Текст книги "Восточные сюжеты"
Автор книги: Чингиз Гусейнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 29 страниц)
Восьмого ноября Мария с трудом пробралась сквозь толпу женщин к газетной витрине на заводе. Снимки и сообщения о том, что на Красной площади был парад и состоялось торжественное заседание, подняли настроение Марии.
Нет, Мария была права, что приехала в отцовский дом. Немцу в Москве не бывать. На лицах всех, кого в тот день видела на заводе и на улице Мария, возвращаясь домой, была радость.
Воздух тяжелый, как лед. Он застревает в горле колючим комком. Пуховый платок, брови и ресницы покрыты инеем. Волоски в носу превратились в иголки.
По снежной целине улицы, объезжая Садовое кольцо, которое у Крымского моста было перегорожено надолбами, проходили танки. Орудийные дула были покрыты изморозью.
* * *
Как же складывался день Марии, когда она работала на механическом заводе?
У кого спросить? Как узнать?
Катя стояла у печки и на миг задумалась. Кажется, кто-то спросил о маме.
Это был я.
И я смотрел к ним в окно, в кругляшок на замерзшем стекле, отвоеванный дыханием Кати. Но она меня не видела, ведь я в году Барана и в месяце Путешествий.
(А тогда?
И снега не было, но ветры дули, и в окне, что некогда пробил в стене отец, выл злющий северный ветер.
И налеты?
Прилетал однажды – разведывательный!.. Я бегал по крыше, летел высоко-высоко, как точечка, палили зенитки, и ватой белели облачка с кулак на синем небе.
Не попали – он летел очень высоко, до него не добраться, ему нравилось оглядывать с высоты богатый нефтью край.
И быть почти уверенным, что скоро они приберут его к рукам, – ведь были очень близко, и Телеграфный столб, чисто побрившись опасной бритвой, поглаживал щеку и подкручивал усы.
Он подозвал тебя, когда ты сошел с крыши. «Ну, кого побрить?» – спросил он, а у самого противная ухмылка.
Потом я пролез к нему в окно и стащил бритву.
Ай, как нехорошо!..
Мне надо было разрезать толстую книгу, оставшуюся от соседей немцев, и я случайно – ведь острие-то тонкое! – отломил лезвие.
И вернул ему?
Радостный, я подсунул ему бритву, которой уже не побреешься!..
Он подозревал тебя, а ты избегал встреч с ним…)
Кругляшок на стекле снова затянуло узорами.
Катя исчезла.
Но я ее вижу…
Холод, снег, мерзнет даже печка.
Не плачь, Катя.
Мама скоро придет и принесет с собой за пазухой кусочек тепла.
Как в сказке.
И печку затопит.
* * *
Вот и она, Мария.
Пришла, высыпала у печки принесенные с завода чурочки, разожгла одну зажигалкой, подаренной Кате молодым лейтенантом Виктором.
И печка, соскучившаяся по долгожданному теплу, запылала.
Женщины собирали чурки и щепки в термическом цеху и вокруг него, прятали в платки, карманы. Завернув «дрова» в старые кофты или платья, в конце смены они подсовывали свертки под ворота, а сами шли к проходной с пустыми руками. А охрана в проходной делала вид, что ничего не знает… Выйдя из проходной, все шли к воротам, брали каждая свой сверток.
Быстро вскипел чайник.
А потом сварилась картошка.
Поели, погрелись у печки, а она, быстро накалившись, тут же начала остывать.
И уже можно было подолгу держать руки на печке.
И уже она остыла.
И надо собираться ко сну: Катя одевала пальто, оно ложилось всей тяжестью на плечи, и они шли в метро.
А утром Мария провожала полусонную Катю до дому, а сама возвращалась в метро. Туннель освобождался от деревянных щитов, и колеса вагонов грохотали по рельсам.
* * *
Клаву как подменили. Исчезла постоянная угрюмость. Она привезла в дом дрова, купила на рынке муку, масло. И все спрятала у себя в комнате.
Мария ни о чем не спросила: ясно, что сестра кому-то продала золото. А Катя боялась своего пальто. Ее словно привязали к нему, а оно ей говорило: «Ты моя рабыня!»
