Текст книги "В оковах страсти"
Автор книги: Дагмар Тродлер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 33 страниц)
Так и случилось. Несколько дней люди судачили о жутких историях про евреев, грязном золоте, которым они обменивались между собой и под большие проценты давали христианам в долг, потому что Господь Бог запретил им заниматься приличным ремеслом (только камердинер и я знали, что и мой отец тоже брал в долг деньги), о том, как они пригвоздили Христа к кресту. Потом внизу, в деревне, голодный волк задрал четырех овец, и все спешно занялись тем, что стали осматривать и запирать двери и хлева. Отец подарил селянам целую маховую сажень древесины и прислал людей с молотками и гвоздями, чтобы те подремонтировали избы. К замку мужчины обходили палисад, освещали факелами поврежденные места; и молотки, и страх перед волками заставили забывать еврея и чужеземца.
Да и я уже почти не возвращалась мыслями к пленнику, когда за мной через несколько дней после Крещения пришел на кухню слуга. Отец хотел меня видеть. Я быстро вытерла руки и поспешила через обледенелый двор.
Зал был полуосвещенным и холодным, как склеп. Невнимательные слуги дали огню в камине погаснуть, а через узкие окна, которые на праздники дополнительно завешивались мехами и коврами, беспрепятственно проникал холод и покрывал столы и скамейки тонкой наледью. Так мы могли бы сегодня вечером за ужином замерзнуть насмерть! Кто же был в этом виновен? Мое дыхание превратилось в облако пара, когда я подошла к хорам. Отец стоял возле своего кресла на лестничной площадке. Перед ним на коленях стоял человек. Я узнала его по росту. На чужаке была лишь набедренная повязка, и он сильно замерз. Волосы на голове и борода – я увидела это, лишь подойдя ближе, – были сбриты – старый и еще действующий признак порабощения.
– Дочь моя, на Рождество я пообещал тебе этого раба. Еврей подлечил его, теперь он здоров и трудоспособен, к тому же изучил наш язык. Сейчас мы заручимся его верностью и исполнением долга.
Голос отца зловеще прозвучал в пустом холодном зале. Я замерзла и скрестила руки на груди. При слове «раб» холод пробежал по моей спине. О рабах я знала лишь по рассказам. Крестьяне на наших полях были крепостными, но у них были пусть небольшие, по права… Мужчина, стоявший перед нами, значил меньше, чем самый бедный крепостной. Раб для людей считался вещью, предметом, и относиться к нему следовало соответственно. Именно так наказал отец пленника за необъяснимое упрямство.
Канделябр освещал угол, в котором мы стояли, молочным сумеречным светом, но последствий истязаний на теле викинга заметно не было. Спина его от струпьев и рубцов, покрывавших ее, представляла собой неровную поверхность, похожую на свежевспаханное поле. Они били его кнутами…
Отец заметил, что я отвела взгляд, и придвинул канделябр поближе.
– Полюбуйся-ка на него. Теперь он твой, – промолвил он ободряюще.
Я подошла к пленнику на шаг ближе. На его наголо остриженной голове были видны четкие знаки, ими была расписана вся голова, разрисованными были и его руки; странным образом переплетающиеся линии тянулись от тыльных сторон кистей рук, проходили по всему кожному покрову и поднимались к подмышкам. Я узнала змеиные головы – о Святая Дева Мария! Уж не двигались ли они? Что-то вздрагивало на его руке, возможно, это были тени мерцающего пламени свечей или гусиная кожа, покрывавшая его тело. Я кусала губы, стараясь подавить в себе отвращение, которое испытывала к змеям. Он разрисовал себя змеями! Никогда этот человек не мог быть земляком моей матери, никогда! И он уже не казался мне творением Божиим и был в моем воображении существом призрачным, королем эльфов из черного леса… Взгляд мой упал на мускулистые плечи, и я окаменела, обнаружив на левой половине груди пленника новую забаву отца – герб Аквилла Зассенбергского, выжженный каленым железом. Нежная кожа соска под когтем одного из орлов, изображенных на гербе, сморщилась и исчезла. Зияло красное воспаленное мясо, черные края от ожогов означали, что рана была нанесена недавно. От возмущения у меня перехватило дыхание. О небо! Мой отец, как скотину, клеймил его каленым железом! В этот момент мужчина поднял голову. Из-под густых, покрытых кристалликами снега бровей я увидела глаза, которые однажды так поразили меня. Они обдали меня холодом, ничто не напоминало в них ни цвета, ни слова, ни обращения, они не выражали ничего, кроме безликого холода…
«Он не нужен мне, – подумала я, дрожа в ознобе. – Боже милостивый, я не хочу владеть им».
