Текст книги "В оковах страсти"
Автор книги: Дагмар Тродлер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 33 страниц)
– Откуда вы знаете?.. – недоверчиво спросила я, теребя тунику
– В темном подземелье истина всегда светлее… – Лицо Нафтали помрачнело. – Потерпи, девочка. У нас еще будет время для разговоров.
Сказав это, он ушел.
Тем временем слуги переложили Эрика на матрас и сменили пропитанные потом простыни. Как и предсказывал лекарь, температура у Эрика повысилась, на его щеках проступил неестественный румянец, и он стал проявлять беспокойство. Потом снова затих.
Герман приготовил для меня из покрывал и подушек мягкое ложе у отвесной скалы и принес сухую одежду.
– Вы, конечно, голодны, госпожа. Я приготовлю что-нибудь поесть, чтобы вы вновь обрели силы.
Тассиа приготовлял в лаборатории новую мазь. Я слышал, как он гремел тигелями. Герман тихо рассказывал мне о том, что тот уже много лет состоит на службе у Нафтали. О том, как Тассиа, глухонемого сына наложницы, рожденного во дворце Фатимида в Каире, за его ловкие руки определили в услужение к лекарю халифа.
– А потом появилась эта женщина, из-за которой он перенес столько страданий, – шепнул мне Герман, наполняя до краев мою кружку пивом. – Принцесса под паранджой, красивая женщина. По имени Закире. Его поймали в саду гарема, но он сбежал от охранников халифа. Мастер нашел его на базаре в Гранаде, где он, одетый в лохмотья, оголодавший, предлагал на продажу мази для заживления ран и косметические мушки. С тех пор прошло немало времени. Но… – Он доверительно наклонился ко мне, когда мавр опять вошел в пещеру. – Но, я думаю, ту женщину он не забудет никогда!
Тассиа подошел ко мне с тигелем в руке и указал на мой нос. Тронутая необычностью услышанного, я принялась рассматривать лиц человека, не произнесшего в жизни ни единого слова. Некая женщина под паранджой навсегда пленила его сердце…
– Закире, – прошептала я непривычно звучащие слоги. – За… Закире… Закире.
Выражение лица Тассиа изменилось, он нежно дотронулся своей рукой до моей щеки и печально улыбнулся, как будто понял произнесенное имя.
Я помогла Герману наложить компрессы на икры Эрику: температура у него была такой высокой, что он снова метался на простынях. Ключевая вода была прохладной, и верилось, что через какое-то время усмирит его кровь. Тассиа сидел возле нас и расщеплял корпии. Как черный сургуч, блестели его волосы в свете свечи. Лицо с тонкими чертами скрывала темнота, но я видела, как он шевелил губами, раскачиваясь в такт неслышимой мелодии.
– Он может читать по вашим губам, госпожа, – тихо сказал Герман. – Он понимает все, что вы говорите. А потом мастер изобрел язык знаков, с помощью которого мы изъясняемся.
Быстрыми движениями темные пальцы расщепляли корпии и скатывали их в аккуратные маленькие мотки. Могли ли раненые там, наверху, представить себе, что перевязочный материал для них изготовлял неверующий?
Тассиа знал, что за ним наблюдают. Я робко улыбнулась ему. А он в ответ, положив руку на сердце, лишь кивнул мне молча.
Я совсем потеряла счет времени. Здесь, в пещере, все было для меня незнакомо. Нельзя было отличить ночь ото дня, так как пещера скупо освещалась лишь свечой и масляной лампой. Тассиа, со своими ловкими руками, помогал мне ухаживать за больным. И хотя я все еще испытывала страх перед его немотой, его темной кожей, очень скоро оценила его спокойствие, невозмутимость, умение применять на практике свои познания в медицине. Он учил меня делать перевязки и помог преодолеть боязнь, которую внушала мне рана Эрика.
Со все возрастающим восторгом рассматривала фиолетовые камешки, которые Нафтали называл чудо-кристаллом. Можно было наглядно убедиться, насколько хорошо они очищают пораженную плоть. И когда маленькие заостренные зернышки лежали на моей ладони и таинственно поблескивали в свете лампы, уже в который раз меня посещала мысль о том, что еврей был не только волшебником.
