Текст книги "Восточные сюжеты"
Автор книги: Чингиз Гусейнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 29 страниц)
РЫЖИЙ КОНЬ
Солнце стояло уже высоко в небе. Всадники поднимались в горы, глядя на дорогу, веревкой вившуюся и петлявшую впереди. Тропинки исполосовали зеленую грудь горы. Густые заросли дикого кизила и кружевного папоротника вплотную подступали к тропинкам. Столетние тисы и кедры вынесли к свету свои верхние ветви-лапы и образовали гигантский шатер над тропой. Лошади мягко ступали по примятой траве.
– Поворачивай, поворачивай коня! – зычный голос ехавшего впереди всадника прервал раздумья Асада. По какой дороге ехать, он не знал. – Поводья, поводья подтяни! Сюда давай, да крепче в седле держись!
Асад старался движениями рук и ног убедить коня повернуть на нужную тропу, в конце которой его ждал Адалет. Асад похлопывал коня по спине и приговаривал: «Хо-хо!» Ему казалось, что этими восклицаниями он заставит коня слушать его. Наконец, после долгих усилий, он подъехал к всаднику, который ждал его на гребне холма.
– Бей, бей ты рыжего! Его повадки я хорошо изучил – если в душе не будет страха, и шагу не сделает. Бить его нужно.
Асад взмахнул кизиловой веткой над головой коня. Рыжий слегка ускорил шаг. Всадники продолжили путь. Впереди – Адалет, позади – Асад.
Лес остался за холмом. Путники выехали на ярко-зеленую луговину, покрытую высоким разнотравьем. Склон горы, по которому они поднимались, был расцвечен крупными голубыми колокольчиками, белыми ромашками, синими васильками, а еще дальше – желто-красными и желто-малиновыми пятнами звездообразной герани. Рослый ковыль с чуть слышным звоном шелестел под легким ветерком.
Выехав на ровное место, Адалет сильно ударил плетью своего коня – шшарапп! От свистящего звука рассекшей воздух плети рыжий конь Асада вздрогнул и помчался вскачь. Асад надавил ступнями на стремена, слегка приподнялся в седле и пришпорил коня. В ушах загудел ветер. Поводья жгли ладони.
– Что, жалеешь коня? Или бить не можешь? – донесся до Асада голос Адалета.
Рыжий устал. Его огромный живот распирало. Он часто дышал. Шкура блестела от пота. Губы пенились. Грива местами прилипла к шее.
Адалет оглянулся:
– Что так медленно едешь?
– Конь устал.
– Что еще за усталость у коня? Бей, пусть сдохнет, но вытянет. Ты ведь видел: не ударил бы – не поскакали б. Так и плелись бы мы там, внизу.
Отъехал и, уже не глядя на Асада, добавил:
– Ладно, нам надо спешить. Скоро вечер… В отряде, наверно, подыхают с голоду.
Отряд геологов-разведчиков искал руду на горе Гудор. Руководитель экспедиции Юсиф Алиевич Гасанов был человеком дела. Вершок за вершком обходил и облазил он весь Азербайджан. Бывал и за Уралом, в Сибири, на Камчатке. На месте открытого им месторождения есть рудник, названный его инициалами «ЮАГ».
Асад познакомился с геологами в поезде. Высокий седоволосый человек с молодым загорелым лицом, почти не взглянув на документы студента, расспросив только о подъеме на снежную Ушбу, принял Асада в отряд лаборантом. Альпинистский значок первого класса на лацкане пиджака сделал свое дело.
Юсиф Алиевич назвал день выезда экспедиции.
Асаду в отряде нравилось. Днем – раскопки, сбор и классификация пород, вечером – разговор за ужином и чаем. Разговор недолгий – все устали, а утром рано вставать. Перестрелка фразами быстро прекращается, все расходятся по палаткам и замуровываются в спальные мешки. Разговоры шли о звездах и о хлебе. О Китае и о войне. О мегатонных бомбах и о Кубе. О вождях мнимых и настоящих, о народе. О тридцать седьмом и пятьдесят шестом годах. В общем, на темы горячие, спорные, с том, что волнует нас и в праздники, и просто за чашкой кофе, и на семинарах.