– Я нахожу, что кузнец хорошо выполнил свою работу. – Отец рассматривал красного орла. – Мой двоюродный брат высказывался вчера за то, чтобы оскопить его, но я посчитал это варварством. Мы же не делаем из мужчины осла! Аббат Фулко, правда, был другого мнения, но пока парень принадлежит мне, я решил сохранить ему яйца…
Он насмешливо улыбнулся. Я не могла не заметить, что чужестранец задышал чаще. Отец ткнул его носком башмака.
– Послушай-ка, ты, раб, – начал он, – будешь теперь прислуживать моей дочери. Поклянись, что станешь верно нести свою службу, а при необходимости защищать ее до последней капли крови. Дарю тебе жизнь… но будь уверен, мужик, если ты совершишь хотя бы одну ошибку, ты поплатишься за это!
Он взял со своего кресла тяжелую Библию и сунул ее нормандцу под нос. Я не поверила своим глазам! Отец хотел заставить этого раба поклясться на Библии, как благородного человека?
– Клянись на Библии, что ты будешь служить мой дочери до самой смерти! – прогремел он.
В ответ послышался презрительный смех.
– Jo ne sui tis hom, net u n`ies mes sire! [1]1
Ни я твой вассал, ни ты мой сюзерен (франц.).
[Закрыть]
Незнакомые слова, полные яда и желчи, заставили меня отпрянуть. И он плюнул нам под ноги. Отец размахнулся и с силой ударил пленника в лицо.
– Говори, как тебя научили, не то сгниешь в темнице!
Мужчина покачнулся, но не упал с колен, хотя удар должен был распластать его по полу. Кровь закапала у него из носа и медленно потекла к уголкам губ. Но нормандец даже не пытался вытереть ее. Потом что-то шевельнулось в его искаженном лице… могу поклясться, это напоминало злую ухмылку. Холодные глаза вспыхнули, и он положил связанные руки на Библию, прошипев при этом:
– Клянусь.
Глаза его сузились до щелок. Капли крови свисали с подбородка и одна за другой падали на пол. Мною овладело мрачное предчувствие. Как сургуч, кровь помечала плиты, темно-красная и блестящая, будто ставила печать под ужасной несправедливостью… В смятении я смотрела на нее. Когда он опять опустил голову, казалось, что мерцающий свет свечей оживил знаки на коже его головы: они победно плясали и дергались в кругу. Рука нормандца все еще лежала на Библии, и я видела, как змея обернулась и шевельнула языком змея на Библии, кровь и магические знаки на голове короля эльфов… змея на Библии, Я не твой мужчина. А что, если он вообще не христианин? Змеи и знаки… а что, если это языческие символы? Не христианин – варвар? Я еще никогда не встречала варвара! Змеи на его руках, злые и ядовитые… точно молния, мою голову пронзила мысль: ведь тогда его клятва на Библии не имеет силы!
Не раздумывая дальше, я схватила его длинные пальцы и обхватила их своей рукой. Старинный отклоняющий жест в этой ситуации был абсурден – отец возмущенно засопел, – но в спешке мне не пришло в голову ничего лучшего. Здесь речь шла о власти. Он запятнал Библию ложью, фактически посчитал, что нас можно провести как дураков – этого я не могла стерпеть. Я хотела получить печать этого чужестранца. Здесь и сейчас. Он ошеломленно смотрел на меня, попытался высвободить свои руки. Я крепко обхватила их пальцами и попыталась посмотреть ему в глаза. Он склонил голову набок и не отвел своего взгляда.
