Текст книги "Восточные сюжеты"
Автор книги: Чингиз Гусейнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 29 страниц)
Машина выехала на нашу улицу, остановилась у нашего дома.
Жена дяди моей бабушки с трудом вышла из машины, ступила на тротуар. Опершись рукой на каменную, оспенную от дождя и ветра стену нашего дома, она медленно опустила седую голову, что-то шепча трясущимися губами…
1963
Перевод М. Гусейновой.
ТЕЛЕФОННЫЙ ЗВОНОК
Лифт остановился на этом этаже. Тишину прервал звонок. Севда с ребенком на руках открыла дверь.
– Вас к телефону, – говорит женщина в серой телогрейке.
Дверь лифта открыта – на темную площадку падает желтый свет.
– Я сейчас! – Севда набрасывает на плечи сыну шаль и выходит. Сначала защелкивается дверь в квартиру, затем лифта. Этаж погружается в темноту…
Дом построен недавно, в квартирах еще телефонов нет. Для всего подъезда на первом этаже – один аппарат. Лифтерша сидит рядом с телефоном.
– Кто говорит? Зарифа? Какая Зарифа?.. – Удивленно помолчав, Севда вспоминает: – Ах, Зарифа!.. Какими судьбами?.. Хорошо, буду ждать, приходи.
Не закрывая двери лифта, Севда открывает английский намок. Возвращается, захлопывает светящуюся кабину, притворяет за собой дверь квартиры. Лестничная площадка снова в темноте – испорчена лампочка, надо сменить.
«Зачем я ей нужна?» Севда кидает на вешалку шаль, опускает сына на пол и, держа его за руки, медленно идет по коридору. «В последний раз… Кажется, после нашей свадьбы я не видела ее. Что за дело у нее ко мне?»
Оставила сына, отступила назад и протянула к нему руки:
– Иди, не бойся! Ну, смелей!
Ребенок неуклюже засеменил, дотянулся, обхватил ноги матери, уткнулся носом ей в колени.
– Мой Гюндуз! – Севда подняла, прижала к себе сына.
Стала ходить по комнате.
…Зарифа старше Севды лет на шесть. Они жили в одном дворе. Зарифа на втором этаже, Севда – в полуподвале. Их окно выходило на каменную лестницу. Севда с матерью видела не лица поднимавшихся на второй этаж, а ноги и ботинки.
Когда началась война, и отца Севды и отца Зарифы мобилизовали, отправили на фронт. Они сражались в одной части. И письма от них, можно сказать, приходили в один день.
Были трудные годы. Девочки затемно вставали, шли в длинные очереди за хлебом. Не хватало сахара. Не было масла. Часто пили чай с куском черствого хлеба.
В семь лет Севда делала все по дому. Мать работала на ткацкой фабрике – рано утром уходила, поздно вечером возвращалась. Иногда приносила с работы в пол-литровой банке розовый кисель. Это было лакомство. Сейчас в доме Севды никто не любит кисель. Особенно семилетняя дочь Севды – Айгюн. «Неужели мне тогда было столько же? Странно, даже не верится. Как же я управлялась с домом?.. Какое ко мне дело у Зарифы?» Черные вести об отцах получили одновременно. Севда только что поступила тогда в школу, извещение смогла прочесть лишь много времени спустя: «Геройски… За Родину…» Зарифа училась в седьмом классе. Девушка, казалось, мылась молоком, будто углем рисовала брови. Быстрая, горячая, вспыльчивая, она часто смеялась, да так заразительно, от души, что, глядя на нее, нельзя было удержаться самому. Изо дня в день она хорошела. Тело не вмещалось в узкое платье. Маленькая Севда в душе сердилась на Зарифу: как можно смеяться, когда погиб отец? «Напрасно я упрекала ее, ведь ей тогда было четырнадцать лет…»
В те дни часто поднимались на второй этаж две пары ног: одни в сапогах, другие в новых, на толстой подошве мужских туфлях.
«Тот, кому принадлежали сапоги, жил на нашей улице. В начальной школе он учился в одном с Зарифой классе. Потом ввели раздельное обучение, они стали учиться в разных школах. Был он худым высоким парнем, с черными, вьющимися волосами. Будто стыдясь высокого роста, Сулейман чуть сутулился. При виде его почему-то хотелось улыбнуться – уж очень смешным он был в коротком кителе, подаренном ему отцом, на несколько дней приезжавшим в Баку с фронта».