И никому нельзя пожаловаться на ненавистное коричневое, в рубчик пальто. В Кате росла злость на тетю, которая на дню раза два приходила домой. За то, что пришила к пальто этот проклятый ватник, как будто в наказание; за то, что втайне кормила Женю и закрывала дверь в свою теплую комнату.
«Ты моя рабыня! Сиди и сторожи меня!» – говорило пальто, и никуда от него не убежишь.
* * *
Шла как-то Мария по Олсуфьевскому после работы, и вдруг навстречу идет Игорь. Игорь Малышев. Просто чудо, что ее «поэт» узнал Марию, ведь прошло столько лет! А он стоит и улыбается, радуясь встрече.
– Ты ли это, Маша?
И Марии услышалось:
«Как ты изменилась, Маша!..»
– Как видишь, – устало улыбнулась она.
– Где ты? Как ты?
Мария развела руками.
– Как все… А как ты?
– Обо мне успеется, ты о себе сначала расскажи!
– Может, зайдешь к нам?
– Непременно приду, только не сейчас, я спешу.
Было морозно, и они спрятались в чужом подъезде.
И Мария тут же, в своем родном переулке, рассказала Игорю, еще не зная, что он работает в райкоме, о Викторе, о Кате, о выступлениях в госпиталях, о трудовом фронте, о механическом заводе. А почему – и сама не знает. Но Игорь ведь не чужой!.. И чтобы сгладить впечатление от своих жалостливых слов, которые ей самой вдруг стали неприятны, попробовала отшутиться:
– Хоть я и ангел, как писали некоторые поэты, но не питаюсь бесплотным духом, да и дочку кормить надо.
Он снял очки, протер стекла, близорукие глаза улыбались.
– Помнишь, значит…
– А стихи были хорошие.
– Правда? – по-детски обрадовался он.
– «Мне ангельский твой лик явился…» – продекламировала Мария. – А что, разве плохо?
– Знаешь, Маша, – переменил он разговор, – а я, кажется, могу помочь тебе. Пойдешь работать на хлебозавод? Там тоже нелегко, но близко от дома и будешь сыта. Приходи завтра ко мне в райком. Знаешь, он где? Там, где райком комсомола.
Так Мария начала работать на хлебном заводе.
Как сказала Клава, ей снова повезло.
– Это же золотое дно! – сказала она, да тут же запнулась, глядя на Марию: дразнить ее она не собиралась, слово это просто у нее вырвалось.
Но больше всего от новой работы Марии выгадали девочки – Катя и Женя.
* * *
Первый день на хлебозаводе утвердил ее в мысли, что все будет хорошо. С работой она справлялась, было тепло, даже жарко, и впервые целый день она была сыта. Завтра нужно будет сказать, чтобы девочки пришли.
Она шла домой не спеша, не чувствуя мороза. Дома ее ждали гости – Витя с товарищем. Они сидели в комнате Клавы и разговаривали с ней. Дела под Москвой улучшились, и у ребят было приподнятое настроение. Катя сидела рядом с Витей, подчеркивая своим видом, что это их гость.
Мария незамеченной прошла в свою комнату, быстро переоделась. Она была рада приходу людей, которые ей так помогли.
Гости поднялись ей навстречу.
Клава выкладывала на тарелку американскую тушенку из банки, толстыми ломтями резала хлеб; Витин товарищ из фляжки переливал в графин водку.
Витя рассказывал, что они нашли в блиндаже, из которого их часть выбила немцев, пачку бланков, отпечатанных в фашистской типографии, – это были пропуска на беспрепятственное хождение по Москве в ночное время.
– Расскажи еще о железной коробке, – прервал его товарищ.
– Железной коробке? – изумленно переспросила Мария.
– Да, мы ее обнаружили в том же блиндаже, а в ней медали, выпущенные Гитлером в честь взятия Москвы.
Все расхохотались, а Мария грустно улыбалась: «Проклятая коробка!»
Сварилась картошка. Разлили по рюмкам водку.
Извинившись, Клава ненадолго отлучилась. Она поднялась к Колгановым за патефоном и пластинками.
Клава расщедрилась – в комнате было жарко. Девочек разморило, у них горели щеки и уши; вскоре они заснули тут же, в комнате на тахте, под громкие звуки патефона.
Неожиданно для Марии сестра попросила ее спеть. Клава не любила, когда Мария пела, а тут вдруг попросила сама, и Мария не смогла отказать. Но только затянула «Мой костер в тумане светит!..» – не выдержала и расплакалась.
