Текст книги "В оковах страсти"

Автор книги: Дагмар Тродлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 33 страниц)

Первым делом я решила пойти в темницу к Нафтали.

Все еще спали. Листья и цветы покрывала роса, жемчужинами сверкали ее тяжелые капли в лучах раннего утреннего солнца. И было слышно только фырканье и сопенье лошадей в стойлах, когда я пробиралась через двор к центральной башне. В караульном помещении вповалку лежали, храпя после вчерашнего празднования, лучники. Пахло рвотой и пивом. Я осторожно переступила через одного, валявшегося в луже прямо перед спуском в подземелье, и стала двигаться на ощупь, дотрагиваясь до сводов. Стражник, прислонившись к стене, спал с открытым ртом, громко храпя. Из камер ничего не было слышно. Я подумала, что следовало бы бросить заключенным через открытые заслонки хлеб, но это показалось мне делом рискованным, а я после всего, что случилось, должна быть осмотрительной.

Нафтали уже проснулся. Я удивлялась: а спит ли он вообще?

– Старому человеку чтобы выспаться, хватает всего лишь нескольких часов, – только и сказал он, с любовью погладив меня по голове. – Они отобрали у тебя твои волосы, верно? Но вот увидишь, они отрастут снова и будут еще красивее, чем прежде.

– Вы и правда так думаете?

Я сдернула с головы накидку. Сейчас, когда все уже было позади, мне действительно стало очень жаль своих волос.

– Так или иначе, я рад видеть тебя такой бодрой. Господь услышал мои молитвы.

Я с благодарностью приняла из рук Тассиа большую чашу с молоком и пряностями и села в кресло Нафтали. За минувшие недели я полюбила эту лабораторию с редкими ароматами и тайными опытами. Здесь, в темнице, отступали страхи. В камине потрескивал огонь, из горшка струился приятный запах супа, который готовил Тассиа. Улыбаясь, немой протянул миску.

– Мне это позволено? – сомневаясь, спросила я еврея. – Ведь на меня наложена епитимья.

Запах, исходивший от блюда, рисовал в моем воображении жирное жаркое с сочным соусом, и мой отвыкший от вкусной пищи желудок заурчал так, что мне стало больно.

– Ешь, дитя. Господь не будет к тебе столь строг. Ты должна набраться сил.

С улыбкой он смотрел, как я лихо уничтожаю суп.

– А потом ты сможешь навестить своего друга, он уже проснулся.

Я отложила ложку.

– Я… Сегодня лучше не надо…

Нафтали изучающе посмотрел на меня.

– Но, мне кажется, он ждет тебя.

– Завтра. – Бог мой, я не смогу смотреть ему в лицо! – Я приду завтра. Обязательно приду.

Нафтали налил в колбу какую-то желтую жидкость, послышалось громкое шипение. Я зажмурилась. На поверхности жидкости появились блестящие пузыри.

– Его, к твоему сведению, лихорадило, – бросил мне старик лекарь. Нафтали добавил несколько прозрачных кристаллов, жидкость в колбе окрасилась в красный цвет. Он опустил небольшой кусочек металла, недолго понаблюдал за ним и досадливо ударил кулаком о стол.

– Опять ничего не вышло. Этот опыт никак у меня не выходит. Может быть, я должен сначала серу положить… – Что-то бормоча, оп ходил вокруг стола и рылся в сундуке.

Я вцепилась пальцами в ручки кресла.

– Был жар, почему?

Молоко мое покрылось пенкой. Пальцем я брезгливо отогнала ее к краю стакана и осторожно сделала глоток с другой стороны.

– Он отказывался от еды, поэтому поднялся жар. – Нафтали хлопнул рукой по столу. – Ты просто обязана побывать у него сегодня.

Молочная пенка отделилась от края и, словно островок, оказалась на самой середине.

– Если вы так считаете… – проговорила я, глядя вверх.

Водянистые глаза Нафтали были серьезны и печальны.

– Я поручился, что приведу тебя к нему, – тихо сказал он.