Севда и сейчас помнит печальный рассказ отца Сулеймана: «Наша часть попала в окружение, с трудом разорвали кольцо, соединились с другими частями. Были нас тысячи, остались сотни». Отец Севды был из тех тысяч.
«Владельцем туфель на толстой подошве был коротконогий пожилой человек. Он работал в ювелирной мастерской. Ювелир часто приходил на второй этаж, потом и на ночь стал оставаться. Мать Зарифы ушла с работы, они теперь жили хорошо. Ювелир стал новым отцом Зарифы. И отец бывает новый или старый…»
– Гюндуз, иди, иди, вот так! Не бойся!
Гюндуз, опасливо оглядываясь, с трудом держится на ногах, крепится, чтобы не сесть, потом, выбрасывая ноги вперед, часто дыша, идет, переваливаясь по-медвежьи, к матери.
– Сейчас придет папа, придет сестра! Садись вот сюда, а я пойду готовить обед… Только не плакать!
Севда сажает сына в деревянный манеж, где лежат игрушки, и уходит на кухню. Зажигает газ и начинает опаливать над огнем курицу.
«…Помню, однажды Зарифа позвала меня к себе наверх. Отчима и матери не было дома. Позвала, достала из кастрюли куриную ножку и протянула мне. И сейчас я помню вкус той курицы… Нет, Зарифа не была похожа на свою мать. Мать ее всегда жаловалась: того нет, этого не хватает, дороговизна, от голода все умрем. Просили в долг – отказывала, говорила, что нет дома и копейки. Жадина!
У ювелира была комната в городе, они сдавали ее. Не бывало и дня, чтобы по лестнице наверх не таскали какие-то ящики и узлы с вещами. Иногда вносили старинные зеркала, ковры, резные шкафы, стулья. Во дворе у нас многие продавали дорогие вещи, купленные еще до войны, – жизнь была тяжелая. Кто продавал пианино, кто ковер, а кто и одежду. Покупателей было мало. А ювелир покупал. Выручал тех, кто нуждался. И никто не догадывался спросить, никто не спрашивал, откуда у него и таких, как он, столько денег. Мать моя говорила: «Вот кончится война, вернутся наши воины, и такие вот люди будут держать ответ перед народом! Спросят: «А что ты сделал для нашей победы?» Тогда посмотрим, что ответит ювелир и такие, как он!..» Но война кончилась – никто не спросил, никто не ответил.
Зарифа и Сулейман часто встречались. Вечером, покупая керосин в лавке и идя домой, я видела их вместе в тупике, примыкавшем к нашему дому. Они рядом стояли в узком темном тупике, будто хотели спрятаться от всего мира. Нельзя было разобрать их шепот, узнать и различить голоса. Казалось, шептали одни губы, слова шли из одной груди. Я всегда радовалась, видя их вместе. Забывала голод, нужду. В моем детском воображении мир будто принадлежал им, сказочному принцу Сулейману и принцессе Зарифе, земля вращалась только для них, приносила им, только им, темный вечер в наш город. И тупик будто существовал для того, чтобы они встретились. Часто я засыпала и не слышала, когда возвращалась Зарифа. Может, поднималась по лесенке так, чтобы не разбудить ни маму, ни меня? Но днем, встречая Сулеймана, Зарифа преображалась. Будто это не она вчера весь вечер стояла с ним в тупике, прижавшись к парню, будто не она шепталась с ним. Возвращаясь с подругами из школы и встречая у нашего дома Сулеймана, она отворачивалась. Девушки останавливались, заговаривали с Сулейманом, а она принимала гордый, независимый вид и, брезгливо морщась, проходила мимо. Сулейман терялся, молчал. В глазах загорался и тут же гас гнев. Может быть, девушка не хотела давать пищу сплетням? А может, хотела сказать, что, мол, Сулейман ей не пара? Но какая Зарифа была настоящая – та, что вечером, или та, что днем? Какой верить? Девушка быстро взбегала по лестнице, ступени дрожали, наше окно стонало. Зарифу можно было узнать по ее бегу. По воскресеньям моя мама нервничала, сердилась, заслышав ее шаги, кричала из комнаты ей вслед: «Так и дом рухнуть может!»
