Текст книги "Восточные сюжеты"
Автор книги: Чингиз Гусейнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц)
Никого не пощадила, всем грозила расправой по закону, хотя Мамиш тут ни при чем, его-то за что? Говорила и развязывала петли на руках и ногах, даже потерла их, чтоб следы разгладить.
Много разговоров вызвало на улице странное шествие – колонна людей, занявшая все неширокое пространство от тротуара до тротуара, причем людей избитых, с синяками-шишками и кровавыми подтеками на лицах. Впереди милиционер с Хуснийэ-ханум, следом Расим и Арам, за ними дяди, еще милиционер, и после Гая, Мамиша и толпы ротозеев замыкающий милиционер. Неясно, кто бил, а кто бит; и не только глазеющие не могли это определить – над этим ломали головы и в отделении милиции, составляя протокол:
«В четверг, 29 июня с. г. по неотложному сигналу, телефонному звонку, общественницы нашего района Хуснийэ-ханум Бахтияровой оперативная группа сержанта милиции Агаева, милиционеров Бабаева и Вагабова (А, Б, В…) в 11 ч. 30 м. срочно направилась в дом 59/15 по улице…»
И в это время в милицию нагрянул Хасай.
Когда Хуснийэ-ханум сообщила в милицию о драке, она позвонила тут же Хасаю на работу, пожалев при этом, что у нее нет прямой телесвязи с ним или хотя бы настроенных на одну волну с ним карманных приемников. Хасая на месте не оказалось; позвонила в микрорайон, но трубку подняла – да провалиться ей в преисподнюю – Рена! По пути в милицию Хуснийэ-ханум попросила соседского парня немедленно разыскать Хасая и сообщить о случившемся. И деньги ему дала, чтоб машину взял и мчался к Хасаю на работу или домой, пусть предупредят его – станет она произносить вслух имя этой Рены, – пусть он скачет в милицию выручать братьев. Вот и нагрянул и тут же с ходу, будто договаривался с Хуснийэ, обрушился на них:
– Как вы смели?!
А потом на Мамиша глянул.
– Ты тоже хорош!
Парни подобрались, насторожились: что будет дальше? Мамиш с трудом узнал дядю: за одни лишь сутки, прошедшие после их разговора, во взгляде Хасая затаилась боль. Глаза усталые, и в них мука. Съедает и съедает себя. И лишь одна дума: Октай! «Что же ты, смерти моей хочешь?» Внутри Мамиша что-то дрогнуло. Весь мир подарил бы Хасай Мамишу, если бы тот сказал: «Все я выдумал, соврал, из-за Р это, я же, знаешь, никак не могу свыкнуться с мыслью, оттого и не женюсь!..» И сейчас еще не поздно раскаяться. И Хасай понял бы Мамиша, как не понять? Ведь увел из-под самого носа! Хотя и не хотел, видит бог! Она сама. Он наклонился к Мамишу, тесно здесь, а сказать надо так, чтоб никто не услышал, не понял:
– Скажи, что оговорился, растопчу обидчиков!
Шепнул или нет, но Мамиш расслышал, и даже больше того, что он сказал. Но Мамиш, упрямец, молчит, а глаза говорят: «Нет! Все правда!» Лицо Хасая сделалось серым.
– Тогда пеняй на себя! – И к заместителю начальника: – Вот что! Надо наказать всех! И на работу сообщить, чтоб меры приняли! Всех наказали чтоб! И братьев моих, и этих молодцов, присвоивших себе звание образцовой бригады! Я сам тоже позвоню их начальнику! Распустились! Стыд и срам!
А что? Правильно говорит! До запятой все верно. Братья молчали: Хасаю виднее, как поступать и что говорить; раз решил, что надо всех наказать, так тому и быть.