На следующий день лекарь решил, что рану на кивоте можно зашивать. С помощью пропитанной наркотическим веществом губочки они вновь ввели Эрика в бессознательное состояние, а я сидела позади на корточках и крепко держала его руки.
– Я не осмелюсь ждать, пока температура спадет, – пояснил Нафтали, озабоченно вглядываясь в лицо Эрика. – Нельзя терять времени.
Голова Эрика покоилась на коленях лекаря. И как только наркоз стал оказывать свое действие, руки Эрика бессильно обвисли. И опять я испугалась, что он больше никогда не откроет глаза.
Нафтали продезинфицировал рану насыщенным отваром лечебных трав и протер ее тампоном, смоченным в вине. Тассиа окунул длинную нить в травяной настой и вдел ее в иглу. Проколов брюшину в нескольких местах, ее соединили. Я наблюдала за тем, как танцевала игла в сморщенных руках старика, туда-сюда, туда-сюда, словно челнок у ткача.
– Нафтали?.. – испуганно спросила я.
Он завязал на конце нити узел и отрезал иглу. Слуга подготовил перевязочный материал.
– Головки муравьев исчезнут, растворятся в соках тела, – улыбнулся лекарь. – Дай мне уксус.
Я пропитала губочку уксусом и заменила ею прежнюю так, как делал это Герман. Через некоторое время лицо Эрика искривилось. Боль вновь стала сводить его тело. Нафтали собрал свои инструменты, а Тассиа подвинул меня с моего места, чтобы втереть в лоб Эрика лечебную успокаивающую настойку. Стоны стали тише.
– Мандрагора оказывает на него успокаивающее действие, – проговорил Нафтали и подал Тассиа знак продолжать.
Жар опутал тело Эрика, как паук свою жертву, он делал его в бреду непредсказуемым. Нагрудную повязку из пятипаличника и липовых соцветий он стянул вниз, а сделать перевязку можно было лишь в том случае, если двое крепко держали Эрика. Иногда мне удавалось влить ему в рот сваренную в воде с разведенным медом шандру от кашля. Когда я подкладывала под его голову руку и прижимала к губам чашу, то меня испугали его мутные глаза: он растерянно смотрел на меня, глотая отвар. Он не понимал, где находится, не узнавал того, кто сидел рядом.
Состояние Эрика постоянно менялось – от сильного возбуждения до полной апатии, нельзя было ни на минуту оставить его одного. Когда он потел, мы обтирали его тело. Приходилось часто менять простыни. Тассиа показал мне, как кипятить их в большом чане над огнем, чтобы испарилось зловоние.
Каждый час мы меняли холодные покрывала, в которые заворачивали его, и обтирали тело лавандовой водой, но температура не снижалась.
Оставив раненых на попечение Германа, Нафтали снова занялся Эриком. Один раз старый лекарь даже присел возле него и стал прислушиваться к невнятному бормотанию. Я осторожно села на корточки рядом.
– Он теряет рассудок? – спросила я, с тревогой всматриваясь в покрасневшее лицо Эрика, мотавшееся на мате из стороны в сторону.
Еврей откашлялся.
– Нет. Он борется с духами своего народа.
В это самое время Эрик открыл глаза, взглянул на меня, закричал и схватил меня за горло – я даже не успела увернуться! Другой рукой он попытался ударить меня. Его дикий крик еще звучал в моих ушах, когда Тассиа бросился на него и схватил за руку
Кашляя и задыхаясь, я отбежала в дальний угол пещеры, где меня разыскал Нафтали.
– Я сделаю другой отвар, чтобы успокоить его, и он не будет так буйствовать. – Нафтали положил руку мне на плечо. – Наверное, следует попробовать использовать мандрагору с травами, которые мне дал этот человек из Катея…
Тыльной стороной руки я утерла с лица слезы и бросила взгляд вниз, на лежак. Эрик затих, Тассиа сидел рядом и внимательно следил за ним.
И тут мне в голову пришла странная мысль.
– Мастер… а может быть, причиной тому муравьи? Могут они…
– Fylgia, – прервал меня Нафтали и сел поудобнее. – Он сражается со своим fylgia, вот в чем может быть дело.
