схватила его руку – Скажите мне это…
Когда он повернулся ко мне, казалось, что мысли его были где-то далеко и ему требовалось время, чтобы вернуться в действительность.
– Это… это были страшные картины, – вымолвил он наконец. – И я не знаю, где, в каком именно месте это происходило. Моя родина – твоя родина… или его родина… этого я не знаю.
Он замолчал. Я сжалась на скамье и недоверчиво посмотрела на него со стороны. Возможно, Фулко и прав – Нафтали могуществен…
– Я… я думаю, что мне следует отправиться на его поиски, может быть, смогу помочь, – вдруг услышала я свой голос.
Нафтали взглянул на меня, глаза его стали влажными, он погладил меня по щеке морщинистой рукой.
– Мои мысли – не ваши мысли, не ваши пути – пути Мои, говорит Господь. Как и дождь и снег нисходят с неба и туда не возвращаются, но наполняют землю и делают ее способной рожать и произращать, давать семя тому, кто сеет, и хлеб тому, кто ест, – так и слово Мое, которое исходит из уст Моих, – оно не возвращается ко мне тщетным, но исполняет то, что Мне угодно, и совершает то, для чего Я послал его. Так говорит Господь. – Нафтали улыбнулся. – Иди вслед за своей судьбой, дитя. Пока ты жива, тот, кого ищешь, не умрет. Всевышний вознаградит тебя за это. – Палец его осторожно коснулся креста, украшенного драгоценным камнем, который висел на моей шее. – Придет время, когда он опять будет носить это…
Когда полная луна осветила замок и затихли вечерние шорохи, я пробралась к боковым воротам у сада, где Нафтали назначил мне встречу. Мне удалось незаметно надеть охотничий наряд. На моем поясе болтался мешочек с монетами. Я еще пребывала в состоянии растерянности от нашего разговора. Кошмары видений потрясли меня, страх терзал мою плоть. Куда заведет меня судьба? Что знал Нафтали и не сказал мне? Да поможет мне Господь, не совершаю ли я чудовищную глупость?
У стены замка стояла лошадь и в нетерпении била копытом. Ворота уже были открыты. Герман, второй слуга лекаря, ждал с наружной стороны, держа за поводья лошадь. Из тени на свет луны вышел Нафтали.
– Этих лошадей дал мне Габриэль, лучник. Если спросят, он будет молчать. Он очень предан тебе.
Я провела рукой по мягкому, как шелк, носу рыжей лошади, которой мой отец наградил Габриэля за верную службу.
– Ну, скачи. Герман поедет с тобой, я же буду молиться, и Господь Бог не оставить вас своей милостью.
– Но…
– Твоя решительность понравилась мне, Элеонора. Ты достаточно сильна, чтобы вынести все, я знаю это. Да поможет вам Бог. – Он поцеловал меня, нарисовал на лбу несколько букв и заботливо накинул на голову капюшон. – Atah Gibor le-Olam’ [8]8
Еврейское изречение из Библии, используется также как защитная формула. (др. евр.).
[Закрыть]… Atah Gibor le-Olam’… – все время бормотал он, пока Герман помогал мне сесть в седло. – Atah Gibor le-Olam’…
Приняла ли я решение, как утверждал Нафтали? Я не была в этом уверена. Глубоко внутри таилось чувство неловкости, эхо беды, которое породили видения лекаря, неясное и тяжелое… Куда приведет путь, выбранный мною? В своих мыслях я напрасно искала Бога.