Допрос уперся в тупик. Хасай, которого заместитель начальника Гумматов (А, Б, В, Г…), конечно, знал хорошо, сказал свое слово и ушел; слово справедливое, но не протокольное; Хуснийэ-ханум толком ничего путного сообщить не могла и тоже покинула милицию вслед за Хасаем – не переносит запаха сургуча и свежей краски, хотя ремонт здесь был весной; она свое дело сделала, сообщила, предотвратила и ушла. С чего все началось? Значит, так: Мамиш оттолкнул своего дядю Агу; нет, еще раньше племянник оскорбил старшего дядю. А за что и по какому праву? Ах, и вчера его били, Мамиша!.. За что все-таки? А? Гая переглянулся с Расимом: вот тебе и поскользнулся! Гумматов держит перо, чернила высыхают, и бумаге не терпится. А Мамиш молчит.
– взяточник мой дядя!
– ай-ай-ай!.. такого человека!..
– бабник!
Смешок А, смех Б, хохот В. Ухмыльнулся и Гумматов.
– а доказательства есть?
Какие тут доказательства?
– разве не видите, – переминается Гейбат, а потом садится на скамейку, раз не догадываются предложить ему сесть, – разве не видите, что конь копытом по голове его стукнул?
– а вас не спрашивают, – это А.
– и садиться вам не положено, – это Б.
– не мешайте составлять протокол, – это В.
И А, и Б, и В заручились одобрительным кивком Гумматова, а он с таким запутанным делом встречается впервые; ясно, что и ребята эти отличные, работяги, по глазам видно, все как на подбор, как же друга своего не защитить? Мамиш молчит.
– Так за что же вас? – окунул еще раз перо в чернила, и Ага ему сует шариковую ручку; на ракету похожа; Ага без подарков не может, а Гумматов простой ручкой любит писать, макает и пишет.
И Гая Мамишу:
– Говори, чего молчишь?
– Не бойся! – Сергей ему. Голос будто сверху, с вышки: «Чего раззевался?!»
чего пристали?
И Арам:
– Что же ты?!
не твоего ума дело!
У Расима удивленные глаза.
– Не дрейфь!
катитесь вы все!..
– Ну вот что, – заговорил Гумматов. – Хасай Гюльбалаевич, в общем-то, прав! Двустороннее (чуть не сказал «воспаление»!) хулиганство! Кто кому и что сказал – разбирать нам некогда, у милиции есть дела поважнее! Это дяди, а это их племянник, пусть разбираются в своих семейных делах сами! Но драка! – покачал головой. – Но оскорбления! – еще раз покачал головой. – Этого, ясное дело, мы не позволим. Особенно теперь! Газеты читаете? (Все слушают, никто не отвечает.)
То-то!
Не станет же Гумматов рассказывать им о недавнем совещании в министерстве, где, кстати, его включили в группу по составлению резолюции и одна его фраза даже попала в газету.
– Не позволим никому!
«Ай да Мамиш! – мигает Гейбат Аге. – Ай да племянник!..» И Гюльбала будто смотрит на Мамиша: «Что же ты? – И далекое-далекое: – «Чего же ты молчал, там бы и сказал!»
с бритвой осторожнее, не задень тела!
Одной рукой Гюльбала тянет шелковую рубашку, а другой держит бритву, разрезает полосками шелк. Мамиш затаил дыхание.
осторожно бритвой води!
А Гюльбала не спешит; молча наблюдает за его движениями Мамиш.
хватит, что ли? пока кровь не пролил!
Но Гюльбала повернул того к стенке и разрезает рубашку со спины, с лопаток; лишь раз то ли вздрогнул тот, то ли мурашки по спине пошли.
задел, что ли, что за человек ты? оставь хоть спину!
И спина исполосована и шелковая рубашка полосками треплется на ветру, как ленты бескозырки.
