Текст книги "В оковах страсти"
Автор книги: Дагмар Тродлер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 33 страниц)
– Что, всего лишь точка? Это для меня слишком мало. Должна быть, по крайней мере, черта.
Эрик положил серебряную пластину в рубах горячо убеждая меня в том, что я заслуживаю пяти черточек.
Небольшой сад Нафтали среди лугов по сравнению с шумными окрестностями замка казался мне настоящим раем. Тесно прижавшись друг к другу, мы наблюдали за молодым зайцем, бегавшим в зарослях папоротника.
– Изловчившись, его можно поймать руками, – прошептал Эрик. Он протянул руки, готовясь поймать животное длинными растопыренными пальцами. – Надо лишь подкрасться и схватить его!
Произнеся это, он схватил меня за запястье и стал трясти, как свою добычу. Заяц уже давно скрылся из виду.
– Наверное, ты долго учился тому, как правильно охотиться? – с насмешкой сказала я, тщетно пытаясь разогнуть его пальцы на моем запястье.
– Да, при дворе Вильгельма учили и этому.
– Ловить зайцев?
– И зайцев тоже. Но еще чаще девушек.
– Да, но в этом-то ты, я вижу, не очень преуспел, иначе не сидел бы здесь.
Эрик поднял брови.
– Просто они сами бежали за мной следом. Я едва спасался от их преследований.
– Я не верю тебе, – сухо произнесла я, хотя и знала, что он был прав: сердца девушек при его взгляде на них начинали, как и у меня, учащенно биться.
– Возможно, – улыбнулся он, – возможно, раньше я и был добычей.
– Разве они не боялись тебя? – полюбопытствовала я.
– Конечно! Ведь я был дикарем с Севера, язычником, и, когда я за столом снимал свои перчатки, они все вскрикивали от страха. Это было восхитительно…
Он со смехом рассматривал свои разрисованные руки.
– Почему у тебя на руке изображена эта рептилия? – спросил я, осторожно проведя пальцем по всей линии, обозначавшей тело змеи.
Эрик долго молчал, и я даже подумала, что задала нелепый вопрос.
– Одна мудрая женщина нарисовала мне на руке руны. Вот здесь, видишь? Это колдовское заклинание. Чтобы я не забывал своей родины.
Он вздохнул.
– А… а рептилии?
Его палец скользнул по голове змеи, обрамлявшей руны. Губы его скривились в ухмылке.
– Змей я начертил сам, на корабле, который доставил меня во Францию. Я был вне себя от гнева на то, что меня отправили туда, и ненавидел всех, кто занимался моим воспитанием. Нервничая, я вертел ножом и стал наносить рисунки, было много крови, и я запачкал свою одежду черной краской. Думаю, что они у меня получились. Они должны выглядеть угрожающе, чтобы люди боялись меня. Я был воином с Севера, и они должны были испытывать передо мной страх – на женщин это действовало, – рассмеялся он.
– И они не обладают никакими магическими силами? – не веря, спросила я.
Он покачал головой.
– Нет. Или все же немного? Но до сих пор я этого не замечал. – С этими словами он обнял меня. – Может быть, именно они привели меня к тебе? Кто знает?
Возможно, я была единственным человеком, который знал, что они время от времени могут просыпаться, одна из них тихо шевелилась за моим ухом, пугая меня. А может статься, это были губы Эрика, касающиеся моей щеки в поисках рта. Наконец он снова сел, выпрямившись, и стащил с моей головы платок.
– О бог мой Тор, кто это сделал? – И с нежностью он погладил мою бритую голову. – Им мало того, что они меня побрили?
Я закусила губы.
– Это сделано для суда Божьего, Эрик. Вера и невиновность – вот все, что разрешено брать с собой. Сила, которой обладают волосы, может повлиять на неверное решение суда.
– Какая чепуха! Кто тебе наговорил такое?
– Так говорят священники. И об этом знает каждый.
– Священники ненавидят женщин. Они вас ненавидят. И боятся: вашей красоты, вашего благоухания и даже ваших волос. Для священника ты всегда останешься женщиной с яблоком из сада Эдема, Элеонора. – И он зло рассмеялся. – Но и священник ведь тоже мужчина с присущими ему желаниями и страстями. Ночами он истязает себя, чтобы подавить в себе зов плоти; бьет, например, себя в кровь по спине плеткой, разве ты не знаешь этого?