Когда мы достаточно отъехали от замка, Герман зажег факел – теперь он освещал нам путь. То, что мы задумали, было небезопасным: банды воров использовали хаос, воцарившийся в окрестностях замка, в своих преступных целях. Многие не осмеливались без усиленного сопровождения появляться на улицах. В нашем графстве благодаря неумолимой жестокости отца одно было непоколебимо: он без промедления вздергивал на ближайшем дереве любого разбойника с большой дороги. Да и его рыцари, которых он рассылал по всей стране, не отличались чопорностью…
Герман, не жалея сил, искал большую дорогу в Трир. Он родился в одной из окрестных деревень Трира и хорошо ориентировался здесь. Три года назад, после эпидемии лихорадки, Нафтали с разрешения отца взял его к себе; он жил у лекаря, но никто точно не знал, в чем заключалось его услужение старику. Часто его видели выходящим с мешочком в руках из леса, и тогда мне казалось, что, возможно, он занимается сбором лечебных трав. Я сама лишь изредка перебрасывалась с ним двумя-тремя словами, да и сейчас не собиралась с ним разговаривать. Это было неслыханной дерзостью, граничащей с неприличием, – в обществе деревенского парня ночью на лошадях скакать по лесу. Такого рода размышления я должна была бы оставить еще у ворот замка. Я молча скакала вслед за ним и думала о том, кого ищу.
– Госпожа, вряд ли вам стоило из-за какого-то слуги пускаться в столь тяжкое путешествие, – оторвал меня от моих мыслей Герман. – Может быть, нам лучше вернуться? Пока мы еще не покинули окрестности Зассенберга.
Опасность… Нафтали не говорил мне об опасности. Я увидела перед собой его спокойное бледное лицо и покачала головой. На меня снизошло какое-то необыкновенное, особенное спокойствие; страх перед неизвестностью, который я чувствовала с самого начала, исчез. Несколько раз мы останавливались, чтобы дать лошадям отдышаться. Герман еще несколько раз пытался убедить меня вернуться домой, но в конце концов сдался, оставив меня в покое.
И тут мы увидели трактир. Он стоял на обочине, одноэтажный узкий дом, знавший, по всей видимости, и лучшие времена. Изгородь, которой он был окружен, покосилась, и нам с трудом удалось привязать лошадей к шатким рейкам. Оконные ставни были закрыты, однако и на улице можно было слышать громкий храп.
Герман с силой постучал в ветхую дверь. При более близком рассмотрении дом и вовсе не внушал доверия. Я схватила мальчишку за рукав.
– Герман, мы наверняка ошиблись. Это вовсе не гостиница…
Не говоря ни слова, он указал на вывеску над дверью. Красной краской кто-то изобразил на деревянной доске кружку с вином, ночной ветер трепал разорванный в клочья флажок.
Свет промелькнул в окне, потом послышались шаркающие шаги.
– Кто? – пробурчал неизвестный.
– Путники, захваченные сумерками врасплох. Мы ищем ночлега, – крикнул Герман. Дверь со скрипом отворилась. В узком проеме стояла баба в рубахе, в ночном колпаке на голове и свечой в руке. Морщины на лице и мешки под глазами придавали лицу грозный вид.
– Пошли вон! У меня нет свободных номеров, и кроме того…
– Мы ищем раненого путника, которого друзья оставили здесь, – прервала я ее и быстро сунула ей монету.
Она с удивлением посмотрела сначала на монету в моей руке, потом на нас и кивнула через дверную щель.
– Он наверху. И может, черт уже забрал его, – недовольно произнесла она. – Позаботьтесь, чтобы он исчез, мне не нужны неприятности. Как мне объяснить, откуда в моем доме труп? Заберите его. Я покажу вам, где он лежит.
Она повела нас вдоль по коридору, пахнущему чем-то затхлым. Мяукнув, моих ног коснулась кошка – я будто споткнулась о нее. Слева, в небольшом зале, на полу лежало сразу несколько человек, укрытых одеялами и громко храпевших. Кто не смог обеспечить себе койку на галерее, был благодарен и тому, что нашел местечко на ночь возле пламени разожженного огня. И, конечно, кожевница содрала с них за это хорошие деньги. Я с недоверием смотрела на ее кривую, сгорбленную спину. На кухне в нос нам ударила скверная смесь из запахов холодного капустного супа, прогорклого жира и отхожего места. За деревянной перегородкой кто-то справлял нужду. Запах экскрементов наполнил воздух. В конце коридора мы наконец увидели лестницу, ведущую на галерею.