– Чужеземец, поклянись жизнью и смертью твоей матери и честью твоего отца, что ты готов ради моего спасения лишиться своей жизни и будешь служить мне верой и правдой…
После этих слов на лице его отразился испуг, и он начал дрожать от гнева. Он резко покачал головой, и я почувствовала его антипатию.
– Поклянись мне.
Капля крови отделилась от его подбородка и упала на запястье. Я взглянула на красное пятно. Казалось, что он благословил отверстие на моей коже, отверстие до самой сути моей души, Боже, не оставь меня своей милостью… Чужестранец следил за моим взглядом, тоже пристально смотрел на каплю. Он возбужденно дышал.
– Клянись! – повторила я настойчиво. – Честью своих родителей клянись. И ты будешь жить. Поклянись мне!
Подняв голову, он взглянул на меня, и тут его правая бровь едва заметно приподнялась, будто он хотел выразить этим свое одобрение тому, что мне удалось перехитрить его.
– Клянусь вам. – Его голос прозвучал мрачно. – Sá hafi brek er beiđisk. [2]2
Кто просит что-либо, должен это получить (и не жаловаться после этого) (др. сканд.).
[Закрыть]Клянусь и буду жить.
Дрожь прошла по моей спине, я отпустила его пальцы и поспешила стереть кровь с запястья. Черные знаки все еще плясали издевательски и дико. Я плюнула на свой фартук и потерла кожу. Что я сделала! Почему я так поступила? Кровь варвара – кровь эльфа. Господь, не оставь меня своей милостью…
– Браво, – наконец дал знать о себе мой отец, скрестив на груди руки. – Браво, Элеонора. Я восхищен. Моя дочь не позволила согнуть себя в бараний рог. И я уверен, ты выполнишь условия договоренности.
Отец глядел на меня улыбаясь, и в его маленьких глазах отражалась гордость. Я глубоко вздохнула. Потом указательный палец его вытянутой руки указал на кровоточащий нос моего нового слуги.
– А ты, парень, не забывай, что я тебе сказал! За малейшее происшествие ты лишишься жизни! Я отдам тебя на съедение крысам, и за замурованной дверью о тебе никогда не вспомнит ни один человек… А ну-ка встань, чтобы мы смогли рассмотреть тебя как следует. Ну, он силен, как медведь, и станет хорошим конюхом, – заверил меня отец.
Пленник медленно поднялся и с вызывающим видом предстал перед нами. Не отрывая от меня взгляда, тыльной стороной руки стер с лица кровь. Он бы на целую голову выше моего отца. Я едва доставала ему до плеча, хотя, к огорчению отца, была для женщины слишком высока. Несмотря на долгое пребывание в темнице, нормандец был еще довольно статен, но под его дерзким взглядом я не осмеливалась более детально его рассматривать. Он нетерпеливо дернул кожаные ремни, которыми были связаны его руки. Слуга… Внутренний голос говорил мне, что этот человек в жизни не занимался сельским хозяйством. Его мускулистые, нервные руки выдавали род его занятий – то были руки воина…
Я вынула свой кинжал и перерезала ремни. Рука, которую я при этом крепко держала, сжалась в кулак, чтобы избежать соприкосновения с моими пальцами. Он молча наблюдал за острием кинжала, быстро двигавшегося взад-вперед по направлению к грудине, но не касавшегося ее. Толчок снизу, еще один и…
Ремни упали на пол.
– Как тебя зовут?
– У него нет имени! – рассерженный отец погасил свечи и удалился.
Пленник наклонился, поднял кожаные ремни и отдал их мне в руки.
– Не забудьте их.
Во второй половине дня отец внезапно приказал привести пленника в кузницу. Может быть, то, что произошло утром в зале, навело его на мысль о том, что новому рабу следует надеть на шею железный ошейник.
