Текст книги "Восточные сюжеты"
Автор книги: Чингиз Гусейнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)
Но некоторые книги, найденные Катей в шкафу, запомнились ей на всю жизнь. Это был томик Пушкина, «Три мушкетера», «Айвенго», «Детство Тёмы». Катя по одной брала книги из шкафа, читала, потом возвращала на прежнее место.
Так она читала всю долгую, трудную зиму. А пока был теплый сентябрь и лишь изредка шел косой дождь.
* * *
Немцы были близко, но Мария не ощущала этого, и ей казалось странным, что враг, как об этом писали в газете, намеревался еще 1 августа вступить в Москву. Порой бомбили днем. Из широкой горловины репродуктора на улице на миг позже, чем из маленького радио на стене кухни, доносилось: «Граждане, воздушная тревога!…» Доносилось заученно, размеренно, без паники. И было известно, что с неизбежностью последует успокаивающее: «Угроза воздушного нападения миновала, отбой…»
По счастливой случайности, в их переулок пока не попала ни одна бомба, «тревога» и «отбой» воспринимались уже привычно. Но однажды утром, по дороге домой после ночевки в метро, им пришлось сделать крюк – улица была запружена народом, дружинницы огородили глубокую воронку от фугасной бомбы, в соседних домах вылетели стекла, говорили, что осколком убита женщина.
Рабочие заделывали воронку, а пожарные неподалеку тушили полыхающий пожар, – тонкие струи на фоне пламени казались игрушечными. Мария почувствовала на лице жар пламени, хотя дом находился на той стороне широкой улицы.
На асфальте набережной была разлита грязная лужа, выплеснутая бомбой, попавшей в реку.
* * *
Марию записали в домовую пожарную команду, выдали телогрейку, брезентовые рукавицы. Дежурили по двое, по трое.
Мария научилась передвигаться по крыше почти безбоязненно. В первые минуты дежурства в кромешной тьме ничего не было видно, лишь присмотревшись, она начинала различать контуры застывших многоэтажных домов с темными окнами. Дежурные следили, чтобы нигде не появилась хоть щелочка света.
Черное небо висело над городом. Но вот громкоговоритель на чердаке предупреждал: «Граждане, воздушная тревога! Граждане, воздушная тревога!» Голубые лучи прожекторов разрезали небо на куски, иногда в скрещении лучей высвечивалась яркая блестящая точка – самолет, мелькали вспышки, били зенитки.
Чтобы отогнать страх, Мария вспоминала правила тушения зажигалок: щипцами схватить, сунуть в бочку с водой или в ящик с песком. Или же, размахнувшись, бросить на улицу… Так и не пришлось.
В одну из ночей, когда особенно сильная бомбежка была в их районе, Марии казалось, упади сейчас бомба, она не сумеет не то что ее потушить, но не сможет сдвинуться с места. Светящаяся ракета, сброшенная с вражеского самолета, на миг высветила окружающие дома, и тут же раздался страшный грохот. Мария схватилась рукой за край щитка, на котором висел пожарный инвентарь. Казалось, что крыша уходит из-под ног, болью кольнуло в ушах. Пятисоткилограммовая фугаска попала в здание школы за два квартала от них, в Теплом переулке, пробила дом до самого подвала.
Когда она сдавала дежурство, в домоуправлении Марии рассказали, что одна фугаска сегодня попала в парк Горького, а от взрывной волны на Никитском бульваре упал памятник Тимирязеву. А в Теплом переулке бомба, оказывается, не взорвалась.
* * *
Так уж сложилось, что сестры питались отдельно. Клава вечером приносила продукты и хлеб, отоваренные днем, готовила обед на завтра. Свои продукты закрывала на ключ в нижнем отделении буфета, и ели они с Женей у себя в комнате при закрытых дверях. У Марии день строился в зависимости от выступлений и дежурств на крыше. Когда она бывала дома, Женя ела вместе с ними, а в дни, когда уходила, девочки обедали одни, без взрослых, – выносили на кухню все, что им оставили матери, сливали в одну кастрюлю и перемешивали, независимо от того, был ли то суп, щи, картошка, каша. Казалось им, что так вкуснее. И все делили пополам. Об этой их тайне никто не знал. Иногда Женя угощала Катю гематогеном, который приносила Клава.
