Текст книги "В оковах страсти"

Автор книги: Дагмар Тродлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 33 страниц)

Эрик беспокойно зашевелился на своем ложе. Я поправила на нем одеяло, спросив себя, могу ли слушать и дальше тихий голос Нафтали.

– В ту ночь, о которой мы вспоминаем сегодня, израильтяне должны были убить ламу и, проходя мимо, обмазать ее кровью, дверной косяк, на котором был щит повелителя. Опоясанные мечом и с палкой в руке, они должны были съесть перед пасхальной трапезой пресный хлеб. Так Бог указал на свой народ, и так происходит и по сей день. И когда Элоим, суд вершащий, побил египтян и убил всех первенцев и сына фараона, как сына самой бедной служанки, лишь тогда фараон наконец-то позволил израильтянам покинуть страну, чтобы переместиться в Ханаан, где текут молочные и медовые реки, страну обетованную. – Нафтали поднял голову и взглянул на нас. – И это должно быть знаком на нашей коже и как отличительный знак между нашими глазами, потому что Всевышний властной рукой вывел нас из Египта.

Он разломил хлеб, поделил его и дал по щепотке травы. Слов, которыми он благословлял все это, я не понимала, а у хлеба, который ела, был незнакомый вкус. Но я не осмеливалась даже пошевелиться из-за страха спугнуть волшебство, словно его голос заколдовал нас.

Глубокой ночью Тассиа убрал все миски и чашки скромной трапезы, а Нафтали поделил с нами отложенный кусок хлеба. Он казался каким-то отстраненным и потерянным.

– Первый раз в своей жизни я не смог отпраздновать сендер со своими собратьями, – произнес он и улыбнулся. – И я благодарен вам за то, что вы были со мной. Всевышний простит меня за то, что я не во всем следовал законам, как то предписывает Тора.

Он в третий раз наполнил до краев бокалы вином и произнес благословение. На этот раз я попыталась влить в рот Эрику немного разбавленного водой вина. Когда он почувствовал у своих губ кромку бокала, то открыл глаза. Они были ясными, без признаков лихорадки. И я была уверена, что он узнал меня.

Он взял из моей руки бокал и стал пить осторожными глотками. Когда он пил, взгляд его остановился па моем платье, но он никак не отреагировал на мои слова. Он стал смотреть на других. Они были заняты хлебом и вином. Когда я вновь обернулась к Эрику, бокал стоял рядом с ним на полу. Глаза его были закрыты.

– Очнись же наконец, – устало пробормотала я.

– Развей гнев свой над народами, которые не признают тебя! – Нафтали с распростертыми руками стоял в проеме палатки.

Я протерла глаза. А может быть, мне это всего лишь снилось? Эрик, казалось, спал глубоким сном.

– Развей гнев свой над странами, которые не взывают к тебе, потому что они извели Якова и опустошили его жилище. Рассей гнев свой на них, пусть падет на них твоя жгучая злость! Преследуй их с усердием и истреби их под небом Всемогущего!

Гнев в голосе старика испугал меня. Пусть падет на них твоя жгучая злость! Какие демоны могут угнетать его душу? Он опустил руки, внимательно вглядываясь в звездную ночь.

– Leschana Haba bẻ Jeruscholajum! [55]55
  Наступающий год в Иерусалиме – традиционное приветствие (др. евр.).


[Закрыть]

Обещанием, как эхо, отзывались в палатке его слова, после того, как старый еврей удалился в свои покои.

В эту предпасхальную ночь, в которую в сердца проникло глубокое умиротворение, в которую даже Тассиа для сна исчез в своей хижине, я положила перед собой на колени ящик с реликвиями и обратилась мыслями к Богу. Очаг, горение которого все это время поддерживал Тассиа, потух, и я ужасно замерзла.

Что я должна сказать Творцу? Неужели несоблюдение религиозных постулатов, заповедей о соблюдении поста и молитв больший грех, чем помощь язычнику? Меня постигли разочарование и глубокая растерянность. Ящик, что лежал передо мной, холодом отсвечивал в темноте. Я положила руку на крышку, прибегнув к помощи, как бы присягая святой Урсуле. Холод крышки пронзил меня до самых костей. Я не находила слов, и Господь Бог безмолвствовал. Слезы покатились из моих глаз, капая на благородный металл и скатываясь оттуда в пыль пещеры.