– Но муравьи…
– Не думай о них, Элеонора. Они способствуют выздоровлению, и ничему более. Это fylgia мучает его.
Нафтали так и не сумел убедить меня. Но вот упомянутое им слово показалось мне знакомым.
– Fylgia. Что это значит?
– В молодости я некоторое время жил на Севере. Служил при дворе Аннунда Якобса, одного короля, властвовавшего тогда над народом Эрика. Там я многое узнал о северных людях, об их верованиях. – Он помедлил. – Я не должен говорить тебе об этом, твой духовный наставник был бы в ужасе, если бы он…
– Но Эрик уже кое-что рассказывал мне об этом, – прервала я его. – Я сама расспрашивала. И все, что я от него услышала, было таким… таким незнакомым, чуждым… – Я содрогнулась от ужаса. Тор. И молот. И одноглазый, который висел на дереве и рассылал по миру воронов. – Я никогда не смогла бы рассказать об этом что-либо патеру Арнольду!
Если бы я поведала ему о том, что лекарь сделал в животе Эрика, он наверняка отказался бы быть моим духовником и, возможно, даже проклял бы меня.
По морщинистому лицу Нафтали скользнула понимающая улыбка.
– Наверное, так даже лучше. Это только испугало бы его. Ну вот, когда я был на Севере, то понял, что люди там обладают боевым духом, который присущ им всегда как состояние души, неотделимое от тела, ведущее через всю жизнь.
– Да, об этом он мне говорил. Он называл его духом последовательности. Я не поняла, что он подразумевал под этим. Может, что-нибудь похожее на ангела-хранителя?
– Нет, это никакой не ангел-хранитель. Даже сравнивать нельзя. Fylgia – это счастье одного, отдельно взятого человека. Со смертью одного это счастье может переходить на другого человека. И если человек предчувствует приближение смерти – так понимал я тогда, – то он должен видеть свою fylgia. Она является ему воплощенной в чьем-либо образе, кому-то, к примеру, тигром, – они рассказывали о косулях и баранах, а перед многими людьми она предстает в обличье женщины. Если ты увидишь fylgia, то поймешь, что смерть совсем рядом. – Нафтали погрузился в свои мысли.
Так вот оно что! Эрик в гостинице видел какого-то духа, и не один раз! По моей спине пробежал холодок. Корова, одноглазый, бараны! Язычникам перед смертью является черт!
– Один человек поведал мне историю о Галлфреде, поэте, – наконец продолжил Нафтали. – Галлфред умер на корабле, во время путешествия в Исландию, что на Крайнем Севере, там, где кончается Земля. И когда он уже почувствовал приближение своей смерти, то люди увидели шагавшую за кораблем женщину высокого роста, в латах, шедшую по воде яко посуху. Галлфред узнал в ней свою fylgia и сказал ей: «Я отрекаюсь от тебя, ступай и найди себе другого!» Тогда она обратилась к сыну Галлфреда, спросив его: «Ты согласен?» Тот сказал в ответ: «Да, я согласен». После чего женщина исчезла. И тогда Галлфред дал сыну свой меч и умер. Понимаешь, с мечом отца он унаследовал и счастье Галлфреда. И лишь после этого он смог отойти с миром. – Он пристально посмотрел на лежак Эрика. Эрику следует держаться за свою fylgia. И если он не хочет умереть, то должен быть готов к борьбе за свою жизнь, попытаться прогнать fylgia. Многие пытаются сделать это, говорили тогда мне, но ни одному человеку этого не удалось. Возможно… возможно, так как этот парень – любимец своих богов. – Нафтали посмотрел мне в глаза. – Напугал я тебя, девочка? Наверное, жариться мне в чистилище за свои необдуманные слова сотни лет, в чистилище благочестивого патера. Но я подумал, что это может заинтересовать тебя. Так, а теперь я поищу целебные травы из Катея. Посмотрим, сможем ли мы хоть немного успокоить парня…
Слова Нафтали прочно засели в моем сознании. Духи Севера кружились в моей голове, как вспугнутые птицы; Тор и Óдин, черные боги, зло пялили на меня глаза и язвительно смеялись над моими страхами. Ты девушка-христианка с заячьим сердцем, ты боишься повешенного! В моей стране есть праздники, о которых девушке-христианке лучше не знать…
Лишь к вечеру я отважилась приблизиться к кровати Эрика. Таинственные лечебные настойки Нафтали наконец-то сделали свое дело, он спал мирно, как ребенок. «Еще ни одному человеку не удавалось прогнать свой дух смерти». Ему удалось это? Можно ли отогнать свою собственную смерть? Сражаться с ней, пока она сама не уберется? Какая греховная мысль! Лишь Господу Богу дано определить час…
Было ли то воздействием на организм целебных трав или мрачные боги действительно были убеждены в необходимости сохранения его жизни, но температура постепенно понижалась. Тассиа, как будто подтверждая мои мысли, кивнул, помогая мне сменить простыню.