– Он лежит там, наверху. Трое сильных мужиков затащили его туда. Вас только двое – как вы хотите стащить его вниз по лестнице? А покойники-то и вовсе тяжелые… – шепелявила себе под нос хозяйка, освещая свечой ступени. От нее исходил запах алкоголя и гниющих зубов.
Придя наверх, она открыла какую-то каморку. Мы перебрались через порог дурно пахнущего помещения, освещаемого лишь свечой хозяйки.
– Там, сзади, на соломе. Заберите его сразу. И не вздумайте копаться. Савана вы от меня тоже те получите, не ждите.
Своенравно скрестив руки на обвислой груди, она прислонилась к двери. В соломе кто-то заворочался. Я закусила губы. Тот, кто лежал там, подал признаки жизни…
– Ты звала лекаря?
Ничего не понимая, она уставилась на меня. Я напряглась, как струна. Моя цель была достигнута – мы нашли Ганса. Об этом, похоже, думала и хозяйка.
Меня охватил гнев. Я была дочерью графа – и хорошо было бы прикрикнуть на это отвратительное существо.
– Тебе же было велено позвать лекаря, где он? Мне известно, что ты берешь за это деньги!
Хозяйка медленно повернулась.
– А где мне его взять? Хозяина нет. А этот так плох, что неизвестно, доживет ли до следующего утра, – облаяла она меня. – От него у меня только лишние расходы, ничего, кроме расходов да дерьма! Забирайте его, не то позову стражников. Ведь любому видно, что это беглый раб.
Не желая более сдерживать себя, я сорвала свою накидку с плеч и бросила ее на пол.
– Кончай свою болтовню и принеси мне перевязочный материал.
– Только посмотрите, какая нежная дама, – прервала она меня и скорчила дерзкую гримасу – Чего изволите? Конечно, лучше быть любовницей бравого рыцаря, чем пропадать в нудной паутине брачных уз…
Я грубо схватила хозяйку за драную одежду.
– Будет лучше, если ты заткнешься и сделаешь то, что я скажу. Этот человек останется здесь и сегодня на ночь, а если ты попытаешься смыться из дома, мне придется убить тебя…
– Госпожа… – тихо предостерег меня Герман.
Она еще раз окинула взглядом мою одежду.
– Здесь ничего не делается даром, уважаемая фройляйн…
Я схватила свой кошелек, пристегнутый к поясу, и бросила ей еще одну монету в вырез платья. Она, поспешно скрючившись, зашарила пальцами под рубахой, чтобы поймать монетку, не дав ей упасть на пол.
– Хватит тебе этого? А теперь скройся с глаз моих. Только не оставь нас без света, а то здесь такая тьма, что не видно даже руки, поднесенной к самым глазам.
Не сказав ни слова, она отдала мне свечу и, шаркая, удалилась.
Я сделала несколько неуверенных шагов вперед. Герман молчал. Я различила соломенную подстилку, на которой лежал, как срубленное дерево, Ганс. Он был лишь слегка прикрыт тряпьем; оно, как задубевшая кожа, от грязи и крови прилипло к нему. Кровоподтеки на руках свидетельствовали о том, что раненый метался в лихорадочном бреду, не давая ранам подсохнуть и зажить. Руки его неподвижно лежали на соломе.
Потрясенная увиденным, я опустилась к ужасному ложу. Герман присел на корточки рядом. Привычным движением Герман скинул лохмотья и обнажил туловище Ганса.
– Ранен копьем, – глухо произнес он.
Каждому ясно, что это значит. Обычно раненые умирали от такой раны мучительной смертью, в горячке. То была тяжелая борьба организма со злым духом, который день ото дня отравлял его все больше и больше. Фактически Ганс был обречен на смерть. Я всматривалась в его обезображенное болью лицо. Сохранить жизнь. Искупить злодеяние отца.
– Госпожа, он умрет. – Герман взял меня за руку и потащил прочь. – Оставьте его здесь, отступитесь.
Находясь совсем близко от Германа, я отчетливо почувствовала его нерасположенность к чужеземцу. Отступись! Не испытывай терпения Всевышнего!
Я медленно закатала рукава.
– Я попытаюсь спасти Ганса.
