Текст книги "Восточные сюжеты"
Автор книги: Чингиз Гусейнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 29 страниц)
Пусть скажет саз. Если словом поведаю – язык загорится.
Из народного сказания
. . . . . . . . . .
14Горел, горел, черным фитильком стал…
Тоже из народного сказания
Вслед за мной из широкого окна катились-скатывались круглые, как колобки, головы…
И я в страхе проснулся. И, проснувшись, не мог больше уснуть. Казалось, вот-вот усну, но сон не шел. И на живот лягу, и на бок повернусь, и на спине вытянусь – никак не удавалось найти удобное положение. Смех звенел в ушах, сверлил голову. И в сердце была боль… Гипнотизер жонглировал головами. Сразу пятью. Но одна выскользнула из его рук, покатилась и стукнулась о землю. Я вздрогнул и проснулся. Гулкое биение сердца отдавалось в ушах. Я перевернул подушку, чтобы почувствовать горящей щекой холодный верх наволочки. Будто в голове упрятали мотор. И никак не спастись от шума.
На лбу выступил холодный пот. Я почувствовал, что бледнею. Сердце разрывалось, вот-вот перестанет стучать. Я лег на спину и начал делать глубокие вдохи и выдохи.
Нет, еще одна такая ночь, и я, как говорит Асаф, отброшу копыта. И знать никто не будет!.. Пока хозяин сообразит, придет, и вовсе истлею…
Гипнотизер шевелил губами и говорил непонятные слова. Захотелось схватить его за бороду; я выбросил вперед руку, но он ловко вывернулся. Со второй попытки шелковая борода оказалась у меня в кулаке, и я потащил ее к себе. Гипнотизер резко подался назад, и вдруг голова вместе с бородой оторвалась от тела и осталась в моей руке.
И в третий раз я в ужасе проснулся. Сердце выскакивало из груди.
Бежать!
Надо бежать без оглядки из этого дома!
Я заставил себя встать и скинуть с плеч близнецов-братьев, детей ночи. Уж не собрался ли один из них сдать меня другому на вечное хранение?.. Нет уж, нас голыми руками не возьмешь!.. Страх постепенно угасал, но еще не прошел окончательно.
Я быстро собрал вещи, набил портфель томами, и на миг передо мной предстало довольное лицо Князя, я даже услышал его скупую похвалу.
Князь вернул меня к реальности, а вскоре засветился краешек летнего неба.
Я был готов.
Деньги – под будильник, дверь – на замок, ключ – назад в квартиру через щелочку для газет.
Пути к отступлению были отрезаны.
Такси.
В предрассветный час зеленый глазок горел очень уж ярко.
– Домодедово! Скорей!
– Все куда-то спешат!.. – Словоохотливый, по пассажиру истосковался. – А куда, и сами не знают.
Я бросил на шофера удивленный взгляд, а он и не смотрит на меня, ему отвлекаться нельзя.
– Имитация активной деятельности!
Каково, а? «Имитация»! Начитался книжек! Для полного комплекта любителей поучать не хватало как раз таксиста, и он отыскался.
– Жми!
Успеть бы!
Машина стремительно неслась к аэродрому.
Хорошо, когда дорога впереди свободная.
Р а с с к а з а л земляк по-азербайджански, п е р е в е л автор на русский язык.
(Диалог с Серьезным Читателем, два монолога – Сердитого и Сердобольного Читателей и об одном случайном совпадении.
– Волчок… Щепка… Имитация… Хвостовой отсек самолета… И так далее!..
Выстроены в ряд абсолютно серьезно.
И потому молчу.
– Любил ли Алексей Ламию, а Ламия Алексея?
– Еще как!.. Ольга Васильевна это от ревности, а Салтанат-ханум в плену, так сказать…
– …предрассудков?
Кивнул головой: раз серьезно спрашивают, надо и серьезно отвечать, ничего не поделаешь.
– А самосожжение?
– Вы что?! Никакого самосожжения! Облили, благо рядом керосиновая лавка. Месть! Из тех, о которых Салтанат-ханум рассказывала…
– А он, равнодушный, не хотел слушать! Шутка ли, какая шла борьба… – Снял серьезные очки и стал аккуратно вытирать стекла белоснежным платком.