Тут он отодвинул сундук и отворил потайную дверь.

Эрик стоял в темном углу своей каменной тюрьмы, возле стены, и очертания его фигуры были расплывчаты, как тень. И лишь когда глаза мои привыкли к полутьме, я заметила, что он, положив руки на скалу, несильно бился головой о камень. «Он лишился рассудка, – пронеслось в моей голове, – он сошел с ума!» Вздохнув, он обернулся и с закрытыми глазами прислонился спиной к стене. Я быстро оглянулась, но именно в этот момент дверь со скрипом закрылась. Нафтали заставил меня остаться здесь.

– Т-ты уже лучше себя чувствуешь? – сдавленным голосом спросила я.

В темноте мне показалось, что он шевельнулся, но нет, я ошиблась, он стоял неподвижно.

– Нет.

Молчание. Я почувствовала, как во мне внезапно стала подниматься волна гнева.

– О, тогда…

«Я ненавижу тебя, – подумала я. – Когда ты наконец исчезнешь из моей жизни?..»

Я вновь посмотрела наверх, он стоял передо мной с красным от злости лицом.

– Что вы, собственно, себе вообразили, уважаемая графиня? – напустился он на меня. – Мне известно, что произошло, что вас оболгали! Это была расправа, вас подозревали в колдовстве…

– Перестань! – воскликнула я. – Я больше ничего не хочу слышать об этом!

– Мне все известно! Еврей должен был рассказать мне обо всем в мельчайших подробностях! – Глаза его метали молнии. – Я знаю об упреках и о том, чей злой язык был всему виной! Skalli, eitrormi, prifisk han aldri! – Он сплюнул и приблизился ко мне на один шаг. – Я даже знаю, кому вы обязаны судом Божьим – этому высокомерному, дерзкому глупцу с вечно задранным носом, расфуфыренному как павлин. Хорош, нечего сказать, коли отдает такие распоряжения! И вы осмеливаетесь утверждать, что ничего не случилось?

Его слова разозлили меня.

– Ты не должен знать всего.

И я уже намерилась уйти, но он стал удерживать меня.

– Кто-нибудь догадывается, что я жив?

Я высвободила свою руку. Эрик заходил по пещере. Мне хотелось выть от отчаяния.

– Благородство! Я бы показал им, что такое истинное благородство, и они не осмелились бы опускать невинную девицу в воду! Эх ты, я ведь единственный, кто может под присягой подтвердить твою невинность! Но тебе, глупой, все необходимо делать самой. И что из этого получается? Это чуть не стоило тебе жизни, а я тем временем, сидя в этой дыре, чуть не лишился рассудка…

– С каких это пор ты начал за меня так волноваться? – С издевкой спросила я и поправила на голове платок.

Эрик стоял в полутьме и молчал.

– Я беспокоился. – Он подошел ближе. Голос его изменился. – От страха чуть ли не на стену полез.

Когда на его лицо упал свет, я заметила, что он улыбался.

– Спроси еврея, он подтвердит. – Улыбка его стала шире, и он глубоко вздохнул. – Я и не думал, что это чувство когда-нибудь завладеет мной, но я люблю тебя, Элеонора. О божество Тор, люблю тебя. И разве я не имею права волноваться о тебе?

Я точно онемела, не в силах сказать ни слова.

– Ты не веришь мне? – смущенно спросил он.

Руки его были влажными и слегка дрожали, когда он положил их на мою руку.

– Останься, выслушай меня! Пожалуйста, пойдем в сад, здесь мне не хватает воздуха. Прошу, пойди со мной и послушай меня, Элеонора. Хотя бы ненадолго.

Я отвернулась, не желая его видеть, но ничего не смогла с собой поделать, его незащищенность, искренность в голосе сломили меня, колени мои задрожали.

– Веди.

Он отпустил меня.

– Подарите мне мгновение вашего бесценного времени, а потом вам уже не нужно будет приходить сюда. Обещаю вам… обещаю вам… все что захотите. Всего лишь несколько минут, графиня.