Ну что же, казалось, кризис миновал. Смерть пощадила Эрика, духи преисподней были изгнаны. Может, сам Бог протянул ему руку для дальнейшей жизни, милостивый и великодушный…
И для меня вдруг стало совсем неважно, во что он веровал, кому и о чем возносил молитвы. Предостерегающие голоса моих духовных отцов умолкли. Я осторожно налила в лампу масла. И по мере того, как увеличивалось пламя, темнота уже не казалась мне столь непроглядной и страшной. Мирное чувство успокоения овладело мной, когда я всмотрелась в бледное лицо Эрика. Язычник или христианин – в чем заключалась разница? Я сама поняла, что тот, кого мы с дрожью в голосе называли варваром, был самым надежным товарищем и помощником в беде, каким дано быть не всякому христианину. Мне все время вспоминалось искаженное злобой лицо Фулко, то, как во время ливня Эрик попросил о самом малом, в чем нуждается человек в беде, – о крове над головой – и ему было отказано в этом. Его хотели оставить в конюшне, чтобы он сдох там от ран, как скотина. Фулко даже глазом не моргнул… Разве это не напоминало то же варварство и жертвоприношения, принятые у народов Севера, о которых я узнала? Как клубы тумана, устремляющиеся навстречу согревающему солнцу, растворились мои страхи. Исчезло то, что все время разделяло меня и Эрика; нет, он не чужак, он друг. Я всем сердцем благодарна Богу за то, что он подарил ему жизнь. Может, Он, Всемогущий и Всесильный, позволит мне искупить тяжкую вину?
В тот вечер, когда Эрику стало лучше, Тассиа подал мне знак следовать за ним. Мы вышли из пещеры через узкий ход и оказались на воле, под открытым небом. К моему большому удивлению, на косогоре притулился сад. Огород, несколько розовых кустов и в середине небольшой пруд, питаемый ручьем. Мне все это показалось уголком рая. Где-то в темноте блеяли овцы. Курица с кудахтаньем промчалась мимо. Нафтали и его слуги держали здесь подсобное хозяйство.
В полуоткрытой палатке из звериных шкур горела жаровня, распространяя вокруг приятное тепло. Тассиа предложил мне место на подушке и скрылся в хижине, крытой соломой.
– Мы подумали, что вы будете рады хорошему ужину, госпожа. – Из тени вышел Герман. – Здесь живет Тассиа, и это честь для него – угощать вас. Но… – Он помедлил. – Наверное, об этом вам не стоит рассказывать своему патеру.
– А ты? Ты не опасаешься за свой душевный покой? – тихо спросила я.
– Что хуже, госпожа, голод или страх? – Он налил мне в бокал вина. – Бог, всесильный, вечный, Аллах – когда я получаю еду, мне абсолютно все равно, какого бога благодарить за это.
Ночью, когда затихли сражения в замке, мы сидели здесь, при свете масляной лампы, окуная хлеб в сваренный Тассиа суп. Он был острым и горячим и помог мне согреться. Я рассказала о том, что пришлось вынести нам в последние дни. Хорошо, что у меня появилась возможность поговорить обо всем пережитом. И когда я, вытянувшись, удобно улеглась в своей кровати, мне почудилось, что между недавними невероятными событиями и настоящим пролегли годы.