Пластинка сменяла пластинку. Клава танцевала с Витиным приятелем; потом поднялись Витя и Мария. Кончалась пластинка, подсаживались к столу, потом снова танцевали, уже в коридоре, потому что рядом с печкой, источавшей жар, танцевать было неудобно. Клава погасила в комнате лампу, чтобы не мешала девочкам, но было все видно и от горевшей печки и от света, который падал из коридора.
Когда Мария меняла пластинку, Витя неожиданно обнял ее сзади и поцеловал в шею. Она с силой оттолкнула его, включила свет:
– Хватит! Потанцевали! Пора и честь знать!
– Ты что? – возмутилась Клава, входя в комнату.
– Нет, нам действительно пора, – как бы очнувшись, проговорил Витя и пошел к вешалке.
Мария растормошила Катю и, полусонную, потащила ее к себе. Не успела захлопнуться, дверь за гостями, как Клава взорвалась:
– Ну что ты за человек! Подумаешь, ее поцеловали! Люди с добром к тебе пришли, еду принесли, на фронте были! А все не по тебе, сидишь на золоте, ни себе, ни другим!
– Это золото тебе покоя не дает. Забудь про него! – Мария захлопнула дверь. Она легла к Кате, но долго не могла уснуть. Они тут пили с этими мальчишками, танцевали, а где ее Виктор, что с ним? Почему не дает о себе знать? Сколько еще протянется ее ожидание?..
* * *
К обеденному перерыву Катя и Женя подходили к высокому забору хлебозавода, где к этому часу собиралось много детей. В заборе, в нескольких местах были щели в палец-два шириной. Женщины, работавшие на заводе, подзывали каждая своего и сквозь щель просовывали детям нарезанные в цеху ломти. Выносить с завода хлеб не разрешалось, но кормить детей охрана не запрещала. Горячий черный хлеб дымился на морозе. Ломоть обжигал Катину ладонь. Катя ела с наслаждением, стараясь не уронить ни комочка. Особенно она радовалась, когда доставалась горбушка. Женя пыхтела рядом. Запах горячего хлеба распространялся далеко вокруг. От аромата хлеба кружилась голова, и наесться было невозможно.
Долго потом по дороге домой Катя принюхивалась к пальцам, сохранившим хлебный дух.
Девочки иногда возвращались домой мимо Хамовников.
Хамовнический плац был огорожен. Катя смотрела в щелку и видела, как на плацу маршируют красноармейцы. Они то ползли по снегу, то, вскинув ружье, шли строем, попарно или вчетвером, то держали винтовки наперевес… К плацу примыкала окружная железная дорога, и по ней отправлялись на фронт сформированные в Хамовниках части. Катя подолгу не отходила от забора, надеясь, что вдруг увидит папу. Стояла до тех пор, пока не замерзали ноги.
Часто девочки ходили гулять на Девичку. Большая часть треугольного сада была тоже огорожена. За оградой прятались похожие на гигантских рыб аэростаты. По вечерам они всплывали в небо. Здесь же, на Девичьем поле, в маленьком деревянном бараке жили девушки, которые следили за аэростатами… Девушки были в валенках и полушубках, на ушанках горели звездочки… Они иногда несли аэростат по улице, придерживая его с четырех сторон канатами, чтобы он не улетел, и огромная рыбина подпрыгивала в такт девичьим шагам.
* * *
В клубе хлебозавода был митинг. Над сценой алел транспарант: «Все для фронта, все для победы!» Подготовка к митингу шла уже несколько дней. Внизу, рядом со сценой, принимали подарки в фонд обороны. Сдавали кто что мог: шерстяные носки, теплое нижнее белье, телогрейки, кисеты с махоркой, рубашки. Некоторые сдавали тоненькие золотые сережки и кольца. Заместитель директора Матвей Цирюльников сдал на пять тысяч облигаций и часть компенсации за отпуск и, подведя итоги, назвал фамилии людей, отдавших на строительство танков или самолетов по сто тысяч рублей.
