Текст книги "Восточные сюжеты"

Автор книги: Чингиз Гусейнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 29 страниц)

НОЧНАЯ СМЕНА

Во дворе лаяла собака.

Оставив чертежную доску, я подошел к окну. Обильно шедший вчера снег посерел. Вислоухий спаниель, выведенный на прогулку, гонял по двору голодных воробьев, искавших корм, и с наслаждением лаял на них. Воробьи то взлетали на голые ветви, то садились на железные решетки подвалов, но избавиться от шумного, заливистого лая сытой собаки никак не могли.

Тяжелые, отвислые уши собаки едва не касались земли, комок короткого хвоста трясся от удовольствия.

Хозяин собаки – старый пенсионер с коротко подстриженной седой бородкой. Ему лет семьдесят, а может, и больше. Иногда встречаю его. И вот вчера тоже, – увидев меня, остановился.

– Как, уже десять лет сыну?! – удивляется он. – Да, – вздыхает, – годы бегут!

И непременно вспоминает моего отца. На сей раз тоже:

– Да пойдет впрок твоему сыну имя деда. Хорошим человеком был покойный…

В такой вот снежный день умер мой отец. Мне было, сколько сыну теперь.

Из другой комнаты доносится голос жены:

– Что за почерк?!.. – Сын получил очередную тройку, задача решена верно, но зато почерк!.. – Какой же ты редактор?

Дня два назад сын, вбежав домой, бросил с ходу: «Меня редактором выбрали!..» Оказалось – стенной классной газеты: у него «редколлегия», четыре «помощника».

– Редактор!.. И кто додумался тебя избрать?

Мне было бы обидно, я б вспылил.

Старик медленно прохаживается по двору, иногда останавливается, поднимает голову, внимательно смотрит на очищающееся от туч небо.

Я возвращаюсь к чертежному столу.

Линии на листе тонкие, ясные…

Мой отец мечтал стать инженером, человеком «твердой профессии». «Стану инженером сам, потом тебя по своим стопам!»

А мне еще шагать и шагать: был бы отец жив сегодня, все еще не увидел бы меня инженером.

Линии… Вот вам короткий путь – чистая, ясная линия, – идите по ней, никуда не сворачивая!..

Снова слышу голос жены:

– Не знаю, где сегодня блуждают твои мысли? Что это за почерк? Пиши снова! – И слышу, как рвется тетрадный лист.

Кто не хочет, чтобы сын учился хорошо?

И отец мой хотел, чтобы я стал отличником. Хорошо помню. Однажды я в четверти получил тройку, единственную. Побоявшись гнева отца, мать спрятала меня у тетки. Два дня я не показывался на глаза отцу. А он горячился: «Где этот Байрам? Перед всеми меня опозорил в школе! Я готов был провалиться сквозь землю!» Отца я помню, но лицо его не очень ясно представляю. Часто я видел отца хмурым, задумчивым. Тяжелая у него была работа. И вся жизнь его была не из легких. В двадцать лет – революция, Баку, советская власть. Потом Чека. Борьба с классовым врагом. Раздача домов богачей беднякам. И мы теперь живем в бывшем банкирском доме известного азербайджанского миллионера. Да, время было сложное, грозное. Но иногда, придя домой обедать, отец брал в руки тар, долго его настраивал. И начинал играть. Чаще всего звучали народные мелодии. Задушевную лирическую песню сменяли мужественные, стремительные… Тар в руках отца будто говорил. Отец, казалось, успокаивался, его взгляд теплел. И теперь, когда я слышу звуки тара, я вспоминаю отца, вижу его снова, чувствую, какие думы проносились в его голове, когда он играл, прижав к груди тар. Помню, однажды отец пришел домой и сказал шепотом матери, что арестовали ее двоюродного брата. Он видел, как его вели на допрос…

Поверх карандаша я рейсфедером зачернил обмотку статора в чертеже генератора.

Двоюродный брат матери работал парторгом Каспийского пароходства. Мы часто бывали у них. Но лицо его стерлось в моей памяти. Отец столкнулся с ним в коридоре. Он был без очков и потому не узнал отца. А может быть, не был в состоянии кого-либо узнать. Или просто не захотел узнать и даже знать.

Когда мы бывали у них, он с отцом играл в нарды, выигрывая, громко, от души смеялся.