– Как можно?! Алексей? Ламия? Какая тут любовь?! Это черт знает что! Лину, эту акробатку!.. И Князя-Нияза, и Пал Палыча, и Костю!.. И его самого!.. И что за погремушки из народного сказания?! Вы что?!
– ?
– Глумленье над матерью?! Над чужим горем?! На поминках – флирт?.. Да я акробатку эту!..
– !
– Он добрый, он неплохой, неужели не видно, никому никакого вреда, никому не откажет, болеет за работу, а как беспокоится о матери, прилетел, не пожалел ни времени, ни себя, ну… оступился, запутался, но люди-то вокруг какие, и Дурсун, и мать, и брат, помогут, – камень обтесается, не то что живая плоть.
Начинать сначала? Тем более что занавес, который я крепко держал руками за спиной, разрывался, – всем не терпелось заново сыграть свои роли.
Поток есть поток, а щепка есть щепка.
Потоп? Или я ослышался?
При чем тут потоп?!
Между прочим, совпадения заглавных букв читателей чисто случайное, – на азербайджанском языке они тоже начинаются на одну букву, вернее, дифтонг «дж»: «джидди» – «серьезный», «джинни» – «сердитый», «джаняндыран» – «сердобольный».)
1973
Перевод автора.
ПОВЕСТЬ О ЗОЛОТЕ
Не куй меня, мати, к каменной палате, прикуй меня, мати, к девичьей кровати.
К о в о с т р о и т е л ь м., -ница ж. коварный, замышляющий зло человек.
Золото самый ковкий металл.
Тяглистый или тягучий, растяжной, растяжимый, поддающийся, уступающий тяге, растяжке; упругий, что не рвется и не ломается при растяжке. Тягулить, таскать или красть. Тягун, тяжебник, сутяга, ябеда.
Золото тягучее всех металлов.
В л а д и м и р Д а л ь. Толковый словарь живого великорусского языка. Том II, с. 128 и том IV, с. 454.
Каждый может вспомнить нечто свое – личное, семейное или служебное, – связанное с благородным металлом желтого цвета, очень тягучим и ковким.
Написал я эту фразу, только смахивающую на крылатое изречение, и полетела с листа стрекоза, играя на солнце радужными крылышками. Долго я глядел за ее полетом, но тут зазвонил, как всегда некстати, телефон, и меня позвали будничные дела.
А когда после стремительной поездки в шумном метро, быстрой ходьбы по гулкому Садовому кольцу, подъемов и спусков на скоростном лифте (вверх – перегрузки, вниз – невесомость!), хождений по длинным и узким коридорам, освещенным писклявыми лампами дневного света, я вернулся к своей тихой фразе и она попыталась снова взлететь, я оторвал ей крылышки: в наш век ЭВМ, НТР, ЖЗЛ, БСЭ и даже КЛЭ мало кому придет на ум штамповать афоризмы, потому что обо всем на свете, что кажется сногсшибательной или головоломной новостью, было уже сказано «в веках, бывших прежде нас».
В стране Эльдорадо, о которой напоминает любимое место моих ежевечерних прогулок, – 4-й Эльдорадовский переулок (первые три я так и не отыскал), дома были обшиты золотыми листами, а желтые, красные и зеленые игрушки округлой формы, которыми забавлялись деревенские дети, были из золота, рубина и изумруда. Помню, в нашем бакинском дворе говорили о золоте в мешочке, спрятанном на высокой изразцовой печи в бекском доме: убегая, хозяева не успели или забыли его унести, а в дом из подвалов переселились бывшие слуги. Потом, многие годы спустя, когда печь переводили на газовое отопление, мешочек и нашелся, а его благородное содержимое выглянуло, заулыбалось, заблестело. И в газете «Вышка», которая выходила малым форматом и где в те годы я работал, курьером, петитом сообщалось об удивительной находке – среди обычных николаевских золотых монет в мешочке была обнаружена отлитая из чистого золота величиной с детский кулачок головка истукана, и находка эта датировалась эпохой Тимура Хромого, чуть ли не ему самому принадлежала.