На носилках принесли в палатку Эрика. Его состояние можно было назвать пограничным между обмороком и забытьем, из которого, казалось, ему не хватало сил выбраться. Нафтали заменил bendj [53]53
Применяемое в арабской медицине анестезирующее средство, смесь, состоящая в т. ч. из гашиша и белены, которая примешивается к вину и служит для смачивания посредством губки (араб.).
[Закрыть]на живительную лечебную настойку, которая должна была взбодрить Эрика. Как капризный ребенок, он отворачивался от бокала, вертел, стиснув губы, головой. Иногда, когда он жадно пил, глаза его загорались так, будто он узнавал меня, пока вновь не впадал в забытье.
Старый еврей пытался ободрить меня:
– Он пробудится, дитя мое. Мы должны набраться терпения и заставлять его много пить. Он слишком долго мучил свое тело – оно сильно истощено и измождено. – Он протянул мне инжир, вкусный и сочный. – Твой отец потребовал, чтобы сегодня ночью, бросив взгляд на небо, я ответил, победит ли он. – На небосводе был виден не только Марс – четко и ясно прорисовывалась и Венера. Он осторожно провел рукой по лбу спящего. – Поверь мне, Всевышний распростер руку над этим мужчиной.
Нафтали взял в руку серебряную пластину, прилипшую к потной груди.
– Вам известно назначение пластины? – с любопытством спросил он.
Амулет все время попадался мне на глаза. Зловещее предсказание, наводившее тень на его жизнь. Грета тоже знала это. Грета! Ее крик, прозвучавший перед тем, как она прогнала нас из страха накликать беду на себя и на сына, до сих пор стоял в моих ушах…
Большой палец Нафтали скользнул по нацарапанным знакам.
– Руны найдешь! – пробормотал он с отсутствующим видом.
– Что вы сказали?
Он поднял голову. Глаза его были светлы и казались совсем старческими.
– На Севере я выучил одну песню. В ней поется:
Руны найдешь
и постигнешь знаки,
Сильнейшие знаки,
крепчайшие знаки,
Хрофт их окрасил,
а создали боги
Один их вырезал.
Его большой палец вновь скользнул по знакам.
– В песне речь идет о самом главном их божестве, который, принеся себя в жертву, повесился на дереве; за это ему были подарены руны с их магией…
– Я знаю его, – с изумлением прервала я Нафтали. Он поднял брови в удивлении. – Эрик рассказывал мне о нем. Он висел на дереве девять долгих ночей, раненный копьем…
– …посвященный Одину, в жертву себе же, – тихо закончил еврей. – Это он тебе рассказывал?
– Вы знаете, что обозначают знаки? – вновь спросила я.
Нафтали покачал головой.
– Нет. Может, предсказание? Я знаю, что мудрые женщины Севера имеют второе лицо:
Ей многое ведомо, все я предвижу
судьбы могучих
славных богов.
Так говорится в песне провидицы. Для них амулет имеет очень важное значение. Он и в темнице очень ревностно оберегал свой амулет, а когда твой отец отобрал его, разгневался страшно. Собственно, это и навело графа на мысль подавить дух его, посадив на цепь. В конце концов он бросил Эрика в застенки… – Нафтали вздохнул. – Если бы они только вслушались, то поняли бы, что говорит он на языке графини. «Je vos maudis, – вскрикивал он всякий раз. – Je vos maudis…» [54]54
Я проклинаю тебя (вр.).
[Закрыть]
– Откуда вам все это известно? – удивленно спросила я.
– Когда я работаю здесь, в подземелье, то слышу крики подвергаемых пыткам, и всякий раз мое сердце обливается кровью. Я стою перед дверью, молю Всевышнего о милости и пощаде, а что же я могу еще сделать? – Он печально взглянул на меня. – Грозные демоны поселились в душе твоего отца, и горе тому, кто воспротивится его воле и вызовет у него немилость. Я даже почти уверен в том, что только на поле боя он может насытить свою жажду крови. Аббат монастыря Святого Леонарда каждый раз находился рядом. И теперь, слушая его молитвы, обращенные к Богу, я никак не могу отделаться от мысли, что и он… что и он поднимал на узников свою руку. – В глазах Нафтали заблестели слезы. – Да будет милостив ко мне Всевышний, но мне так кажется.
