Текст книги "Восточные сюжеты"
Автор книги: Чингиз Гусейнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц)
Амираслан не смог бы объяснить, почему не назвался полным именем, опустил первую часть; видимо, после «Мамиша» напыщенно прозвучало бы «Амираслан» – «Эмир среди львов» или «Лев среди эмиров»… Если бы тот сказал «Мухаммед» или хоть искаженно «Магомед», можно было бы тогда и «Амираслан».
А потом в день поминок по Гюльбале пришел почти одновременно с бригадой; старший сын Гейбата Машаллах, не стриженый, обросший щетиной в связи с трауром, заправлял всей поминальной процедурой: встречал пришедших, следил за очередностью входа, помещение-то маленькое, за подачей чая, чтоб никто не был обойден; а народ все идет и идет. Знакомые, родные, родственники, друзья, знакомые друзей, соседи по кварталу, сослуживцы отца, матери, самого Гюльбалы, приятели братьев, просто любители ходить на поминки: здесь и разговоров наслушаешься о городских новостях, о мировых событиях, диспуты и споры между верующими и неверующими, истории всякие, последние известия… Хорошо, когда много помощников: сразу же моется посуда, быстро заваривается чай, кто-то подает, кто-то убирает со стола, откуда-то принесены большие самовары и на плите стоят здоровенные чайники для заварки. А народ все идет и идет… Минуту-другую Амираслан постоял с бригадой Мамиша на улице, пока не освободилось наверху место. Амираслан шепнул тогда Мамишу: «Твое счастье, что есть алиби, дворничиха видела…» – «А если б не видела?» – Мамиша возмутила бестактность Амираслана, а тот пожал плечами: «Что с тебя взять, раз в таких элементарных вещах ничего не смыслишь».
– Да, слава у них мировая, все вокруг трубят о феноменальном изгибе наклонного бурения!
– Значит, собираешься совершить скачок? Занять ключевой пост?
– Поверь мне, все силы я отдам своей нации… Не сердись, может, я лишнего наговорил, всякое иногда в голову лезет. Живем, боремся, анонимки друг на друга строчим, а жизнь-то уходит. Ты, кажется, не был на похоронах сына Хасая?
– Был на кладбище.
– Я тебя не заметил.
– А я в штатском в толпе стоял.
Амираслан то к Хасаю подойдет, то к вдове.
– Жуткая картина, когда в гроб, в землю… Иногда ночью как представлю, что когда-нибудь и я вот так… В землю, а сверху плиты каменные, и все! – Глаза у Амираслана влажные. Удивительно, как быстро он полысел.
– Перестань, нам с тобой еще жить да жить… Где же официант, расплатиться надо.
– Кто пригласил, тот и платит, не знаешь разве?
Когда прощались, Амираслан напомнил:
– Оставь Хасая, прошу.
Саттар пожал плечами.
– И чего вы так всполошились? И ты, и твой зять. Дело как дело. Необходимые формальности, не более.
Странно, но Саттар вспомнил Рену, как она появилась в полутьме. И как волновалась, напуганная несчастьем. Именно Рену – не Хуснийэ, не вдову, не Хасая, за которого так хлопочут, а именно ее, Рену.
Окончательный разговор с Мамишем – и дело закрыть.
Повестку в угловом доме подписал кто-то из Бахтияровых, здесь их много в связи с трауром.
А Мамиш – на работу. Только он за ворота, как на углу какой-то человек стоит, насупился, на Мамиша смотрит, да так пристально, что Мамиш поздоровался. Незнакомец молча свернул за угол. Мамиш глянул в ту сторону, куда тот ушел, – ни души.
Недоумение перешло в тревогу, и она не оставляла Мамиша всю его недолгую дорогу до пристани и весь длинный путь на теплоходе. Люди поглядывали на Мамиша, а один даже спросил: «Не болен?» Не станешь же каждому объяснять, что в трауре. И Гая с упреком сказал о бороде, которая так не к лицу Мамишу. А небритость – это признак лени, и нечего прикрываться традициями. Долгий траур тоже косит живых, иссушает душу: первые три дня, седьмой день, каждый четверг до сорокового дня, сороковой день. А потом годовщина. Мамиш насупился. «Бриться я все равно не буду».
Грохот и лязг.
Крытый брезентом грузовик привозил рабочих с буровых в жилой поселок. В застекленных дверях общежития Мамиш увидел себя: черная борода, щетина впивается в руку, когда засыпаешь. А чего злишься? Злость на себя, Р, на братьев матери, Хасая.
«Разрешите познакомить вас…» На Гюльбалу надо было смотреть, не на меня! В глазах Мамиша вспыхивала злоба!.. «Что еще случилось?» – удивился, взглянув на него в эту минуту, Гая. Он стоял рядом – крепили трубу. И не трубу вовсе крепил Мамиш, а наглухо затыкал сытые наглые пасти своих родичей. «И это все твои друзья?!» Именно в такую минуту встретились взглядами Гая и Мамиш, и Гая вскрикнул удивленно: «Что еще случилось?» Мамиш, продолжая крепить трубу, качнул головой, мол, ничего, все в порядке.