Я проснулась, от стука собственных зубов. Лицо было распухшим и горячим от соли слез, рука, на которую я легла в пыли, затекла. Тишина окружала меня со всех сторон. Нафтали и Тассиа спали, а Герман присматривал за ранеными в замке. Я осторожно попыталась сесть и вытерла грязной рукой лицо. Масляная лампа выгорела почти вся и лишь скупо освещала место, где лежал больной.

Большие и темные глаза Эрика смотрели прямо на меня.

– Вы боролись с вашим Богом?

Голос его был хриплым. Ирония, которую я почувствовала в его вопросе, обидела меня. Я потерла лицо и налила из чайника масла в огонь. Как только вспыхнул огонь, Эрик, зажмурив глаза, отвернулся. Я подсела ближе, не зная, что сказать. У меня комок застрял в горле. Как давно он уже наблюдал за мной – и вообще был в сознании, а мы этого не заметили?

– Что вообще вы здесь делаете? – Он вновь посмотрел на меня, и в этот самый миг я почувствовала, как он, по неизвестной для меня причине, ушел в себя, замкнулся. Взгляд его стал холоден. – Почему вы не у своего отца в замке?

– Война, Эрик, – вымолвила я. – Мы были в осаде, разве ты об этом ничего не знаешь?

Он что-то невнятно произнес. Рука его нервно ощупывала одеяло.

– Можешь… ты можешь вспомнить… – заговорила я.

– Я не немощный старец, графиня, – прервал он меня и попытался сесть. Но сразу же застонал и со вздохом улегся вновь.

– У тебя сильные боли?

– О великий Тор, я бы и половину этой боли не пожелал испытать твоему отцу…

Он подвинул одеяло чуть ниже, чтобы увидеть свой живот. Повязка была пропитана кровью.

– Мастер говорит, что для успешного заживления ран необходимо регулярно делать перевязку. Позволь мне перевязать тебя, это не займет много времени, – сказала я и стащила одеяло, чтобы начать менять повязку.

Он вцепился в ткань пальцами, крепко держа ее.

– Konur skulu mer ekki! Vei mer.. Подите прочь, это должен делать еврей! Он знает свое дело!

Его голубые глаза стрельнули в меня. И я поняла. Он ненавидел меня из-за своей беспомощности, из-за тех дней и ночей, в которые он принимал мою помощь, когда между больным и сиделкой уже не существовало ни какой тайны, так как телу не ведомы ни стыд, ни притворство. Осознание этой беспомощности и вернуло его к прежней враждебности, он искал причины для ссоры и умышленно обижал меня. То, что нам довелось вместе пережить, было делом прошлым – мы опять стояли по разные стороны жизни.

Я медленно встала и покинула пещеру.

Уже давно наступил день. Солнце пробивалось сквозь деревья, и пруд, освещаемый им, кривился в его лучах. Тассиа стоял на коленях перед своей хижиной и молился. Я не хотела мешать ему и примостилась у входа в палатку чтобы насладиться спокойной тишиной сада.

И как-то сами собой пришли слова молитвы, в поисках которых я так мучилась, они заполнили мою голову и заставили чаще забиться сердце. Я поблагодарила Господа Бога за то, что он дал ему возможность выжить, ему, которого я посчитала своим другом…

– Конец! Они сдаются! Клеменс отступает, ура!

Герман буквально выскочил из пещеры и стал исполнять на лужайке танец радости.

– Госпожа, пойдемте, будем праздновать вместе – Хаймбахер сдался!

Тассиа, заметно разозлившись, окончил свою молитву, скатал коврик и лишь тогда последовал за Германом в пещеру.

Нафтали как раз наполнял вином серебряные бокалы, когда я протискивалась через узкий проход.

– Давай, девочка, выпьем с тобой за то, что Господь услышал мои молитвы и прекратил войну! – Старые глаза его излучали тепло, а руки дрожали от волнения. – Вчера прискакал посланец с белым флагом и сообщил, что вчера вечером Клеменс был тяжело ранен стрелой.