Батраки, охранники и прочая челядь собрались в кузнице у пылающего огня, чтобы посмотреть предстоящий спектакль. Батрачки разинули рты при виде разрисованного великана, стоявшего на коленях возле наковальни. От жаркого огня с него градом катил пот, и потому его напряженные мускулы блестели. Как статуя, стоял он на коленях, почти не двигаясь; статуя из давно прошедшего времени – а может быть, в прошлом он был хищным зверем? Хищником, который только и ждал того, чтобы вцепиться когтями в спину своей жертвы и разодрать ее на части… так мышцы просыпаются к жизни и, празднуя победу, играют… Одна батрачка застонала от возбуждения.
– Поглядите, что за дикарь, – прошептала она так громко, что услышали все.
У меня по спине побежали мурашки. Дикарь, варвар – и мой раб.
– Отец похулил Бога, подарив вам этого раба, – прогремел за моей спиной голос Майи. – Он еще горько пожалеет о том, что не убил его…
Она крепче обхватила себя руками, плотнее прижимаясь ко мне. Я стояла в самом первом ряду, вместе с отцом, нервно перебирая пальцами.
Денг-денг-денг… Молот громко ударял по наковальне. Кузнец несколькими ударами придал кольцу форму, перед тем как с громким шипением окунуть его для охлаждения в воду.
– Это кольцо, безымянный, должно победить твою судьбу! – крикнул граф и удовлетворению сложил руки на груди.
Пленник приподнял голову и изучающе взглянул на отца из уголков глаз. Пот блестел на краях раны на его груди, и я видела, как он напрягся в решимости вынести то, что уготовано ему судьбой. «Орлы и соколы – пронеслось у меня в голове, – знак одного блистал на коже другого. Куда, о Боже и все святые, может завести нас это?»
Подручный кузнеца надел железное кольцо на шею пленника и изо всех сил прижал к ней еще горячий металл. Остро запахло паленой кожей. Мне было отвратительно это зрелище.
Кожа пленника от жара приобрела под кольцом ярко-красную окраску. Но даже тогда, когда кузнец подтолкнул его к наковальне и, сильно ударяя, загонял в железо штырь, юноша ни разу не моргнул глазом.
Взгляд его был прикован ко мне, ибо я стояла прямо перед ним, и будто бы держал меня в плену, с каждым ударом молота становясь все пронзительнее, пока, казалось, не засверкал от ненависти; дым огня в кузнице будто одурманивал меня, по мере того как усиливался. Нормандец все яснее ощущал свое бесправие, и я услышала, как он скрежетал зубами в бессильной злобе.
Ни единый жалобный звук не прервал монотонной работы молота, и, когда дым рассеялся, он еще стоял на коленях и с упреком смотрел на меня. Неожиданно страшная правда открылась мне. Нормандец не был вымышленным существом, королем эльфом, обладающим сверхъестественной силой. На моих глазах порабощали такого же человека, как и я, его кровью были обагрены и мои руки… Мне стало невыносимо больно видеть это, ощущать на себе его взгляд, смотреть на грубое железное кольцо, на следы ожогов на его груди. Кандалы выпали из моих рук. И, как и утром, он протянул их мне.
– Я не хочу его, Господи Боже, я не хочу его, – испуганно бормотала я и, пробираясь сквозь толпу, поспешила к выходу. Разинув рты, люди глазели мне вслед. Без оглядки бежала я в башню к Эмилии, тщетно пытаясь забыть то, что видела.
В ту же ночь мне приснился сон, что варвар, скрестив на груди мускулистые руки, стоял предо мною с горящими, как огонь, глазами. Он презрительно смотрел на меня сверху вниз, а потом начал увеличиваться в размерах. Он рос, становился больше, как дым от огня в кузнице. Казалось, что совсем скоро он станет величиной с башню и устремится в небо… От страха я втянула голову в плечи. Он мог бы раздавить меня, как муравья. Но когда нормандец затмил собой солнце, я, схватившись за сердце, прошмыгнула между его ногами. Тогда он стал меньше ростом, начал понемногу сокращаться в размерах, повернулся вокруг и последовал за мной размеренным шагом. Он шел за мной по лесу, как зловещая тень. Ни один лист не шелохнулся на деревьях, и птицы прекратили щебетать…
Вся в пот я проснулась среди ночи и трясущимися руками на ощупь стала искать свечу.