Я видела, как нелегко ему дается спокойствие, читала в его взгляде боязливый вопрос, последую ли я за ним. Он ждал меня в расщелине скалы, помог мне пробраться через нее и привел в сад. Сердце мое бешено забилось, когда он опустился рядом на рогожу, расстеленную у пруда.

– Я глупец… – Он покачал головой и немного беспомощно улыбнулся мне. – Едва нахожу слова – у меня помутилось сознание.

– Не играй со мной, – пробормотала я и сцепила пальцы рук.

– Я не играю… – Я почувствовала, как он смотрит на меня долгим неподвижным взглядом и успокаивается. – Я не играю, повторил он.

Утренний ветер зашумел в деревьях, и можно было услышать движение каждого листа.

– Несчетное число раз я проклинал себя, – тихо начал он наконец. – Каждый день. Каждый божий день. По утрам я просыпался оттого, что вы снились мне, а вечерами не мог заснуть, потому что думал о вас, Элеонора, я люблю тебя с тех самых пор, как увидел впервые. В тот день в сыром логове крысы уже собирались сожрать меня… Я уже не мог сопротивляться им, потому что конец мой был близок. Твой отец знает толк в том, как унижать людей, чтобы, обессилив, измотав их, ослабить сопротивление. Он одержал надо мной победу, я уже не мог больше сопротивляться и хотел лишь одного – умереть. – Он взъерошил волосы, переполненный воспоминаниями. – Когда ты возникла передо мной, я поверил в то, что Асгард услышал мои мольбы. Я подумал, что сестры Одина пришли за мной. Но твой плащ, он был таким настоящим, как и ты сама, существо из плоти и крови, дорогой мех таким же мягким, как и твоя кожа, до которой мне удалось едва дотронуться один-единственный раз, – полночи я гладил этот мех, Элеонора, и уже тогда почувствовал в себе желание жить, возвращение сил. Всякий раз, когда еврей потчевал меня своими лекарствами, я представлял себе, как буду разыскивать и найду тебя. Но после, когда Нафтали поведал о том, что граф намеревался сделать со мной, я дал себе клятву убить всех членов этой семьи. Я жил лишь мыслью о мести, именно она давала мне силы. А потом… потом в тот проклятый всеми богами день пришла ты, ты, Элеонора, ты… дочь этого… этого… – Голос его срывался. – Он навсегда разрушил мою жизнь – сколько раз я брал в руки нож, чтобы убить его, но не смог. Не смог сделать этого! О, как же я презирал себя за это!

На лицо его нашла тень, очертив морщины и складки, показав его постаревшим прежде времени.

– Конюх провинциального рыцаря влюбляется в дочь своего заклятого врага – что за финал для последнего отпрыска Юнглинга!

– Перестань!

Губы мои дрожали. Почему он все еще так обижает меня, почему?

– Дай мне закончить, Элеонора, позволь высказаться до конца. Ты была хранительницей моего плена, хозяйкой моего подземелья, а твое лицо… – дрожа всем телом, он коснулся моего лица… Твое лицо было моими оковами, путами. Я ни на шаг не отходил бы от тебя, если бы ты не прогоняла меня. Клятву, которую я тебе дал, я написал своей кровью, ты помнишь? И писал ее каждый новый день, когда только видел тебя, несмотря на ненависть, пожиравшую меня, ненависть к своему бессилию, к твоему отцу, к его произволу – и к тебе и твоим людям, которые меня, как кусок дерьма…

Я закрыла глаза. Воспоминания терзали меня, будто стрелы лучников, пронзали мою плоть.

Эрик нагнулся вперед.

– А потом в ту гостиницу пришла ты, вот так просто, в самый разгар войны, и помешала всем моим устремлениям. Когда ты дотрагивалась до меня, мне хотелось жить вечно, Элеонора…

В глазах его заблестели слезы. Они вывели меня из оцепенения. Я подняла руку, чтобы вытереть их. Он поймал ее, отвел в сторону и сжал так крепко, что мне стало больно.