А мать Зарифы ругала дочь из-за Сулеймана. «И что ты в нем увидела, в этом верзиле? – упрекала она Зарифу. – Разве он тебе пара?» Зарифа молча слушала, не спорила.
Зарифа все хорошела. Старые узкие платья были выброшены. Дорогие, модные, яркие еще больше оттеняли ее красоту. И мать ее, казалось, помолодела. Она ровесница моей мамы, но выглядела намного моложе. Что поделаешь? Правда, война уже близилась к концу, но жилось нам по-прежнему трудно.
Пришло время, и вечерами я уже никого не видела в тупике. Из города ушла темнота войны. В тупике горел свет, и Зарифа не хотела, чтобы ее видели с Сулейманом. Я не понимала – почему?..
Сулейман ходил в своем неизменном кителе. Он возмужал. Глаза его строго и внимательно смотрели на Зарифу…»
«В тот год, когда отменили хлебные карточки… – Севда задумалась, вспомнила тот день, день отмены: мать купила много, много хлеба. – В тот год Зарифа окончила школу. Сулеймана послали учиться в Москву. Много тогда ребят поехало в столицу. Москва готовила кадры для республики. Зарифа осталась в Баку, поступила в Институт иностранных языков. От меня она была далека, даже не замечала: что ей за дело до тринадцатилетней девочки? Она была окружена ровесниками. Часто со второго этажа доносились голоса, смех, играли на пианино, крутили пластинки, устраивали танцы. Вальс, фокстрот, танго… Серенады солнечных долин. На втором этаже горел яркий свет. И на двор падала доля этого света, и на лестницу, и даже к нам в комнату. Зарифа так изменилась, что ее трудно было узнать: меховая шуба, разноцветных оттенков шерстяные кофты, дорогие платья, туфли. Поклонники роем кружились вокруг нее, льнули к ней. Ступала она не спеша, бесшумно. Но лестница под ее шагами, как и прежде, вздрагивала. Наверно, по привычке.
В год послевоенной денежной реформы ювелир умер: наверно, не выдержало сердце треволнений последних месяцев. Еще при его жизни один из дальних родственников ювелира просил руки Зарифы. Девушка не соглашалась, но после смерти отчима Зарифа так быстро и без слов согласилась, что даже мать удивилась столь резкой перемене. Это был широкоплечий, крепкого сложения мужчина лет сорока. Его огромные ботинки были в три раза больше моих. Когда он спускался по лестнице, я боялась, что выбьет он как-нибудь наше окно. Соседи говорили, что это «денежный мужчина». Никто не знал, где он работает.
Зарифа вышла замуж и переехала к мужу. Хождения на второй этаж резко сократились. Лестница получила покой. Серенады заглохли.
Но тишина продолжалась недолго. Через три года Зарифа вернулась. Она разошлась с мужем. Весь день на второй этаж носили вещи. Уйдя в дом мужа с пустыми руками, Зарифа вернулась не налегке. Снова по вечерам яркий свет заливал двор, музыка врывалась в нашу комнату. Вспомнившая шаги Зарифы лестница снова подрагивала…»
Истошный крик прервал мысли Севды. Это Гюндуз перелез через загородку манежа и шлепнулся на паркет. Севда вбежала в комнату и взяла сына на руки.
– А где Айгюн? Где папа? Айгюн, приходи скорее, тебя ждет Гюндуз!..
Мальчик тут же перестал плакать. Крупные капли застыли на щеках.
Севда прошла с ребенком на кухню, убавила газ, собрала накипь с воды, взглянула на белые круглые часы на стене – пятнадцать минут четвертого. В четыре муж кончит работу, в половине пятого будет в детском саду, в пять придет домой. А обед еще не готов! Лифт открылся и захлопнулся. Севда замерла. Вздрогнула от звонка в дверь. «Зарифа!» – пронеслось в голове.
…Зарифа вошла, поцеловала Севду, положила на стул у входа букетик роз, взяла на руки Гюндуза.
– Как ты очутилась здесь, Зарифа? Ведь ты, кажется, уезжала далеко? Когда вернулась?
– Уже месяц, как я здесь. Мать прислала телеграмму. Больна она, Севда. Болезнь неизлечимая… А я и не знала, что у тебя двое детей. Какое красивое имя – Гюндуз… А где дочка?