– Боже милосердный, не оставляй меня, защити…
***
Чужестранцу показали угол в чулане, в котором хранились седла, прямо рядом со стойлом, потому что конюхи отказались пускать его на пол, покрытый соломой, на котором зимой было теплее. Небольшими группками они подкрадывались к нему сзади, пялили на него глаза, когда он за дверью стойла с жадностью опустошал миску с остатками пищи, которую ему ставили, или вспугивали его при справлении естественных потребностей, или, наоборот, нашептывали непристойности. Уже появились слухи о его происхождении и бесовской росписи на теле, поговаривали о языческом колдуне. Когда из подвала исчезло сено и они украли у него покрывало и тужурку, вмешался конюший – замерзший раб не смог бы работать. Пленник же молчал.
У меня не хватало смелости все время занимать работой моего нового слугу. Он больше не смотрел на меня так, как в тот день, когда мы окончательно лишили его свободы, на меня, а не на моего отца, который нес за все это вину. И я боялась, что когда-нибудь чужестранец начнет мстить.
Глава 2.
«… Били меня, мне не было больно; толкали меня, я не чувствовал. Когда проснусь, буду искать того же».
(Притчи 23, 35)
Однажды утром я проснулась раньше обычного. Во дворе были слышны утренний топот и ржание лошадей, которых гнали на выпас. Только весьма ценные племенные животные проводили ночь в конюшне замка: отец не хотел рисковать и лишаться их из-за воров или волков. Коневодство приносило ему неплохой доход, и его коней благородных кровей хотели иметь и в Юлихе, и в Кельне, хотя и граф – владелец Юлиха, и архиепископ Кельна по отношению к нам не оставляли своих завоевательских планов. Небольшое графство на въезде в Эйфель десятилетиями служило независимым буферным государством между Кельном и Юлихом и несло ответственность только перед королевской властью. То была привилегия, гарантированная отцу лично кайзером и удостоверенная грамотой, на которую он возлагал большие надежды.
Раз уж я проснулась, то встала и тихо оделась. Эмилия и наши женщины еще крепко спали. Осторожно открыв дверь комнаты, по узкой крутой лестнице я забралась на крышу женской башни. Еще мать моя велела поставить здесь, наверху маленькую скамью. Я иногда сидела на ней по ночам и думала о бесконечности небосвода. Сегодняшним утром я наслаждалась обозрением наших угодий и больших лесов, окружавших замок. На востоке занималась ярко-красная заря, на слабом ветерке развевался флаг Зассенберга. Снег на солнце уже почти растаял, и только кое-где на лугах виднелись белые островки. Благословен Господь, зима скоро кончится! Я ненавидела это время года, в которое по углам пахло смертью и холод лишал рассудка… Совсем уже скоро крестьяне с плугом выйдут на пашни в округе замка и будут сеять в борозды как семена оставленное от последнего урожая зерно. Под лучами солнца на пашнях проклюнутся первые стебельки, на залежных полях зацветут голубые васильки, рапс и маки. Женщины будут искать среди цветов улиток, съедобные травы и растения. Их стройное пение и посвист подпасков возвестят о приходе лета…
На западе к склону притулились домики окрестных деревень, и первые «ранние пташки» были уже на ногах и направлялись кто к замку, кто в монастырь, чтобы отрабатывать барщину. То был тяжелый труд – добиваться от почвы Айфеля урожая зерновых культур и фруктов. О том, насколько бедными были в деревне люди, я могла судить по корзинам с пожертвованиями, которые мы раздавали каждую неделю.
В нескольких милях к востоку от Бугберга, там, где над лесом поднималось солнце, блестел шпиль церковной башни бенедиктинского аббатства святого Леонарда. Как я ни пыталась, так и не смогла ничего высмотреть за вершинами деревьев. Церкви не было еще и пяти лет, и мои родители жертвовали основные расходы на строительство в надежде после смерти удостоиться милости Всевышнего. На освящении было проведено праздничное богослужение, на которое прибыл со свитой архиепископ.