Что мог сделать отец? Верил ли он в то, что брат матери – враг? Неужели верил? Я пытаюсь представить темный коридор, отца, его мысли в тот момент, когда он столкнулся с братом матери. Туманное, непонятное, противоречивое прошлое. Если бы я был на месте отца… Отложив в сторону рейсфедер, я прошелся по комнате, снова подошел к окну. Вислоухой собаки уже не видно. Воробьи, пугливо озираясь, быстро клевали высыпанные кем-то на снег у подвального окна крошки. Тучи угрожающе росли, тяжелели, темнели.

Конечно, сейчас не требуется особого героизма для того, чтобы сказать: «Если бы я был на месте отца».

Отец как-то купил большой письменный стол – ящики справа были его, ящики слева – мои. Средний был с ключом – там отец хранил свои документы и важные бумаги. Много лет спустя после смерти отца в мои руки попал листок из того ящика. От времени он пожелтел. Это был по-русски написанный рапорт. На имя старого пенсионера, служившего тогда в чине майора: «Довожу до вашего сведения, что бывший ответственный работник Каспийского пароходства (фамилия, имя, отчество) является двоюродным братом моей жены». Рапорт был написан за месяц до смерти отца.

Листок так и остался в ящике стола. Через два дня отец был назначен командиром отряда по борьбе с бандитизмом. Мать говорила, что об этом просил сам отец. Возможно, просьба была продолжением написанного, но непредставленного рапорта? Его итогом?

Отряд очистил от бандитов горы, леса и деревни большого района. В бою отец был ранен в плечо. Ему предложили вернуться с тяжелоранеными в город. Не согласился, сказал, что рана легкая, заживет.

Не зажила. Стала гноиться. Спохватились слишком поздно. Общее заражение крови. Пенициллин еще не был найден. Отцу тогда было столько, сколько теперь мне. А мне – сколько теперь сыну…

Сын молчит, видимо, переписывает в тетрадь вырванную страницу.

Кончив играть, отец бережно прятал тар в футляр и говорил: «Мы – поколение Байрамов. И корень фамилии – Байрам, я сам – Байрам, и сын – Байрам… Родится внук – и его назову Байрамом. Все мы – Байрамы, жизнь наша, дни наши – байрам. Поколение Байрамов…» Байрам ведь – праздник!..

Кажется, сегодня мне не закончить контрольного чертежа. Ах, вислоухая собака! Ну ладно, завтра закончу. Я осторожно накрыл чертеж газетой. До смены остается немного. Посмотрим, что делает сын. Жена говорит, что я совсем не занимаюсь им, а у него – тройки. Успокаиваю жену, говорю: не беспокойся, почерк исправится, знания придут к нему, наш сын обязательно вырастет хорошим человеком.

Когда вечером я шел на работу, валил снег. Прошлая зима была бесснежная. И год был засушливый. А теперь белые, свежие хлопья покрывали вчерашний посиневший снег. Пусть идет. Может, к счастью, и завтра будет идти. Полезно для урожая.

Дни заметно укоротились. Темно.

Началась моя смена.

Сегодня, чуть раньше обычного, на улицах засветились фонари. Мне беречь этот свет.

1963

Перевод М. Гусейновой.

ЧЕРНАЯ СПИНА

Здесь похоронены ее отец, мать, родные.

Десять дней назад принесли сюда и мужа. Была ласковая пора ранней весны. Когда шли сюда, на кладбище, солнце грело лица, ветер подталкивал в спины. Когда возвращались, ветер свежил лица, а солнце не согревало спины – оно уже зашло.

Она вспомнила слова поэта: «Начался листопад моего поколения…» Почему вспомнила? Ранняя листва и листопад?.. Где весна, где листопад? Теперь она часто будет приходить сюда.

Сегодня хотели с нею прийти и дочери, но она не разрешила, – захотелось побыть одной, как в прошлый раз. Выдаст дочерей замуж, будет помогать им. Родятся внуки, будет заботиться о них. Все это так, но все же как примириться с потерей, свыкнуться с ней?

Весеннее солнце печет все жарче. Ветра нет. Мимо мчатся машины. У живых много дел, спешат, навестив могилы, отдав долг, этими же машинами вернуться назад, к своим заботам.