– В детском саду, скоро придет.
– Какая ты счастливая! Дом, муж, дети…
– А ты?
– Видно, счастье рождено для других. Оно избегает меня упорно… Я развелась с мужем, Севда.
«Опять?»
– Если бы я даже не получила телеграмму от мамы, все равно бы вернулась. Там же ад, конец света. Что с того, что двойные или тройные оклады? Муж зарабатывал немало. Это не главное.
«С пустыми руками ты не вернешься, Зарифа!»
– Я, Севда, знаешь, в деньгах не нуждалась.
«Знаю! От отчима, от первого мужа немало добра вам осталось!»
– А что говорит твоя мама, Зарифа?
– Что она может сказать? Ей и жить-то, бедной, осталось недолго… И это она виновата, что у меня так вышло! Сказала, выходи за него, поезжай с ним, приедете, привезете чемоданы денег… Ну и что? Мне моих денег хватит на сто лет. И специальность имею, но… счастья у меня нет, Севда, счастья.
«С тех пор как я ее видела у нас на свадьбе, она не изменилась. Только чуть поправилась. Красивая! Толстые косы собрала короной – это очень ей идет… Как можно не влюбиться в такую? И я бы влюбилась! Но что поделаешь: никого осчастливить не может и сама счастья не найдет. Интересно, где сейчас Сулейман? Может быть, с ним она была бы счастливой?..»
– Севда, ты совсем меня не слушаешь!
– Прости, что-то сегодня я рассеянна… Прошу тебя, пойдем на кухню, скоро мои придут, а у меня еще не все готово. Ты рассказывай, а я буду тебя слушать и заниматься своими делами.
– Институт окончила?
– Не спрашивай, Зарифа!
– Да, затянулось у тебя с учебой.
– В этом году во что бы то ни стало закончу. Зато муж меня обогнал – в прошлом году защитил диссертацию.
– Я знаю. Вчера по телевизору увидела твоего мужа.
«Ах, вон оно что! Увидела и примчалась!..»
– Что ты так на меня смотришь? Или ревнуешь?.. – Смех как горох рассыпался по квартире. «Когда Зарифа так смеется, мне хочется закричать на нее. Вспоминается мне Сулейман…» – Не бойся, мужа не украду! Севда перестала чистить картошку, зло взглянула на Зарифу.
– Я шучу, Севда, – Зарифа тотчас стала серьезной, грустной. – Как ты проводишь время, с кем вы встречаетесь, дружите?
– Я очень занята, Зарифа. Пишу диплом. Каждый день хожу в лабораторию. Мама смотрит за детьми, ведет хозяйство… А вообще, мы часто видимся с товарищами мужа по работе…
– Ах, Севда, как я одинока! Хочется мне встретить хорошего, чистого человека. Я бы полюбила его всей душой, ничего бы ради него не пожалела. Я мечтаю о большой, глубокой, настоящей любви. Я молода, красива, но одинока, нет у меня никого близкого, с кем бы мне было хорошо и покойно… Но ты меня не поймешь, Севда!
– Что я могу сделать, Зарифа, для тебя? – «Неужели мне стало жаль Зарифу? Захотелось помочь ей, утешить».
– Протяни мне руку помощи!
– Но как?!
Зарифа, будто ей не хватало воздуха, глубоко вздохнула, в поисках нужных слов задумалась, прошлась по кухне.
– Я скажу, только не отвергай мою просьбу… Рядом с твоим мужем в телевизионной студии сидел молодой ученый, кажется, или ослышалась, его имя Сулейман… «Вот оно что! Подумать только, о чем она размечталась! Одного отвергла, был бедняком, другого, обманув, обчистила, а теперь мечтает о «большой любви»? Смотри какая ловкая!»
– А как твой Сулейман? Вспоминаешь ли ты его?
– Сулейман? – Зарифа опешила. – А что?
– Да так, просто спросила.
Зарифа молчала.
«Я еще ни разу ее такой не видела. И как она узнала, как почувствовала, что тот молодой ученый чист и умен? Но почему не почувствовала этого в том, другом Сулеймане? Да, этот Сулейман тоже чистый, хороший, умный. И к тому же холост! Но я никогда, слышишь, никогда не познакомлю вас!»
– О чем это ты опять задумалась, Севда?