Эти фамилии Мария уже слышала по радио. А потом он сообщил, что в дар стране в честь разгрома фашистов под Москвой собрано… цифры Мария пропустила, но в голове застряло: «золотой монетой». И Мария вдруг ясно осознала, как именно следует ей поступить. Нужно сдать золото! Но не сейчас, не при всех, чтобы можно было спокойно объяснить, откуда у нее столько. Голова у нее кипела: как она раньше до этого не додумалась?! Клава перестанет пить у нее кровь из-за этого проклятого золота!
Дома она тут же рассказала все Кате. Она даже не думала, что дочь так обрадуется.
– Мамочка, мы сейчас понесем?
– Нет. Я завтра все выясню в завкоме, а потом вместе отнесем… Меня только волнует, как к этому отнесутся папа и дядя Коля.
– А мы им все объясним. Они не будут сердиться. – И на это золото построят танк.
– Знаешь, мамочка, давай сейчас отпорем!
Мария подумала, что ватник надо сейчас же отпороть – это первый шаг к тому, что она решила сделать. Мария взяла ножницы и аккуратно, почти по самому краю, вырезала ватник, вывернув пальто наизнанку. Пальто, на радость Кате, стало легким. Они свернули ватник, и Катя просунула его в щель между стеной и кроватью, впихнув под поленья.
Утром, проводив мать, Катя столкнулась с тетей в коридоре. И, чтобы разозлить тетю, радостно ей сообщила:
– А мы сдаем золото в фонд обороны!
Тетя промолчала, но Катя увидела, что удар достиг цели. Клава вышла из дому встревоженная. Так, во всяком случае, показалось Кате.
Вечером в коридоре, придя с работы, Мария встретила только Женю.
– А где же Катя? – встревожилась Мария.
И Женя сказала, что «приходили тетя и дядя, ругали маму, а потом вместе с мамой и Катей уехали».
Мария бросилась к себе в комнату, прямо в пальто взобралась на кровать и просунула руку в щель: ватник был на месте. Только она успела раздеться, как вернулись Клава и Катя.
– Что случилось?
Клава взорвалась:
– Ты уже сдала, конечно!
– Нет еще. Где вы были?
– На Петровке! Дождались! Дочь твоя проболталась, вот и расхлебывайте!
– Я никому не говорила! Я не маленькая!
– Рассказывай, Клава!
– Только я пришла с работы, как в дверь позвонили, – стала рассказывать Клава. – Я открыла. В дом вошли двое, мужчина и женщина. Предъявили мне удостоверение, но спросили тебя, Я ответила, что ты моя сестра. Женщина усмехнулась: «У вас золота нет, мы знаем. Золото прячет ваша сестра, и вам это хорошо известно».
– А может быть, проболтались те, кому ты продала десять монет?
– Эти монеты я и не думала продавать!.. Ты слушай дальше что было! Мужчина сказал, что «хватит разговоров, нам совершенно ясно, что вы укрываете сестру, одевайтесь, поедете с нами на Петровку». И Кате велели одеваться. Мы поехали. Там меня при Кате снова стали допрашивать. «Разве вы не знаете, – сказали мне, – что категорически запрещено держать дома золото?!» Говорили, что это пахнет для Виктора военным трибуналом. Предупредили, чтобы не пытались прятать золото или куда-нибудь относить. Они сами за ним придут. Говорили, что я должна предостеречь тебя от опрометчивых шагов. И главное, сказали они, никто не должен знать, что нас возили на Петровку. Я молчала. Ни «да» не сказала, ни «нет». Потом нас с Катей снова посадили в машину и высадили у Девички.
Мария молча слушала Клаву, изредка поглядывала на Катю. Девочка упрямо опустила голову, но тете не возражала.
– Что ж ты теперь собираешься делать?
– То, что решила. Сдам в фонд обороны.
– Сама во всем виновата, надо было слушать меня с самого начала!
Они разошлись по своим комнатам.
4Ночью позвонили. Мария вздрогнула, прислушалась. Позвонили опять. Быстро накинув пальто, Мария подбежала к дверям.
– Кто там?
– С Петровки. Открывайте.
Мария открыла. Вошли мужчина и женщина. «Они!» – подумала Мария.
– Я вас слушаю.
– Одевайтесь, поедете с нами. И возьмите с собой золото. Все монеты до единой! – Мужчина назвал точное количество.
Марию ошарашила такая осведомленность.
– Монеты мне не принадлежат.
– И это мы знаем.
– Я сама решила сдать золото в фонд обороны.
– Об этом надо было думать раньше.