Гумматов молча закончил составление протокола, прерванное приходом Хасая:
«…Братья Ага и Гейбат Бахтияровы учинили противозаконную расправу над племянником, сыном своей сестры Магомедом Байрамовым, а последний, в свою очередь, позвал на помощь дружков из бригады, которые, а именно: Дашдемир Гамбар-оглы, Арам Аллахвердян, Сергей Анисимов, Расим Гамзаев и Селим Аждаров, учинили недозволенный дебош, избили инвалидов войны, вышеупомянутых братьев Бахтияровых…» Милиция просила, в частности, нефтепромысловое управление «принять меры общественного воздействия на членов бригады коммунистического труда вплоть до лишения их (хотел премии, да раздумал) в порядке наказания этого высокого звания». Прочел, подумал и между «порядком» и «наказанием» вставил еще слово: «временного»; еще раз перечитал и остался доволен протоколом – и палочка, как говорится, цела, и шашлык не сгорел.
Дядей отпустили. Куда идти? Ясно, куда, на работу. Дня два не будут людям на глаза показываться, помощники и у того, и у другого есть. Потом, задержав немного, выпустили Мамиша и его товарищей.
И тут вдруг Саттар.
– Арам?!
Смотрит, а рядом Мамиш.
– А, и вы здесь…
Мамиш удивлен: откуда Саттар Арама знает? Арам мнется, неудобно, дойдет до Христофора, невесте потом объясняй.
– Да вот дрались… Сам узнаешь!.. – и быстро уводит ребят, а Мамиш уходить не хочет. Стоят, смотрят друг на друга.
– Ну вот, мы еще раз с вами встретились. Не рады?
Какая уж, к черту, радость? Но почему-то повеяло на Мамиша таким теплом, будто знает он Саттара давным-давно.
– Мамиш, чего ж ты? – нетерпеливо зовет его Селим.
– Надо идти.
А Саттар Мамиша не задерживает. Только руку ему крепко-крепко жмет.
– Я думаю, это у нас не последняя встреча… Нет, нет, я вовсе не о деле!
Непременно!..
Ребята ушли, а Саттар – в милицию; он уходил по заданию и снова что-то важное мимо прошло. Читает протокол, другим следователем составленный, и ничего понять не может: за что они Мамиша? Поди, свяжи то и это дело; случайность? «Мамиш, Мамиш…» У Саттара последнее время часто так, с опозданием; так и жизнь пройдет, ничего толком не сделаешь.
Арам торопит ребят. А куда им спешить?.. Да и Гая не может идти так по улице, тенниска разорвана; он одевает рубашку Расима, Расим остается в шелковой майке, которая вполне может сойти за безрукавку.
Что же дальше? Ребята молчат.
– Так нам и надо, дуракам! – Это только Гая мог за всех. – Хорошо ты нам отплатил, молодец!
покричи, покричи, полегчает.
– Вы меня спасли, не будь вас… Не надо сердиться, Гая.
– Ну и учудил ты, Мамиш! – Такой поворот, чисто сергеевский, Мамиш приемлет.
много чего ты понимаешь.
– Чего-чего, а этого, – Арам не может успокоиться, давно не был в такой передряге, да еще в милицию попал, – я от тебя не ожидал!
а чего ожидал, и сам не знаешь.
– Я и сам не пойму, как вышло.
– Ах дураки!
– Что, сами теперь будем драться? Тут поблизости, во дворе мечети, можем побоксовать!
– Да, а как шашлык? – решил Селим их как-то отвлечь.
– Без меня! – отрезал Арам.
– И без меня! – сказал Сергей.
– Тогда и я. – Расим.
– Ну нет! Чтоб еще и шашлык пропадал!.. – та же злость в глазах, но сдерживается Гая, и не поймешь, в гости зовет или задание какое дает.
А в Бузовнах второй костер прогорел и Полад дважды бегал на станцию. Третий разожгли. Как все мясо упрячешь в холодильник? Из того, что не вошло в холодильник, можно по шампуру на каждого, вот и стали жарить. Ждали пятерых, а их шестеро на микроавтобусе прикатило. И пришлось остывший костер снова разжигать, Полад это любит.
