Текст книги "В оковах страсти"
Автор книги: Дагмар Тродлер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 33 страниц)
– Поводья! – приказал он.
– Они еще привязаны, я…
– О Один, только этого не хватало…
– Вот они, держи! – услышали мы голос моего отца, он вместе со своими людьми пытался освободить ход, который Эрик в спешке закидал палками. – Быстрее работайте, дураки, вы же видите, они убегают!
Я повернулась в седле и встретилась с темным и загадочным взглядом Эрика. Мой отец был жив.
– Держись крепко, любимая, – произнес Эрик, наклонившись, чтобы взять поводья.
– Держите их, черт возьми, держите их, олухи, ну! – кричал мой отец.
Камень просвистел у самых наших голов. Быстрым движением Эрик отрубил поводья своим кинжалом, концы упали вниз. Прижав меня к седлу, он схватился за него и пустил коня во весь опор. Освобожденный от пут, он опять встал на дыбы – один из нападавших, тот, что стоял особенно близко, издал под копытами предсмертный крик, ну а мы поскакали прочь. Страх не оставлял нас; казалось, за нами гнался сатана.
Конь без труда прокладывал себе дорогу в лесу. Эрик, натянув поводья, заставил его скакать во весь опор. Тесно прижавшись к любимому, вцепившись пальцами в гриву, я почти уже не волновалась, я была благодарна коню, спасавшему нам жизнь.
Глава 18.
Время плакать, и время смеяться; время сетовать, и время плясать.
(Екклезиаст 3,4)
Мне показалось, что толстая муха села на кончик моего носа. Я попыталась смахнуть ее, решившись открыть глаза. Болела каждая косточка, я чувствовала себя такой же древней, как Мафусаил. Руки мои коснулись чистого покрывала. Постель, на которой я лежала, пахла свежим сеном, плотная простыня не давала соломе колоть мою спину. Через небольшое окошко был слышен приглушенный шум с улицы. Женский голос предлагал свежие паштеты, слышно было, как ржала какая-то лошадь. Кудахча, куры разбежались в разные стороны, когда подкатила повозка, остановившись возле дома.
Я повернула голову. Где я? В свете масляной лампы, висевшей на стене, я обнаружила, что нахожусь в небольшой чистой комнате. День это или ночь? Я потеряла счет времени.
С трудом я приподнялась на локтях. И поняла, что была не одна. На деревянном чурбачке сидел, прислонясь к стене, Эрик и полировал свой меч. Энергичным движением он провел тряпкой по сверкавшему клинку туда-сюда, туда-сюда, – предварительно дыхнув на него, потом принялся за рукоятку. Почувствовав, что я смотрю на него, он поднял свой взгляд.
– Добрый вечер, воительница. Я уже подумал, что ты не проснешься никогда. – Он улыбнулся и положил меч на колени.
– Долго ли я спала?
– Двое суток, дорогая. Хозяйка даже спросила, жива ли ты еще.
– Где мы? И…
– Мы в Кёльне, на моем постоялом дворе, и лежишь ты в моей кровати, которую ты вовсе не желаешь покидать. Ведь так? – Он улыбнулся. – Не хочешь ли ты поесть? Кума Анна приготовила восхитительного жареного цыпленка, нельзя не отметить и вкуса предлагаемого ею пива. Сейчас принесу…
Жареный цыпленок! У меня потекли слюнки.
– Нет!
– Но ведь ты же голодна!
Он встал и медленно подошел ближе. Помещение стало казаться совсем невысоким, когда он выпрямился во весь рост.
– Я думаю… Я ничего не хочу есть. Я пощусь.
Боже правый, перечня моих грехов хватит теперь до самых моих последних дней, но сейчас я должна быть сильной. Господь видит тебя, Элеонора! Стыдясь, я повернула голову к стене. Холодная дрожь пробежала по моей спине, будто ниспосланная самим Богом, чтобы предостеречь меня. Хватит грешить. Архидьякон говорил, что нужно упражняться в скромности и умеренности, каяться и совершенствоваться, и тогда Господь будет ко мне благосклонен. Я сбежала из дома, беременна ребенком, зачатым вне брака от язычника… Он никогда не простит меня. Зарывшись лицом в подушку, я прикусила большой палец. О пресвятая дева Мария, смилуйся надо мной!