– Но я…
Мужчина не дал ей договорить:
– Хватит! Нам некогда. Собирайтесь!
– Но я добровольно отдаю.
– «Добровольно»! Вам слава нужна! Аплодисменты! Чтобы в газете писали! Как же? Вы артистка! Вы без этого не можете!
«И это знают!»
Марию била дрожь.
И тут заговорила женщина:
– Товарищ майор, раз она чистосердечно призналась, так уж и быть, давайте примем у гражданки золото, дадим ей справку, что она добровольно сдала государству золото в таком-то количестве.
– «Сдала»! Мы сами за ним пришли!
Женщина тем временем открыла портфель, вынула лист бумаги, села к кухонному столу.
– Несите золото!
Мария, как в лихорадке, кинулась в комнату. Катя, обхватив колени, сидела на кровати. Она все слышала. В ее руках был ватник. Мария вынесла стеганку. Женщина писала долго, подписала сама, дала подписать мужчине, он вытащил из кармана коробку с печатью, подышал на резиновый круг и приложил к бумаге. Женщина протянула справку Марии и взяла у нее ватник и запихала в портфель, который неожиданно оказался таким вместительным.
– Вот это называется разумный поступок!
И ушли.
Мария долго стояла, прислонившись к стенке. Вышла Катя в одной рубашке и обняла мать.
И только сейчас из своей комнаты вышла Клава:
– Ушли?
Мария промолчала.
– Ты отдала?
Мария кивнула.
– Так тебе и надо! Еще хорошо, что не засудили!
Они опять разошлись по комнатам.
Мария и Катя никак не могли согреться. Только к утру они ненадолго уснули.
* * *
Ни утром, ни в последующие дни Клава не вспомнила о ночном визите. Дома она бывала редко: все свободное время с дочерью пропадала на пятом этаже у Колгановых.
Мария спрятала полученную справку в жестяную коробку, которая, как удивилась Мария, уже не пугала. День заметно прибавился. После двенадцатичасовой смены усталость повисала на ногах Марии тяжелыми гирями.
* * *
Мария слушала репродуктор, подолгу простаивала в проходной у щита, где вывешивались утренние и вечерние сообщения Совинформбюро, – то ли читала, то ли думала о Викторе.
Когда же получит весть о нем?
Ночью вдруг сядет и не спит.
– Спи! – говорила Катя.
Но мать ее не слышала.
А потом вдруг скажет:
– Это ты, Виктор?
Кате становилось жутко, она накрывалась с головой и подолгу прислушивалась к звукам. Нет, мама больше не говорила, но и высунуться, посмотреть, спит ли она, Катя боялась.
А потом привыкла к полуночным маминым: «Ты?..»
А Мария действительно ночами, казалось, чувствовала присутствие рядом Виктора. Совсем рядом, с нею. То ли сон это, то ли явь. Сидит на кровати, гладит ее голову, нежные слова шепчет и шепчет. Она чувствовала его тяжелую руку, горячую и ласковую, на холодном плече, на шее, и, уткнувшись в нее, эту такую родную и близкую руку, с которой ничего не страшно и спокойно, как в детстве, засыпает. И снова вздрагивает: «Ты?..» Как-то Катя застала маму сидящей над тетрадью. Как только Катя вошла, она встревожилась, испуганно закрыла тетрадь, быстро убрала со стола и спрятала на коленях. Катя уловила, что для матери это какое-то таинственное занятие и что она не хотела бы, чтоб об этом узнали. Замешательство сменилось недовольством. Катя ни о чем не спросила и вышла, оставив мать одну. Испуг матери так врезался в память, что Катя перестала врываться неожиданно в комнату, находила способ, чтоб как-то узнала мама о ее приходе. Тетрадь не попадалась Кате, она даже поискала ее и не нашла. Но по ручке с чернильницей, которые оказывались не там, где их оставила Катя, догадывалась, что мама продолжает писать и тетрадь есть, только она тщательно прячет ее. У Марии было такое чувство, что все, с кем она работает на заводе, получают письма. И ниточка связи продолжается, голоса мужей и они сами – с ними. Все, но только не она. И это чувство было так осязаемо и так угнетало, что Мария с трудом удерживалась, чтоб не впасть в истерику. Она вскакивала и цеплялась за единственное реальное, что было рядом, – за Катю. И долго стояла не шелохнувшись, обняв Катю, набираясь от дочери сил, и все дальше уходил, оставлял страх.