Адалет – старший геолог в отряде. Асад лет на десять – пятнадцать моложе его. Потому ли, говоря с парнем, Адалет всегда выбирает назидательно-иронический тон. Асада этот тон бесит. Он старается не грубить Адалету, но за словом в карман не лезет, спорит, не соглашается. Фразы Адалета: «Ну и что?», «А что народ?» или «Все эти разговоры для отвода внимания от трудностей!» – подобно сухим листьям, падая в костер спора, разжигали его, он вспыхивал с новой силой, рождая новые темы. Асад кипятился, приводил, как ему казалось, неоспоримые доказательства, обращался к недавнему прошлому, сыпал цитатами из классиков.
Начальник экспедиции почти не вмешивался в споры старшего геолога и лаборанта. «Какая польза? Нужно думать о разведке… Сколько пород приходится перебирать, пока найдешь руду!» Он верил, что поиск увенчается успехом. «Так было прежде, так будет и теперь! Искать и находить! Иного решения нет. Какая польза от выяснения того, кто прав, а кто ошибается? Будущее покажет. Сейчас не надо отвлекаться! Нужна руда, а для этого – трудиться, искать и находить!» И он прекращал спор полуприказом: «Пора спать!»
Вчера Гасанов послал Адалета и Асада в поселок за продуктами. Они пошли на базар и по магазинам, купили много хлеба, рыбных и мясных консервов, чаю, сахару, овечьего сыру, заполнили оба хурджина едой.
Асад оторвал взгляд от мокрой гривы коня, посмотрел на красную от горного солнца шею Адалета. «Не нашел даже времени пойти в парикмахерскую. Спешил скорее в отряд. И как он может говорить: «А что народ?» Но почему он с такими мыслями оставил теплую квартиру и пошел на трудную работу в горы? Разве только высокий заработок привлек его? Что он ищет? Только ли руду? Может быть, что-то еще?»
Асад перевел взгляд на выгоревшую сизо-голубую сатиновую куртку Адалета. «Ведь он воевал. Имеет ордена. Если остался жить – так это чистая случайность. Больше шансов было погибнуть. И разве не за народ он готов был погибнуть? Неужели мое мнение о нем – ошибка? Может быть, надо найти ключ к его душе?»
Перевалили через хребет и увидели еще более высокую горную цепь. Тесно, плечом к плечу стоявшие горы напоминали могучих гигантов-богатырей. Горы глубоко дышали – на всадников подул пахнущий снегом холодный ветер. Он лизнул их красные лица, погладил промокшие от пота и прилипшие к спинам рубахи и остудил тела. Снизу из бездонного ущелья шел закладывающий уши гул – это был голос горной реки, закрытой взгляду густым и темным лесом, росшим по обоим берегам и склонам ущелья.
Начался спуск. Петляющая по скалам тропа, по которой они ехали, вела в глубокий овраг, разделявший надвое верблюжегорбую вершину.
Конь Адалета легко спустился вниз и без особого напряжения одолел подъем. Ноги рыжего ударялись о валуны и камни, принесенные сюда селем, скользили и мяли с хрустом гальку, утопали по щиколотку в песке. С трудом он спустился в овраг. Понукаемый Асадом, он сделал несколько шагов вверх и остановился.
– Не давай останавливаться! Бей… – Полную гнева ругань Адалета заглушил шум реки.
Кизиловая веточка Асада не помогала – рыжий не двигался с места, с хрипом дышал. Стук его сердца, казалось, не мог заглушить и гул горной реки.
Асад перекинул левую ногу через голову коня, потому что сзади был привязан разбухший переметный хурджин, вынул правую ногу из стремени и, схватившись одной рукой за выступ скалы, с поводьями в другой, соскользнул с коня. При этом Асад чуть не столкнул рыжего в пропасть, но, схватившись обеими руками за седло, он удержал, как ему казалось, коня от падения и неминуемой гибели.
Отдышавшись, он пролез вперед и изо всех сил потянул поводья. Конь, вытянув шею, нехотя поплелся за Асадом.
– Ну как, не нравится тебе лошадиная философия? Если бы бил, вытащил бы тебя конь! А теперь тащи его на своих плечах!
Асаду действительно казалось, что он несет коня на плечах. Ноги Асада, непривычные к долгой верховой езде, не слушались его.