– Госпожа, будьте благоразумны.
– Начнем прямо сейчас. А ты будешь помогать мне. – Я бросила в его сторону резкий взгляд. – Ты его разденешь, а я посмотрю, что может предложить мне старая ведьма в качестве перевязочного материала.
Герман наморщил лоб.
– Вы сошли с ума, госпожа, об этом не следует и помышлять – мужик умрет прямо у нас на руках. Он совсем обессилел. Оставьте эту затею…
– Я не хочу больше ничего слышать об этом! – рассерженно процедила я сквозь зубы и укрепила свечу на скамейке. – Начинай же наконец, иначе я прогоню тебя, парень!
Всем своим видом показывая недовольство, Герман начал раздевать раненого.
Я же тем временем опять вытащила хозяйку из теплой постели, велев ей приготовить котел горячей воды и стопку чистых льняных полотенец. Увидев в моей руке серебряную монету она, словно заяц, заметалась по кухне.
У нашего лекаря-еврея я немного научилась тому, как надо обрабатывать раны. Он считал методы западноевропейских лекарей варварскими и всегда настаивал на использовании чистой воды и свежих полотенец. И он постоянно мыл руки, особенно перед тем, как начинал заниматься пациентом.
Вода в миске была такой горячей, что я едва не ошпарилась. Сжав зубы, я вновь и вновь погружала руки в воду и наслаждалась тем, как они наполнялись теплом.
Ганс беспокойно зашевелился, когда я тряпичным тампоном коснулась глубокой раны на его бедре. Она была величиной с кулак и отвратительной на вид. Вокруг образовавшегося отверстия кружились насекомые, притягиваемые запахом, исходящим из загнивающей раны. Я попыталась рукавом своей рубахи стереть с его живота всю эту копошащуюся нечисть. От грубых прикосновений он сжался и застонал.
– Как думаешь, он выкарабкается? – обернулась я к стоявшему рядом Герману.
Тот, помедлив с ответом, сказал наконец:
– Во всяком случае его нельзя отсюда уносить. И потом, куда ему деваться, когда ваш отец приказал бросить его раненого…
– Приказ отца меня не интересует! Мой слуга все-таки человек! – запротестовала я.
– Даже если мы и унесем его отсюда, то лишь тогда, когда у него спадет температура. Если он переживет эту ночь… Ну да сил у него как у медведя. Госпожа, вам следует вернуться, пока никто не заметил вашего отсутствия. Этот язычник навлечет на вас беду. Господь все видит, видит и то, что вы мараете себя о варвара!
– Что это тебе втемяшилось в голову? Говоришь, как патер Арнольд!
– Это как раз и говорит патер Арнольд. Он утверждает, что этот раб – язычник, плюющий на крест, – упорствовал Герман, с презрением глядя на раненого со стороны. – Патер говорит, что он антихрист во плоти. И все в замке верят в это.
Я покачала головой. Антихрист… Конечно, я слышала разговоры людей в замке. Как они по углам обсуждали иноверца и трижды осеняли себя крестом за его спиной. Как они тайком прибили на внутреннюю сторону входной двери на конюшню деревянный крест, чтобы черт не вселился в лошадей. И еще я знала, как патер склонял отца разделаться с язычником или, по крайней мере, насильно окрестить его.
– Всевышнему вера этой твари так же безразлична, как вера моего цепного пса, – ответил на это отец. – Идите и возьмите у казначея деньги на толстую свечу, но оставьте меня с вашей болтовней и сплетнями в покое.
Патер поспешил в часовню и громко молился за спасение души свободного графа…
Я вновь стала всматриваться в покрытое каплями пота лицо. Чего мы только не слышали об антихристе – его зловонном дыхании и прокаженной плоти, о том, как незаметно выискивал он способы губить людей. Я не желала верить в то, что душа Ганса полна злых умыслов…
– Эту ночь я проведу здесь.
Герман широко раскрыл глаза.
– В этой завшивленной ночлежке! Госпожа, опомнитесь, это место не для дам! Вам следовало бы запретить даже появляться здесь!