Город вырос. Особенно в Нагорной части. Здесь заложен равный городу город. Когда поднимаешься, кажется, будто идешь по чужим, незнакомым местам. Но стоит задержать шаг и оглянуться, как увидишь серп бухты, синее море, Девичью башню, короноглавый Дом правительства, дышащие заводские трубы, похожие отсюда на спички, и поймешь, что ошибаешься, почувствуешь, что это – родной город. Как часто она теперь будет видеть открывающуюся ей отсюда гигантскую панораму, раскинувшуюся под ногами. Будет видеть уже одна, без него…

Тридцать лет она чувствовала плечо мужа. Он был ей опорой, она была ему поддержкой. Разве тридцать лет много? Есть люди, которые проходят плечом к плечу полвека и даже семьдесят пять лет. Однажды в вечерней газете муж за чаем прочел о супругах, отметивших столетний юбилей.

«Молодцы! – невольно вырвалось у мужа. Он отложил газету и, помешивая ложечкой чай, улыбаясь, спросил: – Как думаешь, мы с тобой проживем столько? – спросил и сам же ответил: – Если перешагнем полсотни, проскочим семьдесят пять, а там достигнем и века!» Не перешагнул, не проскочил, не достиг…

Тридцать лет были не из обычных. Каждая рана одной лишь минувшей войны равна десятилетиям. А трудные годы накануне войны?

Муж часто шутил, смеялся, отгонял грусть. Но бывал и хмур, холоден, молчалив. Иногда груб. Всякое случалось.

Смерть – как ветер, уносящий из сердец живых мелкие обиды на умерших. Она не касается лишь добрых чувств к умершему. И не только не касается, а дает им новую жизнь.

Жарко. Черная ткань одежды, кажется, собирает все солнечные лучи.

Осталось пройти еще немного.

Чем ближе к холму, тем ощутимей комок в горле. Будто похоронила не мужа, а родное дитя.

Цветы венков на могиле завяли, засохли. Ленты она сняла в прошлый раз, они теперь дома.

«Могила сядет, поставлю мраморную плиту, посажу вокруг кусты сирени. Забора не будет. Когда хотела окружить забором могилы отца и матери, он был против…»

От неожиданно раздавшегося хриплого голоса она вздрогнула.

– Не мучай себя так, душа моя!

Женщина повернулась и увидела старуху с согнутой спиной и лицом, покрытым густой сетью глубоких морщин. Опершись двумя руками на палку, она стояла, сверля маленькими, острыми глазами женщину.

– Жена ему?

Женщина кивнула головой. Старуха оживилась, глаза ее загорелись.

– Вчера вот тоже одна такая, как ты, приходила сюда, над этой же могилой слезы проливала.

– Вы ошиблись, – возразила женщина.

– Я? Мой глаз все примечает, все видит!.. – Засохшая губа старухи дрожала, кривые, как корневища, жилистые руки тряслись. – Да-а, горько плакала и цветы поправляла… Так что не мучайся понапрасну, душа моя, не надо! – сказала и, выбрасывая вперед палку, ушла.

«Ложь!» – хотелось крикнуть женщине, но старуха уже была далеко. Лишь чернела согнутая спина. Надо бы окликнуть ее, но не смогла: язык будто прилип к гортани, горло пересохло, стало холодным. Гнев поднимался в ней. Но к кому? К этой старой карге, к мертвому ли мужу?

Кривая мрачная туча, величиной со старуху, заволокла солнце. Потемнело вокруг. Что это было? Что сказала старуха? В молоко вылили черную краску.

Слово – правдивое ли, лживое ли… Чаще лживое. Живых отворачивающее друг от друга, пятнающее чистые чувства, приносящее любовь в жертву ненависти. Острое, с ядом в наконечнике слово… Ты и мертвого не оставило в покое!

Женщина спускалась к городу. Море было синее. Темнее неба. Она подошла к автобусной остановке, взглянула на детей, что играли на бывшем пустыре у новостройки. Будто увидела в них своих девочек, увидела еще не родившихся на свет внуков. Чуть успокоилась. Но слова вновь и вновь жгли сердце. Правдивые ли, ложные ли – узнать бы! Впрочем, какая теперь от этого польза?

Только вошла она в автобус, как увидела черную согнутую спину в чадре.

– Стой!.. – вырвалось у женщины.

Люди недоуменно переглянулись.

– Кому кричишь, сестра?

В автобус ввалились молодые ребята, загородили женщине дорогу.

«Ты лжешь!» – захотела она крикнуть, но что-то помешало ей. Сомнение закралось в душу.