– А я вот ем шоколад!
– А мой вкуснее! Как вкусно! – вздыхала Катя.
– Очень вкусно! – облизывала губы Женя.
Сестры виделись, лишь когда шли вечером в метро. Почти не разговаривали. Клава жила какой-то внутренне напряженной жизнью, сосредоточилась на чем-то своем. Часто пропадала у Колгановых.
И писем нет – ни от Виктора, ни от Виталия.
– Тебе что? – иногда говорила Клава Марии. – Кто из кожи лезет вон, чтобы как-нибудь просуществовать, из последних сил выбивается, а кому стоит пропеть две-три песенки, как его работа кончается.
А крыша? А дежурства?.. Это Мария про себя, в душе. К чему? И о «двух-трех» песнях не говорила. Тоже не к чему.
Поди спой перед безрукими. Перед безногими. Ослепшими и обожженными. Их надо видеть. И здесь нужна сила.
* * *
В газетах часто печатались длинные списки награжденных орденами и медалями начальствующего и рядового состава Красной Армии «за образцовое выполнение, – как выучила наизусть Мария, – боевых заданий командования на фронте борьбы с германским фашизмом и проявленные при этом доблесть и мужество».
Завидев эти указы, Мария рвалась к спискам и быстро пробегала их глазами: а вдруг?! Весь август со дня приезда в Москву она подолгу простаивала у газет. «Голубев», – шептала она, скользя глазами по столбцам. Вот награжденные орденом Ленина, Красного Знамени, Красной Звезды, медалью «За отвагу», «За боевые заслуги»… Странно, не встречалась нигде фамилия «Голубев». Лишь раз, в сентябре, наткнулась она на родную фамилию. Но то был Голубев Иван Иванович, младший лейтенант, и награждался он орденом Красной Звезды.
«…ожесточенные бои на всем фронте от Ледовитого океана до Черного моря».
«…оставили Кировоград и Первомайск».
«…особенно упорные бои на юге».
И невольно взгляд ловил сообщения о боях под Одессой. Одесса и Голубев.
Появилось сначала Одесское направление.
Оставили Днепропетровск, – было направление, и уже «оставили». Неужели и Одессу?
И надолго ушло упоминание: «вели бои на всем фронте…» И вот: «в районе Одессы уничтожено 23 танка». И снова молчание. Вот еще: разгромлена на подступах кавалерийская часть; немецко-румынские войска атаковали участок обороны на Одесском направлении, и атаку отбили батареи, которыми командуют лейтенанты Таран и Лысый. И много дней – ни слова.
Ни Одессы, ни Голубева.
И фраза, от которой сразу тепло на душе: «Разгром румынских дивизий под Одессой». Неужели будет: «сдали»?..
И казалось странным, что она могла думать о скором туда возвращении. Та, другая, Мария была далекой, нереальной, чужой, Мария-певица, Мария, провожаемая мужем, встречаемая им у театрального подъезда, Мария на даче, Мария на пляже, – ни о чем не думающая, ни о чем не беспокоящаяся, Мария за каменной стеной. И она ли это, гуляющая по Дерибасовской? Пьющая сладкую вкусную газированную воду на углу в киоске у их дома. Покупающая Кате зажатое между двумя кругляшками вафель мороженое. Отводящая дочь в школу Столярского со скрипкой в футлярчике. Нет, это была другая Мария, далекая-далекая. Совсем чужая.