Он, конечно, был прав. Дочери графа не пристало посещать кабак, а для ухода за ранеными существовали батрачки. Но я помнила выражение лица хозяйки, которая, возможно, задумала что-нибудь неблаговидное.
– Уйди, Герман. Ты не заставишь меня изменить планы, я остаюсь. Сделай милость, скачи домой. Я найду способ вызволить его отсюда.
Герман мрачно смотрел на меня, будто изучая.
– И как вы это себе представляете?
– Никто не узнает меня в этой одежде. Может, уже завтра мне удастся достать повозку.
– И где же вы хотите разместить своего слугу, если замок будет осажден? Враг вряд ли пропустит вас.
– Я поеду с ним в монастырь. За время поездки я сумела составить целый план. Монахи сведущи в медицине и не откажут мне в помощи. Они просто не посмеют из-за христианской любви к ближнему…
– Госпожа, вы навлечете на себя гнев, который никогда не испытывали. Ваш отец этим же летом выдаст вас замуж за первого же попавшегося рыцаря.
– Лучше уж я замурую себя в келье.
Я сжала кулаки. Какое до всего этого дело Герману? Как он вообще осмеливается разговаривать со мной так?
Выражая недовольство, я пнула ногой свою накидку и облокотилась о ветхий подоконник. Даже для слуг, казалось, не было важнее темы для обсуждения, чем тема предстоящего замужества дочери графа. С тяжелым сердцем я должна была согласиться, что они правы. Девочка выросла для того, чтобы выйти замуж. Для Зассенберга это имело особенное значение: ведь Эмилия была больна, и я оставалась единственной дочерью, к подбору жениха для которой следовало относиться с особым тщанием. Он должен быть богат, целеустремлен и не очень властен, но прежде всего союзником графу. Таким образом, отец в первую очередь подыскивал себе зятя, а уж потом мне мужа. При мысли о всех тех перипетиях, которые предстояло пережить в связи с этой проблемой, оставалось лишь вздыхать. Девушку разумеется, никогда не спрашивают, хочет ли она замуж, и тот факт, что мне удалось отказать доброй дюжине женихов, свидетельствовал о моем упрямстве… и еще, может быть, о малой толике чистосердечия со стороны моего отца, который не забывал, что моя мать, к ужасу ее образованной семьи, вышла за него замуж по любви. Майя всегда охотно рассказывала о том, что к матери сватались князья и она могла бы стать богатой и могущественной. Но так как она наотрез отказывалась отступиться от отца, был даже приглашен лекарь, которому поручили лечить ее от заблуждения и пустых грез. «Любовь – это тяжелое заболевание, – любила говорить наша кормилица, вздыхая и закатывая глаза к небу – А ваша мама была очень больна. Даже священник ничего не мог поделать». Прекрасная Женевьева добилась того, что в качестве жены лотарингского графа отправилась на его родину. Когда Эмилия и я остались одни, мы часто размышляли о том, действительно ли любовь была заболеванием? Разве Ида с кухни выглядела больной? И мать с ее свежим цветом лица, которое всякий раз немного краснело, когда отец, шаля, кружил ее в зале – разве она была больной? «Любовь – грех, который делает нездоровой душу. – шептала Эмилия. – Это сказал патер, Элеонора, и я этого не понимаю». Я тоже не совсем понимаю это. Но глубоко в душе я знала, что мать поступила верно и что я, если захочу выйти замуж, должна испытать эту болезнь под названием любовь.
Наверное, я показалась слуге Герману слегка размечтавшейся, он долго глядел на меня, чуть отклонив голову в сторону, и лукаво ухмылялся.
– Ваш отец вытянул с вами счастливый билетик, – вымолвил он наконец.
Вспылив, я сделала шаг в го сторону.
– Заткнись, не смей дерзить и вообще исчезни. Если кто-нибудь спросит, где ты был, молчи! И скажи хозяйке, пусть принесет побольше перевязочного материала и немного вина.