– Эрик, ты бредишь, – прошептала я в ужасе и попыталась закрыть его рот рукой.
Неужели он понятия не имеет об уважительном отношении к другим?
– Я знаю, о чем говорю, – произнес он твердым голосом и поймал мою руку. – И еще как себя хлещет! И как зверь, бросается на насельников монастыря, совращая их.
В отчаянии я попыталась высвободиться из его объятий.
– Стой и внимательно выслушай меня! Я сам видел это при дворе Вильгельма ночью. Они стонали от боли, в воздухе раздавался свист плеток, и послушники плакали в своих кельях; девочка, священники боялись своих желаний и страстей, как чертей. – Он обхватил ладонями мою стриженую голову и посмотрел в глаза. – Вот поэтому и должны быть острижены твои локоны. Но эта жертва была на самом деле напрасной; сила, которая помогла тебе пройти через эту пытку живет в твоем сердце. А сердце скрутить в бараний рог нельзя, я знаю это.
Я вырвалась и помчалась к ручью, вся в слезах от его слов. Фривольные выражения, злые мысли… Я хотела избавиться от них, но не могла. Они застряли в моей голове, как репейники в собачьей шерсти. Священники боялись своих желаний и страстей… Я намочила зареванное лицо водой, упала в траву и закрыла голову руками.
– Разумно ли тратить наше бесценное время на рыдания? – тихо спросил он, слегка касаясь моих горячих щек. – И уж вовсе жаль расходовать его на споры о священниках, верно?
Не дождавшись ответа, он сел на корточки рядом со мной и, положив на меня руку, прижался лицом к моей шее. Прислушиваясь к его дыханию, я стала успокаиваться. Наше время было дороже золота кайзера…
***
Когда солнце уже почти зашло, мы пошли обратно в пещеру. Эрик хотел придержать ручку лаборатории, чтобы она не хлопнула. По характерному скрежету мы поняли, что кто-то поспешно поворачивал ларь к стене. С другой стороны двери раздавались топот и громкие голоса. Слышно было, как на пол со звоном упало стекло.
Эрик затащил меня в угол у двери и прикрыл мой рот рукой. В другой его руке, как по мановению волшебной палочки, появился серебряный кинжал. Я застыла в ужасе. Они обыскивали лабораторию Нафтали!
– Ты скажешь мне, где она! Ты заколдовал ее? – раздался голос моего отца сквозь шум и ругань. – Новая медицина… Но я-то не слепой!
Вновь что-то стеклянное упало на пол. За звоном трудно было расслышать спокойный голос лекаря.
– Нас предали охранники, – хрипло прошептала я сквозь пальцы Эрика, зажимающие мне рот. – Охранники или моя горничная! Она не хотела отпускать меня!
Рука его перестала закрывать мне рот и обхватила мои плечи. Если бы они нашли за ковром потайную дверь, то все было бы кончено и его уже ничто не могло бы спасти, разве что оставалась возможность бежать через сад, но даже в этом случае шансы на успех были слишком малы. Может, мне следует выйти, чтобы принять весь удар на себя, и тем самым дать Эрику возможность убежать? Мысли путались в моей голове. С другой стороны двери я услышала, как отец наконец сказал: «Твое счастье, еврей, что ее здесь нет! Будь поосторожней со своими богохульными исследованиями, если однажды не хочешь сгореть на костре инквизиции. Око Церкви не выпускает тебя из вида. Предупреждаю, берегись. И даже пальцем не дотрагивайся до моей дочери!»
Дверь хлопнула, и стало тихо.
Эрик вздохнул с облегчением и обеими руками крепко прижал меня к себе. Прислонившись спиной к скале, он что-то взволнованно бормотал себе под нос. Через мокрую от пота рубаху я слышала, как бешено бьется его сердце. Глаза мои наполнились слезами, как только я представила себе, что стало бы с нами, если бы они обнаружили нас. Через некоторое время у двери послышалось шарканье, и перед нами предстал Нафтали. Лицо его было серым и очень постаревшим.