Такая простая фамилия – Голубев, а ее нет. Попадаются сложные, впервые слышанные, необычные: сержант Спиченков, командир Журук, старший лейтенант Иркутов, майор Юкалов, лейтенант Азбукин, бойцы Пастич и Приведенцев, старшина Белогривов, красноармейцы Макозобов, Ахметов, Гулевых, командиры Слезкин и Загороднов, капитаны Картузов и Гусори, сержант Тацко, часть Эрастова… Старшина Шевчук огнем винтовки сбил «Мессершмитт-109». Капитан Коврижко поджег четыре танка, а младший лейтенант Геущенко – два. Рядовой Исмаилов в рукопашном бою заколол шестерых фрицев. Снова Эрастов. Ефрейтор Кошеленко, Немцевич, Чигрин, капитан Брюшков, младший политрук Косунбеков, старшина Ползычев, лейтенант Мачужинский, старший сержант Кривохиж, Гусев и Гусаков… А Голубева нет и нет. Люди, люди, люди. Новые и новые имена. И у каждого – своя боль, свой ожидающий, своя Мария.
* * *
– Я не еду, – сказана Клава Марии, – можешь, и ты не ехать, у нас дети, их не с кем оставить.
– Но я могу поехать, и я поеду!
– Ты имеешь право, это Георгий Исаевич знает точно, и должна им воспользоваться! И какая от тебя польза? Держала ты в руке хоть лопату? Знаешь, как землю копать надо?
Мария не стала пререкаться с сестрой, не было сил ни спорить, ни возражать. Она решила и непременно поедет.
– Катя тебе в тягость не будет, она уже взрослая, и сама управится, – сказала Мария и стала готовиться: надела отцовскую телогрейку, теплые шаровары.
– Дура! – зло сказала Клава. – Ну и калечь себя!
Ехать на рытье траншей было недалеко – в Фили. Весь склон Поклонной горы к концу недели был изрыт траншеями.
Лопата не слушалась, скользила по жухлой, мокрой траве, не хотела врезаться в землю. Дождь моросил, и не было просвета в небе. Особенно тяжело было поднимать полные землей лопаты со дна траншеи и забрасывать вверх. Но еще труднее было женщинам, устанавливавшим у шоссе надолбы против танков. К концу первого дня ладони у Марии покрылись кровавыми волдырями. Поясницу ломило, ноги гудели.
Проработала она здесь три дня, а потом Марию с группой женщин перебросили на грузовике в район Химок, в Тушино. Ветер подул северный, резкий, злой, и Мария прятала лицо за чьей-то спиной, тоже в телогрейке, пахнущей сыростью. Голову она обвязала куском клеенки, и мокрые пряди липли ко лбу. Лучше устать, забыться, не думать. От Виктора по-прежнему не было писем. И не видеть раненых, перед которыми выступаешь. Их было все больше и больше. Мария никак не могла привыкнуть, присмотреться к виду увечий и крови. Дурнота поднималась к сердцу, и она с трудом удерживалась на ногах, особенно глядя на обожженные, слепые лица с оспинками черного пороха, голыми веками и надбровьями.
О трудовом фронте Мария почти ничего не рассказала Кате. Две недели, проведенные на казарменном положении в Тушине, с сотнями других, таких же, как она, женщин, ничем не отличались от иных дней военного тыла в прифронтовом городе с частыми налетами, когда отрытая тобой траншея прячет тебя же от бомб и пулеметной очереди с бреющего полета; дней с постоянным чувством голода, с тяжелыми руками, которые кажутся не твоими, а чужими, будто существуют независимо от тебя.