– Говорят, будто он всю ночь боролся с чертом, – добавил Герман и с наслаждением выпил еще глоток вина. – А сегодня утром его страх перед карой Господней и проклятием стал столь велик, что он дал приказ отступать. Пусть сгниет стрела в его черной груди…

– А теперь уймись, парень, – прервал Германа лекарь и взял из его руки бокал. – Да, осадные вышки разрублены на части и сожжены, палатки сняты и погружены на повозки. Уже сегодня утром люди смогут возвратиться в предместье! Бог с нами он прекратил войну и пробудил моего гостя! – Он молча поднял бокал за победу.

Вино жгло мое горло, быть может, горечь вызвали невыплаканные слезы.

– Мужайся, Элеонора. – Нафтали протянул мне ломоть белого хлеба. – Ешь. Тебе нужны будут силы. Я сказал твоему отцу, что ты в крепости. Он ждет тебя. – Старик пронзил меня взглядом. – Ты должна быть смелой.

Я выпила вина и оцепенела.

– Я посоветовал ему дать тебе немного времени перед тем, как расспрашивать.

– Что… что я должна сказать отцу?..

– Что твой раб умер.

– Умер?

Мой взгляд испуганно скользнул с него на Эрика, который внимательно слушал наш разговор. Взгляд его был мрачным.

– Да. Твой раб скончался от тяжелых ранений.

У меня перехватило дыхание. Холодная рука сжала сердце.

– Но ведь он жив…

– Для этого мира его больше нет. Он умер, и я сжег его по обычаю язычников с Севера. Вот что ты должна сказать отцу, слышишь? Элеонора, будь разумной. Правда может привести всех нас на виселицу, и ты знаешь это. – Он нежно провел рукой по моим немытым волосам. – Можешь счесть за счастье, если граф не накажет тебя строго за многодневное отсутствие. – Он взял у меня пустой бокал, чтобы я не выронила его.

Я нервно потерла руки.

– Что… что отец сделает со мной? Как вы считаете?

– Не думаю, чтобы он наказал тебя строго. Ты его единственная дочь. – То же самое говорил в лесу Эрик. – Кроме того, ты должна будешь держать ухо востро. Попытайся забыть, что происходило. Все, ты слышишь? Исключи своего бывшего слугу из игры. Он погиб, умер от гангрены после сражения в Хаймбахе. Твоего конюха больше нет в живых.

Я смотрела мимо маленького лекаря на сына северного короля. И впрямь, моего конюха давно уже не существует…

– Дорогое дитя, не бойся. И забудь моего гостя – ведь только так ты сможешь обезопасить его, – проникновенно говорил Нафтали. – Когда он наберется сил, я позабочусь о том, чтобы он смог тайно покинуть замок.

Эрик вновь отвернулся к стене. Свободный, словно птица. Никто его не удержит.

Мне опять вспомнились слова, которые я слышала от него не раз. Никогда не забыть мне их, никогда… Я еще раз взглянула на Эрика. Он не шевелился, но и своей спиной он выражал одержанный триумф.

Не сказав больше ни слова, я повернулась и вышла из пещеры.

Вопли воинов были слышны издалека, когда я, уставшая и растрепанная, вошла во двор замка. Там царило оживление, рыцари подбрасывали в воздух свои шлем, служанки пели и плясали. Глиняные кружки с вином ходили по кругу. Между тем уже прикатили первые бочки с пивом. Деревенские жители, которые со всем своим скарбом прятались от врага в стенах замка, разбирали свое добро и собирались в дорогу, домой, чтобы посмотреть, что осталось от их жилищ. Охрана открыла крылья больших ворот замка. Овраг, соединявший замок с пригородом, был доверху заполнен горящими, обуглившимися пучками соломы и конским навозом. Понадобится много дней и ночей, прежде чем люди доберутся домой.

Наконец из большого зала вышел мой отец с черным от дыма и чада лицом. В глазах его сверкали озорные огоньки. Он чувствовал себя победителем. Рихард, с той же военной вы правкой, стоял рядом, раскачивая меч из стороны в сторону. От них обоих исходила неуемная жажда жизни и борьбы. С высоко поднятой головой я направилась прямо к ним. Отец, увидев меня, поначалу даже растерялся. Потом взгляд его обрел металлический блеск. Рихард что-то шепнул ему, но отец оттеснил его в сторону.