О заключительном праздновании еще долго говорилось в народе. Да и для меня это был великий день, ведь в нашем замке редко происходило что-то чрезвычайно интересное.
Отец мой довольно часто ездил ко двору кайзера, но никогда не брал с собой меня. Вот и в прошлом месяце он вернулся из поездки в императорский дворец кайзера. А я опять осталась дома и должна была есть кашу, в то время как половина замка радовалась кайзеровскому пиршеству. Хотя я и не старалась придерживаться рекомендаций своего духовника, советовавшего последние дни церковного года попытаться провести в молитвах, меня почти не утешило и то, что патер Арнольдус принес из императорской часовни освященный крест. И его узкие щеки порозовели от того, что ему удалось вкусить за кайзеровским столом. Я сложила ладони гнездышком и согрела их своим горячим дыханием.
Один-единственный раз мне было разрешено сопровождать родителей в путешествии – когда кайзер Генрих III короновал в Аахене своего сына, сопляка Генриха, в 1054 году. Мне как раз тогда исполнилось пять лет. Дрожа от волнения, я стояла в кайзеровских садах на городском валу, где мне разрешили находиться придворные дамы супруги кайзера Агнессы как дочери свободного графа.
Принцессы Аделаида и Юдит-Софи дергали меня за одежды и подтрунивали над моими ярко-рыжими волосами, дразня меня эйфелевской лисицей, ребенком-факелом, огненной Марией, и, как две маленькие щеголихи, с гордостью бегали вокруг меня и демонстрировали шлейфы своих платьев, в то время как принц Генрих катался по траве и от злости описал кайзеровские штаны, потому что в день коронации он должен был сесть на троп без мамы. Старшей сестре, принцессе Матильде, наконец удалось успокоить малыша. Потом, когда мы, сидя на корточках рядом на лугу, лакомились медовой выпечкой, я шепнула принцу: «Слушай, а у тебя штаны мокрые». Он тихо сказал в ответ, озорно блестя черными глазами: «Что с того? Ведь я король».
Сегодня, двенадцать лет спустя, этот король, мой ровесник, возглавлял Гамбургскую империю, простирающуюся до Италии, а я все сидела в своем замке. Никого из детей кайзера я больше никогда не видела, хотя мой отец, как свободный граф и подданный короля, присутствовал в свите на всех празднествах. Но меня не взяли с собой ни на свадьбу Юдит-Софи с королем Венгрии, ни на посвящение Аделаиды в аббатисы женского монастыря в Кведлинбурге, потому что всегда находились причины для того, чтобы оставить меня дома: температура, плохая погода или роды матери. В 1059 году отец присутствовал на свадьбе принцессы Матильды с герцогом Рудольфом Рейнфельдским. Поговаривали, что сначала герцог совратил принцессу, чтобы жениться на ней. Я грызла большой палец в недоумении. Может быть, он совратил ее на лошади? Туманной ночью выкрал прямо из постели и, ничем не покрытую, унес в ночь? А может быть, целая армия, угрожая оружием, подошла к императорскому дворцу, добиваясь того, чтобы она добровольно ушла с герцогом. Одна картина в моем воображении сменялась другой; я видела замок, герольдов, огромного боевого коня, развевающийся плащ, белокурые волосы на ветру… Интересно, испытывала ли принцесса с прекрасными карими глазами чувство страха?..
Первая из лошадей оказалась на пастбище, расположенном за замком. Его расчистили от леса лишь в прошлом году. Лошадь, шаля, скакала по всему пастбищу и громко ржала. Другие кони в диком галопе последовали за ней, кто-то с криком еще и подгонял их. Я сильнее наклонилась вперед и, к своему огромнейшему удивлению, узнала своего батрака, с хлыстом в руке бежавшего рядом с лошадьми. Как он пригнал их на выход? Это не было его обязанностью – и, вне всяких сомнений, ответственный за это человек получит дополнительную взбучку за свой сон. Конюхи сразу почувствовали, что Ганс Лошадиное Дерьмо, как они его прозвали на конюшне, умеет быстро найти общий язык с самыми капризными конями.