– Они искали тебя, девочка. Думаю, что это охранник выдал нас, твой отец думает, что здесь, внизу, я занимаюсь с тобой черной магией. Ты должна уйти немедленно. Он был вне себя от ярости, – печально сказал лекарь. – Герман тайно выведет тебя на поверхность. И не приходи больше.
У меня перехватило горло, и я уткнулась лицом в плечо Эрика. Его руки скользили по моим плечам.
– Все против нас… Будь мужественной, воительница, мужественной за нас двоих, – и он с отчаянием поспешно поцеловал меня.
Никогда больше не приходить, никогда… А потом он передал меня в руки Нафтали. Я еще раз оглянулась и увидела Эрика стоящим у скалы с ножом, все еще зажатым в кулаке. За ним в свете свечи вспыхивала серебром голова дракона, его глаз мрачно взирал на меня – иди, женщина, он наш! Исчезни!
– Ступай, девочка, и смотри, чтобы тебя никто не увидел. Наша жизнь теперь в твоих руках. Быстро! – нетерпеливо предостерег меня лекарь.
– Береги себя, – хрипло произнес Эрик и быстро отвернулся.
Герман тайными тропами провел меня в сад, из которого я незамеченной пробралась в женскую башню. Эмилия спала, и остаток дня я, плача, провела на крыше. Майя пыталась, как могла, успокоить меня, но видя, что все ее усилия напрасны, оставила меня в покое.
Вечером в наши женские покои, бранясь, пришел отец и вызвал меня на разговор. Я настаивала на том, что была в купальне, – и хотя у меня не было никаких доказательств, ни Майя, ни Гизелла не осмелились возразить. Я упрямо повторяла, что охранник ошибся, ведь большую часть дня он провалился пьяным в своей каморке. Отец закричал, что не мое дело обсуждать охранников. В ответ я заявила, что каждый знает, какой пьяница этот лысый, который, ко всему прочему, еще и лапает моих служанок. Отец бранил меня, называл бесстыжей, бессовестной, говорил, что рад в скором времени сбыть меня с рук. Эмилия попыталась прийти мне на помощь, по ее слабый голосок совсем затерялся в шуме брани. А потом отец достал из кармана ключи от башни и заявил, что две недели я буду находиться взаперти: сидеть за прялкой и собирать приданое – и что моя бедная мать, упокой Господи ее душу, перевернулась бы в гробу, узнав, какой упрямицей выросла ее дочь.
***
Дни в узких стенах комнаты в башне тянулись медленно, как серый шлейф. Монотонно ударялось о табурет веретено, ткацкий станок продолжал выстукивать свою тягучую песню, когда, натыкаясь на левую стойку, доставали челнок. По мере увеличения мотков шерстяной пряжи и полотна мы молчали, обмениваясь лишь несколькими словами. Горничные старались, как могли, облегчить мою однообразную, серую жизнь, но вскоре я уже не могла видеть их лица. То, что и в других замках под одной крышей живет много женщин, меня совсем не утешало. Еще никогда отец не осмеливался запирать меня!
На улице шел дождь, восточный ветер гнал по небу черные тучи, со свистом вихрем носился возле башни и ночью, как привидение, завывал по углам. Через щели в окнах, которые мы завешивали грубыми коврами, внутрь помещения проникал ледяной воздух. Зима со всем ее коварством вновь заявляла о себе. Кошки, свернувшись клубком, опять лежали у камина вместо того, чтобы ловить мышей. Эмилия тайно делилась с ними приносимым ей молоком, и в благодарность они приходили в ее кровать и согревали промерзшие ноги. Часами сидела я, закутанная в меховую накидку, за ненавистной прялкой, переплетая нити с мыслями и мечтами, сплетая в круг воспоминания и истории, не слушая болтовни горничных. Гизеле едва удавалось скрывать от нас свое пристрастие к алкоголю, большую часть времени она дремала за прялкой, пробуждаясь лишь тогда, когда Майя толкала ее в бок, приглашая поесть. Состояние моей сестры ухудшалось в холодную, сырую погоду. У нее случалось кровохарканье, и лицо ее бледнело день ото дня. Пришел мастер Нафтали со своим медицинским саквояжем, чтобы обследовать Эмилию. Когда он отошел от кровати, взгляд его был печальным.