– Молодой ученый, о котором ты говоришь, женат. У него чудесная семья.
– Жаль!.. Я бы его полюбила!.. – задумчиво произнесла Зарифа. В ее глазах были и надежда и разочарование. – Но я не говорю, чтобы обязательно с ним. Пусть будет другой. Только обязательно из ваших знакомых!
– Любовь по знакомству?
– Не смейся надо мной, Севда. Я знаю, что ваши знакомые люди особенные.
– Спасибо!
– Нет, правда, я серьезно… Познакомь меня с хорошим человеком из вашего круга.
– И это все?
– Я буду всю жизнь тебе обязана!
Севда сняла крышку со сковородки, помешала ножом жарящуюся с шипением картошку. Подрумяненные дольки поднялись наверх. «Что сказать Зарифе? Отвергнуть ее просьбу?» Накрыла сковороду. Положила нож на стол. Помолчала. Гюндуз, притихнув, сидел на руках Зарифы.
– Только мужу о моей просьбе не говори ни слова!
Звонок прозвенел: раз, два, три.
– Это мои!
Севда побежала к двери. На стуле лежали забытые розы Зарифы. Закрытые целлофаном цветы завяли. Севда взяла розы, открыла дверь.
– О, ты меня встречаешь цветами! Это очень неплохо. Только розочки, кажется, того… – Фархад, заметив в конце коридора Зарифу с Гюндузом на руках, осекся. Севда помогла дочке раздеться. Муж повесил кепку.
– Здравствуйте!
Гюндуз, увидев сестру, стал вырываться из рук Зарифы. Она осторожно опустила его на землю, протянула руку Фархаду.
Севда насупилась. «И улыбаться как надо умеешь, Зарифа. В любом положении не теряешься!» Севда услышала голос мужа:
– А вы, Зарифа-ханум, совсем не изменились…
То ли сказал так из вежливости, то ли высказал то, что думал, – но Севде стало неприятно, будто положили ей на сердце холодный брусок железа.
Фархад с сыном на руках прошел в комнату.
Зарифа дотронулась рукой до плеча Севды:
– Я пойду… Муж твой устал. – Она сказала это шепотом.
Севда вспомнила шепот в тупике. «Нужно предложить ей остаться, но нет, не могу». Севда открыла дверь.
– А почему у вас на этаже такая тьма? Ох уж эти новые дома! – уже громко и весело говорила Зарифа.
Севда вспомнила яркий свет, горевший на их балконе.
– Лампочка испортилась. Надо вкрутить новую.
…Вечером следующего дня на этаже остановился лифт, в квартире раздался звонок.
Лифтерша позвала Севду:
– Вас к телефону!..
1963
Перевод М. Гусейновой.
ПЕСНЯ
Мы встретились с женой в университетском сквере на бывшей Моховой улице. Не часто выпадают вечера, когда некуда спешить: сын в гостях на даче у школьного товарища, и дома нас никто не ждет.
Обогнули «Националь» и вышли к устью улицы Горького. Теплый вечер подхватил нас и бросил в людскую реку. Мы нырнули в подземный переход и вынырнули, а река течет и течет. Отголоски чьих-то веселых разговоров, обрывки фраз, постукивание каблучков по тротуару, шуршание шин по асфальту. И тополиный пух, чуть дуновение, летит, щекочет ноздри, скользит на щеке. Клубится, собираясь в колобки, белый и невесомый. В театрах спектакли уже начались, и на улицах: города остались такие же блаженно гуляющие, как мы. Людской поток кружил вокруг Пушкина и Маяковского и растекался по бульварам и Садовому кольцу. У входа в «Софию», терпеливо ожидая своей очереди, перешептывалась стайка длинноногих девчонок в мини-юбках, не обращая внимания на глазеющих прохожих вроде меня.
После площади Маяковского идти стало просторнее, но у Белорусского вокзала толпа снова взяла нас в плен.
Ярко горели юпитеры над «Динамо». Из чаши стадиона, как из огромного улья, поднималось жужжание, иногда взрываемое ревом.
Засветились огни Аэровокзала. Мимо нас проносились жаркие троллейбусы, и мы не выдержали – шутка ли, сколько прошли! – и последние три остановки проехали на троллейбусе, встав на круге между двумя отсеками, где дуло в щели.