Автобус остановился. Женщина протиснулась к выходу, туда, где она увидела ту согнутую спину. Но старухи на месте не оказалось. Сошла, оглянулась вокруг – старуха исчезла, как сон. Будто и не было ее вовсе. Женщина потрогала рукой молодое деревцо. Голые ветки. Снова вспомнились слова поэта: «Листопад…» Чьи же эти стихи? Но сейчас не поздняя осень, а ранняя весна. И голизна ветвей совсем не осенняя. Гладкие и блестящие, они скоро зазеленеют. Морщины на лице женщины разгладились. Взгляд прояснился. Как небо, как море.

1963

Перевод М. Гусейновой.

КРАСНЫЙ ТРЕУГОЛЬНИК

– Добрый день, мама, врач не приходил?

– Нет.

– Как сердце?

Исмет-ханум, вздохнув, промолчала. Что ответить Шаргии? Сердце уже старое, мышцы дряблые – нужно новое сердце, крепкие мышцы, одним словом, нужна молодая Исмет, а это – невозможно: молодая Исмет только в воспоминаниях старой Исмет-ханум. «Этот мир земной – окно, каждый взглянет и уйдет…»

Шаргия устала. До полудня она проверяла дворы самых дальних домов на своем участке, потом заглянула на службу, оттуда – на новый рынок и домой. И половина обеденного перерыва уже позади, а надо бы перекусить и немного отдохнуть.

Вчера врач быстро осмотрел больную Исмет-ханум, выписал лекарства. «Простуда, – сказал он, – пусть бережет себя от воспаления. Это опасно в ее возрасте». «Бережет себя…» Исмет-ханум не знает, что значит беречь себя. С детства к этому не приучена. В доме много работы: это почистить, то убрать… А обед? А заботы о внучке? Дел – по горло, времени мало, все оно куда-то торопится, спешит.

С утра сердце у Исмет-ханум покалывало, ей не хватало воздуха. Еще до прихода Шаргии она встала, подошла к окну, подставила грудь навстречу ласковому ветерку. Жадно глотала пахнущий степью воздух. Сердце стало колоть еще больнее. Она опять легла.

На прошлой неделе Шаргия провожала Ахсана. Был вечер, шел дождь. Ветер со злостью швырял в лица прохожих холодные капли. Из водосточных труб с шипением вырывалась белая пена. Она смывала с тротуаров грязь и пыль.

Возвращаясь, Шаргия не замечала дождя…

Вот уже сколько ночей Шаргия думает об Ахсане. Не может уснуть. Подушка становится жаркой, она переворачивает ее, прикладывает горящую щеку к прохладному полотну наволочки.

Шаргия задумалась: «Интересно, что теперь делает Ахсан? Вспоминает ли обо мне?»

Ахсан не любит писать письма. Иногда звонит по телефону: «Как живете?.. Как мать?.. Как Наргиз?..» О чем можно поговорить за три минуты? Не успеешь обмолвиться парой фраз, как разговор прерывается: «Ваше время истекло, разъединяю». Стандартные вопросы и ответы.

Шаргии ничего от Ахсана не надо. Пусть даже не присылает из района гранаты и рыбу. Лишь бы сам приезжал.

С того времени, как родилась Наргиз, за эти десять лет, Шаргия от Ахсана дважды получала деньги: пятьсот и триста, еще старыми деньгами. Но дело вовсе не в них. Лишь бы не бросил, был дочери отцом.

Исмет-ханум догадывалась, о чем думает дочь.

– Это он виноват, что я слегла.

– Не сваливай все на него.

Но мать отчасти права: Шаргия в тот ветреный, дождливый день не должна была посылать Наргиз и мать в кино. Но как она могла поступить иначе? Ахсан должен был уехать, неизвестно, когда он еще приедет, а она не успела досыта с ним повидаться.

Исмет-ханум в кино вспотела. Тело – слабое, ветер – сильный, дождь – холодный. Она пришла домой, ее знобило. Закуталась в шаль, напилась вдоволь чаю…

Шаргия, проводив Ахсана, выглядела подавленной. В волнении она ходила по комнате, часто выглядывала на балкон, словно надеялась, что Ахсан вернется. В открытую дверь врывался холодный воздух и студил вспотевшее тело старой Исмет. В тот день она почувствовала в груди боль, потом забыла ее. Ночью боль-предательница снова сказала: «Я здесь!»

Ахсан по три-четыре раза в год приезжал из района в командировки. И неизменно после его отъезда в доме начинались неприятные разговоры. Исмет упрекала, Шаргия не соглашалась, защищалась. Они ссорились. Но заботы о Наргиз примиряли их. Мирились и ссорились.