– Она поправится? – спросила я в надежде.
За нашими спинами женщины взбалтывали настои и растворы, которые продлевали жизнь Эмилии, но не спасали.
– Она умрет, Элеонора. Я больше не могу ей помочь, мое искусство бессильно, – тихо, примирившись с неизбежностью, проговорил Нафтали.
Я сжала зубы, чтобы не разрыдаться. Не проронив более ни слова, лекарь повернулся, чтобы уйти. Я догнала его на лестнице и крепко схватила за рукав.
– Скажите же, как он? – прошептала я дрожащим голосом.
Вместо ответа он вложил мне в руку небольшой пакетик из ткани и подал знак слуге, чтобы тот закрыл за ним дверь. Сердце мое билось громко, как церковный колокол. Я поспешно спрятала пакетик в вырез платья. Его острые углы я ощущала на груди при каждом движении, он напоминал о себе, требовал, чтобы его рассмотрели. Вернувшись, я дрожащими пальцами схватила нить, которая тут же оборвалась. Я опустилась возле скамеечки и опрокинула бутыль с водкой. Одна из кошек высоко подскочила от испуга и зашипела на вытекающую жидкость. Майя оторвалась от своей работы. Ее взгляд изучающе скользнул по моему лицу, потом по всей моей фигуре, она увидела на моей шее отвратительные красные пятна, нагромождение узлов на моей прялке. Я сжала зубы так, что свело челюсть, призывая себя успокоиться. Ничего не случилось, абсолютно ничего…
Когда все наконец уснули, я тихо встала с постели и набросила на плечи накидку. Майя заворочалась во сне. Затаив дыхание и вытянувшись в струнку, я подождала, пока она затихнет. На цыпочках я прокралась к выступу к стене и взяла оттуда масляную лампу, которая всегда горела, чтобы в случае чего подойти к Эмилии. На ларце у окна было аккуратно разложено мое платье. Оглядываясь, словно вор, я нащупала маленький предмет, который я спрятала. Мои пальцы лихорадочно вертели в руках тряпичный пакетик. И вот наконец…
Я держала в руках какой-то предмет из дерева величиной с куриное яйцо. Не дыша, я поднесла его к чуть брезжившему свету: то была вырезанная из древесины роза с распустившимися, будто перья, лепестками. Роза, изготовленная диким воином, который не смог написать мне ни строчки.
С нежностью мой палец скользил по дереву. На отдельных участках оно было шершавым, шероховатым, с зазубринами – я затаила дыхание. Поднеся розу совсем близко к масляной лампе, я заметила оттиски нацарапанного шрифта, нанесенные на лепестки розы. Обозначения рун, как те, которые он нацарапал на скале и которые я не могла разобрать! На мгновение мне показалось, что я просто задохнусь от досады, ведь я не смогу прочесть их, о небо! О Эрик, какой же ты глупец! Мои пальцы судорожно сжимали розу. Вздохнув, я уставилась на облака, проплывающие в ночном небе. Издав резкий звук, совсем близко от окна пролетела летучая мышь. Нет, глупцом его никак нельзя было назвать. Эрик никогда не совершал бессмысленных и беспричинных поступков. И потом я знала, я чувствовала, что скоро увижу его, и он объяснит мне свое послание. Я глубоко вздохнула, доверив свои мысли ночи, в поисках слов, которые Эрик мог адресовать мне.
Порыв ветра загасил лампу. Я стала мерзнуть, однако душа моя была согрета. Во тьме и холоде, окружавших меня, ради меня билось сердце другого человека. Прижав розу к груди, я мирно задремала рядом с Эмилией.
Отец навещал нас каждый день. Шутя и принося небольшие подарки, он пытался развлечь Эмилию, терпеливо поил ее молоком и рассказывал о жеребятах в конюшне. Лицо его избороздили глубокие морщины. От когда-то многочисленного семейства у него остались только две дочери – тяжкая участь для отца. Дай Бог, чтобы его новая супруга подарила ему еще много детей. Тогда уже никто не будет считать свечи и золотые, которые он жертвует за то, чтобы молились за него.