На скамье у входа в подъезд рядом с лифтершей, накинувшей на плечи тулуп, сидели двое наших друзей.
– И оба тебя спрашивают, а не мужа, – с довольным видом сказала лифтерша жене, скользнув при этом взглядом по моему лицу; однако в этот вечер я был далек от тех чувств, которые пыталась разбудить во мне лифтерша.
Белобровое, нежнокожее лицо младшего гостя залилось ярким румянцем. Он поднялся со скамьи и сразу же стал выше всех.
– Я за вами.
– Что-нибудь случилось?
– Нет, – Ваня поправил золотистые волосы. – Хотя, да, случилось…
– Поднимайся, дома все расскажешь.
– Не могу, спешу очень. – И тут же спросил: – Придете сегодня провожать меня?
– Далеко собрался?
– А армию. Будут гулять всю ночь. Завтра в семь я ухожу.
Выглядел Ваня встревоженным. По природе общительный, приходя к нам, он рассказывал о работе, о доме, о своей чехословацкой «Яве», которую недавно купил… Но сегодня он не был настроен на долгий разговор, явно нервничал. Поправив «молнию» потертой кожаной куртки, он кивнул в сторону мотоцикла, прислоненного к ограде палисадника.
– Я поехал. Будем ждать. И вы, если можете, приезжайте, – сказал он второму гостю, давнему школьному товарищу жены. Наши гости, по чистой случайности, были тезками. Но так уж повелось, что старшего мы издавна называли Иваном…
Ваня весь был в своих заботах и моих слов о том, что мы приедем, кажется, и не слышал. Ловко оседлал машину. Светлые волосы его блестели в сумерках, будто подсвеченные изнутри. Рев, дымок – и умчался.
Поднялись на лифте втроем.
– Зачем только таких детей в армию берут?!
Это сказала Майя: она смотрела на армию глазами матери, у которой подрастает единственный сын. Пройдет пять-шесть лет, и сегодняшние тринадцатилетние…
– Какой же он ребенок? Крепкий, ловкий, в строю будет стоять первым.
– Очень это важно, где стоять в строю, – усмехнулась Майя.
– Ты не права, – вмешался Иван. – Армия приучит парня к дисциплине, к труду.
– Он и без армии дисциплинированный, только потеряет годы, а так бы поступил в институт.
– После вечерней школы попробуй пройди по конкурсу, – заметил я Майе. – Кроме всего прочего, для тебя не секрет, что учился Ваня далеко не блестяще.
– Для тех, кто работает на авиационном заводе, – не унималась Майя, – это не помеха, у них свой конкурс.
– Ты что же, считаешь, что и я теряю годы в армии?
– Что ты сравниваешь, Иван? Ты закончил академию, прежде всего ты инженер, а потом военный.
– Для меня это единое целое, – сказал Иван, погладив кармашек кителя, набитый какими-то документами. – А для парня, чем быть плохим инженером, лучше послужить в армии. Служба еще никому не повредила, скорее наоборот.
– Не уверена, что армейская дисциплина очень помогает тебе в твоей личной жизни.
– Уж тут возразить нечем! – Иван расхохотался и развел руками. – Что правда, то правда.
Ивану действительно не повезло с женами – и с первой, и со второй; единственно, кто связывал вторую семью, – был сын; да еще нежелание Ивана, чтобы, упаси бог, его семейными делами занимались на службе, у них там строго, народ собрался придирчивый, требовательный, взгреют так, что не возрадуешься. Он как-то сказал мне: «Ведь не остановишь ее, обязательно пойдет плакаться в партбюро, до высокого начальства доберется!..» Хорошо еще, с первой уладилось миром.
– Ребята, а я тоже к вам с приглашением.
– С каких пор вы приглашаете гостей? – удивилась Майя.
– Не мы, а я приглашаю. Ее величество с наследником на курорт отправились.
– Решил и себе курорт устроить?
– А как же? У нас все по графику: начинаю с вас, так что цените и соглашайтесь, пока я не раздумал. Приходите завтра к семи.
Мы наспех выпили по стакану чаю. Майя накинула легкое пальто, я – пиджак. И снова мы вышли из дому. Втроем спустились в метро. И здесь наши пути с Иваном разошлись.