А еще помню, впервые увидел в годы войны пачку цветастых, как хвост павлина, царских ассигнаций в дрожащей руке высокого, прозванного Телеграфным столбом, бывшего купца. Он размахивал ими на нашей улице, а потом жег их, и я смотрел, как нехотя, чадя, долго горели они. «Мне предлагали золотыми монетами, – изрекал сокрушенно Телеграфный столб, – а я отвергал их, требовал бумажные ассигнации, потому что легче везти». И, экономя спички, подносил к догорающей ассигнации краешек следующей.
Помню…
Не успев ступить на бетонные плиты Багдадского аэродрома, обдавшего меня нестерпимым зноем, я уже знал от своей землячки Алтун-ханум Кызылбаш-кызы Гашдаш-заде, прожужжавшей мне уши в самолете, о знаменитых золотых базарах Багдада. И действительно поразился, придя на следующий день в сопровождении Алтун-ханум на золотой базар, как точно она его обрисовала. Витрины лавок горели от обилия золотых украшений, и свет их падал на улицу. Узкие улочки были крытыми, чтобы не пропустить горячие лучи солнца. Жесть, картон, войлок, фанера, доски, как и чем попало, а внизу – лавки, лавки, лавки – тонны золота, хоть увози на грузовиках. Я был удивлен, когда увидел, как хозяин одной из лавок небрежно мнет и бросает в плетеную корзину тонкие браслеты.
– Что ты делаешь?! – вскричал я.
Он равнодушно ответил, даже не взглянув на меня:
– Из моды вышли, надо узоры обновить.
А потом меня потрясли толпы паломников, не устающих глазеть на покрытые золотыми листами купола и минареты мавзолеев святых апостолов мусульманского мира. Зачарованно глядели они, исступленно прикладывались губами к златым вратам мавзолея, вымаливая путевку в рай.
Вернувшись, я рассказываю о своих впечатлениях моему давнему другу – Екатерине Викторовне Голубевой и, как рассказчик, хочу произвести впечатление. Я замечаю, что на Екатерине Викторовне нет каких бы то ни было золотых знаков отличия, даже тоненького колечка. И к рассказу моему она равнодушна. Как не удивляться мне: в мире чуть ли не золотая лихорадка, цена на золото растет, его скупают, прячут, уши каленой иглой прокалывают, чтобы вдеть в них золотые серьги, а у меня в ушах, слава богу не проколотых, звучит голос Алтун-ханум, с упоением расписывающей красоты ювелирных изделий… Я даже видел на парижской улице женщину, на тощую ногу которой был надет золотой браслет, а Екатерина Викторовна, видите ли, равнодушна и даже презирает.
– Никто не владел стольким золотом, как я, – говорит она.
– ?!
– Как-нибудь расскажу, – обещает она, и я, терпеливый, жду.
Жду год, жду два…
Глядя на движение звезд, Главный Звездочет одной восточной страны предсказывает, что очередной «мусульманский» год придет на Обезьяне. Это хорошо, если на Обезьяне: она – почти предок и зла не пожелает; правда, как увидел Звездочет, у нее был длинный хвост и она как будто висела вниз головой, и неизвестно, сколько висеть будет… Но обошлось.
И вот уже Новый год, в ночь с 21-го на 22 марта, когда мусульмане отмечают новруз-байрам, Главный Звездочет объявил, что год пришел на Курице. Это тоже хорошо: курочка снесет яйца, вылупится цыпленок, а табака и Звездочет любит.
Еще год проходит, и скачет Новый на Собаке. Звездочет ужасается: самые язвительные ругательства связаны на Востоке с именем собаки – и плохие соседи, как собаки, ругаются, и у врага сын собачий, и будь у собаки стыд, она бы штаны надела, и даже если дружишь с собакой, палку не бросай, и белая она или черная – собака останется собакой. Но тут я не выдержал – послал телеграмму Главному Звездочету: мол, лучше живая собака, чем мертвый лев, и если она даже лает, караван все-таки идет, к тому же собака – друг человека.
Еще год, другой.
Бывает же такое: то годами не видишь старых знакомых, а то чуть ли не каждый месяц встречаешься с ними.