Однажды вечером он пришел и ко мне. Сидя на подоконнике, я пыталась успокоить свой журчащий от голода желудок, жуя корку хлеба. Я очень серьезно относилась к соблюдению поста, но давалось мне это с трудом, тем более когда Эмилия пыталась тайком пихнуть мне что-нибудь из ее любимых лакомств. Тогда я представляла себе, как после снятия епитимьи буду есть жирное жаркое, и рыбу, и печеные яблоки с брусникой, оладьи и блинчики с медом, с целой чашей меда, и выпью большой графин лучшего вина из погребов отца, произведенного в Бургундии…
– Ну, девочка, скоро все будет позади, Господь наверняка заметил твои старания, – с улыбкой сказал отец.
Я что-то пробурчала в ответ. Зашуршал, натирая тело, пояс. С тех пор как меня заперли здесь, я носила его днем и ночью.
– Ты должна мне кое-что сказать. Мужчина, ты знаешь, о ком я говорю, умерший раб…
– Тебе же известно, что его нет в живых. Спроси еврея.
Я с безразличием смотрела из окна на улицу. При мысли об Эрике у меня начиналась дрожь в коленках.
– Да-да, я знаю. Но меня интересует все же, сказал ли он тебе все? Все, что ты хотела знать? О его происхождении?
«Ты запер меня здесь, – обиженно и мстительно думала я, – выдаешь замуж против воли. Нет, я ничего тебе не скажу, даже если встанешь на колени!»
– Ну? Я уверен, ты знаешь даже больше. Что за король? Один из северных, повелитель варваров? Ты ведь знаешь имя. Скажи, как его зовут?
Я посмотрела ему прямо в лицо. Во мне разгоралось непреодолимое желание оскорбить его за погубленную жизнь Эрика, да и за мою тоже.
– Он не сказал мне больше ничего, отец. У него не было поводов откровенничать со мной. Я ведь тебе говорила – он был сыном короля. Почему он должен был доверять мне?
Лицо отца побледнело. С одной стороны, он все еще гордился тем, что поймал чужестранца и в знак своей победы над ним выжег тавро на его теле. А с другой… Если бы только кайзер узнал, что его пленником стал сын короля, Боже правый, как бы его тогда принимали и угощали, одаривали вниманием при дворе!
Он молча отвернулся.
Я разглядывала в окно спустившиеся на землю сумерки и думала о том, что только что вновь солгала. Понял ли меня правильно Господь? Знал ли, какая буря чувств бушует во мне? Завтра я опять буду пить только воду, в надежде успокоиться хоть немного. Уже одним этим мой духовный отец должен быть доволен. С тех пор как я безропотно стала носить на себе пояс и власяницу, мне казалось, что между нами возникло некое родство душ, но мне с трудом удалось побороть в себе страх, когда вечером, увидев меня на подоконнике, он вытащил из-под рясы и вложил мне в руку маленькую плетку. Кожаная рукоять была гладкой от частого использования и нестерпимо пахла человеческим потом.
– Истязайте себя, фройляйн, – прошептал монах. – Мучайте себя изо всех сил, и Господь подарит вам прощение, поверьте мне!
Я ошеломленно рассматривала три кожаных ремня, ставших черными и жесткими, почти не гнувшимися от крови, сочившейся из ран. Истязайте себя. Интересно, часто ли он сам пользовался этой плеткой? Я тайком отвернулась, испытывая жуткое чувство отвращения, однако пообещав ему подумать над этим. В его тусклых глазах вспыхнул огонь.
– Вы на верном пути, фройляйн, и удивитесь, какое успокоение подарит вам это.
Он похвалил меня за старания перед отцом и перед аббатом Фулко, регулярно навещавшим нас.
– Всевышний всегда готов выслушать вас, Элеонора. – Фулко достал четки и сел, тщательно расправив свои одежды. – Не хотите ли вы облегчить свою душу? Мне кажется, у вас тяжело на сердце.
– Мне страшно за свою сестру, благочестивый отец. Прости ее, Господи.
– Мы влачим на земле жалкое существование, – с презрением произнес он и стал натирать до блеска свой ноготь бархатной накидкой. – Сестра ваша скоро станет сопричастна жизни вечной. Ведь она ведет богоугодную жизнь, вам это известно. Вы должны позаботиться о самой себе – ваша душа в опасности, Элеонора.