– Я знаю, чувство вины не дает тебе покоя. И если ты хочешь вытереть мои слезы только поэтому, дорогая, то я все равно буду любить тебя. Твой Бог подарит тебе прощение, которого ты ищешь. Я же давно простил тебя.

Он встал передо мной на колени и положил уже в сотый раз руку на тот рубец, что хранил нашу историю. Бог мой, неужели я была так слепа?

– Фрея, будь ко мне милостива, – улыбнулся он, – ты не сбежишь просто так, ведь у тебя сердце воина, Элеонора Зассенбергская. Если понадобится, я пойду за тобою в ад.

– Мы уже побывали там, Эрик…

Наши пальцы соприкоснулись. Я думала, что разрыдаюсь, когда он поцеловал меня. Лицо мое было мокрым от слез, внутри же у меня будто началось извержение вулкана, который с невероятной силой выплеснул сверкающую горячую лаву в каждый уголок моего тела – мучающий огонь во мне был потушен и тут же разгорелся вновь. Мы обняли друг друга так сильно, как два тонущих человека, выброшенные морским приливом на берег, с трудом переводя дыхание, почти задыхаясь, готовые вверить волне жизнь, только бы она не разжала наших объятий, – чтобы никогда больше не остаться друг без друга, никогда больше. Ни одного вздоха врозь, ни единого удара сердца, ни дня, ни ночи и так – целую вечность.

Будто новый человек проснулся во мне, поднял голову и подставил свое лицо солнцу. Солнцу, которое могло согреть его и в самом глубоком подземелье, и холоде…

– Открой глаза, любимая.

Вино играло в бокале, брызгало в лицо, и на лицах наших тоже играли пурпурные капельки.

– Посмотри на меня.

Я медлила. Может быть, все это лишь грезы, обыкновенная фантазия? На мой лоб опять что-то капнуло, потом на нос, на веки, и наконец губы его коснулись моих дрогнувших губ.

– Ты должна смотреть на меня.

Глаза его излучали такое тепло, которое я никогда и не мечтала увидеть. У меня закружилась голова, и земля стала уходить из-под ног…

– Я хочу есть, а ты?

– Почему… почему ты ничего не ел?

– Как я могу есть, когда ты должна соблюдать строжайший пост, почти голодать? – обезоруживающе заявил он. – Я хотел быть с тобой хотя бы в мыслях. Когда еврей рассказал мне, что на самом деле ожидает тебя там, наверху, я почти обезумел. Я никогда бы не допустил…

– Знаю. – Я нежно погладила головку змеи, изображенной на его руке. – И это было не просто, так преуменьшить серьезность произошедшего, чтобы ты поверил в рассказ.

– И это ты называешь преуменьшить серьезность, умалить значение? – Он схватил меня за уши. – Всякий раз твой рассказ выглядел недостаточно убедительным. А сейчас я хочу есть.

Я перевернулась на живот и посмотрела ему вслед, наблюдая за тем, как он скрылся в проеме скалы. Теплой волной накрыло все мое тело, до самых кончиков пальцев. Солнце выглядывало из-за горы, освещая небольшой пруд. Несколько рыб плескались в воде и, сверкнув чешуей на поверхности водоема, исчезали в глубине. Я медленно перевернулась на спину и стала смотреть в блестящий на солнце воздух. Как всего лишь за мгновение может измениться мир… Я еще чувствовала его близость, ощущала прикосновение его рук к своей коже, я была уверена в том, что каждый вздох имеет свой смысл лишь рядом с ним. Я хотела быть с ним. Как волны прибоя, накатили на меня воспоминания о суде Божьем, о похотливых взглядах мужчин и о черной воде, жадно ожидавшей момента, когда она наконец сможет поглотить меня. Я хотела быть с ним. Боже, голос, который я слышала под водой, чьим он был на самом деле?

Я поспешно уткнулась лицом в подушку. Забыть, забыть, забыть…

– Еврей рассказал мне, что сегодня ты у него съела все. – Эрик с подносом в руках опустился рядом. – В этом ты должна исповедаться священнику.