На следующий день после приезда Марии домой с трудового фронта начальник строительного отряда Иван Адамович Пташников всю ночь будет сидеть над рапортом, о котором Мария и не подозревала. Начальник напишет в нем, не называя имен, и о Марии в той части, где речь пойдет о вырытых в погонных метрах противотанковых рвах и проделанных ходах сообщения в метрах. В рапорте Ивана Адамовича будет сообщено и о сделанных эскарпах, и о проведении проволочных заграждений, и об установке надолб и ежей, и о пулеметных точках с колпаками, дзотах и дотах; о произведенной вырубке и завалке леса в гектарах; о том, что на работу затрачено столько-то человеко-дней и что имели место столько-то травматических случаев с временной утратой трудоспособности, один смертельный (убило упавшей елью) и два тяжелых случая, что снабжение продовольствием протекало нормально и фактическая стоимость питания одного человеко-дня составила 3 рубля 70 копеек при норме 5 рублей; что политико-массовая работа отряда проводилась ежедневно по батальонам (Мария работала в третьем батальоне); были проведены следующие мероприятия: выпущено три «Боевых листка», комиссары ежедневно утром, при выходе на работу зачитывали рабочим последние известия Информбюро.
А известия были однотипные по форме, слух привык к ним, а сердце противилось, не верило, протестовало: «…наши войска вели бои с противником на всем фронте»; и далее: «На одном из участков Южного фронта…» Или: «На одном из участков Северо-Западного направления…»; рассказывалось о зверствах фашистов в захваченных районах; бои шли на подступах к Ленинграду; сдали Полтаву; лишь раз была упомянута Одесса; о бойцах, защищавших подступы к городу; читали письма пленных или убитых; особенно запомнилось Марии письмо-обращение сдавшихся в плен итальянских солдат Фрала Северино и Пьетро Марлини к своим однополчанам: «Мы, слава богу, живы и здоровы и надеемся после войны вернуться в свою Италию. Для нас война закончилась…»
А для Марии с Катей как? Для Виктора?
Из рапортов строительных отрядов сложится отчет Ленинградского райкома ВКП(б), где будет сказано о сооружении трех основных линий обороны и четырех укрепленных участков в дни, когда Мария была призвана на трудовой фронт.
И лишь много месяцев спустя, когда фашистов отгонят из-под Москвы, тайна рапортов и отчета райкома обнародуется, и Мария прочтет в газете «Московский большевик», согревая озябшие руки в проходной хлебозавода: «В суровые, тяжелые октябрьские и ноябрьские дни, когда озверелые банды Гитлера рвались к сердцу Советского государства, десятки тысяч металлистов, ткачей, обувщиков, бухгалтеров, инженеров, техников, учителей вышли на поля и дороги Подмосковья… Люди, впервые взявшиеся за кирку и лопату, не считались с огромными трудностями, с энтузиазмом рыли противотанковые рвы, строили блиндажи и дзоты, делали завалы и т. д. И эти люди, мужественно и стойко преодолевавшие все невзгоды дождливой холодной осени, казалось, не впервые работали киркой, лопатой и топором, будто труд землекопа, бетонщика, плотника был их многолетней профессией…» И будут названы «профессор, убеленный сединами, маститый инженер, домашняя хозяйка, экономист, врач, учитель, рабочий, продавец»; и хотя Мария не найдет свою профессию певицы, ей будет казаться, что это именно о ней и написано.
Но это было только начало.
А что впереди?
* * *
Шестнадцатого октября Клава вернулась домой рано, вся в снегу. Хлопья тут же таяли.
Накануне весь день валил мокрый снег, и на улицах была грязь из серой кашицы дождя и снега.
Еще не было двенадцати, когда пришла Клава, встревоженная и растерянная. Разделась, не говоря ни слова; тут же побежала к Гере Валентиновне и, спустившись, рассказала, что никто сегодня не вышел на работу и зарплату почему-то не выдают.
– Чушь! – не поверила Мария. – Быть этого не может.
Клава промолчала.
Прибежали девочки: они видели; как дворничиха тащила к себе огромный мешок не то с мукой, не то с рисом. Еще какие-то люди, утопая в грязи, несли из магазина, который был у них во дворе, ящики. Какой-то вихрь слухов пронесся по Москве. 18 октября пал Можайск.
19-го враг форсировал реку Рузу и занял Осташков.
20-го было официально объявлено о введении в Москве и прилегающих к городу районах со вчерашнего дня осадного положения. Кто-то, рассказывали, пытался бежать из Москвы на машине и даже с пулеметом.