Он повернулся ко мне ближе, и я ощутила запах пряной гвоздики, которую он имел обыкновение жевать. Его тонкие белые пальцы коснулись моей руки.
– Ну, коли язычник мертв, то вам больше нечего бояться. Облегчите душу свою, девочка. Подумайте, какие радости ожидают вас! Узы святого супружества – вы должны прийти к ним с чистым сердцем, не так ли? Господь любит грешников…
– Он видит мою епитимью, верно? Каждый псалом приближает меня к Творцу, так говорил мне патер.
Я намотала вокруг руки шерстяную нить, больше всего желая, чтобы Фулко ушел побыстрей.
– И если вы несете такие наказания за содеянное, то Бог видит это, но видит он и то, что вы украшаете себя безделушкой. Думаете, вы сможете скрыть ее от Господа?
Голос его стал намного резче. Я оцепенела. Безделушка? Они ненавидят женщин. Я сорвала нить, разорвав ее пополам.
– Дайте мне деревянное украшение. Оно испортит вашу душу, Элеонора. Вы должны быть чистой, чистой безо всяких украшений для господина…
– Это не украшение, благочестивый отец.
Чуть помедлив, я вынула розу из своего мешочка для пожертвований и положила ее ему на ладонь.
– Мне дал ее мастер Нафтали. Он говорит, что она… что она из святой страны. – Я вскинула голову. – Из Иерусалима.
Его холодные глаза изучали меня.
– Так. Из Иерусалима. – Даже не посмотрев, он вернул мне розу и поднялся. – O Deus qui nullum peccatum impunitum dimittit… [68]68
О Боже, не оставляющий грехи без наказания (лат.).
[Закрыть]Вы потеряли себя, Элеонора. Уж и не знаю, какое колдовство помогло вам в воде, Но сами вы как смиренная отшельница больше не сможете спасти свою душу.
Я злобно посмотрела вслед человеку в черном. Он взял и объявил меня пропащей, хотя сам покушался на убийство. Я бросила веретено на пол и присела на скамейку возле окна. Какая же горничная рассказала аббату о деревянной розе?
***
Закончился последний вечер моего заточения. Я сидела у окна башни и ковыряла ногтем щербатую стенку. Заперта. Заперта! Временами мне казалось, что при взгляде на запертую дверь я теряю рассудок, и, чтобы не закричать, до боли сжимала пальцы.
***
Майя и Гизелла считали льняные полотенца, сотканные ими за эти дни. Мое веретено так и лежало разломанным на карнизе. Майя собрала разлетевшиеся части, бормоча себе под нос: «Следующее купит вам ваш милый супруг».
Мастер Нафтали отошел от постели Эмилии.
– Проводите меня до двери, Элеонора, я должен с вами поговорить, – сказал он, и лицо его застыло, словно маска.
Во рту у меня пересохло от волнения. Я поспешно последовала за лекарем вниз по лестнице. На полпути он обернулся и взглянул на меня.
– Сегодня ночью мой пациент покинет замок.
Ища, на что опереться, я прислонилась к холодной кладке стены.
Лицо его помрачнело.
– Вот уже несколько дней он сидит там, внизу, как бог мести, в ожидании часа расплаты, и я уже больше не в состоянии нести ответственность за его поступки, а должен отослать его отсюда, пока он еще не подверг опасности свою и нашу жизнь. – Он схватил мою руку – Пойми меня, Элеонора. Его наружные раны зажили – ему просто необходимо оставить пределы графства. Но прежде он должен сказать тебе слова благодарности с пожеланиями добра и благополучия. Я не хотел допускать этого, но он настоятельно просил меня привести тебя к нему. – Лекарь закашлялся. – И я не смог отказать ему в его последней просьбе.
В голове у меня зашумело. Нафтали встряхнул меня за плечи.
– Ты это знала, девочка, все время ты это знала. Ваши пути должны разойтись. О Яхве, приди мне на помощь, я проклинаю тот день, когда оставил вас наедине…
Он достал из кармана два предмета.