– Ему не обязательно знать обо всем, – пробурчала я в подушку.

Эрик перевернул меня и положил мою голову на свои колени. Глаза его заблестели в темноте.

– А теперь согреши со мной, любимая.

Заставляя откусывать по кусочку от целого ломтя, он накормил меня чудесным, мягким и ароматным хлебом, который испек немой человек из Каира. Он сам молол муку на ручной мельнице, а тесто доводил до полной готовности в особых глиняных горшках.

– Гм, этот мавр просто мастер! Такой хлеб последний раз я ел при дворе Вильгельма, давным-давно, – вспомнил Эрик и положил мне в рот последний кусок, обмакнув его сначала в кашу с корицей.

Я прикусывала его пальцы зубами, и ему приходилось высвобождать их с силой. А потом мы лежали рядом на рогоже и наблюдали, как рыбы состязаются в ловкости, плавая вокруг брошенных нами в пруд хлебных крошек

– Кто этот Вильгельм, о котором ты говорил?

Я украсила розовый куст, накинув на него свой платок, и взглянула на Эрика, опершись на локти.

– Вильгельм, герцог Нормандии. Я жил там несколько лет.

– Мне никогда не хватало мужества спросить, откуда ты родом, – созналась я.

Он усмехнулся.

– А ты бы и не услышала в ответ ни слова. План твоего отца был слишком понятным, а ты не совсем ловка в попытках разговорить меня. – Его рука погладила мою голову. – Вот теперь ты выглядишь так же, как в тот день, когда мы вновь увиделись в зале.

– Я не знаю, как я выгляжу. Зеркало я завесила.

Камешек, брошенный в воду, потревожил водную гладь, и по ней побежали круги – один, второй, третий, потом я увидела свое отображение. Эрик, лежа на спине, смотрел на меня.

– Твое лицо для меня словно солнце, ему не нужны волосы. Золотоволосых красавиц при дворе Вильгельма было предостаточно. – Он улыбнулся. – И ни одной из них не удавалось завладеть моим сердцем.

Я прижалась к нему и положила голову ему на грудь. Просунула руку под его рубаху и выше повязки нащупала орла.

– Знаешь, что у тебя муравьи в животе? Такие большие-большие. Мастер Нафтали скреплял ими швы твоей раны, чтобы они срослись.

– Иногда они щекочут меня, – прошептал он. – Как только увижу тебя, они начинают щекотать сильнее.

Щекотали они и меня. Или то были его руки?

– Рассказать тебе одну историю? – Он сел и дотянулся до бокала.

– О великанах? И о коровах, и об одноглазых…

– У тебя хорошая память. – Эрик с любовью улыбнулся. – Нет, никаких больше историй про великанов. Я хочу рассказать тебе о том, о чем, кроме Нафтали, не знает никто. – Он взял мою руку. – Хочу рассказать тебе о моем происхождении и о том, откуда я родом.

Я медленно выпрямилась. Он поверяет мне самое сокровенное, в надежде на то, что я сохраню это в тайне. Я закусила губы. Покарай меня, Господи, если я изменю ему…

– Мой отец, король Эмунд Гамлессон, умер, когда мне исполнилось четырнадцать лет. – Он говорил тихо, и я придвинулась ближе, чтобы лучше было слышно. – На тинге, нашем народном собрании, новым королем был избран муж моей сестры Стенкил Рагнвальдсон. Меня же семья вскоре направила во дворец герцога Нормандии. Может быть, они боялись, что я свергну Стенкила? – Он скривил лицо. – Кто знает. Я темпераментный человек. Факт его избрания разозлил меня, я этого совсем не хотел. Он был таким неторопливым, услужливым. Таким рассудительным и осмотрительным. Никогда не совершал никаких необдуманных поступков. Настоящий докука на троне свеара. Да, я почти уверен в том, что семья хотела удалить меня из своего окружения. Вот так они и отослали меня ко двору герцога Нормандии, при котором имелась школа молодых воинов и где из меня должны были сделать достойного рыцаря.