– Ступай умойся, ты выглядишь как попрошайка, и жди в женской башне пока я не позову тебя! – прикрикнул он на меня.

Горничная Майя встретила меня у двери и повела в купальню. Она не задавала никаких вопросов, приготовила мне воду, как всегда, раздела и помогла забраться в бочку. От горячей воды пахло розмарином и вербеной, она поглотила меня и не совсем быстро, но все же дала возможность расслабиться. Чисто вымытая, намазанная мазями, я возлежала на ложе, как на небесах, все более погружаясь в блаженство.

Глава 11.

Как я видал, то оравшие нечестие и сеявшие зло пожинают его.

(Иов 4,8)

Жители замка Зассенберг праздновали с необычайно веселым буйством, столь горды были они одержанной победой. Днем и ночью со двора замка доносилась музыка, пиво и мед лились рекой, от двух ослов, которых забили в спешке, скоро остались лишь кости на вертеле. Люди плясали, смеялись, пока не падали с ног от усталости и засыпали под какой-нибудь скамьей. В праздничном зале людям благородного происхождения предлагались бургундское вино, мед и кушанья, хотя кладовые были почти пусты, и фрау Гертрудис заламывала руки, озабоченная тем, чем кормить замок всю весну. В угаре триумфа мой отец мог позволить себе быть великодушным и не экономить на подарках своим соратникам. Под вопросом было лишь одно: сможет ли он распространить свое великодушие на свою старшую дочь?

Но все торжества проходили мимо меня, я проспала не менее двух суток напролет. Майя с любовью ухаживала за мной, кормила меня молочной кашей и грушевым муссом, а когда я просыпалась, не мучила меня вопросами.

Около двенадцати пополудни отец наконец приказал позвать меня к себе. Майя усадила меня перед большим зеркалом в бронзовой оправе и начала сражаться с моими обстриженными волосами.

– О Боже, как вы выглядите! Кто-то под горшок обкромсал ваши волосы! Кроме того, вы сожгли их, здесь и здесь… все это я должна обрезать!

С помощью ножа она попыталась спасти то, что еще можно было спасти. И когда она закончила свою работу, я едва смогла узнать себя в зеркале. От прежней шапки волос остались лишь кудряшки до подбородка. Обрамляя мое лицо, они делали меня похожей на оруженосца отца.

– Они отрастут вновь, девочка, – попыталась успокоить меня Майя. – А с другой стороны, вы можете носить все ваши накидки и платки, и никто ничего не заметит.

Накидки. Платки. Я чувствовала, что выгляжу еще отвратительнее, чем прежде, и отвернулась. Ее ловкие пальцы втерли в мои волосы миндальное масло, прежде чем накинуть сеточку из серебряных нитей и укрепить ее на макушке серебряной заколкой.

– Посмотрите, так вы выглядите будто дама. Дополним все это накидкой на ваше зеленое платье, и вы увидите, что ваш отец не сможет противостоять вашему очарованию.

Она с удовлетворением осматривала свою работу. Я погладила рукою тонкое полотно и стала поворачиваться перед зеркалом. Получилось действительно очень мило. Я не знала, что отец вовсе не расположен замечать очарование своей старшей дочери. Требовалось совсем другое оружие. Невольно я стала нащупывать кинжал, который всегда носила с собой в кармане. Но в данный момент он был в темнице лекаря. Далеко отсюда.

Господа как раз собрались на первую дневную трапезу. Они ели суп, хлеб, сладкое и слушали пение горбатого барда. На отце был лучший его наряд, и даже дядя Рихард красовался за столом в одежде из голубого бархата. Вокруг восседали их соратники, в боях доказавшие свое мужество, и громко хлебали из своих мисок.

Когда доложили о моем приходе, отец сделал знак барду прекратить пение. Сникнув, тот сразу вышел, за ним побежала его тощая собака. В зале воцарилась тишина. Некоторое время отец с любопытством разглядывал меня. Одежда на мне была чистой, обувь вычищена, из-под платка, как всегда, дерзко выбивалось несколько кудряшек. Со шрама Майя заботливо смыла засохшую корку крови, спрятав его под легким гримом. Все выглядело вполне благопристойно. Но я была уверена, что от орлиных глаз свободного графа не ускользнула ни одна мелочь…

Отец громко откашлялся.