– Нет, это не дело. С темпами рыжего нам придется заночевать на какой-нибудь скале… Ну-ка, садись на моего коня!
Адалет помог Асаду сесть на коня, а сам, подойдя к рыжему, схватил его под уздцы и с размаху ударил плетью по шее. На потной шкуре остался след – темная широкая длинная полоса. Ударил еще. Потом еще и еще. Звуки свистящих ударов стукнулись о горы и вернулись назад.
Асад отвернулся и тронул поводья. Адалет время от времени хлестал рыжего, не давая ему остановиться. «Сколько в его душе злости! – думал Асад. – Как нещадно бьет он коня! Несчастное животное!.. Но что делать? Как ему быть? Ведь действительно дорога каждая минута, надо спешить…»
Когда месяц стал желтеть, всадники достигли горы, где были разбиты белые палатки отряда. Полные хурджины и кожаные седла сняли с коней. Разожгли костер. Закипел закопченный чайник. Заварили чай, бросив в кипяток щепотку. На скатерть, разостланную на траве, положили сахар, овечий сыр, хлеб.
Геологи молча ели. Хлеб пахнул степью, солнцем и хурджином. Асад даже не прикоснулся к еде, так устал. Он глядел на близкую вершину горы, где недвижно стоял рыжий, опустив голову к земле. На фоне лилово-синего чернеющего неба темнел силуэт коня. И небо, и холм, и конь казались гигантской вселенской картиной. Рыжий конь был погружен в глубокие думы.
1963
Перевод М. Гусейновой.
ПЯТНАШКА
Пятнистый мараленок только три дня как появился на свет. В первые минуты, как бы широко он ни раскрывал большие глаза, – ничего не видел, мир был мутным.
Мараленок поднялся. Ноги-спицы задрожали, вот-вот сломаются. Сердце гулко билось. Первым звуком, который услышал мараленок своими большими мягкими ушами, был удар сердца. Тук-тук-тук. Оно будто приготовилось разорвать нежную пятнистую шкурку и упасть на сыроватую землю. Мараленок поспешно вдохнул воздух. Ноздри расширились. Первое, что с воздухом втянули в себя ноздри, был родной, теплый запах – запах матери.
Наутро мараленок снова поднялся на ноги. Сердце уже не стучало так гулко. Исчезла и мутная пелена вокруг. Оглянувшись, он увидел круглые темно-зеленые листья, другие – тонкие, продолговатые – были чуть светлее, бледно-желтые с зернистыми метелками травы едва шевелили своими макушками. Густые кусты орешника обступали его. На толстых стеблях качались круглые головки белых, красных, голубых цветов.
Мараленок вслед за матерью бесшумно вышел из густого сплетения ветвей. Солнце, готовое закатиться, широкими полосами лучей проникало сквозь кружевные кроны деревьев, превратив землю с прошлогодними листьями на ней в гигантскую пятнистую шкуру.
Олениха некоторое время настороженно прислушивалась к легким шумам леса. Нос и губы у нее нежно подрагивали. Не почувствовав ничего подозрительного, она пошла по тропинке. Так они дошли до граба.
Мараленок внезапно вздрогнул и тут же ощутил, что остался один, – мать с каким-то непонятным, щемящим сердце свистом стрелой промелькнула и вмиг исчезла из глаз. Мараленок напрягся, неумело скакнул, но тут же споткнулся о широкое корневище граба, узлами выступавшее из земли, и распластался на скользких листьях. В то же мгновение чьи-то руки подняли его. Пятнистая шкурка мараленка дрожала, похожие на спелые сливы глаза наполнились ужасом.
Объездчик Пири вышел проверить волчьи капканы: на днях в лесу видели трех матерых хищников. Тут он и нашел мараленка. Пири думал, что делать: отпустить малыша… но вернется ли олениха? А вдруг волк?
Переметная сумка была тесной и темной. Мараленок собрался в клубок. Захотел шевельнуться – не смог. Не удалось и вытянуть ноги – острые коленки прилипли к мордочке.
Долго ехал мараленок на удивительном животном, похожем на мать, но с длинным хвостом и большими зубами. Тельце мараленка затекло, ребра лошади давили. Он слышал, как мерно бьется сердце животного, иногда глухой стук пугал мараленка – это лошадь била хвостом по ковротканому верху сумки-хурджина.