– Знаете, то же самое утверждал Эрик. У него на спине рубцы…
– Кресты, – вызывающе подтвердил еврей.
– Вы действительно верите, что отец Фулко способен на такое?
Не спрашивай, Элеонора. Твое сердце уже знает ответ.
– В некоторые дни… – Нафтали поднял голову и обескураженно взглянул на меня. – В некоторые дни Всевидящий и Всемогущий прикрывает свою голову, чтобы не созерцать низость и подлость человеческую. – Старый лекарь осторожно коснулся лба Эрика. – Когда вы принесли его ко мне, я велел забрать амулет у камердинера, сказан ему, что эта вещица нужна мне для волшебства исцеления.
На его лице опять появилась лукавая улыбка.
– И… и вы совершили волшебство? – прошептала я.
Он окинул меня повеселевшим взглядом.
– Все мое волшебство заключено в этом медицинском саквояже. И кое-что еще в фолиантах. Мое искусство врачевания – это искусство великого ибн Сины, оно не имеет ничего общего с волшебством. Но ведь люди верят в то, во что хотят верить, не так ли? Ну вот Эрик, увидев амулет, вырвал его из моих рук. Я думаю, что он был заговорен или благословлен одной из мудрых женщин.
– Он спас ему жизнь, копье отскочило от него, – произнесла я, склоняясь над пластиной. В любом случае то была выдающаяся работа кузнеца по серебру. – Откуда вам так много о нем известно?
– Он достаточно много времени проводил со мной после того, как я обрабатывал его раны. Мы подкармливали его пшеничной кашей и вареными фруктами. Поначалу он никого не терпел рядом. По ночам его мучили дикие, жуткие сны, и я часто сидёл подле, следя за тем, чтобы он не поранил себя сам. Его сны и выдали мне его благородное происхождение. И то, что ты посещала его в темннице. – Я покраснела. – Так как мне знакомы скандинавские языки, то в конце концов мне удалось завоевать его расположение и доверие. Мы обучали его нашему языку и были удивлены тем, сколь быстро он его освоил. Язык у него вращается, как у жонглера-фокусника, он владеет французским и даже немного англо-саксонским. – Нафтали разглядывал своего пациента, отчасти гордясь им. – Твой отец приказал побрить его и сделать так, чтобы у него никогда не росла борода. Для этого есть одно средство – лечебная настойка с острова в Средиземном море… С каким трудом далось мне это дело! Ведь мужчины с Севера так гордятся своими бородами, некоторые даже вплетали в них жемчужины и разноцветные ленты. По его теперешнему внешнему виду на родине вряд ли признают в нем свена-короля… О Всемогущий, будь милостив к нам, мы вынуждены были связывать его для процедуры, иначе он в ярости перебил бы нас всех. И вот тогда я и обнаружил на его голове эти черные знаки. Знаешь, что я имею в виду? – Я слушала не дыша. – Люди в замке говорят, что он околдован. Они называют их чертовскими метками…
Я вспомнила о том, как поначалу служанки и дети забрасывали его навозом, когда он выходил из конюшен на улицу. И как патер Арнольд все время предостерегал меня от язычника, умолял вернуть его отцу, а когда конюх седлал лошадей, чтобы ехать в часовню, обещал молиться о моей душе… Околдован? Конечно, нет. Быть может, это пророчество? Я могла прочитать знаки, но получалась бессмыслица. Руны полны колдовства; лишь некоторым дана власть обращаться с ними…
Нафтали провел рукой по глазам и на мгновение умолк. Потом его светлые водянистые глаза серьезно посмотрели на меня.
– Твой отец взял на себя страшный грех…
Три дня и три ночи боролись мы с жаром и болезнью, как рыцари наверху вели борьбу с неприятельскими силами из Хаймбаха. Герман держал меня в курсе боевых схваток. Ошибочно делая ставку на тарант, Клеменс терпел поражение за поражением, новые осадные орудия не сослужили ему доброй службы, его план штурмом взять замок Берг с самого начала потерпел неудачу. Нашим стрелкам удалось смоляными стрелами поджечь дне вышки.