Когда Герман ушел, я открыла маленькое окно и стала всматриваться в темноту. Из расположенной рядом конюшни слышалось, как лошади там что-то разгребали и пережевывали, где-то лаяла собака. Я потирала замерзшие руки. Бог мой, что я здесь делаю? За моей спиной лежал умирающий, рана которого казалась мне олицетворенной ненавистью во плоти, ненавистью, пронзившей его тело и душу, которая медленно убивала его. Что побудило еврея послать меня сюда?
Лошадь Германа галопом поскакала прочь. Я осталась наедине с человеком, которого едва знала…
Хозяйка прислала мне в услужение свою батрачку. Она пришла, принеся в руках все, что я просила, села в углу на корточки и уставилась на меня – женщину определенно благородного происхождения, имеющую скандальный (в смысле одежды) внешний вид, и на великана в крови.
У Ганса был жар, он так страшно ворочался, что мы едва могли усмирить его. Батрачка крепко держала его за руки, пока я смазывала шрамы и порезы и занималась раной, нанесенной копьем. Уже насквозь промокла пачка корпий, которую я прижимала к ране, теплый клейкий секрет вытекал наружу прямо мне в руки, и канал на солому. Закончив обработку, я налила в раненое отверстие немного вина, как это всегда делал еврей Нафтали. Как не хватало мне сейчас лекаря с его знанием и умением исцелять, его ловких рук…
Ганс притих на своем грязном ложе. Черты его лица, изуродованные болью и страданиями, немного разгладились. Я склонилась над ним и осторожно отерла его влажным полотенцем. Кожа казалась призрачно-светлой, почти бесцветной. Только теперь я заметила, что он на самом деле ненамного старше меня. Влажные пряди его волос спадали на высокий лоб. Глаза под густыми бровями были закрыты, как два шара в глубоких впадинах. Его короткий нос, на котором были заметны бледные веснушки, часто вызывал насмешки конюхов, напрямую связывавших величину этого органа с мужской силой. Одна из моих служанок, работавшая на кухне, казалось, лучше всех знала об этом, поскольку один раз я слышала, как она защищала светловолосого чужеземца. Сколько же сердец он уже разбил? Я знала о том, как галантно он умел обходиться даже с ворчливой кухаркой…
Высокие скулы облагораживали опавшее от голода и страданий лицо, а широкая безбородая нижняя челюсть, твердое, сильное нёбо свидетельствовали о своенравии и упрямстве, с которыми я уже достаточно была знакома. Крупные горошинки пота появились на его коже, ставшей от работы на улице такой же грязно-коричневатой, как у крестьянина. Мелкие голубые сосуды пронизывали его тонкую кожу и придавали его глазам загадочный оттенок. Его веки с длинными ресницами тихо вздрагивали. Глаза его были то голубыми, как небо, то прозрачными и светлыми, как родниковая вода. Иногда я замечала в них даже зеленоватый оттенок. Но когда его охватывал гнев, глаза его превращались в черные провалы, из которых вырывались молнии… «Король эльфов», – думала я. Никогда еще мне не удавалось рассмотреть его лицо со столь близкого расстояния, ничего не опасаясь. И втайне я вынуждена была признать, что он мне нравится…
Ошейник оставил на сильной шее красный след, стер кожу до крови, и в некоторых местах она могла уже вот-вот лопнуть. Его обнаженный торс, несмотря на грязь, кровь и пот, был потрясающе красив. Я медленно скользнула взглядом по мускулам, которые выделялись под туго натянутой кожей. Спокойная сила каждой отдельной жилы торжествовала над выжженной краснотой горла, будто насмехаясь над ним. Что за воин… Покраснев, я отдернула руку которую хотела положить на ложбинку между плечом и ключицей.
Его запястья были разрисованы. Ужасные черные рисунки глубоко въелись в кожу, омерзительные змеи с чешуйчатым телом. Между их острыми зубами изображен кинжал. Я наклонилась к его руке. Черный глаз рептилии, наполовину скрытый под кожаными путами, которые до сих пор были на нем, лукаво подмигнул мне. «Давай, – казалось, говорила змея, – рискни и дотронься до меня, я не причиню тебе зла». Змея была всего лишь рисунком. Я покачала головой. Тогда она моргнула опять, очень быстро, будто давая клятвенное обещание: «Коснись меня, и твой страх исчезнет. Сделай же это».