Наконец остановились. Мараленок узнал руки, поднявшие его с земли в лесу, по едкому, покалывающему ноздри запаху. Мараленка вытащили из хурджина и осторожна поставили на нежно-зеленую душистую траву. Но он не мог стоять, коленки подогнулись, и мараленок упал в траву.
Он услышал сразу два возгласа – страшный, леденящий сердце бас и ласковый, мягкий голосок: «Пятнашка». Мараленок получил прозвище. Пахнущие молоком пальцы погладили пятнистую шелковую шкурку. Будто олениха шершавым языком лизала его. Он успокоился, поднялся и потерся носом о белый фартук. И фартук пахнул молоком. Захотелось спать.
Уже знакомый ласковый голос разбудил мараленка. Он почувствовал приятный запах и понял, что проголодался. На язык капнуло молоко. Лизнул. Молоко было не оленихи, а слегка горьковатое. И сосок был не похож на материнский – холодный, большой, но тоже полный молока. Мараленок схватил губами сосок и жадно потянул. Он с наслаждением причмокивал, ощущая запах пальцев, пахнущих молоком.
Пятнашка привык к этим рукам. Завидев Лейлу, он бежал к ней. Пил из бутылки с соской разбавленное водой коровье молоко, не думая уже о том, что оно горьковатое, пил и крепнул, пил и рос.
Днем Пятнашка спал на недавно скошенной траве в тени раскидистой чинары. Ранним утром или под вечер выходил прогуляться на широкий, просторный, утоптанный двор. Мараленок любил слушать и знакомиться со звуками. Лишь два голоса он узнавал сразу же: бас, от которого тогда в лесу холодело в ужасе сердце, и нежный голосок Лейлы. Этих двух он не боялся. Да и вообще Пятнашка привык к человеку. Он уже не убегал и не прятался при малейшем звуке. Иногда он подходил совсем близко. Руки, гладившие его шелковистую шкурку, будили в нем далекие воспоминания.
Двор был огорожен высоким частоколом. Сквозь деревянные стрелы, за которые нельзя было пройти, была видна улица. Поднимая голову, мараленок не доставал до острых концов прутьев.
Пятнашку перестали поить молоком. Ведь он уже вырос, не пристало ему тянуть из соски. Молоко заменили нежная трава и ячмень. Очень нравился мараленку мох, густо покрывавший кору старого дуба. Часто Пятнашка хватал губами, срывал и грыз еще зеленые вкусные желуди. Пальцы, пахнущие молоком, иногда протягивали ему гриб. Мараленок сначала срезал зубами широкую шляпку, потом подбирал губами с ладони толстую крепкую ножку и с хрустом съедал ее. По углам двора не осталось лишайников, травы и цветов – все срезалось его острыми зубами.
Когда мараленок встречал серого коня, привезшего его сюда в переметном хурджине, он чувствовал, как вырос, и сердце его наполнялось гордостью. Он уже был почти вровень с конем. Мараленок подошел к забору. Поднял голову, выглянул за забор, потом не спеша совсем близко подошел к отдыхавшему после долгой дороги коню. Уши коня висели, глаза были полузакрыты.
Пятнашка почувствовал неодолимое желание взобраться на гору, обойти лес. Он нетерпеливо переступил сильными ногами. Услышав издалека голос Лейлы, мараленок встрепенулся, в два прыжка достиг забора и, с неожиданной ловкостью перепрыгнув через него, легко побежал к девушке.
У марала вошло в привычку перепрыгивать через забор. Пройдя улицу, он шел к опушке леса, отдыхал в густом орешнике, вдоволь наедался диких ягод – лесной малины и ежевики.
Иногда можно было видеть его шагающим к городу. Марал останавливался у фруктовых деревьев, росших по обеим сторонам улицы, тянулся к близким веткам и срывал сочные груши. Челюсти не знали усталости.
Когда маралу хотелось пить, он подходил к фонтанчикам, установленным на улицах для людей, и, как человек, подставлял губы навстречу прохладной струйке.
Пятнашку никто не гнал, не обижал, не ругал. Жители городка привыкли к его неожиданным появлениям. И марал ничего странного не видел в человеческой доброте. Это было естественно, как солнце и ежевика. Марал захаживал и на колхозный рынок. Руки, пахнущие землей и травой, протягивали ему яблоки, мозолистые ладони раскрывались перед его носом, полные крупных красных ягод кизила.