– Ты ничего не хочешь мне сказать?

Он сложил руки на животе и откинулся на спинку кресла. Высокое кресло заскрипело. Голос отца звучал дружелюбно, слишком уж дружелюбно для такой ситуации. Господа выпрямились за столом и с нескрываемым любопытством уставились на нас. То, что должно было произойти, случалось редко. И отцу нужны были зрители.

– Я прошу прощения, что так долго не давала о себе знать.

В ответ – тишина. Отец улыбнулся.

– Она просит прощения как трогательно! – И тут же взорвался, перейдя на крик: – Как осмелилась ты одна, без моего согласия покинуть замок?

Его громкий голос зловещим эхом отскакивал от каменных стен.

– Я…

Проклятье! Я не находила нужных слов.

– Ну, так что же? Я жду. Мне нужна веская на то причина, так что подумай хорошенько.

Отец скрестил руки на груди, выставив вперед бородатый подбородок.

– Я… я получила известие, что мой слуга еще жив. Я выехала за ним, чтобы привести сюда.

– Что ты?

Он наклонился вперед и сощурил глаза.

– Он был ранен…

– От кого ты получила известие? От кого?

Матерь Божия, я и Габриэля втянула в это!

– От друга из стражников…

– У тебя есть друг-стражник?

Кто-то прыснул в кулак, но смех тут же захлебнулся, как только мой отец, вскочив, с грохотом опрокинул кресло и выпрямился в угрожающей позе.

– Друг-стражник? Друг? Я правильно расслышал? Ты не должна иметь друзей-стражников! У тебя вообще не должно быть друзей! Ты баба и потому обречена лишь на то, чтобы сидеть за прялкой…

Меня охватил гнев.

– Но ведь это я принесла вам сообщение о готовящемся нападении, – попыталась я козырнуть своей заслугой.

– Это здесь никому не интересно! Вызывает интерес лишь твое болезненное любопытство и то, что ты презренная бродяжка! Мне будет стыдно за тебя до конца моих дней! Скромная, пристойная девушка не покинет замка, тем более – перед началом военных действий! И здесь дел было невпроворот!

Я готова была от стыда провалиться сквозь землю. Сопя, он спустился с хоров вниз. Шпоры его сапог угрожающе звенели, когда он дважды обошел вокруг меня. И остановился совсем рядом.

– Так почему, говоришь, ты покинула замок?

Он стоял так близко, что я чувствовала его кислое дыхание.

– Мой слуга, тяжело раненный, лежал на вражеской территории, я хотела забрать его, – произнесла я твердо.

– Ага. – Он сделал еще один круг. – Подойдем ближе к делу. Слуга. – И тут он взревел так, что я на мгновение перестала и видеть, и слышать. – Подумать только, что этот проклятый потаскун тому причиной! Клянусь всеми святыми, я собственными руками вырву у него кишки, прежде чем прикажу четвертовать! Сейчас же скажи мне, где он! – Сжав кулаки, отец вцепился в мое платье и затряс меня, как грушу. – Я отомщу ему за совращение моей дочери! Этот подлец будет повешен за свои трижды проклятые яйца и будет сучить ногами – скажи мне немедленно, где он! – С отвращением я почувствовала па лице его плевок. – Скажи мне, о проклятье…

– О ваша милость, умерьте свой гнев! – Голос моего духовного отца прозвучал резко.

Отец тут же оставил меня в покое и повернулся к хорам.

– Господа, то, что мы сейчас должны здесь обсудить, – дело серьезное. Моя дочь якшается со сбродом, так называемым другом-стражником и слугой-язычником. С рабом она путалась в лесу, защищала его – я отказываюсь верить услышанному…

Глаза господ заблестели. Разгорался скандал, о да, самый настоящий! Графская дочь и язычник – презабавная история! Почти всем внушал страх великан, упорно отвергавший благословение священника и с такой силой ударивший одного из конюхов, что тот хромал и поныне… Этот жуткий человек, которого граф чуть ли не до смерти пытал на дыбе, но так и не добился от него ни слова… Возможно, из мести он схватил дочь графа… Сохрани, Господь, его душу! Камергер уже начал бормотать молитву, а господин Герхард кинул на меня испуганный взгляд. Сглотнув слезы, я опустила подбородок.