Шестым был Али-Алик, а с ним и НОВАЯ ГЛАВА – рассказ о том, как Мамиш и его товарищи ловят машину, чтоб поехать в Бузовны, и встречают на углу Коммунистической и Полухина только что возвратившегося из далекой поездки Али, который уже побывал в угловом доме, но ни Мамиша, ни Хуснийэ-ханум не застал, не торчать же у ворот, зашагал к центру, и навстречу Мамиш; бросился на него, обнял, не отпускает, о Гюльбале думает; и кажется ему, что и Мамиш осиротел, они же всегда вместе, и братья, и друзья. Невозможно поверить, что нет Гюльбалы. Чего он только не перевидел, не перечувствовал за это время; оба взволнованы, замерли, единые в своем горе. Об Али знал лишь Гая, как-то Мамиш ему рассказал. И Гая, и ребята смотрят, терпеливо ждут.
«Вот письмо тебе от матери». До письма ли Мамишу? Сложил и в карман. У Али какое-то лицо незнакомое. Али не Али, другой человек словно. «Ну?» Молчит, глаза подернуты влагой. «Говори же!»
– Нашел.
– Быть не может! Как это нашел!
– Вот так и нашел! До самого Оймякона доехал!
– А где это? – спросил Расим.
– На Индигирке.
– Полюс холода. – Арам все знает.
– Рассказывай.
У Али глаза были раньше какие-то вялые, а теперь внутри что-то вспыхивает.
– Говори же!
– Вернулся, чтобы переехать. Навсегда.
– А как же мы?! – «Бегут, бегут из углового дома… Некогда мощный корабль!.. И Гюльбала, и Тукезбан, и Али…» – Разбегаетесь?
– Что это ты? – не понял Али.
с тонущего корабля?!
Притормозил микроавтобус: «Подвезти?» А потом, когда влезли, говорит им:
– Вижу, все такси мимо – компания большая, а ехать вам куда-то надо, вот и развернулся, думаю, всех возьму.
– Говори же!
– Сразу узнала меня. Столпились вокруг муж ее, дети, это же мои братья, сестра, представляешь себе!
В микроавтобусе трясло, шофер гнал, чтоб успеть и по своим делам.
– Если бы не Хуснийэ!..
– Ну да, что-что, а это она очень даже умеет! – соглашается Мамиш.
а Гюльбала? а моя мать? что же ты о них не скажешь?
– И к матери во мне что-то проснулось будто. Не сказал никто, а я почувствовал, что это она. Только с языком будет трудно.
– Что ты выдумываешь? – возмутился Сергей. – Поживешь там, быстро научишься.
– Вовремя ты нам встретился, твоя помощь во как понадобится.
– Моя? – удивился Али.
– Именно твоя!
Гая смотрит на Мамиша: «Дошло?» И только тут Али замечает: избитые же они! Ну да, ему же сказали, только переступил порог. И Мелахет была очень раздражена, хотя с чего бы? Ей, как уедет Али, забот станет меньше. И смысл сказанного Мамишем, когда садились в автобус, прояснился: «Если твои узнают, что ты с нами, несдобровать тебе!»
Мать боялась, не отпускала его: «А вдруг снова обманут?!» Пусть только посмеют! Неплохо бы попортить кровь кое-кому здесь.
А Гая с Мамиша глаз не сводит: «Понял?» Мамиш отвернулся.
тебе что? и вам всем тоже!
Из-под колес клубится серо-белая пыль, не успевает влететь в машину.
Уговорить шофера отведать шашлык не удалось – спешил, а тут еще ждать надо, когда угли раскраснеются; легче зажечь новый костер, чем разжечь старый.
«О чем это Гая с Арамом? Одного моего слова достаточно! В горкоме… – услышал Мамиш. – При чем тут горком?» И Гая, и Арам смотрят на Мамиша, недоумевают.
– Не в микроавтобус лезть, – говорит Арам, – а туда идти надо было. В горком!..
Ну да, ведь совсем рядом были, когда встретили Али, сто шагов ходу.
идут, идут, так быстро, что Али еле поспевает.
– твоя помощь нам понадобится, – говорит Али Гая и смотрит на Мамиша.
мол, дошло или нет?
– ты Али в это дело не впутывай!
– но ведь такой факт!
– без него! ему ехать надо! я сам скажу!
с удостоверением Морского тут же выписали пропуска.
– а он со мной, – говорит Гая милиционеру, показывая на Али, что за вид у них, удивляется милиционер, но вопросов не задает – ведь они с Морского, секретарь горкома, смуглая, в круглых очках, внимательно слушает Гая.
Как и тогда слушала, а Гая рассказывал. «Молодцы, что пришли!» – хвалила она за наклонное бурение.
Гая рассказывает… но почему она улыбается, как и тогда?
– молодцы, что пришли! – восклицает по-азербайджански.
Тогда она тоже сначала по-азербайджански, а потом перешла на русский, чтобы всем понятно было.
Мамиш хочет прервать Гая: «постой, ты не о том!..» а секретарь уже помощника вызывает, от улыбки ни следа, и помощнику:
– секретаря парткома! И Хасая Бахтиярова!
– не надо, я сам! постойте!
Гая возмущен, Арам удивлен, ребята изумлены, Али побледнел, слова сказать не может.
– ну уж нет! – говорит секретарь. – завтра с утра чтоб явились! и Хуснийэ-ханум Бахтиярову тоже!
– ее не надо! – просит Али. – она помогла мне!
секретарь смотрит на Гая:
– вы что, не понимаете, куда пришли?!
и уже не остановить, помощнику:
– вот ее телефон.
А в первый раз, когда встали, чтобы прощаться, поднялась, жмет им руки поочередно. Зазвонил телефон.
– Одну минутку!.. Да, да, у меня… Да, да, Дашдемир Гамбар-оглы будет выступать!.. – И смотрит на Гая, шепчет, прикрыв рукой трубку: – Это первый!.. – Вся сосредоточена. – Да, да, непременно!.. – положила трубку. – Ну вот, вы слышали… Непременно скажете, товарищ Дашдемир, о том, какую борьбу мы ведем в республике! И первый об этом просил, чтоб сказали!
– Обязательно скажу!
И пригласила всех на торжественное собрание – шутка ли! Миллиард тонн нефти дала родная земля Мамиша с того времени, как здесь вырыли первый нефтяной колодец!.. Миллиард тонн!
Ликуют, радуются, их Гая на трибуне! И на него смотрит весь огромный зал, смотрят, повернув головы, большие люди, старые потомственные рабочие, гвардия отцов и дедов, седоусые, в орденах… И Мамиш с ребятами впились в него глазами. А как интересно рассказывает Гая!.. Мамиш вспоминает Морское, первое свое рабочее утро. Он проснулся, когда солнце еще было на той половине земного шара. Над морем стоял туман, серый, редкий, охлаждающий горло; туман быстро исчезал: море будто глотало его. Горизонт алел. Из-за моря выполз красный ломоть солнца, на водную гладь пролилось пламя. Солнце медленно, уверенно поднималось, росло, округлилось, и вот уже трудно смотреть на него – оно больно слепит глаза. Умылось в море и, чистое, глянуло на буровые. Петляя и разворачиваясь, раскинула эстакада далеко-далеко свои ветви-рукава. И на отдельных мощных основаниях, будто стражи моря, величаво возвышались стальные вышки… А вечером, когда возвращался после первого своего рабочего дня, помнит, никогда не забудет: слева – заходящее солнце, красноводое море, черные на фоне солнца буровые; справа – гигантские серебристые резервуары-нефтехранилища, островерхие вышки, темнеющее, чернеющее море; над головой – прозрачное, беззвездное пока небо и движущийся вместе с грузовиком, начинающий уже желтеть полумесяц. Ликуют ребята, горд Мамиш, что и его доля – в этом миллиарде.