– Вам нужно было это видеть, госпожа! – Герман от гордости лез из кожи вон и воздевал руки к небу. – Как чудища, вышки устремлялись к небесам. Наши люди уже думали, что на этот раз Клеменсу удастся приступ и нам придется отворить перед ним ворота замка. Но не тут-то было! Габриэль с двумя своими соратниками прокрался на крышу башни-донжона, и под градом стрел они проползли к самому ее краю, вам даже представить это трудно, многие тысячи стрел воинов Хаймбаха обрушились на замок: Люди Клеменса, конечно, заметили, что кто-то находился на крыше – вся крыша и двери были утыканы стрелами, многие получили ранения, спросите-ка мастера Нафтали, скольких мы сегодня перевязали!
– Ну, не преувеличивай-ка, парень, – пробормотал еврей, пополняя содержимое мешочков в своем медицинском саквояже.
– Но ведь больше, чем вчера, мастер! И обнаружили двух погибших рядом с колодцем. У одного из них из живота торчала стрела…
– А что было с Габриэлем потом? – прервала я его и не стала спрашивать имена умерших. Не время оплакивать мертвых.
– Габриэль сидел там, наверху на донжоне. В одном кожаном мешке у них была смола, и когда один из них смазывал смолой острия стрел, другой пытался кремнем высечь искру, чтобы поджечь смолу. Я мог видеть все в мельчайших подробностях, госпожа, ведь я сидел у входа в большой зал. Это же целое искусство, так высоко при сильном ветре зажечь огонь! Он бил камень о камень, и всякий раз порыв ветра гасил пламя… Но господин Габриэль, что было бы без господина Габриэля! Он сел, мужественный, как никто другой, расстегнул свою тужурку и под прикрытием его широкой груди удалось таки поджечь смолу! И Господь Бог распростер свою заступническую руку над вашими мужественными стрелками, а потому ни одна стрела не поразила их!
– Такое легкомыслие… – Нафтали наморщил лоб. – Верно, Господь Бог и вправду любит этого парня.
– Он и в самом деле хороший воин. Слушайте, что было дальше… – Герман поспешно глотнул пива, которое я налила ему.
– Один держал щит с правой стороны, чтобы защищать Габриэля. Другой лежал подле него с левой и подавал горящие стрелы, которые тот, первый, брал и, тщательно прицеливаясь, выстреливал ими. – Руки Германа описали дугу, за которой он проследил широко раскрытыми глазами. И, как направленная рукою призрака, стрела непоколебимо достигала цели, как раз в середину осадной вышки, вторая – немного выше, третья – в крышу, и четвертая…
– И ни одну из них ты не видел, сын мой, – саркастически бросил еврей.
– Но все рассказывали об этом! И вышка запылала, пламя поднялось в небо, и воины, словно спелые сливы, попадали вниз, крича. На многих из них горела одежда, и потом вышка накренилась, медленно, как падающее дерево – ууух! – Руки Германа упали в песок. – А напротив – вторая вышка! Она раскачивалась, клонилась, как пьяный великан, люди кричали от страха, полыхало пламя, Габриэль выпускал стрелы одну за одной, крыша загорелась, сильный порыв ветра – и вышка наклонилась над раздался треск, и с оглушающим шумом части вышки разлетелись в разные стороны, люди, кони, все смешалось… В замке дерут глотку, исполняя песню, которую запевает ваш отец, и вот он уже отдает приказ выливать из чанов и бадей смолу и навоз – вам нужно было это видеть!
Его круглое лицо раскраснелось от возбуждения, глаза сверкали, а кружка опустела. Тассиа не мог сдержать кривую усмешку.
– Разрушены все домишки пригорода? – озабоченно спросила я. – Если горящая вышка свалилась на них…
– Те, кто это видели, говорят, что потребуется много ремонтных работ. Некоторые хижины разрушены полностью. – Нафтали захлопнул свой саквояж. – Можно заменить все, кроме жизней людей.
– Сколько погибших?
Голос не хотел меня слушаться.
Нафтали погладил мою руку.
– Твой отец сумел организовать хорошее прикрытие. На этот момент всего лишь четверо погибших. В зале размещены раненые, не более пятнадцати человек, женщины ухаживают за ними. Думаю, о Господи, да будет на то воля твоя, бои скоро закончатся.