* * *
На последней станции линии метро, обозначенной на плане зеленым, сезамовы двери вагонов раскрылись настежь. По лестнице поднялись наверх. Рабочий день закончился давно, загородники, закупив все, что смогли унести руки, в московских магазинах, вернулись домой, так что в автобусе было малолюдно, без обычной суеты и толкотни.
Впереди на разветвлении магистралей возвышался скелет двадцативосьмиэтажного дома, который возводили каким-то новым методом. Комнаты-клетки просматривались насквозь. Автобус повернул налево, дом-скелет остался справа.
Автобус шел по новым районам города. Мы нырнули в освещенный желтыми светильниками туннель, проложенный под каналом, наперегонки мчались сначала с троллейбусом, потом с трамваем, обошли и тот и другой и, наконец, выехали за границы города, хотя многоэтажные здания городского типа стояли и далеко за чертей Москвы.
Постепенно каменные строения сменились деревянными домами, асфальтово-гладкие дворы города – зелеными садами, огороженными невысокими заборами. В автобус волнами вливался прохладный, немного сыроватый воздух, студя оголенные плечи и руки по-летнему одетых девушек. Мимо мелькали черные сосны на густо-сиреневом небе.
Гул мотора шумел в ушах и после того, как мы вышли из автобуса.
Было темно. Прохлада и свежесть охватили нас. С асфальта мы свернули на тропинку, которая вилась вначале рядом с дорогой, а потом повела в боковую улочку. В тишине таял гул удаляющегося автобуса, вскоре он вовсе исчез. Где-то далеко хрипло залаяла собака. Ей отозвалась другая, вблизи. Под ногами поскрипывал песок, а тропка, белея, тянулась и тянулась. Высоко над желтеющими стволами сосен мерцали звезды, и они, казалось, двигались вместе с нами.
Вдруг мы услышали песню.
Простая короткая музыкальная фраза, неоднообразная благодаря мелодичности и естественности, повторялась в ночи, – то волна за волной разливалась по селу, то, набрав высоту, поднималась выше самых высоких сосен. Это была любимая песня отца Вани. Среди других голосов пробивался его ведущий голос.
В такую же темную ночь похитил девушку, похожую на ломтик месяца, тоненькую и хрупкую, офицер – помещика сын, увез через леса, горы и долины, клялся в вечной любви, а потом, когда наскучила, бросил… Эту песню я слышал здесь много раз и все хотел записать на магнитофон именно в исполнении отца Вани, да все некогда и некогда.
Когда мы вошли в дом, первые тосты уже были сказаны, за столом царил хаос. Из темноты попали в ярко освещенную комнату – для торжественного случая в люстру были ввинчены двухсотсвечовые лампы, слепившие глаза и источавшие жар.
С нашим приходом наступило нечто вроде обновления, руки потянулись к бутылкам и рюмкам, кто-то передвинулся, кто-то потеснился, и мы сели. Раздались возгласы: «Штрафную им!», «Пусть догоняют!», «Наливай полный стакан беленькой!»
Ванина старшая сестра старательно наполнила наши тарелки. Заливной судак окрасился соком трески в томате, салат украшала селедка в соседстве с голландским сыром и копченой домашней колбасой.
Сам Зять протянул мне граненый стакан водки. Это он кричал: «Пусть догоняют!» Отказаться было нельзя, и я, с надеждой взглянув на соленый огурец, пожелал счастливой дороги Ване и залпом выпил.
Майе Зять никакой штрафной не предложил. Он попросту побаивался моей жены. Еще в прошлое лето, когда мы жили здесь на даче, Майя говорила ему напрямик все, что о нем думает. И Зятем она его первая прозвала. Этот худощавый мужчина часто приезжал к Ваниной сестре, у которой от первого неудачного брака было двое детей. Майя как-то сказала ему: «На двух стульях сидишь, Зять! И Валю женой называешь, и от своей уходить не хочешь!» С тех пор и пристало к нему «зять». Водка, выпитая на голодный желудок, дала о себе знать. Звуки отдалились, будто уши заложило ватой. К действительности меня вернули громко произнесенные слова:
– Кавказский танец давай!
Это Зять, вездесущий и неугомонный, приказал гармонисту и, схватив со стола кухонный нож, воткнул его за пояс, раскинул руки и, не дожидаясь первых аккордов, вошел в мгновенно образовавшийся круг.