– Ты можешь мне больше ничего не говорить, я все равно все узнаю. – Отец со злостью посмотрел на меня. – Мою дочь не совратят безнаказанно – он поплатится за это жизнью. – Я молча прикусила губу.

– Ну что, не находишь подходящих слов? Никаких пустых отговорок, я хочу слышать только правду!

Правда… Эрик даже не коснулся меня, хотя возможностей в лесу для этого было предостаточно. Может быть, такая месть казалась ему слишком незначительной, мелкой – овладеть дочерью своего противника… Я почувствовала, что краснею.

– Он ничего со мной не сделал.

С хоров раздалось хихиканье. Для этих любопытствующих мое покрасневшее лицо говорило о многом. Вызывающие взгляды скользили по моей фигуре, будто распутство, как чертов знак, могло просвечивать сквозь ткань платья.

– Он ничего со мной не сде-елал… – передразнил меня отец. – Я хочу услышать это от него, он должен сказать мне сам! Так где же он? Ты ведь знаешь это, и я носом чую, что тебе известно его имя! Назови его! – Глаза отца сверкали яростью. – Ну!

Голос отца вселил в мою душу ужас.

– Он мне ничего не сделал, лишь выполнил свой долг, – твердила я.

– Свой долг? Что за долг?

Он поклялся защищать меня, отец, и оп исполнил эту клятву. Он доставил меня домой.

– Теперь это называется «защищать». – Отец язвительно рассмеялся мне в лицо. – Защищать! И доставил домой… но он же был тяжело ранен?

– Да…

– Так где же он теперь? Ну! Разожми свой рот, наконец! Я ведь все равно узнаю! Все! Вы прячете его от меня под вашими бабскими юбками? Еврей помогал вам? Да?

Я выдержала его взгляд и промолчала. Тогда он повернулся к своим гостям.

– Моя дочь защищает какого-то раба – может, ей стоит отрезать язык, раз она не хочет ни в чем признаваться?

Грозные демоны, которым не могла противостоять даже моя мать, казалось, всецело завладели им. Его правая рука схватилась за нож.

– Ну? Говори, если тебе дорога жизнь! – Отец опять ухватился за край моей туники.

– Он не причинил мне ни малейшего вреда, даже не дотронулся. – Я глубоко вздохнула. – И его уже нет в живых.

– Нет в живых? Как это – нет в живых? Покажи мне его труп, тогда я поверю!

– Он скончался от тяжелых ранений в светлое Христово воскресенье, – сказала я, как научил меня лекарь. – Еврей сказал, что у него гангрена. Запах… запах стоял ужасный!

По телу моему пробежала дрожь – за такую ложь я точно накликаю на свою голову беду, объявляя живого умершим… и туг я вспомнила предсказание Греты! Бог действительно не знает к нему ни милости, ни сострадания… Смерть и несчастье… О Пресвятая Дева Мария, прости мне этот грех!

– Привести сюда еврея! – взревел отец.

Я тайком вздохнула. Еврею он поверит наверняка.

Когда появился Нафтали в безупречно белом халате, по залу прошел легкий шепоток. В своей непременной шапочке, с длинной седой бородой, он внушал почтение. Сдерживая гнев и злость, отец стал задавать лекарю вопросы.

Нафтали поблагодарил за проявленный интерес и подробно описал, как варвар, словно зверь, умирал от своих разлагающихся, издающих запах ран, в страшных муках, крича и буйствуя. Из-за запаха, да еще по обычаю варваров, труп немедленно был сожжен в большом камине лаборатории, а пепел развеян по ветру в ту же ночь. На лицах слушателей появилось отвращение. Каждому было известно, что такое гангрена с ее ужасающим запахом. Ее боялись, все перед ней были равны – богатый и бедный, смелый и трус. Отец молча, внимательно выслушал все до конца. И заходил, не говоря ни слова. Потом он почти вплотную подступил к лекарю. Своим носом он почти касался носа старика.