С огромным любопытством я наблюдала, как Ганс все быстрее бежал рядом с шалившими лошадьми позади коня вороной масти с длинной гривой и гнал его через пастбище. Боже правый, то был великолепный боевой конь, которого отец прочил для кельнского архиепископа. Но конь был еще необъезжен, и никто не мог оседлать его! Я затаила дыхание. Разбежавшись, Ганс ловко, как кошка, запрыгнул на спину лошади и проскакал на ней по пастбищу несколько кругов. Не вставая на дыбы, лошадь, навострив уши, слушала его команды. Конь и всадник смотрелись как единое целое, как кентавр из истории Нафтали о греческих богах. Почему-то подумалось, что нормандец сошел с ума. Если со скакуном что-нибудь случится…
Наконец дикая охота закончилась, Ганс соскочил с коня, погладил его и тяжело зашагал на середину пастбища. Там он скинул рубаху и тужурку и голой грудью упал на землю. Его руки буквально впивались в луговую дернину, цеплялись за нее, пытаясь обнять покрепче. Я обхватила себя руками и прикусила губу. Мне вдруг стало стыдно наблюдать за ним. Долгое время он не шевелился, лошадь архиепископа, играя, обнюхивала землю рядом с ним.
– Он поставил на карту свою жизнь.
В испуге я обернулась. Сзади стояла Майя, еще заспанная, закутанная в покрывало, и смотрела на пастбище.
– Граф убьет его…
Мы вместе смотрели, как он направился к поилке для лошадей. Там он смыл ледяной водой с тела землю, окунул голову в корыто. А после этого исчез из виду.
– Пойдемте. Холодно, госпожа. И если вы хотите отделаться от него, то уже сегодня вам следует поговорить с отцом, – тихо и проникновенно сказала Майя, подталкивая меня к лестнице.
Задумчиво последовала я за ней в теплые помещения. Хотелось ли мне избавиться от него? Я нервничала, видя его; передо мной тут же возникала картина из сна, и страх сжимал мне горло. Стоическое спокойствие, с которым он переносил все издевательства конюхов, казалось мне опасным – когда его мстящая и карающая рука поднимется против первого из нас? Бывали моменты, когда я желала вернуть время назад, чтобы никогда не входить в подземелье, никогда не видеть измученного заключенного, не смотреть ему в глаза. Было ли любопытством или состраданием то, что я тогда переживала? Сегодня я знала, что Божье наказание ждет нас за то, что мы держали варвара в тюрьме.
Эти мысли испортили мне день, что само по себе было плохо, меня уже не так порадовал первый подснежник, проклюнувшийся из-под земли под лучами робкого январского солнца у стен замка. Я бы, конечно, быстрее забыла об этом, но драматические события, разыгравшиеся незадолго в конюшнях, препятствовали этому. Как сообщила мне Майя, широко распахнув от значительности сказанного глаза, тяжело заболела одна из лошадей отца – по всей видимости, тот самый вороной, уже давно предназначавшийся кельнскому архиепископу. Колики буквально разрывали его на части, он так жалобно кричал от боли, что в конюшню даже позвали священника, чтобы тот с помощью ладана и молитв попытался изгнать из бедного существа демона. Патер Арнольдус пел и молился, конюхи кашляли в дыму лампады, но все это так и не принесло спасения. На третью ночь бес с громким визгом вырвался из анального отверстия животного. Жеребец, умирая, упал без сил.
Отец был вне себя от гнева. Впустую пропали годы ухода и забот.
И что еще скажет на это его преосвященство?.. Конюхи подавленно топтались вокруг, и, когда я рассматривала труп когда-то столь прекрасного животного, во мне зародилось страшное подозрение. Несколько часов я не говорила о своей догадке, пока не смогла больше молчать. Быстро помолившись Божьей Матери о придании мне сил, я отправилась в путь, чтобы разыскать моего конюха. Он сидел за конюшнями под слабыми лучами январского солнца, устроившись между седел и трензелей, и смазывал дурно пахнувшим жиром кожаные и деревянные части упряжи. Выражение его лица было, как всегда, сдержанным. Он быстро взглянул на меня. Вокруг никого не было.