Однажды такое нахлынуло на нее, когда Кати не было дома. Мария вскочила, заметалась, подошла к окну, потом к углу, где обычно рисовала Катя, пошарила рукой по столу, взяла тетрадь; она оказалась чистой, обмакнула перо и вывела:
«Мария, родная, крепись! Я буду тебе писать! Сегодня…»
И всплыло в памяти прочитанное сегодня ею в газете. «Какие здесь люди, если бы ты знала!.. Чистое золото!.. Мой товарищ Хафиз Каримуллин уничтожил трех фрицев, а наш лейтенант Гель сбил из винтовки «Хейнкель-126». Я жив и здоров…»
Почему именно эти фамилии, думаю я.
Необычные – потому?
Или долго вчитывалась?
И именно их запомнила?.. Хафиз Каримуллин, где он? И Гель. Жив? Здоров?..
Записала и спрятала, стало легче.
И пошли короткие записи – «письма».
Виктор оказался на Керченском направлении: сначала на полуострове, потом «под давлением превосходящих сил» отошел на «новые позиции», сражался уже в районе города Керчь, затем «в восточной части» полуострова, а через несколько дней был в числе войск, которые по приказу Советского Главного Командования оставили Керченский полуостров. И фраза в «письме»: «Эвакуация проведена в полном порядке».
Виктор переместился на Изюм-Барвенковское направление и сообщал, что «сбил из самозарядной винтовки немецкий самолет «фокке-вульф». И еще дважды Виктор «собьет» самолеты» И почему-то именно это представлялось Марии тем подвигом, на который способен Виктор и о котором, он непременно написал бы.
Исчезло Изюм-Барвенковекое направление, и появился Севастопольский участок фронта.
А с ним и новый адрес Виктора: «серьезные бои…», «упорные…», «ожесточенные…», «многократные атаки противника…», «ожесточенные атаки превосходящих сил противника…»
Пал Севастополь.
И Мария, услышав эту весть, расплакалась. И никто не узнал, как мучилась она в ночь с 3 на 4 июля 1942 года.
И долго не шли письма.
* * *
(Пал Севастополь…
Я услышал об этом утром рано, сидя в телеге.
И буйволы собирались везти нас в горы, к чабанам.
Скоро заскрипят колеса, и начнутся ореховые рощи.
Высоко в горах…
А матери нельзя в горы, у нее больное сердце.
Но она будет лечить чабанов.
И запасаться на длинный год, чтоб прокормить меня и моего младшего брата, старую мать отца заготовленным впрок, пережаренным в масле мясом.
И будут ночью звать ее к больным.
Она будет ездить и ездить на коне все выше и выше в горы.
Но ей нельзя!
И все-таки она поедет.
Пал Севастополь.
А там отец.
И мы долго не трогались в путь, мать не могла отойти от репродуктора, буйволы устали ждать.
Где я, а где Катя…)
* * *
Однажды к ним явился нежданный гость. Вернее, Мария все время ждала его, брата Виктора. Ждала, а последние дни забыла о нем.
Катя сразу узнала Николая, хоть видела дядю только один раз, на даче у дедушки.
Николай, уронив палку, поднял Катю на руки. Девочка крепко прижалась к колючей щеке дяди. И лицом, и голосом он очень походил на отца. И с ним в дом вошла сила – все они с мамой одни и одни, а рядом – Клава, молчаливая и затаившаяся… Вот мама обрадуется.
Катя быстро наклонилась, взяла тяжелую палку с металлическим набалдашником и протянула дяде. Она помогла ему раздеться и побежала на кухню ставить чайник.
Николай прошел в комнату, огляделся, увидел на комоде фотографию Виктора – на фотографии брат был совсем мальчишкой. Прихрамывая, он пошел на кухню, где Катя чистила картошку, и, вытянув ногу, примостился на табурете.
– Вас ранили? Больно?
– Было больно, а теперь уже ничего… Как вы тут живете с мамой, Катенька?
– Мама работает на хлебозаводе, днем я хожу к ней обедать, она мне выносит вкусный горячий хлеб. И картошки у нас немного есть, нам дали две грядки прямо под нашими окнами, скоро посадим.