– Элеонора, посмотри на меня. – Его голос прозвучал необычайно серьезно. – Ты все еще постишься?
Он осторожно присел на узкое ложе, и я увидела его лицо. Белокурые пряди волос свисали ему на лоб; он торопливо убрал их. Его глаза, полгода не дававшие мне спать спокойно, потому что были такими голубыми и полными жизни и могли читать мои мысли, теперь, казалось, смотрели мне прямо в сердце.
– Архидьякон наложил на меня епитимью, – запинаясь, пробормотала я. – Он… он сказал, что Господь лишь тогда простит меня, когда я буду соблюдать пост и сдерживать свои страсти. Он…
Голос выдавал волнение. Не обманываю ли я сама себя? Ложь, все ложь, я была великой грешницей…
Эрик окинул меня долгим взглядом, задумчиво и серьезно; он изучал мое лицо, осунувшееся, с впалыми щеками и тусклыми волосами; не скрылся, конечно, от его внимания и выпавший зуб. Я тяжело вздохнула.
– Почему ты должна была страдать? – Тихо спросил он и, как в те далекие уже дни, провел кончиками пальцев по длинному шраму. – Ты больше не должна страдать. Никогда больше. А теперь я хочу принести тебе вкусной еды.
– Я ничего не могу есть, – смущенно пролепетала я, сцепив руки. – Я не могу… мне запрещено… я…
Но тут его указательный палец оказался прямо перед моим носом.
– Сейчас ты съешь все, что я принесу тебе, – сказал он, прося или, нет, почти приказывая.
Указательный палец, дотронувшись до моего носа, скользнул по моим губам, повторив их очертания.
– Если архидьякон велел тебе поститься, то я снимаю его повеление. Я сын короля, – змея на его руке оказалась перед самым моим носом, – и любимец богов. Ты станешь есть. – Рука исчезла, и Эрик склонился надо мной. – Элеонора, ты должна есть, иначе не перенесешь трудностей долгого пути. Нам предстоит длинная дорога, ты даже не можешь представить себе, какая длинная, и тебе просто необходимы будут силы. – Он взял мою руку в свою, и мне стало тепло и спокойно. – Ты сейчас выглядишь так, что даже не сможешь спуститься по лестнице, не то что забраться на моего коня. Я уверен, твой Бог будет снисходителен, если ты будешь выполнять то, что я скажу.
Смирившись, я кивнула. Не потому, что поверила в снисхождение Господне, а потому, что испытывала страх перед предстоящим путешествием. Как долго будем мы в пути? Недели? А может быть, месяцы? Родится ли мое дитя в дороге? Глаза мои округлились от ужаса. Роды в лесу под кустами – среди шипов и колючек, без Майи… Эрик убрал с моего лба локоны.
– Не бойся, любимая. Я все сделаю – тебе будет удобно, будет так, как ты сама захочешь.
Сказав это, он исчез, чтобы попросить хозяйку принести еду. Я опять разволновалась: когда же, когда, о Господи, открыть ему, что я жду ребенка? И что скажет он мне?
Эрик отвлек меня от моих призрачных снов, от нескончаемых страданий пред глазами Всевышнего, поставив прямо на постель поднос. Пахнущий свежими травяными приправами цыпленок, приготовленный хозяйкой, был изумителен: я ела его, позабыв обо всем на свете, а потом принялась за фруктовый мусс с кислым молоком. Эрик с удовольствием наблюдал за мной и в то же время занимался своим мечом. В остром клинке играло солнце. Эрик пускал солнечного зайчика, отражавшегося от металла, то на одну то на другую стену вверх-вниз, крест-накрест, чтобы направить его наконец мне в лицо. Ослепленная, я зажмурила глаза.
– Не меч, а мечта, не так ли? Я заказывал его у лучшего кузнеца, мистера Томаса из Аахена, о божество мое Тор, аахенцы умеют обращаться с железом! – С гордостью обладателя он взглянул на оружие в последний раз, бережно вставил его в ножны и прислонил к стене. – Мне позавидовал бы даже сам Вильгельм. Меч так лежит в руке, будто является продолжением моего тела.