– Это снотворное, которое ты должна подмешать в питье на ночь женщинам и ему, – он кивком указал на стражника у двери. – Тогда тебя никто не услышит. Вот ключ от женской башни. Дождись полуночи и уходи. Стражник в темнице тоже будет спать. – В его взгляде отразилось сочувствие. – Знаешь, жизнь выбирает другие пути, совсем не те, которые нам хотелось бы. – Он нежно погладил мою руку. – Будь осмотрительна.
Дверь уже давно захлопнулась за ним, а я все стояла на лестнице, беззвучно плача и прижимая к груди ключ.
Все вышло очень просто. Я подмешала порошок в ночное питье служанкам и вместе с ними пошла спать. Гизелла затушила лампы, покашляла, как и каждый вечер, над чашей привидений и наконец улеглась. Это она следила за мной, заботясь лишь о том, чтобы чаша всегда была наполнена спиртным. Или Майя, которая уже храпела, лежа кровати. Ровно в полночь, когда колокол на часовне пробил двенадцать, я выбралась из кровати, набросила на себя одежду и накидку и босиком проскользнула вниз по лестнице. Ключ вошел в отверстие сразу, беззвучно повернулся в замке. Через секунду я уже, стояла на дворе. Дождь прекратился, холодный ветер проникал под тупику, ноги мои замерзли. Я остановилась. Скоро я увижу его в последний раз, его лицо с такими дорогими для меня чертами…
Ночное небо без звезд, безмолвные птицы в неподвижном воздухе. Мысль о том, что скоро ничего не буду знать о нем, душила меня, как петля палача, лишала меня воли к жизни – попрощаться с ним и упасть замертво, когда он скроется из вида… Печаль, мучение, физические истязания – ничего больше не чувствовать, никогда, никогда…
Бесконечные дни без смысла в жизни… Я бы привыкла к этому, я, супруга господина фон Кухенгейма, посреди сочных лугов и плодородных косогоров, разодетая в бархат, увешанная драгоценностями, живая и мертвая одновременно…
Я подобрала платье и в последний раз прошла двором к донжону. Все было так, как и говорил Нафтали. Двери были отворены, шарниры смазаны маслом, вахтенные в комнате охраны спали крепким сном, и даже толстый стражник в темнице что-то бурчал себе под нос над кружкой пива, стоящей на его коленях. На мой тихий стук дверь отворил Герман.
– Входите, госпожа.
Без лишних разговоров он повел меня через пещеру и ход.
У входа в палатку стояли двое, были слышны их голоса, один – возбужденный, гневный, другой – спокойный, благожелательный. Из палатки вышел Тассиа, он нес поднос с кубком вина, лицо его было, как всегда, неподвижным. Эрик шагал взад-вперед, и, казалось, земле передавался гнев его слов. Рядом стоял Нафтали.
– Мое решение непоколебимо даже не пытайся вступать со мной в переговоры, иначе все произойдет еще быстрее. – Еврей сделал шаг в его сторону и взял его за руку. – Усмири наконец свою месть, Юнглинг. И сделай это ради Элеоноры, если ты ее действительно любишь.
Я увидела, как Эрик, превозмогая себя, закрыл глаза и сжал руку Нафтали, будто пытаясь получить от лекаря силу, которая поможет ему сделать последний шаг и уйти с миром…
Нафтали отстранился от него и подошел ко мне.
– Девочка моя. – Он взял меня за руки. – Венера озарит сегодня ночью все вокруг. Я… – Он запнулся, поднял руку и нарисовал на моем лбу таинственный знак. – Да поможет вам обоим Бог…
Тенью проскользнув вслед за своим мастером, Тассиа исчез в пещере. Эрик и я остались одни.
– Благодарю тебя, любимая, что ты пришла, – тихо произнес он и протянул мне навстречу руку. – Я не перенес бы, уйти без… без тебя…
Я молча отстранилась от него. Мои страдания были безмерны. Эрик взял с подноса два бокала и один протянул мне.
– Выпьем на прощание, любимая.
Вино ударило мне в нос, я покачала головой. Если после долгих дней голодания я выпью хоть один глоток спиртного…
– Тассиа принес лучшее вино, которое смог найти, Элеонора. Выпей ради меня.
Как и следовало ожидать, вино тут же ударило мне в голову. Покачнувшись, я ухватилась за ковер у входа в палатку.
– Что с тобой? – испугался Эрик.