– Ганс.
Посмотрев на меня снизу вверх, он не скрывал недовольства моим вмешательством. С вызывающим видом я встала перед ним, хотя сердце мое билось бешено.
– Что вам угодно?
В голосе его звучали мрачные нотки, но они не вызывали неприятного чувства. Я слышала, как он разговаривал с лошадьми, думая, что его никто не слышит. Голос его был мягким, иногда он даже что-то напевал себе под нос. Но теперь я ему явно мешала. «Что вам угодно?» прозвучало вовсе не мягко и не приветливо.
В первый раз я пыталась заговорить с ним с тех самых пор, как отец передал его мне. Голова его обросла легким пухом волос, который блестел на солнце. Но лицо было безбородым и гладким, как в первый после бритья день. Мастер Нафтали по заданию хозяина замка при помощи тайной лечебной настойки лишил его бороды. Интересно, во время процедуры им пришлось крепко держать его? При дворе у нормандцев считалось модным сбривать бороду, об этом мне рассказывал дядя Рихард. Мне трудно было представить выбритых всадников с мечами и в кольчугах! Мужчина без бороды считался слабаком, независимо от того, был ли он рабом или нет. Везде над безбородыми смеялись. Но потом я подумала о неухоженных бородах у многих мужчин, которых видела во время вечерних трапез, и о том, что в бородах застревали остатки пищи, поняла, что этот без бороды выглядел не так уж и плохо. И конечно же не был слабаком. Мой взгляд воровски скользнул по его широким плечам…
– Чего вы от меня хотите? Я должен работать.
– Ты загнал его.
Его ловкие руки прервали работу.
– Что вы такое говорите?
– Я тебя видела, так что не лги. Ты сидел у него на спине!
Я подбоченилась, не дыша. Подозрение занимало все мои мысли, только он мог заколдовать вороного, только он – о пресвятая Дева Мария, помоги мне! Глаза его стали черными от гнева. Он ударил хлыстом по плошке с жиром и швырнул о землю сальную тряпку. Я быстро наклонилась.
– И потом он сдох! Всем было запрещено на нем ездить. Священник говорит, что в нем был сатана… Ты заколдовал его.
Он растерянно смотрел на меня.
– Что это вы такое говорите? Я виновен в смерти коня? Да в своем ли вы уме?
Сказав это, он поднялся и так близко подошел ко мне, что мне пришлось вытянуть шею, чтобы смотреть ему в лицо. Порыв ветра сорвал с моих плеч платок, и он упал на пол. В волнении он схватил меня за платье, я отпрянула и, наступив каблуком, вдавила нежную и тонкую ткань глубоко в вязкую грязь.
– Стало быть, я заколдовал лошадь? Кто говорит это? Кто…
– Ты язычник! Я знаю, что ты язычник! – бросила я ему в лицо и оттолкнула его руку. – Убери от меня свои пальцы! Как ты осмелился до меня дотронуться… – Я отступила на шаг и откинула с лица прядь волос. Мое сердце трепетало от страха, и в то же время я едва могла владеть собой. – Язычники имеют власть над злыми силами, это знает каждый!
Сощурясь, Ганс внимательно смотрел на меня.
– Вообще-то за эти слова мне следовало бы убить вас…
– Варвар! Они натравят на тебя собак!
– Я не убью ни одну женщину. – Он разжал кулаки и скрестил на груди руки. – А теперь хорошенько слушайте меня, потому что я скажу это в первый и последний раз: я не христианин и не поклоняюсь пресвятой Деве Марии, но, разрази меня гром, я не заколдовываю никаких животных, а эту лошадь – тем более!
– Ты загнал вороного!
Он глотнул воздух, задержал дыхание и повернулся ко мне спиной, по которой можно было судить, сколь он зол на меня и на всех, кто принудил его здесь находиться. Я скомкала свой шейный платок. Боже милостивый, и что я здесь затеяла?
– Хочу рассказать вам, как это было. – Он вновь повернулся ко мне. – Хочу сказать, отчего погибла лошадь. Ей давали плохой корм.