У Сокольников бойцы истребительного батальона сумели задержать его, и он был расстрелян на месте. Такая же участь ожидала каждого, кто попытается призывать к нарушению порядка и сеять провокационные слухи, шептунов и паникеров.
В Театральном обществе никого не осталось, и Марии срочно надо было устроиться на работу. И она устроилась в термический цех механического завода.
Сразу наступили холодные дни.
Снег подморозило, скользко, он торчит бугорками, блестит, надо ходить мелкими шажками, чтобы не упасть. Стало известно, что паровое отопление так и не будет включено. Но хорошо, что они сообразили еще в сентябре – и снова посоветовал Колганов – купить на Усачевском рынке две железные печки. Сбережения Марии таяли с каждым днем. Человек, который продал им печи, вместе с сестрами пришел к ним, а на следующий день принес трубы, и жесть на пол и установил печки – одну в комнате Клавы, другую – у Марии. И без того в маленькой комнате было тесно, а с печкой и вовсе стало невмоготу – ни встать, ни сесть. За печки и за дрова заплатила Мария. И за установку, и за жесть, Мария сложила свою долю дров под кроватью и у стены за дверью.
В сообщениях Совинформбюро появились направления Можайское и Малоярославецкое. Потом прибавилось Калининское. Затем Калининское исчезло, появилось Волоколамское. Далее Тульское. Четыре направления сразу – Можайское, Малоярославецкое, Волоколамское, Тульское!.. И все близко от Москвы, рядом. Затем исчезло – и это было страшно – Волоколамское, Малоярославецкое – и снова появилось Калининское. И сразу исчезло все – пошли безымянные «бои на всех фронтах»…
* * *
Однажды днем в квартиру постучали. Девочки, бросив карандаши, побежали к двери, прислушались: Клава наказала им дверь никому не открывать.
– Кто там? – спросила Катя.
– Виктор, – ответили за дверью.
– Папа! – крикнула Катя и открыла дверь. И тут же отпрянула: это был Витя, с которым они ехали в поезде.
Он снял шинель, от которой пахло гарью, и прошел в маленькую комнату. Что ж, Катя рада и ему… Давно у них никого не было – все время одни да одни. Витя сидел недолго. Уходя, он выгрузил из карманов шинели кулек с сахаром и две банки консервов с надписью не по-русски. Он сказал, что скоро навестит их опять, пусть Катя передаст маме привет. Катя давно не видела так много сахара. Мария берегла сахар, получаемый по карточке, только к чаю, и то для Кати, а сама пила с сахарином. Единственным лакомством Кати была вареная свекла, которой ее угощала дворничиха – хозяйка немецкой овчарки. Катя иногда гуляла с собакой и за это получала свеклу из пайка Рекса. Овчарку весной должны были взять в армию.
Катя и Женя взяли из пакета по куску колотого сахара и долго, с наслаждением сосали его, глядя друг на друга, улыбаясь.
* * *
Как-то Мария с Катей вышли, и у трамвайной остановки Мария вспомнила, что забыла взять кошелек. Катя вернулась и застала тетю в маленькой комнате. Клава стояла у развороченного шкафа и рылась в нем; она густо покраснела, когда увидела Катю.
– Что это? – крикнула она на племянницу, чтобы заглушить неловкость.
Катя и сама впервые видела диковинную жестяную коробку на стуле.
– Не знаю.
Их чемодан был открыт.
Клава быстро положила коробку в чемодан, но не успела закрыть, как пришла Мария.
– Ты что в моем чемодане роешься? – изумилась Мария.
– Я в шкаф полезла и вытащила чемодан, чтоб не мешал.
Мария быстро подошла и закрыла чемодан.
– Мама, а что в коробке?
Мария поняла, что Клава видела коробку и ждет, что ответит Мария. Но коробка открывалась туго, и Клава вряд ли успела снять крышку, ведь Мария с дочерью недолго отсутствовали.