Очень осторожно мой палец приблизился к ней и, немного помедлив, дотронулся до рептилии. Я ощутила даже самые незначительные неровности на коже, волоски, ее покрывающие, и сосуды, как каналы, проходящие по его рукам, – то был всего-навсего рисунок, змея действительно не сделала мне ничего плохого… Не дыша я продолжала вести пальцем по змее дальше, вверх над запястьем руки.
И вдруг рука неспокойно съехала с соломы, пытаясь удалить нарушителя спокойствия. Ганс что-то неясно пробормотал про себя.
В первый раз я не почувствовала исходящей от него угрозы. Теперь он дышал намного спокойнее, чем раньше. Он обливался потом, который стекал, собираясь в кроваво-красных шрамах, оставленных клеймом моего отца. То было для меня знаком бесчеловечности моего родителя…
Смущенно мой взгляд скользнул по его животу, узким бедрам, длинным ногам… Сохрани, Господи, не оставь меня… Что сказал бы патер Арнольд, если бы я, исповедуясь, поведала, с каким нескрываемым любопытством рассматривала мужское тело… Я приподняла покров, которым мы прикрывали его наготу и решила, что ни в чем не признаюсь патеру. В конце концов, Ганс был моей собственностью. Взглянув под покров, я сделала вывод относительно размеров носа Ганса и его мужской силы – здесь я была полностью согласна с батрачкой с кухни…
Помощница-батрачка сейчас тоже не могла отвести глаз от моего конюха.
– Я еще никогда не видела такого богатыря… – вздохнула она с благоговёнием. – Он рыцарь? Откуда он?
Упершись подбородком в руку, я задумчиво рассматривала спящего.
– Ганс не хочет говорить нам этого. Мы нашли его в лесу, но он молчал даже под пытками.
– Как интересно… – прошептала она и подсела ближе. – Интересно и захватывающе.
Я рассмеялась.
– И это ты называешь интересным? Глупая гусыня. Он, наверное, что-то скрывает. В лесах обычно находят всяких подонков.
Кончиками пальцев я вынула пропитанную корпию из раны и занялась ее заменой.
– Один, будь милостив ко мне, даже в час моей смерти на меня клевещут… – вдруг раздался рядом со мной хриплый голос.
От неожиданности из моих рук выпало льняное полотенце. Батрачка задержала дыхание.
Он не спал. Во мне смешались два чувства – облегчение и смущение. Я закусила губу и кивком дала батрачке знак, чтобы та молчала.
– Как… ты давно уже не спишь?
– Давно. – Лицо его недовольно скривилось. – Кvennskratti! [9]9
Черт! (др. скан.)
[Закрыть]Что вам здесь нужно?
Я невольно втянула голову в плечи. Судя по его тону, в воздухе пахло грозой. Он собирался спорить. Спор, даже здесь, на грани жизни и смерти…
– Габриэль рассказал мне о твоем ранении. Я здесь, чтобы помочь тебе, – осторожно сказала я.
Он закрыл глаза.
– Вы обрекаете себя на гибель, фройляйн! Уходите.
– Ты ранен, Ганс. Без помощи тебе не выжить.
– Я не хочу жить, – просто ответил он. – Я уже видел своих духов смерти, а это значит, смерть моя предрешена богами. Engi kemsk fyrir… sitt skap – никто не живет дольше положенного ему времени.
– Нафтали может тебя вылечить.
– Исчезните. Оставьте меня.
Он отвернулся к стене. Я скрестила на груди руки.
– Ты вряд ли сможешь выгнать меня отсюда. Я не подумаю отказываться от своего конюха.
Он обернулся ко мне, глаза его гневно сверкали – или то был жар?
– Вам придется отказаться от значительно большего, если останетесь! Уезжайте домой, графиня.
Я мужественно подавила обиду.
– Ты умрешь. Сегодня ночью.