– Что это за жизнь ты ведешь? Кто он тебе? Если муж – пусть придет и живет здесь, вместе с вами. Если не муж – пусть проваливается в ад!

– Он отец твоей внучки.

– Внучка не называет его отцом.

– Этому ты ее научила.

– При чем тут я? Как ей говорить «отец» малознакомому человеку, которого она редко видит?

– В этот раз он обещал окончательно развестись и переехать к нам.

– Слышу уже десять лет об этом.

– Ты думаешь, легко развестись?

– А легко обманывать там одну, а здесь другую?

– Тебя не переспоришь! Ты же видела свидетельство моллы, ну, что на это скажешь?

– И об этом мы с тобой не раз говорили. Еще хорошо, что не знают у тебя на работе. Позора не оберешься! В наше время свидетельство моллы – пустое, никчемное дело.

– Для кого пустое, а для кого и нет… Вот женимся, повешу свидетельство в красивой рамке над твоей кроватью, чтобы не переживала ты.

– Что мне сказать тебе на это, и сама не знаю. Он чабан, а вы овечки. И та, что в районе, и ты. Ох… Исмет-ханум глубоко вздохнула, приложила руку к груди. Шаргия опомнилась, помолчав, заговорила:

– Устала я очень. В верхних домах столько грязи… Еще и акт составила…

Веселая и быстрая, в комнату ворвалась Наргиз и, будто сообщая радостную весть, бросила на ходу:

– Арифметика пять, родная речь пять, поведение – два. Велели вызвать родителей.

Девочку зовут Наргиз, что значит нарцисс, а сама черная, как негритенок. Зубы белые, глаза-черничины, вьющиеся волосы – точь-в-точь как рисуют азербайджанских красавиц.

Кинула портфель на диван и, не дав никому рта раскрыть, продолжала:

– Ничего страшного не случилось. Просто отколотила двуличного мальчишку, а его мама пришла и нажаловалась. Не волнуйтесь, я сказала, что родители прийти не могут: бабушка больна, мама на работе.

«А отец в своем кейфе! Провалиться б сквозь землю такому отцу!» Исмет-ханум взглянула на Шаргию. Та, обессиленная, опустилась на стул.

– Пожалей бабушку, дочка, не позорь маму! Разве девочке пристало драться?

– Девочка не человек? Если двуличного не побить, не исправится!

Исмет-ханум выпрямилась в постели, поправила подушку.

«Некому отца твоего проучить, Наргиз!»

– Учительница придет к нам сегодня вечером сама. Просила, чтобы ты была дома.

Шаргия поднялась. Перерыв кончился. Не поела, не отдохнула. С тяжестью на сердце она ушла на работу.

«Терпение! Только терпение! Другого пути для меня нет!»

Шаргия хотела верить Ахсану. Десять лет терпела, потерпит еще.

Темные тучи после отъезда Ахсана покинули город. Небо очистилось. Солнце стало полноправным и единственным властелином неба. Сколько захочет, может смотреть на землю.

В такой вот солнечный осенний день они познакомились. Шаргии тогда казалось, что небо над ее головой всегда будет чистым. Но в ее душе постоянно жила тучка беспокойства, которая таяла, когда приезжал Ахсан, и росла, когда он уезжал.

«Что же я скажу учительнице? И мама больна… Постарела, ссохлась вся… Если бы рядом был Ахсан!.. Напрасно я спорила с ней. Ей теперь очень нужен покой… Как там она сейчас?»

Шаргия расстегнула пальто.

Исмет-ханум лежала. «Все эти беспокойные дни в наш дом принес он, Ахсан. Что хорошего видела от него Шаргия? Родила дочь… Какая драчунья! «Если не побить двуличного…» В кого она? В мать? Нет, в меня». Исмет-ханум, закрыв глаза, прислушивалась к голосу внучки.

Наргиз учила наизусть стихотворение «Осень». Но как она произносила слова! Голос ее звенел, будто осень предвещала близкие весенние каникулы…

– Не спишь, бабушка?

Исмет-ханум открыла глаза. Сердце болело. «Бедная Шаргия! Не поела, не отдохнула… И что за жизнь у нее?» Исмет-ханум прогнала бы такого мужчину, близко бы к дому не подпустила! «Почему Шаргия так не поступает? И как она уверенно говорит: «Скоро разведется, переедет к нам». Жди! Разведется! Бросит жену, двух детей, дом, хозяйство! Когда вздумает, приезжает, знает, что не прогонишь, примешь, будешь, как служанка, потакать его капризам и прихотям… Какое унижение! А еще защищаешь его, споришь со мной…»

«Ветер подул, листья сорвал…»

«Какие пустые стихи! Слава аллаху, выучила!»