Смотрю, из парикмахерской выходят Алтун-ханум и ее коротышка муж. Высокая прическа впереди украшена седой прядью, а у мужа черные курчавые волосы, быстрые жесты и взгляды. Крупные зубы то и дело обнажаются в заливистом хохоте. Алтун-ханум и Арастун Афлатунович готовы к новой поездке. А еще через месяц узнаю: весельчак, возвращаясь из одной недальней южной страны, запихал в транзисторный приемник вместо батарей золотые монеты, и Алтун-ханум не смогла удержать… Прощай доброе имя, прощай теплое насиженное место старшего сотрудника. При встрече почему-то растерялся я, а не они. И только спросил:
– На чем Новый год пришел?
– На Баране, – говорит он, а в глазах его читаю: «На черте прискакал! На шайтане пожаловал!..»
Алтун-ханум добавила:
– И совпал с месяцем Путешествий.
Они были, как всегда, точны, это подтвердил и Главный Звездочет: очередной «мусульманский» год прибыл в месяц Сафар, а в эту пору рекомендуется много путешествовать, дабы не застоялась кровь.
Год Барана оказался почему-то очень благоприятным для меня. Именно тогда Екатерина Викторовна решила, что пришло время рассказывать.
Мартовское солнце стало жарче – осесть сугробам; родилась фиалка – пробиться ей сквозь снег; на улицах лужи – отразиться в них плывущим белым облачкам и синему небу.
Екатерина Викторовна вернулась в дни, когда ей было восемь лет, – в год 1941-й.
* * *
Где я был, а где она была…
* * *
– И то ли было это, то ли нет, я ли тогда была или приключилось это с другой… – Екатерина Викторовна начала рассказ о далеком времени, когда жила с матерью Марией и отцом Виктором в большом портовом городе на берегу Черного моря.
Люблю я этот город.
И люблю слушать, когда рассказывают о нем или о каком другом южном приморском городе. Я сразу ощутил тепло солнца, которого, увы, мне недостает, запахло морем. Четкие переходы света и тени – жаркое, слепящее глаза солнце и густая прохлада, как свернешь за угол и спрячешься в тени.
– Но я бы, коль скоро мой рассказ станет повестью…
– С чего вы взяли?
А сам уже вспыхнувшее заглавие записываю: «История, рассказанная Екатериной Викторовной, другом нашего дома, в год Барана и в месяц Путешествий».
– …начала бы ее так, чтоб вашу золотую тему продолжить:
«Столбики золотых монет.
Двадцатипятирублевые, десятки, пятерки.
Орлом вверх.
Были в жестяной коробке, теперь ровными столбцами высились на столе.
С красноватым отливом, будто теплые».
– Почти как стихи.
– И стихи будут.
– У вас неплохо получается.
– Но сама я писать не буду.
– Можно было б продолжить так: «От монет шел жар, и, казалось, они обжигают пальцы».
– Уже было: повесть с чужими тетрадями. Но тетрадь у вас будет. Не моя, иначе придется вам ждать еще не один год, пока я не напишу, а моей матери. И не сейчас, а после того, как расскажу.
– Начнете с монет?
– Начну с теплого южного города.
– …где некогда жила Катя.
– …та, увы, уже никогда жить не будет.
– Это как сказать, не загадывайте!..
1Жили в большом южном городе, где много солнца и пахнет то морем, то степью, Мария, ее муж и дочь Катя. Виктор работал инженером на судоремонтном заводе, а Мария пела в местной опере. Сразу попала сюда по распределению после окончания студии при Московской консерватории, правда не на первые роли, но иногда ей давали петь и ведущие партии.
Приняли ее поначалу, как это часто случается, настороженно, а как ближе узнали – полюбили. Полюбили за мягкий нрав, за то, что не рвется в примы, не дерется за главные роли, безотказно выступает на шефских концертах, не гнушается и далеких поездок с тряской в грузовиках. Сидит молча в открытом кузове на скамейке-перекладине или держится рукой за гладкий железный верх кабины, и ветер треплет волосы, студит щеки. Как-то послали ее выступить в цехе судоремонтного завода. Здесь она познакомилась с высоким молодым парнем, и ее поначалу рассмешило сходство их фамилий: она – Голубкова, а он – Голубев. Виктор представил ее рабочим своего цеха, а после концерта проводил до самого дома: театр снимал для нее большую комнату, очень вытянутую в длину, с одним окном, и оттого полутемную, в старом коммунальном доме в двух кварталах от работы.