Однажды даже позвонили из дирекции консервного завода, расположенного далеко на окраине городка. Привлеченный густым фруктовым духом, он забрел на завод. Лейла приехала за Пятнашкой и увезла его.
Лобные шишки марала росли. Чесалась голова. Пятнашка терся головой о забор, о ствол старого дуба, но зуд не проходил. Когда Лейла мяла и ласкала мягкие рожки, Пятнашка чувствовал, казалось, облегчение. Марал гордо поднимал красивую голову с парой неокрепших рогов, переступал тонкими мускулистыми ногами, проходил по улицам как принц. Он подолгу глядел в сторону темного леса. Зеленая гора манила, звала его.
Однажды…
У ворот стояло огромное черное животное, от которого шел едкий неприятный запах. Глазищи животного были величиной с голову Пятнашки. Вместо ног – толстые круги. Марал встречал таких животных на улицах городка. Они убегали, рыча и поднимая пыль. Ничего плохого он не видел от них, поэтому и теперь Пятнашка смело подошел к животному, не подававшему никаких признаков жизни.
Здесь были и Пири, нашедший мараленка, и Лейла, вырастившая и выходившая его, и много-много других людей. Все пришли проводить марала. Путь предстоял долгий – через горы, леса, реки, села и ущелья – в край голубых озер, где теперь предстояло жить Пятнашке, чтобы дать жизнь таким же, как он, пятнистым маралам. К открытому кузову машины приставили широкие доски. Лейла поднялась наверх и поманила Пятнашку кусочком сахара. Поцеловала бархатную холку. В пути машина подбрасывала лежавшего на соломенной подстилке марала. Он вспоминал ребра коня и хурджин. В лесу, украшенном голубыми озерами, похожими на кусочки неба, окрепли мягкие рога марала. Он терся головой о стволы деревьев, о валуны, обросшие мхом, тонкая кожица слезала, обнажая белые костяные зубья. Марал готовился к священному отцовству.
Запах человека блуждал по лесу, дошел до марала. Сердце его забилось. Будто ласковые руки погладили пятнистую шкурку. Родные голоса зазвенели в мягких ушах. Будто Лейла позвала: «Пятнашка».
Остроконечные белые ветвистые рога поплыли над кустами. Марал пошел навстречу знакомому запаху. Он думал – это человек. В душе – гордость, в глазах – радость. Марал подошел очень близко. Он думал – это человек.
Раздался выстрел.
Шею марала пронзила огненная, жгучая боль. Небо раскололось на куски. Верхушки деревьев, вершины гор, лохматые кусты закружились, все стремительнее и стремительнее, потемнели, растаяли. Земля убежала из-под ног. Пятнистую шкурку залила кровь.
1963
Перевод М. Гусейновой.
ЖЕНА ДЯДИ МОЕЙ БАБУШКИ
Захре-ханум – жене дяди моей бабушки – за восемьдесят. Скольких людей проводила она в последний путь – и сосчитать трудно.
Кроме меня, никого у нее нет. Я самый близкий ее родственник.
Мы живем на одной улице. Ее окно в железной решетке смотрит прямо на тротуар. Подобно многим прохожим, я каждый раз, проходя мимо, невольно заглядываю в комнату Захры-ханум. И когда меня вели в детский сад, и когда я бежал в школу, и когда спешил в институт, и теперь, когда иду на работу, поворачиваю голову к окну.
Мы меняемся, а окно все такое же: в железной решетке с узорчатым верхом. Прежде я не мог дотянуться до окна, теперь приходится нагибаться, а жена дяди моей бабушки такая же, какой я видел ее в детстве: высокая, полная, с медленной величественной походкой, с гордо посаженной, совершенно белой головой. Пышные волосы – как облако. Покрытое морщинами, но все еще красивое лицо.
В комнате Захры-ханум на той стене, что против окна, приколот кнопками белый лист толстой бумаги, на нем – ряды фотокарточек: это снимки ее дочери Медины, внучек, правнуков.