– Поклянись мне, что ты сказал правду. Богом народа своего, еврей.

Нафтали не мог уклониться от его взгляда. Я видела, как он выпрямился.

– Вы хотите, чтобы я дал клятву, господин? Совесть моя чиста, как у ребенка, могу вас заверить. – Он поднял руку и посмотрел графу в глаза. – Atah Gibor le-Olam̉ – хвала тебе на века, о господин. Клянусь своей кровью перед бессмертным Богом, который все знает и все видит, который карает неправых и призывает к себе праведно живущих, в том, что я говорил правду. Вашего раба-язычника, конюха фройляйн, больше нет.

С хоров раздались возгласы удивления. Еврей поклялся! Мастер Нафтали снискал себе славу алхимика и целителя и был широко известен всей округе Кельна.

Мне стало дурно. Боже правый – мастер Нафтали совершил клятвопреступление – дал лжесвидетельство! Осознал ли он, что совершил? За дачу ложных показаний под присягой полагалась смертная кара! Как же он должен быть предан мне, Эрику…

Отец пребывал в раздумье. Я буквально чувствовала, как напряженно работал его мозг. Присутствие Нафтали придало мне сил. Если он мог так противостоять моему отцу, то и я должна быть способна на нечто подобное.

– Можешь идти, – обернулся отец к лекарю.

Движением руки еврей был освобожден от дальнейшего присутствия в зале.

Отец утащил меня за одну из колонн и вновь принялся ходить вокруг. Господа немилосердно вытягивали свои шеи, пытаясь разглядеть все до мелочей. Вновь скрипнула дверь, меч со звоном упал в том месте, где обычно складывали оружие. Краем глаза я увидела красную мантию. Отец склонился в поклоне.

– Скинь платок, – приказал мне отец – с головы, скорей же. – Я медленно стянула платок с головы. – Что ты сделала со своими волосами? – Он схватил меня за кудряшки под сеточкой из серебряных нитей, будто рассматривая гриву одной из своих лошадей.

– Они сожжены. Мне пришлось их отрезать.

– Та-ак, сожжены. А вот это украшение на твоем лице? Оно откуда? – Он наклонился ко мне поближе и прошептал свирепо: – У тебя вид разбойницы! Твоя бедная мать перевернулась бы в гробу, если бы смогла видеть тебя такой!

– Мастер Нафтали составил для меня мазь…

– Так проси Пресвятую Деву Марию, чтобы она подействовала как можно быстрее. – Он поспешно накрыл мою голову платком. – Счастье, если будущий жених возьмет тебя в жены, не попросив увеличить приданое.

Я не поверила своим ушам. Какой жених? И прежде чем успела хоть что-то возразить, отец потянул меня назад, к хорам, возвысив голос, заговорил.

– Господа, дальнейшее выяснение невозможно, главный обвиняемый мертв. Как добропорядочный христианин, я проявляю милость, заявляя о снисхождении за совершенный моей дочерью проступок. Возможно, после смерти моей горячо любимой жены она не воспитывалась в должном повиновении. Господь таким болезненным образом объяснил мне, что я должен был сразу убить варвара-чужака. Всевышний учил меня, что женщину никогда нельзя оставлять одну. Я должен упрекнуть себя в том, что забыл Его слова. Дочь моя, я решил твою участь, сосватав тебя господину Кухенгейму. Он уже давно просил твоей руки, если ты, конечно, помнишь. Союз наших домов…

Я посмотрела на хоры. Красная мантия висела на спинке кресла, глаза всех лихорадочно сверкали, бокалы были наполнены.

– Но, отец…

– Союз наших домов более чем предпочтителен, ведь моя собственная невеста родом из соседнего графства. Дату предстоящей свадьбы мы обсудим сегодня в полдень.

Белокурая, тщательно подстриженная борода за столом раскланялась на все стороны и подняла бокал. Кухенгейм. Назойливый и фамильярный, с большим носом. Никто и ничто из Эйфеля, которому и принадлежало-то всего несколько виноградников. Самодовольный, один из тех, кто женится на девушке аристократического происхождения, и неважно, сколько шрамов украшает ее лицо… Я закрыла рукой рот… Нет, это не наяву, все это сон, дурной сон.