Виктору и в голову не приходило, что он может полюбить артистку. Они казались далекими, недоступными, не созданными для долгой семейной жизни. Но Мария, то ли потому, что пела не со сцены, а здесь же, рядом, и до нее было рукой подать, одета была в обычную блузку с юбкой и держалась просто, то ли потому, что взгляд ее подкупил своей доверчивостью, открытостью, но Мария и усилий никаких не приложила, чтобы его неверные суждения о том мире, к какому она принадлежала, развеялись сами собой, да их и вовсе не было, Виктор на себя наговаривает, показалось ему; Мария шла рядом, говорила о маме и папе, которые панически боялись в этот голодный год отпускать ее одну из Москвы, и теперь что ни день пишут ей по очереди, а она не успевает им отвечать, но ответить надо непременно, и каждому найти слова, лишь ему адресованные; письма наивные, теплые, полные трогательных наставлений, и без них ей было бы тяжело; говорила и удивлялась в душе, что делится с человеком ей незнакомым, хотя, когда она его увидела и он представил ее, «дорогую гостью», рабочим, после концерта отвел ее в заводскую столовую, а потом подошел и спросил, может ли ее проводить, – у нее было такое чувство, что она давно знает этого высокого, с большой уютной ладонью Голубева Виктора.
Мария сказала, что город ей очень нравится и зря о нем столько всяких небылиц насочиняли, и это было приятно Виктору, влюбленному в свой родной город, И он рассказывал о каштанах, тех, которые не едят, и они весело лопаются, когда созреют, и тех, которые вкусны, и нещадно трещат и взрываются, когда их бросишь на раскаленную сковородку; о станциях говорил, хотя какие это станции, особенно о шестой, где он жил, о пляже, о черешнях в их саду, и Мария внимала ему с таким интересом, будто речь шла о чем-то ей очень близком, и глаза ее под тонкими, как ниточка, бровями, как у Милицы Корьюс из «Большого вальса», говорили: «Я вам верю и, что ни скажете, не усомнюсь. А почему верю, и сама не знаю…»
Раза два Виктор достал для Марии мешочек муки и колотый сахар. Потом принес трехлитровую бутыль подсолнечного масла и целый куб халвы. Иногда доставал ей талоны на обед в заводскую столовую. Тогда они обедали вместе.
«Голубь голубку нашел!» – шутили на заводе, давая Виктору Голубеву с Марией Голубковой, сохранившей девичью фамилию, новую квартиру.
Отец Виктора на свадьбу не пришел и мать не пустил. Демонстративно.
– Я тебя познакомлю, ты только взглянешь на нее и поймешь, почему именно ее и только ее я выбрал!
Но мать на следующий день после свадьбы пришла к ним домой, потом и Мария ездила на шестую станцию, и Дарья Дмитриевна учила ее готовить любимую еду Виктора: баклажанную икру по-гречески. Такой и запомнила Мария Дарью Дмитриевну: пекущую синенькие, разрезающую репчатый лук и чеснок, снимающую кожицу с большого красного помидора и заливающую всю эту перемешанную массу вкусным «семечковым», как она говорила, маслом.
Старик был неумолим, хотя мать с каждым словом сына согласна была, да не встревала в разговор, понимая, что мужа не переубедить, за сердце держалась, которое и подвело ее, остановилось в последний день медового месяца сына.
Юрий Юрьевич до жженья в горле сердился на себя, на жену Дашу, что сыновья выросли такие непутевые, упрямые, непослушные, замкнутые и непонятные какие-то; что один и что другой; Виктор покалечит жизнь, связанный и скрученный «залетной певичкой», Николай, старший, то ли холост, то ли женат, застрял в Ленинграде, как будто нельзя найти работу электрика поближе к родным местам; и за Дашу было обидно, что сразу свалилась, за тихую и верную Дашу, с которой прожито в согласии так много лет в этом удивительном, пахнущем одновременно и степью и морем городе. Они безвыездно прожили свою жизнь в этом большом, теперь пустом доме. Сердился, а ругать некого, виновных нет. Валить на Дашу за сыновей – грех, а самому себе признаться не хотел.