– Тогда дайте мне умереть. Verd uti – убирайтесь, дайте мне умереть с мечом в руке, как подобает храброму воину, просто дайте…
Он изможденно закрыл глаза. От бессилия я кусала ногти. Он действительно хотел умереть.
– Тогда позволь мне прочитать молитву по тебе.
– Делайте что хотите, но только оставьте меня в покое, – сказал он, не открывая глаз. Я осторожно приблизилась. Может, он назовет наконец свое имя?
– А… а за чью душу воздавать мне молитву Богу?
– Всевышний тебе укажет… – Сделав усилие, он толчком, опершись на локти, приподнялся, и наши головы чуть не соприкоснулись. – И вы считаете себя несказанно хитрой, не так ли?
Я крепко обхватила руками колени и сжалась.
– Я слишком устала, чтобы спорить с тобой, Ганс.
Я слышала, как дыхание его вновь становилось неровным, и по скрипу соломы понимала, что он старается сохранить равновесие, чтобы не упасть. Он все еще смотрел на меня, но я не осмелилась встретиться с ним взглядом…
– Я сдаюсь, побежденный, Элеонора фон Зассенберг – вдруг сказал он. – Вы победили. Вы должны узнать мое имя и имена тех, кто будет меня оплакивать. Вы должны узнать мое имя, так как будете молиться о спасении моей души своим богам.
Пораженная, я взглянула прямо в его голубые глаза, в которых отражался свет свечи.
– Слушайте же меня, Элеонора фон Зассенберг. Слушайте и сохраните это в своей памяти, когда я умру. Имя мое Эрик. Я последний представитель рода Юнгдингов, которые правят шведами с сотворения мира и которых называют сыновьями богов, так как их прародителем был Юнви-Фрейер, бог солнца, дождя и богатства людей. Мой отец – король Эдмунд Гамле, а его отец – Олаф Скетконунг, сын Эрика фон Зегерзеля Победоносного и Зигриды Шторрада. – Он саркастически рассмеялся. – Моя родословная, возможно, немного длиннее родословной вашего отца. Ну, ваше любопытство удовлетворено?
В шоке от услышанного я уставилась на него и съежилась еще больше. Матерь Божия, помилуй меня…
Ганс, или Эрик, как его звали по-настоящему, тяжело дыша, опять опустился на солому.
– Все вы, графиня, – с трудом продолжал он говорить, – украли мою честь и достоинство, отобрали все, что было мне дорого… Думали лишь о том, как лишить меня жизни. Как унизить. Но я мужественно пал в бою и предстану перед богами с мечом в руке, как подобает воину. Это единственное, чего вы не сможете у меня отнять. – Он повернул голову. – Достаточно вам этого?
Я лишь молча кивнула, смущенная и растерянная от услышанного. Но тут его рука коснулась моей руки.
– А правда ли, что вы похороните меня и будете читать над могилой молитву, Элеонора?
Я опять кивнула, хотя невидимой рукой кто-то уже сжимал мне глотку и крик, который хотел вырваться, задохнулся.
Глаза его закрылись, и он перестал шевелиться. Дрожа, я прижала руки к коленям, будто это могло хоть как-нибудь помочь; мой раб – королевского рода! Господи, почему ты так меня наказываешь…
Все сразу приобрело смысл. Все. Его гордость, непреклонность под пытками, его нежность к Эмилии, его знание лошадей и боевого искусства – сколь унизительным было его положение! Мне внезапно стало плохо. Мой отец сделал рабом сына короля и выжег на нем, как на скотине, клеймо. Все мои предположения о том, что по отношению к этому человеку мы совершаем страшный грех, оправдались… Мы ногами растоптали честь короля! Какое жуткое злодеяние! Казалось, бездна разверзлась у моих ног, черная, как преисподняя, шириною в тысячу миль, за которыми были лишь одиночество и проклятие, вечное проклятие. Я зажала рот рукой, чтобы не закричать от ужаса. Слезы катились по моим щекам и жгли кожу испаряясь под жаром непереносимого стыда. Из мести он мог бы меня уже сотню раз обесчестить, опозорить, обезобразить или убить…