«Ведь говорила я ей не выходить за нездешнего. Разве прислушалась к моему совету? Что стоит совет матери в таком деле? – У Захры-ханум скорбно сжались губы. – Нет чтобы выбрать одного из наших парней, мало ли их? Да, видно, правду говорят, суженого и на коне не объедешь. Нашла себе человека, чье имя было записано в книге консульства».
Единственная дочь Захры-ханум Медина вышла замуж за гражданина другой страны. За шесть лет до начала Отечественной войны вместе с мужем и двухлетней дочкой ей пришлось покинуть родину.
Вот, вчетвером, накануне отъезда они сфотографировались: Захра-ханум, ее дочь Медина, внучка Марджан и зять Мамедали.
С пожелтевшей карточки глядят застывшие глаза. Во взгляде Захры-ханум – беспокойство: «Что вас ждет?» Медина чуть-чуть улыбается, она любит, она счастлива. На коленях у нее дочь, плечом касается груди мужа. У Мамедали худое мужественное лицо с острым подбородком.
Фотографии… Семейные, одиночные, муж с женой, мать с дочкой, одна дочь… От карточки к карточке Медина полнеет. На шее нити крупного жемчуга, на длинных белых пальцах – кольца.
Война прекратила переписку.
Захра-ханум осталась вдовой рано. В двадцать третьем ли, в двадцать четвертом ли?
Муж вступил в большевистскую партию во время знаменитой бакинской стачки в девятьсот четвертом году, был сослан, бежал, скрывался в подполье; объездил многие края, побывал и за границей.
Вернулся в Баку в рядах частей Одиннадцатой Красной Армии, которая помогла народу утвердить советскую власть.
Вскоре они поженились… Гейдар своими руками сбросил с головы Захры-ханум чадру. После революции Захра-ханум и Гейдар вместе начали работать на стекольном заводе; он мастером, а она сортировщицей. На заводе делали всевозможные химические сосуды – мензурки, колбы.
Какие счастливые это были дни! Вместе шли на завод, вместе возвращались, вместе играли с маленькой дочкой. Но счастье было недолгим. Ссылки и лишения не прошли даром. В год смерти мужа молодую вдову поставили на контроль. Захра-ханум хотела быть достойной памяти Гейдара.
Двадцатые, тридцатые годы. Потом – война… Шутка ли сказать! Ударница, стахановка Захра-ханум. Много начальников сменилось, а она тут.
Захра-ханум в половине седьмого утра выходила из дому, по узкой покатой булыжной мостовой спускалась к трамвайной остановке, входила в вагон с передней площадки. Раскачивающийся из стороны в сторону трескучий трамвай подвозил ее прямо к заводской проходной. Все вагоновожатые знали Захру-ханум. Кто говорил ей «тетя», кто «мать», а те, что постарше, – «сестра».
В год окончания войны имя Захры-ханум было вписано в книгу почетных пенсионеров завода. Но дел у нее не убавилось.
Ни одно веселье, ни один траур в нашем квартале не обходились без того, чтобы не звали на помощь Захру-ханум. Когда шли сватать, просили пойти и Захру-ханум, когда приходили на нашу улицу свататься, прежде всего советовались с Захрой-ханум.
Четырежды в году почетную пенсионерку приходили поздравить с завода: Восьмого марта, Первого мая, Седьмого ноября и тридцать первого декабря.
Одна неотвязная и беспокойная мечта была у Захры-ханум – увидеть дочь и внуков. Это желание особенно одолевало ее после войны: раньше мечта у всех была одна – победить.
Написала письмо, получила ответ, послала карточку, прислали карточки.
– Азер, а тебе нравится Марджан? – часто спрашивала меня Захра-ханум.
– Нравится, – отвечал я ей.
– Внучку свою я выдам за тебя!.. Хочешь жениться на моей внучке, Азер?
– Хочу.
Мне тогда было шестнадцать лет. А Марджан была очень красивая девушка… Как ее описать? О больших ли лукавых глазах написать? О густых ли ресницах? У Медины родилась еще одна дочь – Гюльджан. В начале каждого года старая женщина просила меня написать заявление – разрешить ей поездку к дочери, а в середине года приходил отказ чужой страны.
С нового года все повторялось. Мечта жгла сердце жене бабушкиного дяди.