– Асса! Асса! – кричал он в темп музыки, а потом, опережая его, пристукивал каблуками об пол, резко сгибая и отбрасывая руки. И снова кричал: – Асса, асса!
Кулак его с силой бил в грудь, да так, что казалось, он прошибет ее. Потом остановился за моим стулом:
– Встань, покажи свое кавказское искусство!
Он заставил меня встать, и я что было мочи бил в ладоши, а он неистово плясал. Видя, что я не танцую, он вытащил свой нож и засунул его мне за ремень, взял со стола другой, зажав его зубами и, не сводя с меня безумных глаз, тянул в круг, хватая за руки.
А я упрямо не хотел плясать. Не было настроения.
Кто-то потащил его в соседнюю комнату.
Оттуда сквозь шум пробился голос хозяина:
– Зять! Вспомни, что только недавно помирились. Если обидишь гостя, ссоры нам с тобой не избежать. Сядь на свое место и послушай, что другие говорят.
Зять, притихший, вернулся к столу. Наступила тишина, напомнившая ту, что была, когда мы шли по тропе.
И снова, как тогда, тишину пробила песня.
Осторожно растягивая мехи, прижавшись щекой к лакированному корпусу инструмента, гармонист тихонько заиграл «Катюшу». Не успела Катюша выйти на берег крутой, как Зять поднял руку.
– Постой! – сказал он гармонисту и повернулся к молодым парням и девушкам: – А где же песня вашего поколения? Где, Ваня, песня девушки, провожающей тебя? Где?
Ваня только довольно улыбался, ничего, как видно, не слыша. Но зато по рукам девушек пошла книжечка. Высокие модные прически смешались, закрыв лица. Девушка с подведенными глазами, отчего они казались раскосыми, сидевшая рядом с Ваней, подняла голову, повернула лицо, залитое краской, к гармонисту и что-то ему сказала. Гармонист, видимо, песни не знал. После минутного колебания, пересилив робость, девушка неуверенно, но с вызовом напела мелодию, известную лишь ей одной. Глядя в книжку, нестройно запели и другие. Но вскоре песня заглохла. И лишь когда снова вышла на берег Катюша, все за столом оживились и дружно подхватили.
Годы, многие годы прошли, скольких молодых солдат проводила Катюша, через сколько сражений прошла, а осталась такой же молодой, как те парни, что нынче уходят из дома. И сейчас впервые расцветали яблони и груши, а Катюша посылала свою песню вслед солнцу, передать привет любимому на дальнем пограничье.
Когда на высоком гребне прозвучали слова: «Пусть он землю бережет родную…», заплакала Ванина мать, и у отца будто ком в горле встал, не дал словам выйти.
Мне показалось, что слова Катюши не дошли до границы, не нашли солдата, он погиб, защищая родную землю. Я уверен, что и у других, сидящих рядом со мной, возникли те же чувства…
Каждый пир имеет свое украшение. Есть пиры, которые красят застольные речи, слова поэта, добрые пожелания. Есть пиры, украшенные разнообразными искусно приготовленными яствами, как говорится, от щедрости аллаха и мастерства рук человека. Есть пиры, где короной стола является водка. Чистая, как слеза, желто-лимонная, как цедра плода, на корочках которой настояли ее, темная, как чай, само название которой говорит о старости ее.
Стол наш красили не питье, не еда, хотя и того и другого было вдоволь. Украшением здешнего стола, его короной, была песня. Песня, которую чем больше поешь, тем больше хочется петь, чем больше слушаешь, тем больше хочется слушать. Широкая, как просторы полей, на которых она родилась, возвышенная, как вершины высоких гор, до которых она долетела, глубокая, как глубины веков, откуда идут ее истоки. Многих песен я не знал, слов их не запомнил, но с каждой фразой беспокойные думы, каждодневные заботы – все это таяло, исчезало.
Потом отец Вани пел один, остальные слушали. И даже гармонь молчала.
«Это было давно, лет семнадцать назад, вез я девушку трактом почтовым. Белолица она и как тополь стройна и покрыта платочком шелковым…»
Мне казалось, что Ванин отец поет о себе: «Не думайте, мол, глядя на мои седины, усталое лицо, на жилы, уродливо выступившие на моих руках, что я всегда был таким…» Песня кончилась. Потом отец Вани поднялся:
