Текст книги "Восточные сюжеты"
Автор книги: Чингиз Гусейнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 29 страниц)
Обе сестры были на кухне.
– Ты уж прости меня, Мария, что я снова говорю о золоте. Но вы вчера сами начали разговор о нем, а я кончу. Этой филькиной грамотой, – Николай положил на стол бумагу, – тебя обманули. Это я точно выяснил. Но главное не то, что у тебя забрали золото, черт с ним, а то, кто привел тех двоих к тебе.
– Их никто не привел, они сами пришли! – вдруг закричала Клава.
– Нет, Клава, сами они прийти не могли, кто-то им сказал. И сказал тот, кто знал.
– Знали не только мы.
– А кто еще?
– Ребенок еще знал. Катя. А что она понимает? Сболтнула кому-нибудь!
– Я никому не говорила, никому! – Было обидно, но Катя сдержалась. – Я одна никуда не хожу!
– Не кричи! Без тебя тошно! – бросила ей тетка.
– Я только тебе сказала!
– Ну вот, слышите?
– Мама собиралась сдать в фонд обороны! Вот что сказала я! Чтоб танк построили!
– Как же, построят теперь!.. – сказал Николай. – Сдали бы если, построили бы. Но кто-то вам помешал… – И Катя удивилась тогда, что Николай, говоря ей, посмотрел не на нее, а на Клаву.
– А что ты молчишь? – обратилась Клава к сестре. – Сама сдала, сама и отвечай!
Николай молча зашел в комнату, выложил на стол продукты, полученные сегодня на дорогу. Нет смысла говорить о чем бы то ни было. Мария и так еле держится на ногах.
– Завтра я уезжаю, Мария. Как устроюсь после госпиталя, напишу вам.
* * *
Еще не совсем рассвело, когда они вышли. Мария и Катя проводили его до трамвайной остановки.
Николай уехал.
И больше они не встретятся.
После госпиталя Николая снова направили на фронт. От него пришло вскоре письмо. Очень короткое. И больше ни слова.
Где он погиб, когда, так и осталось неизвестным.
Может, жив? Вряд ли. Николай непременно разыскал бы Катю. Единственная память о брате, о семье…
Трамвай поехал, завернул влево, исчез, но Мария и Катя слышали его лязг еще долго.
* * *
Все писали в Бугуруслан.
И Мария послала туда запрос о Викторе Юрьевиче Голубеве, 1902 года рождения, уроженце города Одессы.
* * *
Не поверила Николаю.
Однажды ночью Катя услышала:
– Порву, брошу!
Сначала подумала, что мама говорит о справке, которую им выдали. Но потом, когда Мария, как и прежде, вдруг села ночью на кровать и спросила: «Ты?..» – Катя поняла, что мама говорит о тетради, которую прячет от нее. И решила, что тетрадь надо найти.
Утром перерыла весь дом – нигде тетради не было.
Но Мария не успела уничтожить тетрадь. Она отыскалась потом, в бельевом ящике шкафа, между простынями. И последние записи были короткие:
«Николай тебя обманул, Мария, не верь ему. Я тебя видел сегодня во сне». «Письмо» Виктора.
И вторая:
«Это она! Это все она! Я прочел в ее глазах!..»
Катя долго не могла понять: о чем эта запись? И кто «она»? Лишь после случившегося стал ясен смысл слов: «Я прочел в ее глазах».
* * *
Клава в последнее время часто не ночевала дома: с Женей они целые дни проводили у Колгановых. Еще до приезда Николая Клава как-то взяла к ним и Катю – в первый и последний раз. Катя как будто попала во дворец. Полы в коридоре и комнатах сплошь устилали ковры. Ярко светили хрустальные люстры. Окна занавешивали темно-вишневые плюшевые шторы с кисточками. На серванте, на шкафу, на пианино стояли вазы, статуэтки и еще много блестевших при ярком свете вещей, названия которых Катя даже и не знала. В большой комнате на диване, широко расставив ноги в белых фетровых бурках, окантованных коричневой кожей, сидел толстый пожилой мужчина. Это был Георгий Исаевич. Рядом сидела его жена Гера Валентиновна в ярко-зеленом, с большими цветами, шелковом халате… У ног хозяйки лениво развалился огромный кот. Он даже не пошевелился при входе гостей, и только хвост его гладил ковер… Катя никогда в жизни не видела такого большого кота. Женя прошептала ей на ухо, что кот ест только сырое мясо и его лучше не злить.
Клава подтолкнула Женю. Та подошла к хозяину дома, вытянула тонкую шею и поцеловала его в мясистую щеку. Мужчина протянул ей конфету. Клава, льстиво улыбаясь, сквозь зубы проговорила Кате: «Пойди поцелуй дядю, тебе тоже дадут конфету». Катя притворилась, что не слышит. Клава ущипнула ее за руку, но Катя упрямо выдернула локоть: «Я не люблю конфеты!» Мужчина хохотнул и, достав из кармана конфеты, протянул Кате. Катя взяла.
Потом Гера Валентиновна увела Клаву в боковую комнату, и они долго находились там. Оттуда шел неприятный запах чего-то каленого, перемешанный с запахом камфоры. Так часто пахли руки Клавы, когда она спускалась домой от Колгановых.
Уходя, Катя заглянула в ту боковую комнату и вздрогнула: на нее смотрело окаменевшее лицо Геры Валентиновны, покрытое белым как мел слоем застывшего крема. За неподвижной маской на Катю сердито блеснули живые глаза Геры Валентиновны.
Тетя больше не брала ее к Колгановым, а от конфеты, которую ей протянул Георгий Исаевич, першило в горле.
* * *
Сестры не стремились к встречам; Мария была даже довольна, что не видит Клаву; ее не оставляла головная боль, слова Николая об обмане изматывали ее. И ответа из Бугуруслана не было.
К приходу Марии с работы Катя сварила картошку в мундире. Мария нарезала репчатый лук и картошку, посолила, полила подсолнечным маслом, и они стали есть. Катя куском черного хлеба насухо вытерла тарелку. Вкусно.
Вдруг одновременно обе посмотрели на Катино пальто, думая об одном и том же…
Щелкнул замок входной двери. Выходя в коридор, Мария столкнулась с Клавой. Они встретились взглядами, и тут Мария внезапно утвердилась в мысли, что Николай прав: ее обокрали! Обманули!
– Иуда! – бросила она Клаве.
Клава побагровела:
– Голову потеряла?!
– Нашла! Я думала, сестра у меня есть, а ты – зверь! Хуже зверя!
– Я не желаю с тобой разговаривать.
– Потому что нечем возразить!
– Ты сошла с ума!
– С такой сестрой сойдешь! За золото продала родную сестру! Таких, как ты!..
– Как ты смеешь? – завизжала Клава и тут же выскочила на площадку, оставив дверь открытой, побежала вверх. Не прошло и минуты, как она вернулась с Колгановым.
– Привела адвоката?
– Зачем вы так говорите? – солидно произнес Георгий Исаевич.
– Вас сюда не звали. Что вы вмешиваетесь не в свои дела?
– Нет, звали! Я позвала! С тобой опасно оставаться!
– Не надо кричать, давайте спокойно поговорим, ведь вы сестры.
– Я не желаю с вами разговаривать.
Колганову никто не перечил прежде, просто не смел.
– Ну что ж, – в его голосе появилась угроза, – сейчас не желаете, а потом в ногах валяться будете!
– Никогда! Слышите! – бросила ему вдогонку Мария. – Благодетель!
Скрипя своими белыми бурками, он вышел вслед за Клавой из квартиры.
* * *
Беззвучно плакала, сидя на кровати, Мария. Катя потрясла ее за плечи:
– Мамочка, не плачь! – Ей казалось, что и без того похудевшая мать тает как свечка с каждой слезой. – Как я ненавижу этого толстяка!.. Ты знаешь, мамочка, у них есть кот, и они с ним очень похожи.
Мария сквозь слезы улыбнулась.
* * *
Уже неделя, как работали школы. Катя ходила в школу в Теплом переулке, – ту бомбу, которая попала сюда, обезвредили, и занятия шли в одной половине школы. В коридоре установили перегородки. Через месяц Катю перевели в школу в Долгом переулке.
Однажды, придя домой, Катя увидела на столе два конверта. Взяла верхний, надписанный рукой матери; мама иногда оставляла ей записки с напоминаниями: «Свари картошку» или «Подмети пол в квартире»… На сей раз это была не записка. Катя вынула из незаклеенного конверта письмо: «Дорогая моя девочка! Я больше не в силах. Тебя не оставят». Быстро взяла второе письмо. Оно было печатное: «Ваш муж Голубев Виктор Юрьевич пал смертью храбрых…»
Катя выбежала из дому. Она бежала вдоль трамвайной линии. Перед ее глазами стояла картина, которую она видела несколько месяцев назад: на повороте у церкви под трамвай попал человек. Прямо у Кати на глазах!.. Себе она не отдавала ясного отчета, куда бежит. Она знала лишь о том, что мать ждет беда и она должна спасти маму! И эта беда могла случиться на трамвайных путях. Дорога тянулась, но нигде не было толпы. Она пересекла двор церкви и выбежала на улицу, ведущую к метро… Когда она увидела мост, сердце екнуло, и она ускорила бег. И вдруг она увидела мать. Та шла по Крымскому мосту навстречу Кате…
– Мама! – крикнула Катя.
Мария подняла голову, и они поспешили друг к другу.
* * *
Виктор погиб, как извещалось, 14 июля 1941 года.
В тот день в вечернем сообщении Совинформбюро говорилось об упорных боях на Северо-Западном, Западном и Юго-Западном направлениях, рассказывалось об Энской части, которая защищала участок, где противник пытался прорвать оборону и был отброшен, о батарее лейтенанта Григорьева и лейтенанта Круглова.
Может быть, гибель Виктора была заключена, в известии, что фашистские «мессершмитты» неоднократно бомбили прифронтовую железнодорожную станцию?..
* * *
Только они открыли дверь в квартиру, как увидели в коридоре Клаву. Она будто специально ждала их. У Марии при виде сестры что-то внутри взорвалось:
– Тебя еще терпит земля? Предательница!
– Слышите? – торжествующе сказала Клава.
И тут же из ее комнаты вышел мужчина в белом халате.
– Почему вы так раздражительно говорите со своей сестрой?
– Это не моя сестра, а зверь!
Из комнаты Клавы вышел еще один человек в белом халате.
– Вы все из ее шайки?
– Ни о какой шайке мы не знаем. Мы из больницы и хотим вам помочь.
– Если хотите помочь, уберите ее отсюда!
– Но сестра просит, чтобы мы вас вылечили.
– Я не больна.
– Возможно. Но вы сейчас очень возбуждены, и мы должны проверить, действительно ли вы здоровы.
Катя вспомнила, что у дома стояла машина «скорой помощи».
– Что ж, – спокойно ответила Мария, – поедем… – И обратилась к Кате: – Ты свари картошку, а я скоро вернусь. – И первая вышла из квартиры.
Мария вернулась часа через два. Замерзшая Катя ждала ее у подъезда. Обе за день очень устали, мать еле держалась на ногах. Они выпили чай с сахарином и сразу легли спать.
* * *
Клава снова стала жить дома. Похоже было, что она не работает, – она почти не отлучалась из квартиры. Будто нарочно для того, чтобы быть постоянно на глазах у сестры. А Мария и Катя ее, казалось, не замечали.
Гера Валентиновна часто приходила к ним в гости. По нескольку раз в день спускалась к Клаве. Приходя с работы, Георгий Исаевич первым делом навещал их квартиру. И каждый раз громко спрашивал:
– Ну как? Спокойно?
Если Женя, случалось, во время игры заходила в маленькую комнату, то тут же раздавался крик Клавы:
– Выйди сейчас же!
Когда сестры оказывались вдвоем на кухне, то Клава начинала ворчать:
– К плите даже не подступишься!
Мария молчала.
Поднимаясь иногда наверх, Клава оставляла входную дверь открытой настежь. Но стоило закрыть дверь, как тут же Клава стучала кулаком снаружи:
– Слепые, что ли? Не видите, что раздетая вышла?!
Мария молчала.
Достаточно было искорки, чтобы произошел взрыв.
5Катя готовила уроки, когда услышала визг Клавы:
«Ии… и!» Девочка выскочила из комнаты и с размаху ткнулась головой в живот Клавы. Клава взвизгнула еще раз. С криком «Спасите!» она открыла дверь на лестницу. Лицо Марии было белое. Руки дрожали. Обняв мать, Катя повела ее в комнату. Соседи, как по сигналу, явились на зов Клавы. На этот раз муж и жена вместе.
– Надо положить конец этому безобразию! – возмущался Георгий Исаевич.
– Мы как свидетели… – вторила ему Гера Валентиновна.
Катя даже не поняла, когда они успели вызвать «скорую помощь». Она увидела машину из окна комнаты – машина заворачивала в их двор. Катя вышла в коридор, а Мария закрыла комнату изнутри.
Зашли двое в белых халатах. Катя стояла у своей двери и с удивлением смотрела на Клаву, у которой были растрепаны волосы и оторван воротник кофты. Женя в страхе плакала. Один из санитаров спросил, где больная. Колгановы указали на дверь. Санитар отстранил Катю и легко постучал. Никто не ответил.
– А может быть, там никого нет? – спросил он.
– Там, там она! – сказала Клава.
Снова постучали. Молчание.
– Стучать бесполезно, надо взломать замок! – не унимался Колганов.
– Девочка, скажи, чтобы мама открыла, – попросили Катю.
– Не открывай, мамочка! – крикнула она.
– Как нехорошо, – упрекнули Катю. А она снова прижалась к двери.
Клава сделала знак рукой, и все зашли к ней в комнату. Катя не слышала, о чем они совещаются. Только первую фразу санитара она услышала: «Ломать нельзя!» И это ее успокоило.
Санитары и соседи ушли. Катя из окна кухни увидела, как отъезжает машина. Клава зашла к себе… Квартира, которая минуту назад кипела, как котел, погрузилась в тишину. Мария позвала Катю. Радуясь, Катя сказала, что все ушли. Мария открыла дверь: она тоже видела из окна комнаты, как отъехала машина. Немного погодя Мария вышла на кухню.
Дитя и есть дитя!
Их обманули: машину только отвели из-под окон, а санитары стояли под дверью на площадке. И когда Мария была на кухне, Клава тихо вышла из комнаты и открыла входную дверь. Санитары тут же ворвались на кухню. Катя загородила мать руками: «Не троньте ее!» Мария громко заплакала: «Не имеете права!» Выросший как из-под земли Георгий Исаевич оторвал Катю от Марии, силком потащил девочку в ее комнату и прихлопнул дверь. «Я сама пойду!» – сказала, вытирая слезы, Мария. Проходя мимо Клавы, она задержалась:
– Таких, как ты, убивать надо! Скоро люди поймут, что ты змея!
– Вот, слышите! – По лицу Клавы пошли красные пятна.
Марию увели, накинув на плечи казенный серый тулуп.
* * *
В тот вечер Мария не вернулась. И не только в тот вечер.
Санитары оставили адрес больницы, и Катя поехала туда. Больница была далеко от дома. Она долго ехала сначала на одном трамвае, потом пересела на другой… Пошли маленькие деревянные домики в сугробах засыпанных снегом садов.
Больница стояла на пригорке. К маме ее не пустили. Сказали, чтобы приехала через неделю. «Твоей маме в больнице хорошо, она поправляется».
Хлебную карточку Марии не взяли, а до конца декабря еще оставалось много дней.
Рано утром Катя шла к хлебному ларьку, покупала хлеб; пока добиралась до школы в Долгий переулок мимо Девички и Академии Фрунзе, весь хлеб съедала. Во время большой перемены в класс приносили горячий чай и маленький бублик с кусочком сахара; бублик Катя прятала для мамы. В классах все сидели в пальто. Но в школьной библиотеке топили чугунную печь, черная и длинная труба которой выходила в оконную форточку. После уроков Катя шла в библиотеку и находилась там до сумерек. Здесь она учила уроки, помогала библиотекарше менять книги, читала сама, а вечером шла домой. В маленькой комнате давно не топили, поэтому стена была всегда покрыта слоем изморози.
Скоро в школе стало известно, что Катя живет одна, а мама ее в больнице. Теперь у Кати вырезали талоны на мясо и крупу, и она ходила в специальную столовую рядом со школой, где ей давали обед.
Однажды, когда Катя вернулась из школы, у дверей их квартиры стояли две женщины. Они пришли с хлебозавода. Женщины дали Кате немного денег, собранных для нее, сказали, чтобы она приходила на хлебозавод, прямо к проходной, ее всегда там накормят.
Катя пыталась их убедить, что мама вовсе не больна, что ее нужно забрать из больницы.
На сей раз Катя видела маму. Но прежде к ней зашли те две женщины, а уже потом – Катя.
Мария очень изменилась. Лицо ее было не нежно-розовое, как всегда, не белое, как в минуты волнения, а серое. Блестящие медные волосы потускнели, их пышность исчезла, они как-то истончились. В своем сером халате она почти сливалась со стеной, у которой стояла, – так была худа. От одежды Марии исходил незнакомый Кате запах, будто это был чужой человек. Мария повернула Катю так, чтобы девочка не видела других больных, находящихся в этой комнате свиданий. Катя положила в карман материнского халата несколько бубликов и завернутые в тетрадный лист кусочки сахара. При виде тетрадного листа Мария на мгновение вздрогнула, как показалось Кате.
Сидевшая у двери высокая санитарка сказала:
– Пора, товарищи, у больных обед. Приходите в следующий раз.
Громадные на исхудавшем лице Марии глаза наполнились слезами. Она крепко прижала Катю к себе и прошептала:
– Возьми меня отсюда.
– Ты не волнуйся, мама, ты скоро выйдешь, – сказала Катя, твердо веря в то, что маму скоро выпустят.
Пока Катя находилась у мамы, женщины с хлебозавода встретились с врачом и не скоро вышли от него.
О чем они говорили, Катя не знает.
Но когда Катя стала умолять их взять маму, те, хотя и говорили, как раньше: «Обязательно заберем!» – но уже добавляли: «Потерпи, ты уже не маленькая. Вот как подлечат маму…» – и тут же отводили глаза. И, уже прощаясь с Катей у трамвайной остановки, одна из женщин сказала: «Мама тяжело больна, девочка, ее нужно лечить».
А вечером…
Вечером, впервые за эти дни, Клава заговорила с Катей:
– Бедная, бедная моя сестра!..
Катя стояла перед тетей и молчала.
– Почему ты меня избегаешь?
Голос тети был мягкий, ласковый.
А Катя слышать ее не могла и стояла, крепко сжав зубы.
– Ведь я же твоя тетя! Слышишь меня? Тетя, родная тетя! После школы приходи домой, нигде не задерживайся…
Протянув руку, Клава дотронулась до Катиной головы, чтобы погладить ее, но неожиданно Катя увернулась и с силой укусила Клаву. Клава с криком вырвала руку и ударила Катю по лицу:
– Змееныш!
На руке остался багровый след.
* * *
Однажды вечером, когда Клава ушла к Колгановым, Женя постучала в Катину комнату. Катя не отозвалась.
– Это я, Женя! Знаешь, что я нашла?
– Ничего я не хочу.
Но Женя не унималась:
– Выйди, покажу!
Катя пошла с нею в большую комнату. Женя выдвинула ящик комода, и в ее руке Катя увидела огромную плитку шоколада в ярко-красной хрустящей бумажке со звездочками.
Девочки и не заметили, как, отламывая по куску, съели всю плитку. Опомнились, лишь когда услышали звук поворачиваемого в замке ключа. Катя быстро ушла к себе в комнату.
* * *
На Пироговке помещались военные госпитали. За чугунными решетками по аллеям ходили раненые, выздоравливающие. В суконных коричневых халатах поверх байковых пижам они подходили к ограде и подолгу смотрели на редких прохожих. Катя часами простаивала на противоположной стороне улицы, вглядываясь в худые лица. «А вдруг среди них окажется папа?» – думала Катя. Иногда она перебегала улицу и, взобравшись на каменное основание ограды, прижималась лицом к холодным прутьям. Мимо Кати в подъезд проходили люди, чаще всего женщины, а иногда и дети.
Однажды Катя решилась. С трудом толкнув тяжелую входную дверь с огромной медной ручкой, она оказалась в полутемном вестибюле. Катя еще не знала, что будет делать, как вдруг услышала голос, гулко прозвучавший под высокими сводами:
– Ну, что стоишь, раздевайся.
Катя пригляделась в темноте после яркого снега улиц и увидела у рядов металлических вешалок женщину в телогрейке. Она протягивала Кате белый халат. Катя сняла пальто, размотала платок и с трудом натянула рваный халат; гардеробщица завязала тесемки у нее на спине. Катя сняла валенки и сунула ноги в шлепанцы.
– Опять ты забыла принести из дома свои тапочки?.. Чтобы это было в последний раз!
Гардеробщица подтолкнула Катю в спину.
Осторожно ступая, Катя пересекла огромный вестибюль и, повернув налево, сквозь высокие двери вошла в длинный светлый коридор. За столом, у самого входа, сидела медсестра и что-то писала в толстой тетради.
– Здравствуйте, – тихо сказала Катя.
Та, мельком взглянув на Катю, ответила.
Катя переступила порог первой палаты. В комнате в несколько рядов стояли кровати. В легком жужжании голосов выздоравливающих никто не услышал Катиных слов: «Добрый день!»
Она вышла и, держась рукой за стенку, дошла до следующей палаты. Здесь стояли только четыре кровати. Раненые лежали с закрытыми глазами, а у одного толстая, в гипсе, нога была высоко подвязана. Катя тихо села На стул.
За окном наступил синий сумрак, в коридоре запахло едой, а Катя все сидела. Привычно сжимался от голода желудок, но из тепла не хотелось уходить. В палату зашла няня, опустила черную штору на окне и велела Кате зажечь свет. Так Катя и ходила за няней из палаты в палату.
Домой Катя ушла, когда разносили ужин: пшенный пудинг с киселем.
Дуя на пальцы, вылезавшие из рваных варежек, Катя открыла ключом дверь, не зажигая света, чтобы не занавешивать окно, разделась и скользнула в ледяную постель, которая очень напоминала чью-то берлогу, а больше всего – вещевой склад: все, что было в шкафу, Катя сложила на одеяло, поверх набросила материнское пальто и никогда постель не убирала.
С того дня Катя часто бывала в госпитале. Она сидела у кроватей тяжелораненых, давала им воду, выносила утки, собирала письма и по дороге домой опускала их в почтовый ящик, иногда раздавала еду. К Кате привыкли, и она знала, кто как себя чувствует, кто «тяжелый», кого скоро выпишут. Теперь из школы она бежала в госпиталь.
С некоторых пор раненые прозвали ее «Мухой»: Катя читала им стихи и однажды рассказала, что еще до войны, в детском саду, она играла роль Мухи-цокотухи; на самом деле Катя выступала тогда сороконожкой, и ей было очень обидно, она мечтала о роли Мухи; признаться, что она была какой-то сороконожкой, она не могла.
Только в послеоперационные палаты Катя никогда не заходила – туда никого не пускали. Но как-то и туда ей удалось заглянуть… В январе привезли двух танкистов с тяжелыми ранениями. Танкистам было по девятнадцать лет. Катя на всю жизнь запомнила их необычные имена – Махмуд и Алимджан. В коридоре стояла тишина. Все прислушивались к голосам, доносившимся со второго этажа, где были операционные. Первым оперировали Алимджана. Когда каталка остановилась у двери послеоперационной палаты, Кате показалось, что Алимджан приоткрыл глаза и слегка улыбнулся ей… Все успокоились и как-то пропустили момент, когда привезли Махмуда. Но часа через два из палаты, где лежали оперированные, раздался крик. По коридору уже неслись врачи и сестры. Из-за спин Катя увидела, как плачущий парень бился забинтованной головой о никелированную спинку кровати. Дверь закрыли, но голос был слышен во всем отделении: «Гады! Живодеры! Мясники!..» Это Махмуд, очнувшись после наркоза, узнал, что ему ампутировали обе ноги… В коридоре плакали приглядевшиеся к любым тяжелым случаям медсестры и няни, их утешали раненые.
* * *
Однажды, только Катя успела одеть домашние тапочки, как ее окликнула высокая светловолосая женщина:
– Сколько можно ждать? Пойдем!
Женщина быстро пошла по коридору. Катя – за ней.
– Текст с тобой? – спросила женщина.
– Нет, у меня нет текста, – ответила Катя удивленно.
– Ну, ничего!
Они зашли в комнату дежурного врача. Присев к столу, женщина написала несколько фраз.
– Садись и учи побыстрее, пожалуйста.
А сама начала просматривать какие-то записи. Проверив Катю, женщина ловко переплела ей косички и велела снять халат.
– А галстука у тебя нет? – спросила она.
– Нет, – тихо сказала Катя.
Женщина вынула из сумки новенький шелковый галстук и быстро повязала Кате на шею.
В лекционной аудитории медицинского института, амфитеатром уходящей под самый потолок, – госпиталь помещался в этом здании, – собрались ходячие больные, врачи, сестры. За барьером на первой скамье сидели седой мужчина и молодая женщина – родители Махмуда. В кресле вкатили его самого: ноги, вернее, то, что раньше было ногами, аккуратно прикрыли одеялом. За ним вошел Алимджан с забинтованными руками. На трибуну взошла женщина, которая повязала Кате галстук. От имени Фрунзенского райкома она поздравила обоих танкистов с присвоением им звания Героя Советского Союза… Потом говорила Катя… Выступал отец Махмуда, пели и плясали тимуровцы… Почти все разошлись, когда Катя подошла к той женщине из райкома:
– Возьмите галстук.
Та не сразу поняла, о чем говорила Катя. Потом, устало улыбнувшись, спросила:
– А у тебя дома есть галстук?
Катя покачала головой.
– Ну и носи на здоровье!
* * *
Когда вечером Катя пришла домой, она услышала раздраженный теткин голос: «Домой приходит поздно, неизвестно где шляется… Время, сами знаете, трудное… Ничего нельзя оставлять, ворует. Еще свяжется с компанией испорченных детей… Может на Женю дурно повлиять…»
Клава жаловалась, что ей самой живется плохо, они с дочкой голодают, и Катя куда-то спрятала извещение, ей пенсию за отца не оформляют. «Сестра неизвестно когда выздоровеет… Честно говоря, я не верю в ее выздоровление… Давайте сообща поможем Кате, устроим ее…»
Куда устроить, Катя не расслышала. Она затопала по коридору, с шумом зашла в свою комнату.
Женщины, которые беседовали с Клавой, были с хлебозавода. Они заглянули к Кате, услышав, что она пришла. Оставили ей буханку хлеба, немного денег. О шоколаде Клава не заговаривала.
В отсутствие Кати Клава перерыла всю их комнату, нашла-таки извещение о смерти Виктора, съездила в больницу и получила справку; вызвала инспектора из районного отдела народного образования, и, когда инспектор – это была пожилая женщина – пришла к ним домой, показала снег на стене комнаты Кати, ее грязную постель, даже укушенную руку; инспектор сидела у них долго, но Катю так и не дождалась, к Клавиному удовольствию.
Доводы Клавы были убедительными: девочка растет без присмотра, непослушна, дерзка, съедает чужие продукты, отец погиб, мать в больнице… Тетя подала заявление, что «снимает с себя ответственность за судьбу ребенка». У отдела народного образования были все основания выделить место в районном детском доме, – он находился в том же переулке, где они жили; даже нет необходимости девочке переходить в другую школу. Но Клава стала скандалить:
– Я категорически возражаю! Целые дни будет по-прежнему дома! Я не могу допустить, чтобы она дурно влияла на мою дочь! И компания у нее будет старая. Из дома начнет вещи тащить, пойди уследи!..
И Кате выписали путевку в детский дом для детей погибших на войне, расположенный в Богородском, за Сокольниками.
Клава путевку не взяла, сказала, чтобы отправили в Катину школу.
* * *
Директор пришла в класс и при всех сказала, что Кате дали путевку в лесную школу. И добавила: пусть сейчас уйдет с уроков и подготовится, утром кто-нибудь из учителей ее проводит. В классе зашушукались. И тут директор проговорилась:
– В детском доме Кате будет хорошо.
Катя шла домой, обиженная на всех: и на девочек, и на учительницу, и на директора. «Это все Клава!» – думала Катя. «Детдом» звучал страшно. Как «приют». Как «больница».
В доме она растерянно оглянулась, не зная, что взять. И ее мучила мысль о том, как разыщут ее мама и папа. Ведь Клава никогда не скажет им, куда она дела Катю!
Катя вспомнила слова матери: «У девочки всегда должны быть чистыми волосы и уши».
Вскипятила чайник, вымыла голову. Пришла из школы Женя, но Кате не хотелось с ней разговаривать. Она завязала голову, с ногами забралась на кровать и открыла мамину черную кожаную сумку… И тут в комнату, как хозяйка, вошла Клава. Она прикрыла дверцу шкафа, которую Катя оставила открытой, и сказала:
– Ничего с собой брать не надо! Там все получишь!.. Будешь жить лучше, чем мы с Женей. – Она взяла в руки Катины валенки, помяла их рукой, пощупала изнутри. – Отдай свои валенки Жене, ее ботинки совсем развалились. Там тебе обязаны дать теплую обувь.
– Берите, – Кате теперь ничего не надо.
Проводить ее на следующее утро пришла библиотекарша. Клавы с Женей уже дома не было. Под вешалкой стояли черные боты Марии с кнопкой сбоку, а в них – парусиновые туфли на венском каблуке. Валенок уже не было. Катя молча обулась – ходить было неудобно, ее клонило вперед.
Взяла портфель, в котором вместе с ее школьными учебниками и тетрадями была и та самая мамина тетрадь с недописанными страницами.
Их встретила небольшого роста женщина с приветливыми карими глазами. Она ни о чем не расспрашивала Катю и даже не взглянула на бумаги, которые ей протянула библиотекарша.
– Меня зовут Маргарита Сергеевна, – сказала женщина. Это была директор детского дома.
Катю посмотрела докторша: перебрала ей волосы, послушала трубкой спину, заглянула в горло, потом повела в душевую. Катя встала под теплые струи… Она давно так не мылась… Воды было вдоволь… Горячая вода била по плечам, стекала по спине, унося постепенно холод из ее тела…
Когда Катя вышла из душевой, ей дали байковый халат. Усатая, толстая кастелянша низким голосом сказала:
– Меня зовут Полина Антоновна, – и выдала Кате нижнее белье, теплые чулки и пояс с резинками, показала полку под номером 55.
– Это твоя полка, пометь все свои вещи номером пятьдесят пять. И сама будешь их чинить.
По росту подобрала для Кати вельветовое платье. Дала Кате сравнительно новые, но ношеные валенки и ботинки.
– А пальто?
– У тебя же есть! – «Смотрите, какая жадная!» – хотела упрекнуть, да Катя заговорила:
– Дайте мне другое, а это я не хочу.
– Наши пальто лучше разве? Смотри, какое у тебя красивое пальто!
– Пожалуйста, я вас очень прошу.
А сама готова расплакаться, еле сдерживается.
– Что ни девочка, то новые капризы, – вздохнула Полина Антоновна и выдала Кате пальто из грубошерстного серого сукна.
* * *
Мария так и не узнала о том, что Катю отдали в детский дом. А жаль, для нее было бы большим облегчением узнать, что дочь теперь сыта и согрета…
В ту же первую детдомовскую ночь Кати, когда ей снились пятерки, Мария умерла.