Жил Юрий Юрьевич, сам бывший купец и родом из известного купеческого дома, в собственном каменном особняке с колоннами на шестой станции, держал жену и детей в строгости, приучил Виктора и Николая не лезть к нему с пустяковыми разговорами или расспросами, проявлять самостоятельность и в делах и в мыслях, и дети чтили отца, но теплоты к нему не испытывали, сокровенным не делились.
Еще в студенческие годы Юрий Юрьевич прятал в своем доме одного из руководителей местного социал-демократического кружка, худощавого и низкорослого юриста, внутренне симпатизируя его отчаянной храбрости, – шутка ли, бежать из тюрьмы средь бела дня, – и это спасло Голубевых от преследований в жаркое послереволюционное время. Юрий Юрьевич порвал с прошлым, начисто прекратил все старые связи, вчерашний купец стал сегодня финансовым чиновником, попросту конторским бухгалтером, работал, так сказать, по специальности.
У Виктора родилась дочь, которую назвали Катей, и дед принял внучку. «Дед Юр», – говорила ему Катя, и в семье все стали называть его, как придумала Катя, «Дедюр».
* * *
Бомбы разорвались в их городе в первый же день войны. Дико, нелепо, страшно. Рвутся – и не защититься, никуда не уйти, не спрятаться от них. Виктор и прежде был для Марии каменной стеной, защищавшей от всех неурядиц, а теперь она боялась хоть на минуту остаться одна, без мужа. Неприятностей попросту не было раньше в ее жизни: муж провожал в театр, а после выступлений она была уверена, что, как только выйдет, у театрального подъезда ее будет ждать Виктор. Даже когда заболевала Катя, большую часть забот брал на себя он, и Мария в эти дни не пропускала спектаклей, чтобы не подводить театр.
Передачи о событиях первых дней войны назывались Сводками Главного Командования Красной Армии. Люди на улицах собирались у столбов, на которых были установлены большие репродукторы, и слушали. Черный раструб репродуктора был почти ка уровне комнаты, где жили Мария и Виктор. Они ловили каждое слово Сводки.
«…германские войска встретились с передовыми частями полевых войск Красной Армии»; «…после ожесточенных боев противник отбит с большими потерями».
«…Констанца горит».
«…Нефтебазы в Варшаве горят».
«…Противнику нанесено значительное поражение, его остатки отбрасываются за р. Прут».
И хотя через несколько дней в Сообщениях Совинформбюро, заменивших Сводки Главного Командования Красной Армии, появились вести о том, что немцы заняли Белосток, Гродно, Вильно, Каунас, что, «осуществляя планомерный отход, наши войска оставили Львов», верилось, что войне скоро придет конец.
* * *
(Странно, но именно в эти дни начал жечь свои павлинохвостые ассигнации Телеграфный столб. Будто фокус показывал нам.
– Мне предлагали золотыми монетами!..
Нехотя, долго, чадя горели ассигнации.
– А я отвергал монеты, требовал бумажные, чтобы легче было везти!..
Мы галдели под его окном, предрешая скорую победу, и раскачивали скрипучие перила его лестницы.
– Сколько раз говорить вам, щенки, не стойте под моим окном! – злился он.
Отбежав ненадолго, мы снова подходили к его окну: здесь прохладно, навес и можно покачаться на перилах.
– Вот я вас сейчас из шланга!.. – пискляво грозился Телеграфный столб.
Нашел чем пугать – водой обольет!.. Мы ждали. Ровно в четыре часа, в самое пекло, он из шланга поливал двор и свою виноградную лозу под окном.
– Брысь отсюда, щенки!
Длинная палка – это уже серьезно…)
В городе рвались бомбы. Загорелся поблизости дом, черная сажа большими хлопьями стала оседать на окна. Мария задыхалась. Катя была рядом, но Мария крепко держала ее за руку, боясь отпустить от себя.
* * *
Год этот начался для Марии с недоброго предзнаменования, нагрянул с бедой. Дважды пришлось Марии трогаться в путь. В Москву. Но в конце января, уезжая в Москву, она не знала, что ей предстоит еще вторая поездка через неделю и дожидается, притаилась зловеще третья, страшная, последняя.
Телеграмма грянула нежданно – от Клавы: «Немедленно выезжай, отец плох». Мария ехала, обманывая себя надеждой, что отец только плох, как и пишет Клава, но жив. Отца в живых не застала: Иван Голубков, скрипач симфонического оркестра, не знавший раньше никаких недомоганий, живший размеренной жизнью, по часам, без излишеств, умер из страха за свою жену, – ей вдруг стало плохо, она потеряла сознание, и вызвали «скорую помощь», чтобы ее взяли в больницу, и он, как сидел и смотрел на свою Надю, Надежду Филипповну, вдруг сник, плечи согнулись, голова упала на грудь.
Тяжелую неделю провела Мария в Москве: похоронили отца, дважды в день, утром и вечером, подолгу сидела у кровати матери в больнице и уехала, когда мать стала поправляться, и настояла на том, чтобы Мария возвращалась, Виктору одному трудно.
Спасибо Виталию, зятю Марии, недавно демобилизованному после финской войны, совсем молодому парню со светлым, как седина, хохолком, с которым Мария познакомилась, когда приезжала к родителям с годовалой Катей. Вся тяжесть по похоронам легла на его плечи, и он, как отца родного, хоронил своего тестя Ивана Ивановича. И с работы Клавы помогли: химический завод, где устроилась она по специальности после техникума, прислал автобус. Весь день над Иваном Голубковым играли скрипки его товарищей по оркестру – и вместе, и поодиночке.
Когда Мария вернулась и ее встретили Виктор и Катя, не знала она, что в кармане мужа прячется новая телеграмма от Клавы, – состояние матери неожиданно ухудшилось, и Клава снова вызывала сестру. На сей раз с Марией поехал и Виктор, а Катю оставили у деда. Свояки еще в первое свое знакомство быстро нашли общий язык. А в этот свой приезд Виктор поначалу не узнал Виталия – тот отрастил некрасивые рыжие усы, чтоб казаться, подумал Виктор, ровесником Клавы; и в первое знакомство, как уловил Виктор, Виталия тяготило, что он моложе своей жены на восемь лет.
Женя приставала к отцу, не понимая всего случившегося, Виталий брал ее на руки, она рвала его усы, смеялась так некстати громко, а он уводил ее быстро на кухню, и Виктор слушал, как Виталий, пытаясь придать грозное звучание голосу, нестрого укоряет дочь:
– Нельзя так громко смеяться! Как не стыдно? Видишь, мама плачет, тетя плачет.
– А я плакать не буду! – говорила Женя. – Не хочу плакать!
Когда пришло время прощаться, у Марии с Клавой был разговор, от которого остался неприятный осадок, боль какая-то, и она долго не рассасывалась, не проходила… Ни с того ни с сего вдруг вырвалось у Клавы, когда они остались одни: Виталий с дочерью и Виктором пошел погулять. Вырвалось у Клавы то ли осуждение, то ли обида, то ли непонятная злость.
– Тебе что? – сказала она. – Приехала и уедешь! У всех, как у людей, а я с чего начала, к тому и пришла! Пока был жив отец, помогал мне, а я при муже, как мужик, работаю! Виктор все время с тобой, и никаких у тебя забот.
И заплакала. Мария промолчала. Клава тут же перестала плакать, глаза высохли.
– Проклятье какое-то! То действительную Виталий служил, то Западную Украину освобождал, а оттуда – на финскую войну! Нашей Жене шесть лет, а я с ее отцом в общей сложности месяц и пожила. Любовь с увольнительными! Свидание на час и разлука на месяц! Все время в пилотке да стриженый!
– Зачем ты так?
– А вот затем! Взяли бы твоего Виктора, я бы посмотрела на тебя!..
И вот новая беда.
* * *
За день до ухода на фронт Виктор поехал прощаться с отцом на шестую станцию. Мария осталась одна. Катю Виктор взял с собой. Хоть и притупились старые обиды, но свекор и невестка, как и прежде, относились друг к другу настороженно, – столько лет прошло, а он, неотходчивый, по-прежнему не одобрял ее легкомысленной, по его мнению, работы, а она побаивалась его иронических реплик.