Весь поглощенный воспоминаниями, он сровнял с землей холмик из травы.

– То были на самом деле нелегкие годы в моей жизни. Нас муштровали с утра до вечера, и все давали мне почувствовать свое презрение – ко мне, язычнику с Севера, ежедневно и ежечасно. Но я вынес все это. Тем самым я заслужил любовь Вильгельма, И когда закончились пять лет учебы и я хорошо показал себя в боях, выдержал все испытания, он подарил мне коня с воинским снаряжением и оружием, как доброму другу чем неприятно удивил заносчивых придворных…

– Ты знаешь семью моей матери? – тихо спросила я.

Он кивнул.

– Твоя мать была, наверное, красивой женщиной. Однажды я слышал, как люди говорили о ней. Какой она была образованной и умной и каким смелым и решительным был ее поступок, когда она решилась покинуть родину и последовать за чужестранцем в его страну. Удивительная, необычная женщина. – Он потрогал рукой мою щеку. – А ты ее дочь.

Я вновь увидела перед собой мать, высокую и стройную, ее снисходительную улыбку, когда отец неистовствовал, и то движение руки, которым она устраняла все проблемы. Что она бы сказала, если смогла увидеть свою дочь у ног воина-язычника, с сердцем, переполненным счастьем?..

– И вот я, вооруженный, обученный военному искусству, стоял у дворца герцога, не испытывая ни малейшего желания ехать домой. При дворе рассказывали о многом, и все это мне хотелось увидеть самому. У моих ног лежала Западная Европа, мир ждал моих подвигов – где уж было думать о возвращении домой? – Он до краев наполнил наши бокалы. – Итак, я решил проскакать всю страну. Побывать в Париже, где состязаются в спорах великие ученые и строятся большие соборы. Проехать через Аквитанию на юг к благоухающему морскому побережью. Там я увидел такие древние города, как Арлекс и Аикс, где тысячи лет тому назад жили римляне. Я был в Вецелау, где христиане почитают ученицу Белого Христа, Марию Магдалину. В одном гроте есть череп, лежащий на бархате в окружении тысяч свечей и людей, которые молятся и поют…

– И там был ты? – ошеломленно спросила я.

Язычник в местах паломничества – пресвятая дева Мария!

– А почему бы и нет? Думаешь, что Белый Христос что-то имел бы против? Было очень впечатляюще. Христиане умеют праздновать со свечами и мерцающим золотом так, что сердце замирает. Я был даже в Риме. Там видел того, кто именует себя понтификом Максимусом. – Сердце мое забилось бешено: он видел папу! – Они называют его наместником Господа Бога на земле. Если ваш Бог хоть чуть-чуть напоминает его, то он мне не очень симпатичен…

Я хотела возразить, но он прикрыл мне рукой рот.

– Позволь мне продолжать, дорогая. Этот понтифик большой, сильный человек с резкими чертами лица, и я не нашел в нем ничего, что знаю о Белом Христе. Ровным счетом ничего. Человеку, как он, не нужен мир. И город его ужасно грязный. Сами руины, о которых люди слагают легенды, мусор, отбросы, нечистоты в переулках и повсюду крысы, и среди всего этого безобразия ученые, рассказывающие голодающим о вечной жизни… А между тем в Италии я просто потерял счет времени, любуясь окружавшей меня красотой. Гордые города и крепости, необыкновенной красоты женщины, церкви и благоухание диких трав в горах… – Он прервался при взгляде на мое лицо. – Ты не веришь мне.

– Нет, только…

Я не могла найти нужных слов.

– Думаешь, я рассказываю тебе сказки, так как принято считать мой народ жестокими, кровожадными викингами, так? Ты веришь в то, что наговорил тебе этот лысый с разыгравшейся фантазией, да? Элеонора, моя мать – крещеная христианка, и мы живем не в логовищах и берлогах, как некоторым хочется думать. Взять хотя бы герцога Вильгельма. В его государстве строят великолепные здания христианского стиля, церкви такой высоты, что, когда смотришь на них снизу вверх, захватывает дыхание, и вообще он потомок фон Ролло, норвежца. Дома у нас даже был христианский священник, научивший нас, детей, читать и писать.

Я не отважилась возразить. Клещом впилось в мою память рассказанное аббатом. Они приносили в жертву людей…

– К сожалению, ему не удалось убедить моего отца в благословениях Белого Христа. Напротив, он имел глупость организовать с противником отца заговор. – Орех, который он вертел в руках, укатился в траву. Эрик задумчиво проводил его взглядом. – Отец приказал убить его.

– Вы убили священника? – не веря своим ушам, спросила я.

– Этот поступок не более варварский, чем то, что твой отец сделал со мной, – поспешно возразил он. – Жестокость не присуща язычникам, дорогая моя, хотя ваши летописцы все время хотят убедить вас в обратном. Именем вашего Бога, которого они также называют Богом любви, вершатся многие кровавые дела…

– Как только ты можешь говорить такое.

Он обхватил мою шею руками, тепло и нежно, и притянул к себе.

– Я не хочу спорить с тобой об этом, Элеонора. Кто хоть раз начнет спорить о правой вере, может подвергнуть свой мир разрушению. Давай сохранять мир и дружбу. Оставь себе своего Бога и позволь мне оставить себе свои божества. Обещай мне это.

Глаза его при этих словах были очень серьезным. Я нутром почувствовала, что он знал, о чем говорил, и скрепила поцелуем свое обещание.

– На чем я остановился? На Италии, да. Я с трудом мог расстаться с этой страной. Настала зима, когда я отправился через Лотарингию на Север, в ваши леса Эйфелевых гор. Банда разбойников напала на группу путников, к которой я присоединился. Они отобрали все, что у нас было, убили всех мужчин – повезло лишь мне, я один смог сбежать. Целыми днями я шатался по лесу, без коня, оружия, боясь вновь попасть в руки разбойников. Мне не у кого было попросить помощи, я не владел языком, на котором говорят в вашей стране, а крестьяне не говорят по-латыни, – правда, боги в те дни наверняка прокляли меня. Вот тогда меня и поймали люди твоего отца, застав меня за сдиранием шкуры с зайца. Они избили меня так, что я на время перестал видеть и слышать.

Страшная картина вновь возникла у меня перед глазами: кровавая куча тряпья вместе с убитыми животными.

– Браконьерство карается строго. Я видела тебя во дворе и подумала, что ты мертв.

Некоторое время он мрачно смотрел перед собой. О Всемогущий Боже, вскоре он преодолеет жажду мести…

– Они бросили меня в ту темницу, где я и узнал твоего отца. Однажды появился монах с деревянным крестом. Заметив кольцо на моем пальце, он быстро забыл про молитву. Он забрал его с собой и удалился. А позднее твой отец сорвал с моей шеи цепочку.

– Что это было за кольцо? – спросила я.

Мой перстень с печаткой. Широкое золотое кольцо с гербом нашей семьи.

Меня осенило дурное предположение. Я вспомнила о сверкающем украшении, которое видела в аббатстве. Не этим ли объясняется загадочный интерес аббата к чужестранцу, интерес, который в конце концов привел к сговору с целью совершения убийства?

– Я все еще спрашиваю себя, не хотел ли твой отец потребовать за меня выкуп. Но по тому, как я выглядел, никто не смог бы узнать, кто я.

Я удержалась от замечания, что сдержанность в его поведении выдавала его благородное происхождение. Каждый чувствовал тайну, окружавшую его, неделями во всех уголках замка только и разговоров было, что о чужестранце. Мужчины обсуждали его невероятную силу, когда вступали с ним в драку, а женщины судачили по поводу того, как он хорош собой, золотокудрый, с сильными руками! Когда я слышала это, то всякий раз испытывала чувство гордости оттого, что он был моим конюхом… И все же мы мучили его, обесчестили, и совершал это мой отец, а я не препятствовала этому, просто извлекала из этого свою выгоду. Меня мучило сознание того, что мы взяли на себя смертный грех и когда-нибудь обязательно придется за все расплачиваться. Я отвернулась, пытаясь сдержать слезы.

– Yfirboetr liggr til alls… [67]67
  Все доставляет удовлетворение (др. сканд.).


[Закрыть]– Он с силой положил мне руки на плечи. – Я не хочу, чтобы ты упрекала себя, слышишь? Посмотри на меня.

Он заставил меня повернуться к нему лицом.

– Прекрасная девушка в слезах, я люблю тебя – тебя, вынужденную по моей милости молчать, и обманывать, и терпеть унижение. Мне продолжать?

– Нет, – прошептала я, – не говори сейчас больше ничего.

Только рыбы были свидетелями нашего красноречивого молчания, а еще – и мастер Нафтали, внезапно появившийся перед нами.

– Элеонора, тебе лучше сейчас уйти. Ранняя месса закончилась, и твоя горничная наверняка уже ищет тебя. Герман проводит тебя наверх, – предостерег старик.

Эрик медлил отпускать меня. Он снял с розового куста платок и накинул на меня.

– Чтобы они тебя узнали.

Я встала, поправляя одежду.

– Ты придешь еще, дорогая?

Я осторожно кивнула. Он положил на живот руку.

– Муравьи опять закопошились.

– Прыгни в пруд, мальчик мой, они и успокоятся, – поддразнил его еврей и взял меня за руку

Подойдя к увитому растениями входу в скалу, я еще раз обернулась и, бросив взгляд в его сторону, заметила, как он неподвижно и мечтательно смотрит на сверкающую водную гладь, будто не может поверить в то, что случилось.

Нафтали провел меня через пещеру мимо своего лабораторного стола к двери. Там он остановился и посмотрел на меня.

– Что я сделал, старый дурак, – пробурчал он себе под нос. – Вы… вы не можете… ты девочка, ты должна быть осторожной. Опять придешь только тогда, когда я тебя позову.

– Но как…

– Я уверен, что за тобой установили слежку. Появляясь здесь, ты подвергаешь его жизнь неимоверной опасности. А теперь ступай, быстро. – Он отворил тяжелую дверь. – Я скоро позову тебя.

На дрожащих ногах я поднялась на поверхность земли, назад, к своей прежней жизни, оставив свое сердце в темнице.

После столь насыщенных событиями дней непросто было освоиться в однообразии повседневности. Неужели было время, когда такая моя жизнь казалась мне нормальной? Жизнь, в которой не было этих голубых глаз и от мысли о поцелуе не бежали по спине мурашки… Я старалась ничего не упустить из поля зрения. Проветривались сундуки для хранения одежды, складские помещения содержались в чистоте. Но я не замечала проеденных молью дырок на нарядах, а мешки с зерном мне приходилось пересчитывать вновь и вновь.

Патер Арнольд объяснял мою явную рассеянность пережитым на озере. Он наставлял меня, объяснял, как умерщвлять свою плоть, чтобы получить прощение. И выдал мне власяницу, чтобы я носила ее вместо нижнего белья, а так как я все еще считала себя виновной, то носила ее до тех пор, пока она не натерла кожу до красноты. Когда мы сидели в часовне и читали псалмы, он спрашивал иногда о пережитом в лесу. Маленький патер, казалось, придавал не такое уж большое значение моему испытанию на озере. Рассказ о черте в деревенском пруду благодаря церковному служителю привлек всеобщее внимание, и, конечно, тут же нашли дохлую рыбу, хотя все, кто хорошо разбирался в этом, заверяли, что не видели тогда на водной поверхности ни сажи, ни копоти. Патер Арнольд, напротив, надеялся на исповедь, которая внесла бы ясность в представление о состоянии моей души. Я исповедовалась ему в тишине нашей часовни кое в чем, но страх за Эрика запечатывал мои губы, едва речь заходила о варваре…