– Клеменсу опять придется убираться восвояси, – неуважительно, ничего не боясь, промолвил Герман. – Он никак не поймет, что взять приступом этот замок не сможет. Уже столько людей потерял в боях…
И в самом деле, так много людей. С крепостной стены мы часто видели, как после боя через горы мусора, смолы ступали священники, чтобы благословить умерших, перед тем как их погружали на повозки. Печальная вереница, сопровождаемая усталыми воинами в рваных одеждах, зачастую без оружия. Им предстоял долгий голодный путь, ведь Клеменс повелел заботиться о себе самим. И оставались наши крестьяне, которые должны были возвращаться в разрушенные дома, в истоптанные ногами агрессоров сады. Разочарованные рыцари, мародерствуя, опустошали, стирали с лица земли одну деревню за другой, чтобы извлечь для себя хоть какую-то выгоду, В который уже раз я подумала о страшной несправедливости, творимой по отношению к бедному люду. Войны начинают всемогущие властители, а гибнут крестьяне…
Впервые в жизни я проводила Страстные дни не так, как это пристало благонамеренной девушке-христианке, не в церкви. Впереди у меня была самая необычная Пасха в моей жизни.
Вечером Страстной пятницы мастер Нафтали пригласил всех нас в палатку. Вместе с Тассиа он провел какое-то время у очага, а затем Тассиа внес подносы с едой.
– Это пасхальная вечеря, – шепнул мне Герман. – Война, которую ведет ваш отец, не позволила ему отправиться на лошадях в Кельн.
Нафтали выложил на середину три плоских хлеба и присоединился к нам. Лицо его выражало грусть и печаль. Он молча налил в наши бокалы вина, а один, наполненный, поставил на край столешницы.
– То, что я делаю сегодня, мои собратья в Кельне посчитали бы тяжким грехом, – начал он, и голос его слегка задрожал. – И все же я буду с вами праздновать сендер, ни один человек не должен оставаться в этот вёчер в одиночестве. Я прошу вас разделить со мною опресноки. Возможно, я буду есть мацу в последний раз.
Он закрыл глаза и прошептал слова на древнем языке иудейского народа, похожие на монотонное пение, от которого по спине у меня пробежал холодок…
– Хвала тебе, живущий вечно властелин мира, поддерживающий в нас жизнь, – закончил он уже на нашем языке, – поддерживающий в нас жизнь и здравомыслие, позволивший дожить до этого праздничного времени.
Он вымыл руки водой из графина, обмакнул небольшой пучок из трав в чашу с водой и съел его, продолжая что-то бубнить себе под нос. Потом разделил один из хлебов на две неравные части и завернул больший в белую тряпицу
– В вечер сендера вспоминают о том, как народ Израиля сбежал из рабства в Египте. Позвольте мне рассказать о том, как следует вести себя при этом. – Он положил руки на колени и опустил голову. – И сказал Элоим Аврааму: ты должен знать, что потомство твое станет чужаками не в своей стране. И вынуждены будут они прислуживать и мучиться четыре сотни лет. И заключил он с Авраамом, отцом всех людей, союз и пообещал ему страну Ханаан в вечное владение. И Авраам указал на Исаака, и сыновей Исаака звали Иссахар и Иаков. И сыновья Якова пошли В Египет и стали прародителями многочисленного народа. Столь многочисленного, что египтяне стали бояться его и начали притеснять. Они поработили народ Израилев и стали изнурять его подневольным трудом и днем, и ночью. И Моисей, спасенный из воды фараоновой дочерью, рожден был в рабстве. Элоим, Властелин, был с Моисеем и избрал его для того, чтобы унести народ из рабства.
Тассиа протянул мастеру чашу. Казалось, он мог считывать каждое слово с губ своего хозяина.
– Но фараон не хотел отпускать их. Тогда наш бессмертный Владыка наслал на страну египтян десять наказаний – вместо воды текла кровь в колодцах египтян, лягушки, комары и мухи наводнили страну, чума и оспа косили скот и людей, град и саранча уничтожали урожай, и три страшных дня во всей стране царила тьма. Последним же наказанием по воле Бога было убийство всех первенцев мужского пола, был ли то человек либо животное.