Я окончил среднюю школу, поступил в институт, похоронил отца, три года спустя – мать, а пять лет назад – бабушку, но Захре-ханум все еще не суждено было увидеть дочь и внуков.
Получил я диплом инженера, а Марджан, не дождавшись меня, как говорила Захра-ханум, вышла замуж. Я снова писал заявление и удивлялся, почему не разрешали жене бабушкиного дяди приехать повидаться с детьми. Неужто боялись ее?
Выросла и Гюльджан. Ее красота затмила красоту старшей сестры. Карточки Гюльджан стали украшением комнаты Захры-ханум. Гюльджан смотрела на нас открыто и доверчиво.
– Азер, тебе нравится Гюльджан?
– Нравится.
– Марджан оказалась изменницей. Но смотри не женись ты на другой! Я выдам Гюльджан за тебя. Женишься на ней?
– Женюсь.
А в душе я смеялся, но не хотел обижать Захру-ханум: уж очень она верила в свою мечту. Хотя нам казалось – мечту свою о встрече старуха унесет в иные миры.
Щербатый булыжник на нашей улице заменили асфальтом. Вместо трамвая плывет по улице троллейбус, да и улица стала совсем другой – она раздалась в стороны, вместо грязных, старых одноэтажных домиков – красавцы великаны с зеркальными витринами, с резным народным орнаментом на карнизах.
Однажды, придя с работы, я по привычке принялся за вечернюю газету, как вдруг услышал знакомый голос:
– Азер, Азер! Иди скорей!
Я выбежал на улицу. Соседи выглядывали из окон, с балконов.
Захра-ханум с какой-то бумажкой в руке, без платка, с растрепанными снежными волосами, стояла на тротуаре.
– Счастье в твоем пере, сынок! Еду, еду я, Азер! Дай поцелую тебя!
Поздравления, удивления, восторги посыпались на нас. Захра-ханум позвала меня к себе. Из глаз ее все время текли слезы. Слезы радости. А может быть, это были слезы сожаления? Поздно все-таки разрешили. Со стены на нас смотрели Медины, Марджаны, Гюльджаны. Карточек Гюльджан было больше всего. Бабушка ведь ее совсем не видела. Не видела она и двух правнуков – сыновей Марджан. И в Медине ничего от той прежней хрупкой девушки, что на первой карточке, не осталось: постарела и стала очень похожей на Захру-ханум.
Утром следующего дня пошли мы с Захрой-ханум оформлять документы. Сердце ее спешило, а ноги не шли – часто останавливалась, отдыхала. За последние годы она сильно сдала. Если бы не мечта в сердце – давно, наверно, умерла бы. Губы тряслись, глаза поминутно наполнялись слезами.
Визу получила она сравнительно быстро. Выдававший ей документы мужчина сказал: «Поезжайте. Когда захотите – вернетесь». Но в его словах я, казалось, услышал: «Доехать бы тебе туда, старая. Суждено тебе остаток дней своих провести среди детей. Там и похоронят тебя».
* * *
Улица наша словно опустела. Нам всем не хватало родного человека, ее голоса, величественной походки, добрых глаз. Вечерами казалось, что и на улице стало темнее. В решетчатом окне не загорался свет. Стекла покрылись пылью.
Месяц прошел с того дня, как уехала Захра-ханум.
Прощаясь, она каждого поцеловала. Каждому что-то подарила на память о себе: дворничихе – большой медный казан для плова, медный дуршлаг и тяжелый поднос старинной узорчатой росписи; врачу, лечившему ее, – ковер с вытканными миниатюрами на темы восточных легенд; беременной жене молодого железнодорожника – цветастую шаль; не забыла и трех его сыновей: старшему, школьнику, подарила сукно на костюм, среднему и младшему, который только начинал ходить, – полотно на рубашки.
Захра-ханум сняла со стены и белую бумагу с фотокарточками, аккуратно собрала их, а две из них отдала мне: свою и Гюльджан. Скатерть, бархатную, нарядную, сняла со стола и отнесла ко мне. Комната сразу стала нежилой.
Подарки мы взяли, хотя сначала отказывались. Все чувствовали, что разлука наша не временная. Захра-ханум дала мне и ключ от своей комнаты.