Виктор был неспокоен. Обычно здесь, в пригороде, в родном отцовском доме, где оставалась его комната, «комната Вити», как говорила мать, он отходил от городских житейских забот, отключался, блаженствовал после пляжа, сидя у настежь открытого в густой отцовский сад окна, гуляя перед домом, куда доносился шум моря, или проваливаясь в добродушное кресло-качалку с плетеной спинкой и издающее знакомый с того времени, как помнит себя Виктор, странный скрип, – то ли заговорить хочет, то ли встрече радуется, проваливаясь с книжкой в сафьяновом переплете, в которой рассказывается о королях и рыцарях времен далеких и таких нереальных.
Все было на месте: и комнаты, и полки с книгами, и сад был по-прежнему густ, и кресло-качалка стояло на месте, и, когда входил в дом, в спину будто бил морской прибой, и высокие колонны торжественно молчали, но все уже было другое с того дня, как в городе разорвались бомбы. Тревожно и жутко… Виктор смотрел на Катю, пьющую чай из большого блюдечка, и думал: «Понимает ли она?» А ей передалось и волнение его, и беспокойство матери, когда она провожала, крепко схватив за руку. Даже дед был другим. Она уловила, что в его голосе появилась дрожь и глаза смотрят так, что не подойдешь, не бросишься с ходу на шею, как бывало. И борода торчала жестко, раньше не кололась, а теперь больно кольнула в щеку, когда Катя поцеловала деда. Виктор с Катей остались в комнате, а отец ненадолго отлучился, потом вернулся с большой жестяной коробкой в руках и сел к столу.
– Иди, Катенька, нарви черешен, – сказал он внучке и, когда та вышла, положил грузную руку на крышку коробки.
– Вот оно как получается, – сказал Юрий Юрьевич и в упор посмотрел на сына. – Долгие годы я молчал, и вас мучил, и сам терзался. Здесь отцовское наследство, которое я хранил. Золото. Шестьсот монет. Твои и Николая. Как видишь, хранил не зря. Время наступило суровое…
– А что мне с ними делать? – Виктора ошарашило отцовское известие, и он запротестовал, толком еще не осмыслив всего того, что сказал отец. К чему оно, это золото? И именно теперь, когда все так неясно складывается, он – на войну, и неизвестно, как будет с Марией и Катей?..
– Я же иду на войну, и Коля, наверное, воюет уже. Припрячь наследство, а там видно будет.
– Нет! – отрезал отец. И, как в детстве, Виктор почувствовал, что возразить не сумеет, сделает так, как повелевает отец. Дух протеста весь иссяк, когда Виктор отстоял свое право жениться на Марии.
– Я все обдумал, – продолжил отец, – я знаю, как поступить! Я напишу Николаю, он найдет Марию и заберет, если захочет, свою долю.
– Как же Мария с Катей? Я думал их на твое попечение оставить, вместе бы эвакуировались.
– Я никуда не уеду, как жил здесь, так и останусь. Дом бросать нельзя и оставить не на кого. Дождусь здесь вашего возвращения, будет вам куда вернуться. А Марию с Катей здесь оставлять не безопасно, пусть уезжают. Золото им пригодится, хорошей подмогой будет, ведь твоя Мария неумелая, ни к чему не пригодная. А золото – это и хлеб, и жилье, поможет им выжить.
– А ты? Как же ты? Оставь себе хоть часть!
– Ты обо мне не беспокойся, я в своем доме, прокормлюсь как-нибудь, не волнуйся. И обязательно дождусь вас!
Юрий Юрьевич понимал, что надо ободрить сына, вселить в него уверенность.
– А если немцы сюда придут? – спросил Виктор.
– Затаюсь, выживу! Как придут, так и уйдут. Даст бог, остановят их, а потом и прогонят.
Он много перевидал в жизни и смерть не раз обманывал, выкрутится и сейчас. Особенно тяжело было в декабре восемнадцатого, когда здесь высадился десант и греческий офицер чуть не пристрелил его и отправил бы на тот свет, не приди на помощь сосед-грек. И в апреле девятнадцатого. Тогда, пока не разобрались, что он прятал большевика, спасли десятилетний Коля и восьмилетний Витя, они были рядом, испуганные и почему-то в рваных штанах, испачканные, и красные сжалились над ним.