Катин вопрос остался без ответа. В тот день они с матерью никуда не ушли.
* * *
На их лестничной площадке обворовали квартиру.
Однажды, придя с работы, Мария увидела, что дверь к соседям, которые были в эвакуации, открыта настежь, замок взломан. В дверях беседовали милиционер и домоуправ. Поодаль стояла дворничиха. Мария мгновенно вспомнила о золоте. Все внутри похолодело. Что, если бы воры забрались к ним? Она быстро вошла к себе, закрыла дверь, вытащила чемодан: жестяная коробка была на месте.
Клава пришла с подробностями: воров не поймали, но акт составили; подумать только – среди бела дня обчистили, даже подушки унесли; наверно, кто-то из своих, знали, куда идти.
* * *
«Как быть с золотом?» – в который раз вставал в эти дни перед Марией этот вопрос, и она не знала, что предпринять.
Дров мало. Катя по ночам мерзнет, хотя зима по-настоящему еще не пришла. Они вдвоем никак не согреются. Мария половину своего хлебного пайка отдавала Кате, но та не могла наесться, и, когда случалось им говорить перед сном и даже засыпая, Катя неизменно рассказывала маме о белом хлебе и как мама его густо намазывала сливочным маслом, а она капризничала, не хотела есть. Чтоб масло не таяло, в масленку наливали холодную воду.
– Вот бы мне сейчас этот хлеб!..
И о сладком чае рассказывала Катя.
Вспоминала такое, что Мария удивлялась: как она могла об этом помнить, ведь была совсем несмышленышем! О том, как однажды Катя оттолкнула ее руку, не хотела есть гоголь-моголь, и стакан выскользнул из рук, упал, но не разбился, а Катя все равно не стала есть.
– А какой он вкусный, гоголь-моголь, правда, мама? – спрашивала Катя.
Как быть? К кому пойти с золотом? Как вдруг вытащить монету и показать кому-то? Вот она подходит к ювелиру… Но где он, этот ювелир? К Георгию Исаевичу пойти? Чтоб он помог? Но не спросит ли Георгий Исаевич: а откуда золото? Каждый спросить может. И падет тень на всю их семью: «Прятали!.. Скрывали!..» На Виктора падет тень… Пятно на всех!.. Может быть, отдать Клаве? И пусть она распоряжается. Но что скажет потом Мария Виктору и Николаю? И что станет с Клавой, если она увидит столько золота?!
Мария несколько дней ходила сама не своя. Но однажды не выдержала, позвала Клаву и рассказала.
– Золото?! – изумилась Клава.
А когда увидела содержимое коробки, то неожиданно начала истерически кричать:
– Мы голодаем! Мерзнем без дров! Работаем как проклятые! А ты прячешь миллионы!
– Не кричи! – силой усадила ее на кровать. – И успокойся! Что ты предлагаешь?
Клава вскочила и снова склонилась над коробкой.
– Как что? Здесь же миллион! Надо купить муку, купить картошку! Запастись дровами, меду купить, сахар! Масло! Мало ли что надо еще купить?!
Золото приковало к себе Клаву, она трогала рукой монеты, перебирала их, невнятно что-то бормоча, и непонятно было, то ли Марии она говорит что-то, то ли с золотом разговаривает.
– Оставь их! Сядь и успокойся.
– Нет, подумать только, какое богатство! – У нее в голове не укладывалось, что у них в квартире прятались миллионы.
Мария не ожидала, что Клава так разволнуется, и уже жалела, что доверилась ей. Она отстранила Клаву и закрыла коробку. И только тут Клава отошла:
– Ну ладно, я сяду. Я тебя слушаю, говори.
– Я тебе все рассказала. И объяснила, что это мне не принадлежит. Это золото чужое.
– Но половина – Виктора, значит, и твоя.
– Ни одной монеты я не трону. Как они лежали здесь, так и пролежат. Мне ничего не нужно. Вернутся Виктор с Николаем, пусть и решают, что с ними делать.