Я поставила на пол пустой поднос и распрямила колени.
– Что произошло в пещере? Что ты сделал с ними? – Мысль об этом опять вспыхнула во мне, с новой силой.
– Нескольких из них я послал к черту.
– Ты… ты убил аббата, Эрик.
Я прикусила губы. Я вновь представила патера Арнольда, тело, лежащее в пыли, безжизненное, недвижимое…
– Ты не должен был делать этого, Эрик. Только не его.
Он безразлично пожал плечами.
– Я уже ничего не мог поделать. В самый опасный момент он оказался в неподходящем месте.
– Он был моим духовным отцом!
– Я убил его непреднамеренно! Бритоголовый не противник для меня.
Разгневанный, он стал смотреть в окно. Будто защищаясь, я натянула на плечи одеяло. Сколько же людей пало под его мечом? Мужчин, с которыми я сидела рядом за столом в зале и смерть которых совсем не заботила Эрика, равно как и страшный конец моего духовного отца. Он был воином, и это мне следовало понять и принять.
– Хочешь знать, что было дальше? – Сказан это, он обернулся. Когда я кивнула, мрачный взгляд его глаз посветлел, и я почувствовала, он уже не злится.
– Твой отец… – Собираясь с духом, он рассматривал свои руки. – Твой отец сражался со мной, как с равным. Он мог бы приказать спустить собак, призвать стрелков. Он… он мог, в конце концов, просто выжечь пещеру. – Немного помедлив, он поднял голову. – Он сражался, как благородный человек. Ты сказала ему, кто я?
Я с трудом перевела дух. От его взгляда невозможно было уйти. И я кивнула. Он задумчиво оглядел меня, и глаза его сузились.
– Как и всегда, то было жестокое сражение.
– Я боюсь за тебя, – чуть слышно прошептала я.
Он потер руки.
– Жестокий и великолепный бой, в самом деле. – Я увидела, как на мгновение загорелись его глаза. – Ведь я давно уже не держал в руках оружия.
Я растерянно посмотрела на него. Он коротко рассмеялся.
– Элеонора, я обучался ведению боя, а как же ты думаешь? Я слишком долго ждал того момента, когда смогу скрестить клинок с твоим отцом! – Лицо его приняло серьезное выражение. – Слишком долго. А ты считаешь, я должен был сбежать? Ведь он в чем-то обвинял меня. – Погрузившись в мрачные раздумья, Эрик отвернулся и забарабанил пальцами по подоконнику. – Он обвинял меня…
– Расскажи мне, как это было, Эрик.
Я подумала, что он меня не слышит, и переместилась к краю кровати, чтобы, когда он обернется, быть к нему поближе.
– Он послал в бой своих лучших людей и потерял их. – Голос его звучал странно и безучастно. – Что за бессмысленная смерть… – Он прислонился головой к стене и уставился в пустоту – В конце боя я увидел его так, как и хотел, поверженного на землю, к моим ногам, и мой меч упирался острием в его ремень, готовый впиться в его тело. Никто не отважился броситься ему на помощь, даже бритоголовый, стоя за моей спиной, затаил дыхание.
Руки его затряслись. Я притихла, вся обратившись во внимание.
– «Добей, бастард, доведи дело до конца! – шипел он. – Или трусишь?» Я положил свой меч чуть поодаль, и заставил его людей бросить в кучу оружие. Наблюдая за этим, он начал смеяться: «Что случилось, язычник? Ты испугался?» «Такого почтенного человека нельзя убивать», – сказал я. Тогда он рассмеялся еще громче: «Нет ничего проще, чем убить безоружного, а ты не можешь и этого, пес-язычник…»
Солнце опустилось за дома, я уже едва могла различать в отблеске догорающего дня его лицо. Но чувствовала, как нелегко ему было сдерживать себя.
– Что произошло потом, Эрик? Что же ты сделал?
– Он… он продолжал издеваться надо мной, называл меня насильником, развратником, и лицо его было таким же красным, каким оно становится у тебя, когда ты злишься, а его глаза… на мгновение мне показалось, что там, в пыли, лежишь ты… – Учащенно дыша, он провел рукой по волосам. – Я схватил его и отбросил к стене. «Убей меня, язычник», – сказал он тогда.
В комнате воцарилась полная тишина. Соскочив с подоконника, он пошел к двери.
– Эрик…
Он продолжил свой рассказ, стоя ко мне спиной.
– «Живи, граф, – сказал я. – Живи и не забывай меня. Все должны услышать это – я заберу твою дочь с собой и оставлю тебе жизнь, чтобы ты помнил меня каждый проклятый день твоей жизни!» – Эрик глубоко вздохнул. – А потом я ударил его так, что он, прежде чем упасть, пролетел поперек всей пещеры.
Дверь закрылась, я осталась одна.
Прошло довольно много времени, пока я осознала то, что рассказал он мне. Мои ноги и руки онемели от неудобной позы, меня знобило. Я не могла пошевельнуть ни рукой, ни ногой.
Мой отец жив, Эрик подарил ему жизнь. И не было никакого дня расплаты. Не пролилась кровь моего отца, он жив. Слезы закапали мне на запястья, прежде чем скатиться на одеяло. Я растирала их по лицу. Но почему же нет чувства облегчения? Вместо этого слезы…
И тут я услышала эхо от слов, которые давным-давно раздавались в моем саду, там, где благоухали лилии и мята. Тот, кто произносил их, хорошо знал, как дорога жизнь. Эхо маятником прокатилось от одной балки крыши к другой, докатилось до меня, стало отчетливее и громче, и наконец в ушах моих раздалось:
– Его кровь за мою честь.
***
Наконец я встала и выбежала за ворота. По самую щиколотку я увязла в жидком месиве и едва успела увернуться от повозки.
– Смотреть надо, ты, глупая гусыня! – проклинал меня крестьянин.
Его плетка рассекла ткань моего платья и обрызгала грязью. Я споткнулась о кочку и упала на дощатую перегородку. И лишь когда повозка уехала, я осмелилась поднять голову. На фоне вечернего неба отчетливо вырисовывался силуэт церковной башни. Рядом со мной открылся люк, и показалось неприветливое лицо.
– Добропорядочные люди в это время по улицам не шатаются. Убирайся отсюда, женщина, здесь ты ничего не получишь!
Я поплелась дальше, не обращая внимания на то, что и другие люди глазели мне вслед, отпуская в мой адрес непристойные замечания; один из них даже попытался схватить меня.
Перед церковным порталом я, тяжело дыша, присела и, оглядев себя с ног до головы, схватилась за голову. Босая, без накидки, в порванной тунике, вырвалась я из дома к церковной башне, даже не зная, где нахожусь… Меня шатало. Божья Матерь, помоги мне… Священнослужитель, который в вечерний час обрабатывал в саду рядом с церковью землю, поднял голову и подбежал ко мне, как только увидел, как я опустилась возле портала на колени.
– Ты больна, женщина? Могу ли я тебе помочь, ты… – Он запнулся, увидев остатки туники разодранные в клочья, лохмотьями свисавшие с моих рук остатки туники. – Дорогая фройляйн, позвольте помочь вам.
Он заботливо помог мне встать с колен и проводил меня в церковь, предложил сесть на мягкую подушку и сам опустился передо мной на колени.
– Чем я могу помочь вам? На вас напали, бедная фройляйн? Негоже в эту пору суток бродить одной…
– Патер… – Я схватила его за рукав. – Скажите, в какой церкви мы находимся?
– Святой Гертруды. Вы заблудились?
Я покачала головой.
– Будьте так любезны, помолитесь со мной, патер. Мне нужна помощь пресвятой девы Марии…
Он, не произнося ни слова, некоторое время смотрел на меня. Потом перекрестил и вынул четки. Жемчужины застучали по деревянной скамье, и он начал молитву глубоким голосом.
– Ave Maria gratia plena… Dominus tecum benedicta tu in mulierbus…
Как замечательно звучали эти слова! В них вложено столько истинного чувства, что обо всем другом можно было забыть – о лицах, шорохах, событиях. Забыть…
– …ora pro nobis peccatoribus nuns et in hora mortis nostrae. Amen.
Я вслушивалась в слова молитвы, позволяя священнику плести над собой святую нить, и время за мной остановилось, без раздумий, грязи, холода… Многое стало совсем неважным.
Открылась дверь, и в церковь вошел Эрик.
– Любимая. – Он положил руки на мои плечи.
Священнослужитель удивленно оглянулся.
– Фройляйн доверилась мне в своем несчастье, господин, и я должен…
– Простите, оставьте нас.
Мантия, тяжелая, как свинец, лежала на моих плечах. Она была пропитана его запахом и лошадью, и потом, и страхом. Но мне не хотелось поворачиваться. Священник взглянул на меня и, когда я кивнула, пробормотав что-то, поклонился и ушел со скамьи. Его шаги глухо раздавались по глиняному полу. Я представила себе, как он вернется в свой сад, чтобы опять копаться в земле…
– Никогда больше так не делай, – сказал мне Эрик.
– Я…
– Не убегай больше.
– Я не убегала!
– Я искал тебя всюду. – Его рука опустилась на мое колено.
– Эрик, мой отец…
– Не говори больше об этом, Элеонора. Никогда больше. – Голос его был таким же твердым, как и его кулак на моем колене. – Никогда больше.
Сердце мое готово было разорваться на мелкие кусочки, но, казалось, и его он обхватил своими пальцами. Мне не стало хватать воздуха, и я больше не могла сдержать слов: «Его кровь за твою честь, Эрик…»
Чего я ждала? Что он набросится на меня? Оттолкнет меня от себя или ударит? Что под этим натиском на меня обрушатся стены церкви, погребя меня под собой? Его неподвижность и сдержанность были хуже, чем выговор.
Мир вокруг меня погибал и рассыпался, как куча вялой листвы, растоптанной в пыль грубыми ногами. Я чувствовала, что упаду в обморок, и тут он повернулся и посмотрел мне в лицо. Глаза его показались такими старыми.
– Поехала бы ты со мной, если бы я убил его?
Вопрос прозвучал как удар грома. Я уставилась на него. Через мою голову точно проехала какая-то повозка со скрипящими колесами и кряхтящими осями, проскрипела сквозь вкривь и вкось разбредшиеся мысли, увядая в них все глубже и глубже… Господь отвергал грешный союз язычника и христианки, не давая благословения. Я знала, что и образ моего отца всегда будет стоять между нами. Закрыв лицо руками, я заплакала.
Мы долго сидели, тесно прижавшись друг к другу и все же разделенные мирами. Порыв ветра загасил свечу перед статуей святой Гертруды. Растирая горящее лицо, я встала, чтобы зажечь эту свечу о другую. Лицо Эрика стало неестественно бледным, когда я вернулась к скамье. Я почувствовала его отчаяние.
Непобедимый до вчерашнего дня, он потерялся перед возникающей между нами болью, как маленький ребенок
– Помолись о моей душе, Элеонора…
***
Когда мы вышли из церкви, ночь уже накрыла город своим черным покровом. Жизнь на улице замерла, в хижинах и домах стояли дымящиеся котлы с супом, а по полям и пашням вокруг церкви шныряли в поисках падали бездомные собаки. Мы шли по следу повозок вдоль земель общественного пользования. Эрик обернул меня своей накидкой, накинул на голову капюшон. Его правая рука лежала на моем бедре, время от времени, приподнимая меня, он помогал преодолевать самые большие кучи вязкой грязи. И все же я чувствовала, как сырая земля и навоз размазывались по ступне сквозь голые кончики пальцев.
Подол моего черного траурного платья намокал все больше и больше и бил по ногам, всякий раз обдавая холодом. Мы молча прокладывали себе дорогу через болото, издававшее отвратительный запах. Эрик без труда нашел наш дом, хотя тьма была кромешная. Как добропорядочная вдова, наша хозяйка не держала Трактира, зато фонари соседнего кабачка освещали небольшой аккуратный дворик. В комнате, где путешественники собирались, чтобы поужинать чем-нибудь горячим, еще горел свет. Эрик помог мне одолеть внешнюю лестницу, ведущую в нашу комнату, и отправился на поиски хозяйки. Я слышала, как он разговаривал с кем-то на ступеньках, как потом заторопился и то, как наконец раздался звон монет. Пока он не вернулся, я свернулась, как была, вся грязная, клубком на мешке соломы и закрыла глаза. Демоны больше не терзали меня…
Я проснулась от шума – на ступеньках дома бранились слуги. Они тащили чан для купания, уже наполненный до половины горячей водой, в комнаты.
– Если расплескаете воду, то принесете еще один чан. Я плачу вам не за пустой.
В дверях, скрестив руки на груди, стоял Эрик. Один из слуг мрачно взглянул на него, пробормотав что-то вроде: «Покарай, Господи, всех чужаков». По лестнице кряхтя взбиралась служанка. Она принесла два ведра воды и опрокинула их в чан. Последней появилась в дверях Анна.
– Чтобы вы были всем довольны, благородный господин, я пришлю прислуживать вашей даме свою дочь, – улыбнулась она, а рука ее при этом ощупывала на поясе кошель, наполненный деньгами. Служанка фартуком вытерла пот со лба и уставилась на небольшую кучку грязной одежды, из которой странным образом выглядывала я. Она неохотно уступила место Анне, которая, кое-как протиснувшись в узких покоях, положила на край стола толстый кусок мыла.
– Смотрите, я даже раздобыла миндальное масло, его налил мне Магнус Шпеционариус, хотя его лавка еще не открылась, – прошепелявила она, взглянув на Эрика.
– Не сомневаюсь.
Эрик отобрал у нее глиняную бутылку и выпроводил всех за дверь. Закрыв ее на засов, он обернулся.
– Неужели я настолько грязна, чтобы ты нес такие расходы? – тихо спросила я.
Он подошел ко мне, вытащил обеими руками из кровати и уткнулся носом в мою шею.
– Христиане, когда носят траур, не моются, – заметила я.
– И как долго ты носишь траур?
– Слишком долго.
– Давай представим, что траур можно смыть, Элеонора. Будто его можно утопить в мыльной воде и увидеть, как она смывает прошлое, давай попробуем, дорогая…
Я встретилась с его взглядом, полным тоски и отчаяния, и поняла, что он подразумевал подо всем этим. Он стянул с меня остатки моей одежды и, сморщив нос, выбросил ее из окна.
Я поспешно попыталась снять железный пояс, чтобы он не заметил его, но было уже поздно.
– Я-то думал, что время железных ошейников давно прошло, – пробормотал он. Пояс с хлопаньем расстегнулся. Он осторожно взял его в руку. – Ты наденешь его опять?
– А разве время епитимьи уже закончилось?
– Это называется епитимьей, когда уродуется и калечится тело?
Сарказм в его голосе жег сильнее загноившихся натертых поясом мест, когда на них попадала мыльная горячая вода. Стиснув зубы, я крепко держалась обеими руками за край чана. Эрик опустился перед чаном на колени.
– Ну давай, Элеонора, произнес он. – Я держу тебя.
Этой ночью мыло растворило грязь, а заодно и оцепенение и сдержанность, которые, казалось, возникли между нами… И когда от воды уже перестал подниматься пар, кожа его заблестела, как лунный свет на ночном лугу. В неверном свете масляной лампы на его спине бесились и буйствовали домовые, перепрыгивая через рубцы и складки кожи, играя с каплями воды. Ни единый звук не нарушал тишины. Я растворилась в прикосновениях костяного гребня, которым он расчесывал мои посекшиеся волосы, в пощипываниях головы, которые доставляли мне зубцы гребня и кончики его пальцев, в тепле его тела, прижавшегося к моей спине, безмолвного, как тень, и все же такого настоящего.
Теплый аромат миндального масла обволакивал нас, под моими пальцами взлохмаченные волосы на его груди становились мягкими и щекотали мне лицо, как мягкая подушка, на которой мысли обретают покой, чтобы наполнить помещение и раскрыться, как цветок по утренней росе, и мы обновили свое обещание, данное еврею, и скрепили его нашими телами.
***
Утро началось бурно. Когда я проснулась, Эрика рядом не было. Кувшин с молоком и кусок хлеба свидетельствовали о том, что он не хотел будить меня. Я умылась и, возвращаясь в постель, заглянула в купальный чан, будто ожидая, что тот пропоет мне песню о прошедшей ночи…
Но тут открылась дверь и в комнату вошли слуги, что были у нас вчерашним вечером, даже не поздоровавшись, они схватили чан и потащили его по ступеням вниз, оставляя за собой лужи.
– Нельзя ли поосторожнее вы, болваны? Теперь мне придется все убирать по вашей милости, сколько еще раз повторять? – дочь Анны просунула в дверь голову. – Доброе утро, уважаемая дама. Господин попросил принести вам вот это. – С этими словами она переступила порог, осторожно обходя лужи и держа перекинутое через руку платье золотисто-желтого цвета.
– Утром он рассказал нам об ужасном разбойном нападении, когда вы потеряли все свое имущество, и о том, что сегодня он хочет пойти вместе с вами к костюмеру. А пока поносите мое лучшее платье, для меня будет большой честью видеть его на вас.
И беспечно болтая, она помогла мне одеться, спрашивая о том и о сем, а заодно – о моем происхождении. Вместо ответа я похвалила ее хороший вкус и ловкие руки, которыми она укладывала мне волосы и укрепляла на них вуаль. Она прошептала мне на ухо, что репейник – прекрасное средство для мытья волос; если я разрешу она принесет мне целую коробочку. И еще она знает одну женщину, которая разбирается как использовать то или иное средство.
– Вы позволите?
Вскоре появился Эрик и протянул мне руку, чтобы мы вместе пошли завоевывать Кёльн. Как богачи, заказали паланкин, доставивший нас в пригород. Улицы Кёльна были такими грязными, что ходили по ним пешком только бедняки. Чем ближе оказывались мы к центру города, тем непонятней становился лабиринт улиц. Дома располагались посреди улиц, и повозкам приходилось прокладывать себе путь, огибая их; при этом шум повозчиков, споривших, кто и кому первый должен уступать узкую дорогу для проезда, оглушал.
Возле ратуши Эрик расплатился с носильщиками, и дальше мы пошли пешком. Дома в пригороде были выше и выглядели солиднее, окна раскрашены красками и завешены дорогими портьерами, а в переулках были сделаны настилы, по которым можно было безопасно передвигаться. Здесь жили богатые купцы и люди благородного происхождения.
Мы побродили по переулкам и остановились наконец у Большого Рынка.
Я взволнованно дернула Эрика за руку – в одном месте сразу собралось так много народу, пестро одетого и шумного, слышалась речь на многих языках, которую я не понимала. Люди толкались возле столов и прилавков, кричали, стараясь перекрыть голоса конкурентов; толстые бабы, расхваливающие сладкие сливы, караваи хлеба величиной с человеческую голову, кудахтающих кур в специальных загонах, полных птичьего пуха и перьев; а служитель рынка покрикивал на торговца, заставляя тщательнее убирать куриный помет, в противном случае обещая наложить штраф…
Прямо у зерновых рядов на возвышении стоял позорный столб, и я с удивлением увидела, как стража рынка освобождала от наручников перемазанного пометом и яичным желтком мужчину.
– Мошенник! – кричали ему из толпы. – Плут и обманщик, верни деньги!
Дети плясали на дощатой мостовой, а управляющий рынком громким голосом зачитывал вслух, какой штраф постановили заплатить торговцу за уловки с весами. Обняв меня, Эрик отвлек мое внимание от этой невеселой картины.
В лавке с мелочным товаром продавались детская обувь всех цветов и размеров, из ткани, шелка и тончайшей кожи, и молодая женщина вывязывала узор на крохотных ботиночках. Я остановилась, и сердце мое забилось чаще, когда я подумала о маленьких ножках, для которых подойдут эти башмачки, о мягких ноготках, энергичных пяточках… Но Эрик ничего не заметил. Он тянул меня в ряды, где в нос ударял запах гниющего мяса и дубильной кислоты: торговец мехом развесил свой товар на длинной палке. Эрик проводил по мехам рукой.
– Что тебе здесь нравится больше всего? Взгляни-ка, этот чудесный медвежий мех весьма подходит для кровати. И вот этот…
– Эрик, ведь теперь лето! Для чего в жару нужен этот мех? – с удивлением спросила я, утирая пот со лба: несмотря на раннее время, солнце уже грело вовсю.
– Любимая, ты даже представить себе не можешь, как холодно у нас зимой. – Лицо его было серьезным. – Ты будешь рада укутаться в любой мех, когда мы приедем.
Из своей будки вышел торговец с бородой, закаленный всеми ветрами.
– Это русский, видишь, у него лучшие меха от Парижа до Новгорода.
И, к большому моему удивлению, оба начали беседу на языке, которого я, как ни старалась, не понимала, а Эрик до тех пор говорил с торговцем, пока тот не порылся в каком-то сундуке под стендом и не извлек оттуда замотанный в козью кожу сверток. При дневном освещении мех имел цвет зажаренного мяса дичи, с плотным длинным ворсом, таким блестящим и мягким, словно мех молодой кошки, такого я не видела ни разу в жизни. Эрик расплатился с торговцем, раскланявшимся со мной, и потащил меня дальше, держа сверток под мышкой. Нам открылся Большой Рынок, нагромождение бесчисленных стендов и ларьков, в которых в строго определенном порядке были выставлены товары: тут – сыр и овощи, там – скобяные изделия, а за ними – сало, говядина, баранина и дичь, в другом месте – сундуки с солью, а на краю всей сутолоки – городской монетный двор. За ним – места менял, которых бесстрастно доглядывал человек, вооруженный палкой, раскрашенной в красный и белый цвет, и поднимающий крик сразу же, как только замечал непорядок.
Сразу же напротив монетного двора находился вход в залы мелочной торговли и к портным.
Здесь меня поджидал истинный бал тканей; разноцветные, шитые золотом шерстяные ткани, платки, светлый шелк и локти широкой шелковой тесьмы – слуга торговца приносил все новые и новые товары. Пахло краской и свежевывалянной шерстью. Портной снял с меня мерки; его ловкие руки ползали по моим ногам, царапали подмышечные впадины, и в то же самое время он диктовал своему помощнику таинственные числа. Внимательно рассмотрев платье на мне, портной тут же понял, что оно взято напрокат. Не ускользнула от его внимания и моя раздавшаяся талия…
Эрик устроился у раскроечного стола и молча наблюдал, как крутились вокруг меня портной со своим помощником, прикладывая к плечу то один, то другой отрез ткани, то опуская, то поднимая ее, потом снова скатывая в рулон и принося ткань другого цвета, к которой бы подошла кайма…
В своих черных одеждах портной напоминал ворона, который вот-вот расправит крылья и улетит!
Я устала от всей этой суеты и безмолвно просила Эрика о помощи. Лицо его просветлело, он мигом подошел ко мне и остановил портного. С видом знатока и ценителя он сам подобрал материю для рубах, платьев и мантий, велел срочно сшить все это и доставить к нему в гостиницу. Мех он тоже оставил здесь, чтобы подбить его подходящей тканью. С почтением, кланяясь, портной проводил нас к выходу.
– О божество Тор, это потребовало много сил, – вздохнул Эрик, когда мы вновь оказались на рынке, решив купить и съесть что-нибудь в харчевне. – Я уже испугался, что не увижу тебя под горой тканей.
– Эрик, а чем мы оплатим все это?
Этот вопрос мучил меня все утро. Я отодвинула съеденную наполовину порцию яичницы и не успела приступить к вишневому муссу, как меня затошнило. Эрик посадил меня на скамью, возле которой мальчишка-попрошайка завистливым взглядом смотрел на остатки яичницы. Я быстро кивнула, и он тут же исчез вместе с едой.
– Ты ограбил церковь? – я попыталась пошутить, но он оставался серьезным.
– Старый еврей дал мне много золота перед тем, как ты пришла в подземелье. Это… это должно было стать твоим приданым. – Он искал мой взгляд. – Он взял с меня слово, что ты ни в чем не будешь испытывать нужды.
Руки мои, несмотря на жару, похолодели. Вонючая харчевня закружилась у меня перед глазами, шумы стали вязкими, как каша. Предчувствие обдало меня ледяным дождем. Стол стал черного цвета, донесся запах обгоревшей древесины. Мимо нас с шумом прошла группа крестьян, один из них, с косой наперевес, толкнул меня.
– Нет, – прошептала я и закрыла лицо руками.