Катя словно шелуху снимала с картошки – такой тонкий прозрачный слой срезал ее ножик.
– Некоторые едят картошку прямо с кожурой, а мы с мамой не можем. Очень горько!
Николай улыбнулся.
– Принеси мой вещмешок.
Он достал из мешка большую консервную банку, ловко вскрыл ее ножом и выложил содержимое в кастрюлю с картошкой.
Единственная конфорка еле горела; казалось, дунешь – и газ больше не зажжется.
– А от папы мы еще ни одного письма не получили, – сказала Катя. – Мама говорит, что вот-вот получим.
Николай промолчал.
Пришла Мария. Увидев гостя, она обняла его и заплакала. И у Николая покраснели глаза.
Кате было неприятно, что мама плачет, и она отвернулась.
«Радоваться надо, а она!..»
– Мама, чайник закипел!
Мария залила картошку кипятком и поставила на огонь, а чайник, чтобы не остыл, завернула в ватное одеяло.
– Газа хватает только на одну конфорку, – вытирая глаза, сказала Мария. – Попробуешь зажечь вторую, и эта гаснет… Пошли в комнату.
Катя собирала на стол.
– Ты, может, приляжешь, Коля?
– Я не устал.
Мария открыла дверцу шкафа, как будто спряталась за ней. «Надо же ему сказать! Как он отнесется к этому?.. Стал инвалидом, а я и помочь ему не могу. Что делать?»
Катя понимала, о чем думает мать. «Может, мне сказать? И пусть остается с нами! Мы с мамой будем его кормить».
– Пойду посмотрю картошку. – Мария вышла на кухню, Катя – за ней.
Николай потер раненую ногу. «Как я им сообщу? Они живут только этой надеждой».
Разложили по тарелкам дымящуюся картошку. Ели молча. Быстро выпили чай. Катя думала: «Сейчас я скажу, скажу!»
Но в тот вечер никто ни о чем не говорил: ни Мария о золоте, ни Николай о Викторе.
Николаю постелили на полу, чуть ли не под кроватью.
На следующий день Мария, встав рано утром, пошла на Усачевский рынок и обменяла свое любимое длинное панбархатное платье на тощую синюю курицу. Она варилась долго, и запах напоминал Кате жизнь на берегу моря, когда был рядом папа, и в ушах звучали мамины слова: «У него язва желудка, ему можно есть только белое мясо!»
А у этой курицы никакого мяса, одни кости.
Молчать не было сил.
И первым начал Николай:
– Меня мобилизовали в Ленинграде на второй день войны, но направили на юг. Сначала наша часть стояла в Мариуполе, потом в Новороссийске.
– Виктор тоже был в Новороссийске.
– Знаю, все знаю…
– Ну?
– Я его видел там. На следующий день после того как вы уехали.
– Правда? – обрадовалась Мария. – А потом что было?
– Нас погрузили на поезд. И нашу часть, и часть Виктора. Мы радовались, что будем рядом… – Николай помолчал. – Но не успели мы отъехать от Новороссийска, как наш эшелон попал под страшную бомбежку. Горели вагоны, бомбы рвались на путях. Негде было спрятаться, вокруг – голая степь, а самолеты все заходили и заходили… Страшнее той бомбежки я больше ничего не видел. Не знаю, как я вышел из этого ада!
– А Виктор?
– Он бежал сначала рядом со мной, потом упал… Я решил, что его оглушило…
– А потом?
– К вечеру за ранеными приехала дрезина.
– А Виктор?
– Виктор остался.
– Где?
Николай промолчал. Мария схватила его за руку:
– Где?!
– Его там же похоронили…
Крик прервал слова Николая:
– Нет! Ты лжешь! Это неправда! – Мария вскочила.
Неизвестно когда появившаяся Клава погладила Марию по плечу. Мария с силой оттолкнула ее руку:
– Ты думаешь, я не знаю, почему ты лжешь?
– Мне тяжело так же, как и тебе. Но я говорю правду.
Мария зарыдала.
Катя ничего не понимала. «Почему дядя так говорит? Раз мама ему не верит, значит, папа жив. Не может быть, чтобы папа не вернулся».
Увы, Катю это убеждение не оставляло всю войну, даже после того, как они получили похоронную.