– Идиотка! – вырвалось у Клавы. – Неизвестно, кто вернется из этой бойни!
– Все вернутся! Не смей!
– Но я не понимаю, почему ты сказала мне? Сидела бы себе и помалкивала!
– Я думала, ты дашь разумный совет.
– Скажу тебе: положи под голову, а сама подыхай с дочкой? Этого совета ты ждешь от меня?
– Не знаю. – И умолкла: нет, напрасно она поделилась с Клавой.
– А ты какого ждешь от меня совета?
– Не знаю, оно мне не принадлежит – только это я знаю.
– Но если боишься сама и мне опасаешься довериться, – это страшно, я понимаю, по головке не погладят, – давай с Георгием Исаевичем посоветуемся, он поможет.
Мария молчала.
– Я же не предлагающее ему показать! Одну-две разменять поможет… Ну, ладно, не хочешь – не надо. – Взгляд Марии ей не понравился, и она отступила. – Пусть. Тебе ничего не нужно, ты проживешь, тебе, как всегда, повезет. Но я, твоя родная сестра, вправе на тебя обидеться. Иметь такие деньги и видеть, как сестра мучается… Но я не обижусь. Поможешь – спасибо, а нет… Но вот что я тебе скажу. Нельзя держать в коробке! В коробке легко могут выкрасть. Надо что-нибудь придумать. Чтоб понадежнее было. Знаешь что? Я придумала! Надо зашить в детское пальто! На перелицованное Катино пальто никто не польстится.
В тот вечер они остались дома, не пошли на ночь в метро, глухие к предупреждению радио, зениткам и взрывам бомб. Клава, уложив Женю спать, принялась за работу.
Столбики золотых монет.
Двадцатипятирублевые, десятки, пятерки.
Орлом вверх.
Были в жестяной коробке, теперь ровными столбцами высились на столе.
С красноватым отливом, будто теплые.
Клава разложила монеты ряд за рядом на куске синего сатина, накрыла сверху другим куском и простегала, как одеяло, клетку за клеткой. Каждая монета спряталась в своем гнезде.
Катя считала монеты, но так и не могла сосчитать их. Новые ряды монет легли на только что простеганную ткань, их снова накрыли сатином.
Катя сегодня впервые за долгие месяцы войны была по-настоящему сыта: съела суп, приготовленный из мясных бульонных кубиков, затем копченую колбасу, нарезанную толстыми кружочками, очень вкусную. И ей запомнилось: брауншвейгская колбаса. Их угостила тетя: и колбасой, и кубиками Клава запаслась в первые дни войны – все магазины Москвы были тогда завалены этой самой брауншвейгской колбасой и мясными кубиками в плоских коробках, жестяных и золотистых. И запах бульона был Кате знаком – он и прежде распространялся по квартире, дразня Катю, когда Клава втайне готовила и, запершись в своей комнате, кормила дочь.
Сытно пообедали, а потом пили чай с сушеной малиной, принесенной Клавой. «Неучтенный товар», – сказала она Марии. Целый мешочек сушеной малины, сладкой, и было приятно долго грызть ее зубами. От монет шел жар.
Кате казалось, что монеты обжигают пальцы матери, но она терпит. А тетке хоть бы что, они переливаются в ее руках, она подолгу держит монеты, разглядывает, нехотя расстается с ними, отрывает от себя.
Если дотронется Катя, наверно, останутся ожоги. Как тогда, когда ухватилась за горячий утюг, больно обожгло и кожа на пальцах потом вздулась.
Мария отсылала раза два Катю спать, но та упрямо ждала окончания этого странного занятия. Простеганные куски сатина обрели форму ватника. Клава отпорола подкладку Катиного пальто, вдела в него ватник, приладила подкладку и уже вместе с ватником накрепко пришила ее к пальто.