Между тем на хорах жених уже отмечал радостное событие: слышались пожелания счастья, непристойные замечания и рукоплескания, господа то и дело пили за здоровье отца. Только-только отпировали на одном празднике, как тут же подоспел другой! Отец остановился возле меня с довольным лицом. Ну конечно, после заявления о предстоящей свадьбе он не будет припоминать мне мои преступления. Как оглушенная, я опустилась на табуретку, которую подставил слуга. Отец рассудил просто. И как разумно было выбрано время! Объявив о свадьбе, он ловко отвлек внимание от моей прогулки – хорошо все продумал, хитрец! Жених, так и не узнавший о моем допросе, предавался мечтам о предстоящем. Если бы по всем рейнским землям ходили разговоры, высмеивающие свободного графа, который не смог удержать в узде свою собственную дочь, это имело бы унижающий его достоинство эффект. А если бы об этом узнал еще и кайзер! Его строгая мать позаботилась бы о том, чтобы я до конца своей жизни находилась за стенами монастыря… Образно выражаясь, отец сохранил и свое, и мое лицо. Но должна ли я быть ему за это благодарна? Я уставилась на хоры. В голове туман, руки и ноги будто налились свинцом и тянули меня к земле. Красная мантия, казалось, парила надо мной, чтобы опуститься и накрыть меня, красная, как свежая кровь, насквозь мокрая, пропахшая вожделением похотливого виноградаря…

Кто-то с силой распахнул большие двери. Гул голосов оборвался.

– Deus hic, мой дорогой граф! Ваш слуга просто не хотел впускать нас, я в это не мог поверить. Deus hic, дорогой граф Зассенбергский.

Отец обернулся. У входного портала стоял облаченный в пышные одежды представитель архиепископа Анно архидьякон Гервиг из Кельна. Однажды мы уже принимали его, когда освящали церковь, и я хорошо помнила большого человека с тонкими руками.

– Когда до нас дошло известие о нападении из Хаймбаха, мы сразу собрались в путь, дорогой граф. Всемогущий Господь услышал наши молитвы и даровал вам победу. Возмутительный поступок Хаймбахера, не правда ли?

С пунцовым лицом отец опустился перед вошедшим на колени и поцеловал поднесенное кольцо. Я слышала, как он извинялся за невнимательность своих людей, Гервиг при этом снисходительно улыбался. Я-то знала: уже утром покатятся головы людей из отряда охраны, не доложивших о прибытии столь высокопоставленного лица, не встретивших его подобающим образом.

Зал заполнился слугами, священниками и монахами из монастыря в развевающихся белых и черных одеждах, запах ладана чувствовался везде, где-то раскачивался серебряный крест. Для архидьякона подготовили стул, и все собравшиеся на хорах поспешили спуститься вниз, чтобы засвидетельствовать свое почтение. Вместо того чтобы принять участие во всеобщем приветствии, как это полагается даме, я, прихватив скамейку, скрылась за колонной и издали наблюдала за тем, что происходит, ни во что не вмешиваясь.

Отцу нужна была вся эта приветственная суматоха, чтобы понаблюдать за своим гостем со стороны, и я заметила его лишь тогда, когда он тяжело опустил руку на мое плечо.

– Самообладание, моя дорогая. Сейчас ты поприветствуешь архидьякона как сияющая невеста…

– Ах, отец, оставь же меня в покое, – попросила я.

– Дитя мое, после всего, что произошло, ты должна только радоваться, что господин Гуго еще хочет взять тебя в жены. В конце концов, он имеет самые серьезные намерения. Должен тебе заметить, чрезвычайно тяжело найти для тебя мужчину, ты в каждом находишь изъян. Я сыт этим по горло, и должно же это когда-нибудь случиться!.. Твоя мать была бы вне себя, если бы знала, что ты все еще не замужем. – Отец умолк, задумчиво погладил свою бороду. Недолгое молчание выдало его сомнения, была бы мать довольна его действиями. – Ну, будь веселой. – С этими словами отец стащил меня со скамейки и указал на господина Гуго – он все еще стоял на хорах. – Взгляни-ка, он молод и силен, да и в постели тоже, верно, не слабак! Вот увидишь, девочка. – Он ухмыльнулся.