В комнате установилась тишина.

Исмет-ханум вспомнила мужа. Вот он, за стеклом, на комоде. Как горд и неподкупен его взгляд! Тяжелые, густые брови кустятся над глазами. Мужественное волевое лицо. И его можно упрекнуть: мало было одной жены, взял вторую, потом третью. Хотелось сына. «От меня не увидел, вторая и вовсе не рожала, третья подарила тоже дочь. Так и ушел из мира с мечтой о сыне. Есть его в чем упрекнуть, но можно найти и оправдание. А этот? Тоже мне мужчина!.. Я не простила мужу, с девочкой своей покинула его дом… А Шаргия? Почему терпит она? Ведь не зависит совсем от него! Сама себе хозяйка, работает, свой дом… Может, я неправа, ошибаюсь, чего-то недопонимаю? А если она любит его?»

Муж из рамки строго взглянул на Исмет:

«Женщина не имеет права вмешиваться в дела мужчины!»

«Имеет!»

«А я сказал, не имеет!»

«Какой ты злой!»

Когда муж сердился, он становился жестоким, лицо уродовала злость. А в первые годы он был ласков. Исмет и теперь помнит песню, которую он пел ей: «Ты моя самая красивая, такой, как ты, не сыскать и в раю…» Старинная народная песня… Может, никакой песни не было, это ей только приснилось? Но нет, песня до сих про звучит в ее ушах. «Ты моя самая красивая…» А вот взял вторую жену, привел третью…

«Женщина, не вмешивайся в дела мужчины!»

«Ты мне теперь не страшен!..»

«По поведению – два. Поколотила двуличного мальчишку».

Исмет-ханум взглянула на внучку. Правое плечо ее шевелилось – она писала. На шее горел красный треугольник галстука. Наргиз наклонила голову набок. Щека ее была пунцовой… А щеки Шаргии бледные.

Сердце сжалось.

Дочь вернулась с работы не одна. Пришла с вчерашним врачом. Врач выслушал Исмет-ханум, измерил давление. Старая женщина дышала тяжело, с трудом, будто в сердце вонзили гвоздь. Воспаление легких.

Шаргия знала – это опасно. Беда стоит у порога.

Врач прописал уколы: пенициллин со стрептомицином.

– Я пришлю медсестру.

– Не надо, я сама.

«Если бы Ахсан не приехал, не заболела бы мама».

Исмет-ханум часто дышала. Смерти она не боялась. Чего ее бояться? Из этого мира перейдет в иной мир. И конечно же попадет в рай. Мало ли ей пришлось пережить в доме мужа, чтобы и после смерти очутиться в аду! Нет, она не боится смерти, только… Если бы еще пожить немного!..

Что уйдет из этого дома, если Исмет не будет? Что останется?.. Кажется, пришла учительница. Но почему она молчит?.. Молчит и Шаргия. Замерла Наргиз… Исмет чувствует, что и дочь, и внучка смотрят на нее. Но нет сил открыть глаза. Как в те далекие военные годы, когда Исмет, чтобы прокормить дочь, стала донором.

И о том же подумала вдруг Шаргия: сдав кровь, мать приходила домой изможденная, стелила на палас ватный матрасик и тихонько ложилась, почти бездыханная. Нежные, тонкие веки ее вздрагивали, худая грудь еле заметно вздымалась, ноги, не умещавшиеся на матрасике, лежали прямо на полу… Как же теперь Шаргия без матери?..

Учительница ушла. Наргиз… Как она похожа на Ахсана: его толстые губы!..

* * *

Кажется, Исмет-ханум уснула.

Во сне она увидела небо. Но это было не обычное небо. На нем не было ни звезд, ни луны, ни туч. Черное небо. До ее слуха донесся голос. Далекий, родной, знакомый до боли голос. Кто-то пел: «Ты моя самая красивая, такой, как ты, не сыскать и в раю…»

«В раю? В раю ли я? Это же голос мужа! Неужели и он в раю? Как странны дела аллаха! Это ли твоя правда? Несправедлив ты, аллах!»

Перед глазами, вспыхнув, загорелся треугольник.

Затем – тьма. Непроходимая, бесконечная тьма.

1963

Перевод М. Гусейновой.