Далеко за полночь воткнула иголку в моток:
– Ну вот, теперь можешь быть спокойной. – А потом, с усилием встряхнув его, кивнула Кате: – Надень!
Пальто грузом навалилось на Катины плечи, потянуло ее книзу.
– Ну как? По-моему, незаметно, – сказала Клава, довольная собственной работой.
«Незаметно!» – разозлилась Катя на тетку. – Попробовала бы сама надеть. Всегда придумает такое, чтобы помучить меня!» И на маму обиделась: «Вздумалось ей пришивать к моему пальто этот ватник!..» Готова была расплакаться – было пальто, перешитое из маминого, в котором Катя чувствовала себя уютно, оно ей очень нравилось, в нем ей было тепло и на улице, и в туннеле метро, на деревянном настиле, где они с мамой спали, а теперь его нет, обманули, отняли, пальто стало чужим, и душно в нем, жарко.
– Что стоишь как вкопанная? Походи, подвигайся! – Клава толкнула Катю в спину. Катя нехотя сделала два шага и остановилась.
– Не буду я ходить. Я спать хочу… – А у самой вот-вот потекут слезы. Но ни за что не заплачет при тетке!.. Мария быстро сняла с дочери пальто и бросила на кровать. Металлическая сетка глухо отозвалась, пальто камнем провалилось в пуховую яму.
На столе, рядом с лоскутами синего сатина, иголкой, воткнутой в моток, и ножницами, лежало одиннадцать монет. На одной из них Катя увидела профиль бородатого человека. Она хотела взять одну, чтобы разглядеть этого мужчину, да пока раздумывала и одолевала в себе робость, мать придвинула все одиннадцать монет к сестре:
– Возьми, Клава. Это тебе. – Будто откупилась.
– Мне? – Клава вспыхнула, обеими руками быстро собрала со стола монеты и порывисто обняла Марию, звучно поцеловала. За спиной мамы Катя увидела теткины кулаки. Короткие пальцы ее крепко сжимали монеты.
– Задушишь, пусти! – Мария вырвалась из объятий сестры и почему-то испытала стыд перед дочерью, будто провинилась перед ней.
В дверях появилась заспанная Женя. Щурясь и потирая ладонью глаза, она смотрела на Катю.
«А я вот не спала!» – возликовала Катя, забыв про обиду и довольная тем, что видела то, о чем Женя не имеет никакого представления.
– Сейчас же иди спать! – Клава бросилась к Жене и увела ее.
И долго в ту ночь не могла уснуть Мария.
Дочку жаль – такой груз.
И затея такая ненужная, унизительная.
И зря так быстро согласилась с Клавой, рассказала зря.
Сколько сил ушло и времени.
Позади целая жизнь, а впереди что? Тоска такая, что хоть вой. Влезла в душу зверьком, и никак не прогонишь.
А Катя на всю жизнь запомнила теткины кулаки за спиной мамы, в которых были зажаты одиннадцать монет. И в ушах – голос матери: «Задушишь, пусти!..» В который раз за ночь радио заученно предупреждало:
«Граждане, воздушная тревога!»
Но ни одна бомба не взорвалась вблизи.
Утром снова на завод.
Встали с Катей в полутьме. Фитилек в пузырьке с керосином погас. Втащила одежду под одеяло, чтоб согреть ее, и не спеша, чтоб не впустить к себе холод, стала одеваться.
Оделась, умылась, выпили с кусочком сахара и ломтиком черного хлеба по стакану кипятка из термоса, и ушла, оставив Катю одну.
В метро глянула в стекло на свое отражение и ахнула: лицо было измазано сажей, – всегда она забывает, что фитиль нещадно коптит. Быстро стала вытирать со лба и подбородка сажу. Лучше спать в метро, здесь чисто, а от холода нигде все равно не спастись. Только на заводе, в термическом цехе, где работала Мария, было жарко, и жар этот обогревал ее, казалось, в пути, и она спешила, чтобы хоть малую его частичку донести до дому, отдать Кате.