Груза у нее было немало: два огромных чемодана, пять-шесть узлов. Подарки дочке, зятю, внучкам, правнукам. Один из узлов – большой самовар; другой – патефон; вещи, модные в пору юности жены дяди моей бабушки… С трудом я удержался от смеха: ну кому нужен патефон или этот пузатый, полутораведерный самовар?
Вот уже больше месяца прошло со дня отъезда Захры-ханум, а от нее ни слуху ни духу. Ни письма, ни привета. А вдруг заболела, а вдруг… Нет, наверно, не может досыта наглядеться на своих. До меня ли ей теперь? Я смотрел на подаренные ею две фотокарточки: странная женщина – неужели и впрямь верила, что выдаст за меня внучку? Взгляд у нее серьезный. Она верила. А Гюльджан смеется: над бабушкой, видно. И как не смеяться? И дороги наши разные, и судьбы.
* * *
В дверь постучали. Почтальон принес телеграмму. Развернул – и сразу подпись: «Захра-ханум». Пробежал текст: «Выезжаю пароходом… день… час… встречай… целую».
«Приезжает?» – удивился я. Застыл от изумления и старый почтальон, хорошо знавший Захру-ханум. Я еще раз прочел, пытаясь догадаться, что это могло значить. Никакого подтекста, ничего загадочного, телеграмма простая, ясная. Если плохо встретили… Но почему? У них отдельный, многокомнатный дом, своя машина, магазин, зарабатывают неплохо.
Я, конечно, обрадовался ее приезду. Уж очень я привык к жене бабушкиного дяди.
Да и все были довольны возвращением Захры-ханум. Без нее и дом наш, и двор, и улица казались лишенными какого-то стержня.
Я позвонил в справочную порта, уточнил дату приезда, отдал ключ от комнаты и скатерть дворничихе.
…На машине знакомого шофера я поехал на морской вокзал. Точно в назначенное время пароход «Советский Азербайджан» пришвартовался к берегу. Захра-ханум, как только заприметила меня, заплакала.
Матрос помог ей сойти по трапу на берег, протянул мне легкий чемодан. Поцеловались. Крепко обняв, жена дяди моей бабушки долго не отпускала меня и все повторяла мое имя.
– Как съездила? Как дорога?
– Привет тебе от всех. И дочь увидела, и внучек, и правнуков… Хорошо, очень хорошо они живут… Все здоровы… Гюльджан сосватали… – Захра-ханум говорила безостановочно, а когда сказала о сватовстве Гюльджан, взглянула на меня и, будто боясь, что я расстроен, стала утешать: – Ничего, не горюй!.. Да, красива она, очень красива! Вот и сосватали… Что поделаешь?.. Но тебе я найду невесту еще лучше! И сама свадьбу сыграю, не горюй!
– А почему ты так быстро вернулась?
– По тебе, по тебе я соскучилась, Азер… Да буду я жертвой твоей! Да перейдут на меня недуги твои!.. По тебе соскучилась, не выдержала и вернулась!
«Что значит соскучилась по мне? Ведь там дочь, Марджан, Гюльджан?! Чудно́!»
За месяц она еще больше состарилась. И так походка ее была медленной, тяжелой, а тут она с трудом передвигала ноги. На огромной пристани уже никого не было, а мы все еще шли, шли.
– А как соседи поживают?
– Все здоровы, ждут тебя.
– Правда? Да буду я жертвой уст твоих, Азер!.. А кто у железнодорожника родился?
– Сын.
Она остановилась.
– Не сглазить бы, снова сын? А ведь хотели дочку!
Вот и площадь. Народ, что сошел с корабля, уже давно разошелся, разъехался. Голубая машина моего приятеля ждала нас.
Захра-ханум будто впервые видела наш город, разглядывала мчавшиеся навстречу дома, улицы, прохожих. Широко раскрытые глаза были чем-то удивлены.
Перед тем как пойти встречать Захру-ханум, я заглянул в ее комнату: окно блестело своими стеклами, ветер развевал белые занавески. В большом медном казане варился рис. Сварится, откинут на дуршлаг, положат в казан масло, насыплют промытый рис – пусть дойдет. На расписном тяжелом подносе будет горкой выситься шафранный плов. Герои древних легенд глядели на меня с настенного ковра. Скатерть была постлана на столе. Принарядившись, комната ждала хозяйку.