– В Москву я приехал только для того, чтобы увидеть вас. У меня больше никого нет. Я отвечаю за вас перед памятью брата. Ты всегда можешь на меня положиться. Пока из меня работник плохой, но окрепнет нога, и тогда я смогу вам помогать.
– Мне твоя помощь не нужна! Ты уже помог мне своей неправдой!
Николай повернулся к Клаве:
– Успокой ее, Клава.
Одно присутствие Клавы раздражало Марию.
– Ты думаешь, я не знаю, почему ты явился?
Мария выбежала из комнаты, тут же вернулась с железной коробкой и открыла ее перед ним:
– Нет у меня золота! Ты напрасно приехал! Я его сдала! – Мария в упор смотрела на Николая. Сейчас все выяснится! Конечно же он обманул ее, чтобы получить целиком отцовское наследство. Он разозлится и этим выдаст себя. Но случилось неожиданное. Николай спокойно, даже равнодушно сказал:
– И молодец, что сдала! Надо было давно сдать! Отец мне писал, а я ему ответил: «Сам себе жизнь отравил и на Виктора с Марией взвалил обузу!»
Николай смотрел на изумленную Марию, и его вдруг пронзила догадка: Мария обвиняла его, пытаясь спрятаться от правды! От правды о том, что Виктора нет! Пусть лучше кричит, плачет, чем так вот стоит и не верит. Он стерпел бы и не такие обиды, только бы брат был жив.
«Где взять силы? Как пережить такое?» Мария уже много раз видела Виктора раненым, обожженным, мысль об этом доставляла ей боль, но представить, что Виктора уже нет и не будет никогда, она не могла.
– Мама, не стой так! – крикнула Катя. – Папа жив, он вернется!..
Мария опустилась на край кровати и прижала дочь к себе.
– Да, обязательно вернется, Катенька.
Мария не плакала, все внутри запеклось.
Николай машинально достал со дна коробки бумагу и начал читать.
– Что это? – удивился он. Клава заглянула через его плечо.
– Расписка.
– Какая расписка?
– О том, что получили золото.
– Кто получил?
– Приезжали же двое с Петровки.
– Такую справку и я написать могу!
– А печать же есть!
– Неизвестно, какого учреждения!
– Мария, расскажи ему сама…
И тут заговорила Катя:
– Меня с тетей возили на машине, разозлились, что золота не было в пальто, а потом ночью пришли к нам, и мама отдала. – Катя сняла с вешалки свое пальто и показала дяде: – Вот сюда тетя зашила золото.
– Но это не документ!
Весь этот разговор Мария слышала как сквозь вату. И слова Николая: «Тебя обманули, Мария!» – будто ударили ее.
Она побелела: «Как это обманули? Как много обманов! И Виктора нет…» Черные пятна закружились перед глазами, она хотела что-то сказать, объяснить… Дальше она ничего не помнит. Катя увидела, как у мамы вдруг зрачки поплыли, из горла вырвался хрип, она повалилась на бок… Николай и Катя бросились к Марии.
* * *
Мария открыла глаза. В комнате был полумрак. У изголовья постели, на которой она лежала, стояла Катя. Опершись руками на палку и положив на них подбородок, в углу на стуле сидел Николай.
– Катя, – тихо сказала она, – постели дяде.
И снова закрыла глаза.
…Утром она встала в привычное время, ноги ее не держали, не слушались. Николай сидел на том же стуле, что и вчера вечером, привалившись головой к стене. Как только Мария поднялась, он сразу открыл глаза.
* * *
Николаю предстоял трудный день: пойти в комендатуру отметиться, получить дорожный аттестат и билет до Уфы, где находился госпитальный санаторий, в котором Николай долечит ногу.
От бессонной ночи болела голова. Вчерашние разговоры, обморок Марии не давали ему покоя. А тут еще эта непонятная история с золотом. Если останется время, нужно выяснить; он нащупал в кармане странную справку. В том, что Мария отдала отцовское наследство, Николай не сомневался. Но были загадочны обстоятельства, при которых было взято золото. Он остановился, достал бумагу и начал ее внимательно рассматривать: на печати ясны были только ободки кругов.
Вечер этого дня был тоже нелегким. Хорошо бы не начинать разговора о том, что ему сказали на Петровке, куда он все-таки доковылял на нестерпимо ноющей ноге, но перед отъездом нужно было предостеречь Марию.