А во втором отделении – квартет «Гая». Чуть ли не по заказу Гая!
Гая и Арам смотрят на Мамиша:
– Ну, что ты нам скажешь?!
И все затаили дыхание.
– Тяжело мне, Гая.
– Ему бы там, в милиции ответить!
Мамиш молчит. А что он им скажет?
– Пойми, Гая!
– А мне понимать нечего! Ты обязан!
Селим головой качает, тоскливо на душе, надо бы разозлиться на Мамиша, да не может. Ветер принес сладковатый запах нефти. Жарко. За холмом голубеет море. Искупаться бы…
– Избить, что ли, и нам Мамиша? – говорит Селим. – А может, пойдем купнемся?
И на чай не остались, и на море не пошли. Тошно на Мамиша смотреть. В электричке Али об Индигирке рассказывает, а Мамиш о письме вспомнил, развернул его. «Как же вы, а? Не удержали Гюльбалу?» – писала мать… Мамиш посылал ей телеграмму.
«Знаю, тяжело тебе, Мамиш, один ты там, но ты меня поймешь и не осудишь».
может, Р права? улыбка твоя не мне, а другому?
«Весной будущего года приеду, пора оформлять пенсию».
это Р со зла, в отместку мне!
«Рано или поздно должна была прийти беда, нелепо у вас!»
«у вас!..» конечно, бегут, бегут!..
«На дереве яблоко…» Забыла дописать или некогда было. Может, смысл какой? Фраза эта напоминала строку старинной песни: «На дереве яблоко соком налилось, сорву, унесу в дар любимому…»
Спрятал письмо. За окном сиреневое небо.
– Ну вот и доехали!
Расстались молча, Арам направо, Сергей с Селимом налево, а Расиму с Мамишем и Али по пути – прямо. Вот и угловой дом. Всю дорогу молчали, а тут Расим только рукой махнул. – Эх ты!..
И снова расстались: Расиму вверх, Али налево, Мамишу – за железные ворота.
А о драке, пока они у Гая были, уже говорят, ведь люди-то все видят, не скроешь. Милиционер – жене, она – соседке, та еще кому-то; а тут еще и Б, и В, и Г… И до Джафара-муэллима дошло, и до Амираслана. Кто о чем думает, не наша с вами забота, а вот Амираслан даже схему разговора с Мамишем в уме прочертил. Особенно ему нравилась в будущем диалоге первая фраза, которой он сразит Мамиша: «Странная ситуация получается – чужой защищает дядю от его же собственного племянника! Ты что же, хочешь выставить себя на посмешище? Чтоб Сергей и Арам злорадствовали?! Вот, мол, какие у них нравы?! Если хочешь знать… – говорит лишь Амираслан, а Мамиш думает: при чем тут весы, о которых тот толкует, мол, еще неизвестно, сколько Хасай и вообще Бахтияровы отдают обществу, и сколько общество за это платит им. – Да, да, взвесь и ты увидишь, что…» И дальше Амираслан говорит о нации, о том, что… Нет, здесь Мамиш непременно возразит: «К одной нации мы с тобой не принадлежим!» Вот это новости! «Кто я, каждый тебе скажет, а вот кто ты, на этот вопрос затруднится ответить даже твой родной отец».
и завтрашний день, закрутилось, загудело, никак не остановить, все в сборе у секретаря горкома: и Гая, и ребята, и Хасай, еще и еще люди.
– ну, так кто начнет? – секретарь смотрит на Гая. Гая на Мамиша, а у него пересохло в горле. И не помнит, как пришел сюда, видит только Хасая, он согнулся весь, сразу постарел, «как же ты, Мамиш, а? мало мне горя с Гюльбалой, а тут еще ты? возьми нож, иди, вот тебе моя грудь». И снова речь заводит Гая. «не то, не то он говорит!..»
– разрешите! – порывается сказать Хасай.
– вам еще слова не давали!
– дайте и мне сказать! – это Хуснийэ-ханум.
– не мешайте, Бахтиярова!
– постой! – Мамиш прерывает Гая, а тот уже все, кончил.
Хасай вскочил, чтобы что-то сказать, и вдруг стал оседать как-то нелепо.
– притворство! – кричит кто-то.
– да нет, ему плохо…
Хуснийэ-ханум рвет на себе волосы, протягивает руки к Мамишу.
– изверг! убийца! и Гюльбалу убил! разорил наш дом!..
А дальше что?
А дальше ГЛАВА ДЕВЯТАЯ, самая необычная в азербайджанской литературе за всю ее историю от дастана «Деде-Коркут» до романа «Мамиш».
Саттара ночью разбудили:
– Мамиш, повесился!
дали телеграмму Тукезбан: «Мамиш при смерти».
телеграмму Кязыму: «Мамиш трагически погиб».
а потом Саттар расследовал: сначала задушили, затем повесили: мол, Мамиш сам.
и Саттар, только он, и никто больше, говорит о Мамише: «он сказал лишь малую долю того, что знал!.. нет, не без корней он, не перекати-поле, он связан с этой землей, которую любил, с родным городом, таким прекрасным!.. Мамиш в каждом из нас, и каждый из нас в Мамише». и рассказывает о Мамише, о тех, кому он был обязан в этой жизни, такие подробности, будто не о нем говорит, а о самом себе, и больно не только тем, кто здесь, кто пришел, но и тем, кого уже нет, огромный зал, и люди, люди, люди, много людей, и тех, кто жил рядом, и тех, кто уехал, и тех, кто не знал, но слышал.
прилетела мать, прилетел отец со всей семьей, дочери стоят рядом, похожие на Мамиша глазами.
Амираслан о чем-то шепчет Сеяре, а та головой качает, и загоревший, как уголь, мальчик из двора Гая стоит без майки, его не пускали, а он юркнул, и уже никак его не выгонишь, а у выхода милиционеры, те, которые их допрашивали, стоят, и Гая со всей семьей, а где же Октай? Шираслан? ах да, они же на него в обиде!.. и тот, и другой, но какие могут быть обиды, когда его нет?
и Р здесь нет, ее мать Варвара-ханум пришла, сидит строгая, в очках, и вдова Гюльбалы…
а эти кто? это же его однокурсники с транспарантом, а что там написано, не разглядишь, далеко стоят; мать Селима пришла, не поленилась, сеть морщин на ее лице неподвижна, губ и вовсе не видать; и Селим, и Арам, и Сергей.
бросишь яблоко – на землю не упадет.
и Саттар рассказывает, и такие подробности…
Мамиш открывает дверь в комнату бабушки, матери своей матери, она тогда все время лежала в постели, болела, ему говорили, чтоб ее не беспокоил, не приходил сюда, а он подходит, и ручка, до которой Мамиш еле дотягивается, из гладкого синего стекла, прохладная и приятная.
щелкнет певуче дверь, и бабушка понимает, что это, конечно же, Мамиш, а он чувствует: рада она его приходу, охала, стонала, спросит о чем-то, а он: «угу». – «не угу, а да».
молчит Мамиш. «повтори, как отвечать надо». – «а у меня горло болит». – «всегда у тебя горло болит… и Теймур постоянно с больным горлом ходил». вставала, кряхтя – «буду лечить», – опускала палец в керосин, «открой-ка рот!» и пальцем этим придавливала гланду, и Мамиш молчит, терпит.
«не угу, а да, думать, прежде чем говорить, надо сначала постучаться, а потом уже входить, старший сказал – надо слушаться старших».