Я сделала второй глоток, потом третий, и еще один – и предалась бархатному опьянению рубиново-красного напитка, подействовавшего на меня после строгого поста, словно яд. У меня закружилаь голова. Бокал покатился в траву, вино вылилось мне на ноги. Эрик встал на колени, чтобы вытереть мои ноги.
– Не уходи.
Да мой ли это голос? Хриплый, незнакомый… Он напрягся, крепче обхватив меня.
– Не уходи.
Я крепче вцепилась в ковер.
– Элеонора, я… я не могу…
Он посмотрел вверх. А потом выпрямился. Больше мы не сказали друг другу ни слова, пока не начала сотрясаться земля. Кто налил масла в огонь? И когда? Пламя высоко взметнулось, разошлось вокруг нас по траве, я метнулась в него, забыв, кем была и откуда пришла сюда, забыв день и час, лишь считая мгновения, удерживаемая его глазами, которые обещали мне момент вечности. Боль была заглушена, похоронена неизведанным дотоле ощущением удовольствия, и когда она грозила возобновиться и побороть меня, я начинала кататься по пламени, думая, что смогу его погасить.
Эрик написал на моей коже свое имя, написал его своею кровью и слезами, его росчерк украшал каждую часть моего тела, как орел отца – его грудь. Любовь и ненависть, как две пашни, возделываемые одним плугом… Он резко повернул плуг и глубоко вонзился в пашню, а потом, вскрикнув, откинул голову. «Будь ты проклят, Альберт», – будто когтями, вцепился он в мои плечи, и то, что он передал от себя мне, жгло, как жидкий лед…
Мы, не отрываясь, смотрели друг на друга. Пот стекал по моему лицу. Он растерянно качал головой, и я едва почувствовала, как он покинул меня, до глубины души поразившись своему всплеску чувств.
В свете луны он проскользнул к пруду, этот король эльфов с белой кожей. Плача навзрыд, я каталась по траве, обхватив голову руками, – око за око, он заставил меня почувствовать это, заплатить за это, и его стон выдал его ненависть… Униженная и оскорбленная стыдом и насилием, я доползла до входа в палатку, отыскала шелковое ложе, заботливо приготовленное Тассиа, и натянула на себя покрывала, все еще дрожа от стыда и не смея взглянуть на себя. Крохотный свет масляной лампы мерцал подбадривающе, будто знал о моих страданиях, которые щипцами, как грубый кузнец свое железо, так и сжимали меня. Я почувствовала приступ тошноты, меня вырвало вином в плевательницу; отодвинув ее подальше, я принялась горько плакать.
Ночи в палатке Тассиа, казалось, не будет конца. И все же я перенесла ее, как водяные волны, которым лишь смотрят вслед, не пытаясь их удержать. Ни одно слово не могло избавить меня от боли. Я зарылась лицом в подушки, мягкие и холодные, льнущие к моей голове, словно рука. Его рука…
Сколько времени он просидел передо мной на корточках, с растрепанными волосами и бледным лицом, положив руку на мою голову? Почувствовав его присутствие, я повернулась на другой бок. Он издал какие-то звуки на своем варварском языке – по всей видимости, просьбу о прощении, а может, то были лишь ругательства на виновника всех горестей, о которых я еще не знала. У меня не было сил убежать или прогнать его. Как это уже было однажды, время замедлило свой ход. Его глаза, красные от слез, неподвижно застывшие от выпитого вина, не отрываясь смотрели на меня.
– Невелико счастье связаться со мной…
Его голос, надрывный и дребезжащий, заставил меня вздрогнуть, и я вновь зарылась лицом в подушки, подавив в себе крик глубокой печали.
– Ты не сможешь вынести холодов, возлюбленная моя…
Голос приблизился и оборвался. Я высвободилась из холодных объятий шелковых покрывал, почти что страстно желая взглянуть в его глаза, и тут наши взгляды встретились, шум в моей голове прошел.
– Тебя знобит, любимая…
Эрик попытался залечить нежностью мои раны. Его преданность заставила меня забыть о том, чему свидетельницей была одна луна, – король Никто и Ничто разделил со мной брачное ложе, которое уже было обещано другому. И как только забрезжило утро, я нашла в себе силы сказать слова, которых ему пришлось так долго ждать.