та, другая бабушка, никогда ничего не читала, и очков у нее не было, всегда рассказывала ему сказки, и откуда она знала их? Мамиш потом все книжки перечитал и нигде не встретил того Дива, которого Плешивый надвое разрезал, а эта все время читает. «сказок ты не знаешь?» а она охает: «мама твоя бессребреница разве не сказка, неведомо где ее носит, ищет золото, а у самой и колечка золотого нет. а Теймур – вот тебе и сказка!» какая же это сказка? «а руки-то, руки у тебя!.. – ужасается бабушка. – сначала пойди вымой, а потом приходи».
и соседке Мамиш обязан, где она, неужели так состарилась, что не узнать? позвала его однажды и бутерброд с колбасой протягивает, смотрит, проверяет, съест он колбасу или нет, она ведь свиная, а свинину есть ох какой великий грех, говорила бабушка, и в семье не ели. Мамиш смотрит на колбасу, розовая с белыми кружочками, и думает: есть или не есть? съест – и перевернется мир, стены рухнут, а не съест, подумает, что боюсь, но ведь они едят и ничего!.. «а ты попробуй, покажи, какой смелый». взял и стал есть. и ничего вокруг не случается, и даже вкусно, очень вкусно пахнет. пришел домой, думает, а вдруг запах от него. Дивы ведь это чувствуют, бабушка, конечно, не Див… нет, не учуяли, и стал он есть, и ничего с ним…
зато помогло в армии, земляки его не едят, а он ничего, и даже очень вкусно, а те мучаются, понимают, что глупо, но, как поднесут ко рту, бледнеют, вот-вот плохо станет, отворачиваются, чтоб другие не видели… «ах, какого человека убили!..» – сокрушается Расим. «он ваш, и частица ваша в нем!» – говорит Саттар.
а Хасай уже не вспомнит тот день, когда повел мальчиков, Гюльбалу и Мамиша, сфотографировать; и придумал – один курит, другой огонь подносит, спичку зажигает. в тот день у них на улице человека убили. «из одной они шайки», – слышит Мамиш. а Хасай объясняет им: «главное – не связываться с жуликами, хулиганами, бандитами… и прирезать могут, и в пропасть толкнуть, и веревку на шею»… а потом и фотограф: «бери, в рот папиросу!» – «не хочу!» – отказывается Гюльбала. «тогда ты бери!» – Мамишу, «я тоже не хочу!», но взял все-таки: он курит, а Гюльбала спичку ему подносит.
и Саттар рассказывает о Тукезбан. она, может, не помнит, но Мамиш запомнил, в сердце его жило: мать сильная и вдруг почему-то губы вздрагивают и слезы катятся. Мамиш в ужасе глядит, как мать плачет… а причина пустяк, что-то обидное сказала Хуснийэ, но что, спроси ее, не вспомнит, не ответит, а для Мамиша это на всю жизнь: мать плачет, хочет что-то сказать ему, но не может, слезы мешают, и текут, и текут слезы у Тукезбан, у его единственной, той, что вдохнула в Мамиша жизнь.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ и последняя – ЭПИЛОГ, похожий на ПРОЛОГ, то есть такое окончание, которое может сойти за начало. Мамиш спешит. «Надо, непременно надо!» Вдруг остановился, поднял голову и неотрывно смотрит на низко бегущие хмурые облака, гонимые северным ветром. Случайная крупная холодная капля обожгла висок, а тучи бегут и бегут. И впечатление такое, что угловой дом, похожий на старый, но все еще крепкий корабль, стремительно несется по вспыльчивому Каспию и отвисшие клочья туч цепляются за телевизионные антенны.
Мамиш спешит.
Не угонишься за ним.
Идет и идет.
Ветер сорвал с петель оконную раму, осколки стекла посыпались на улицу. Лето, а какой злой ветер!..
Запахло шашлыком. Шашлык и вправду ждать не любит. Он вкусен, когда только что снят с красноглазых углей, обжигает пальцы. Но запах этот обманчив: то ли барашек на вертеле, то ли осла клеймят.
1975