надо! надо!
«Да нет, лучше меньше, но зато настоящие друзья!» И уже отброшен нож со сгустком теплой массы. «Ну как, сын Кочевницы?» И Гюльбала тут же, и течет, объединяя их всех, кровь. Родной дядя, как отец.
с тебя и начнем!
Должен же он открыться кому-то близкому! Стой и крепи, и кричать нельзя. Гая даже отпрянул: «Что еще?!» – «Ничего». Расим подскочил к Мамишу: «Дай я!» – «Уйди, я сам!»
«Отдохни!» – кричит Гая Мамишу. Мамиш мотает головой. Закрепил трубу, можно начинать вращение. Гая – Араму. И загудел мотор, Арам к его равномерному рокоту прислушивается.
сказать! сказать им!.. Гюльбала сам!
– а где ты раньше был, Мамиш?
Выспались, отдохнули, до начала смены еще минут двадцать, и каждый хочет использовать их в свое удовольствие: тут и морской воздух, дыши им, без лязга, грохота, металлических запахов с примесью гари, липкой глины.
Шли с Гая по эстакаде. С ним всегда спокойно. Что бы ни предложил. Казалось ведь сверхъестественным: бурить с наклоном в три с лишним километра… Пришли к Араму, в Арменикенд, а там вроде обручения, Арам с невестой их знакомит. «Из племени Колумба!» Мамиш не понял, Гая потом объяснил: «Ее дядю Христофором зовут, вот и шутит Арам». Потом Гая вроде бы идею свою проверял, схему чертил; похожа на амираслановскую, только попроще: «Вот линия моря (у Амираслана таких волнистых линий нет), а вот морского дна. Здесь мы, а здесь нефтяной пласт. Прямым бурением его не возьмешь, надо наклонно, сбоку, вот так», – и выводит кривую линию. «Утвердят?» – спрашивает Расим. Гая смотрит на него удивленно: что за наивный вопрос?.. Идут с Гая по эстакаде. «Сказать?» Белеет в синеве, как отточенное лезвие, тонкий полумесяц.
Гая чуток: у Мамиша большое горе.
– Это жизнь, Мамиш, случается, и умирают люди.
– А он не умер, Гая.
– Как не умер?! Ну да, он будет жить в твоей памяти, в памяти близких.
– Они постараются его забыть.
– Как это?
– Они сами во всем виноваты.
И умолк.
…сам выбросился!
– как сам?
– да, сам.
– почему?
вот и ответь!
«Что же ты? – напишет мать. – Как ты мог?»
– а сама? а ты сама?.. сбежали все! и ты, и Кязым!.. тоже мне герои!
Хасай вырастил ее, помогал, когда училась, всех Бахтияровых на ноги поставил. «Что плохого сделал тебе дядя? И чего ты хочешь? Чтобы Хасай оставил Рену и вернулся к Хуснийэ-ханум?»
скорее отрастет до земли хвост у верблюда…
но как забыть о Теймуре? Али?
И тариста вспомнил бы, да не знает про тариста Мамиш.
а хромой, что мимо окна моего проходит, стучит палкой!.. это же он! он!
Вдруг осенило Мамиша – это тот же самый человек, который утром повстречался Мамишу, с ненавистью глядя на него. Это его палка часто стучала по балконным доскам, когда он с «дарами» приходил к Хасаю и Хуснийэ, часто приходил. Думает, наверно, что пришло к Хасаю возмездие. Как же, придет!.. А мать напишет: «Что же ты сгубил своего родного дядю, старшего в нашем роду?!» Нет, она не напишет, не имеет права. К общежитию подкатил автобус за новой сменой. Месяц ярко серебрился, белея в синеве, как отточенное лезвие.
Вторая встреча со следователем состоялась позже, когда Мамиш вернулся из Морского.
– Мамед, – говорит Мамишу Саттар, – вдова Гюльбалы сказала мне…
– А чего вы не спросите, – перебил его Мамиш, – почему я пришел?
– Я же вас пригласил. Послал вам повестку.
– Никакой повестки я не получал, я еще домой не заходил… Так что она вам сказала?
– Сказала, что Гюльбала любил другую.
Мамиш смотрит хмуро. Все об Октае думает.
– вот вам загадка, а вы отгадайте.
– ?!
– Смогли бы хоть как-то прояснить?
– «то ли сын, то ли брат».
– Кто это может быть?
– «то ли отец, то ли дед».
– ?!
– Что вы от меня хотите услышать?
– Мне важно установить истину.
– В этом конкретном вопросе я вам не помощник.
– А в каком?
– помещу я в центр Хасая и выведу линии, а на остриях будут: «Алик», «Теймур», «красные тридцатки».
– «Дэли Идрис».
– ?!
– «Гюльбала».
– Ну вот, вы и сами знаете!
– Я о деле хотел узнать.
– В момент смерти рядом с покойным никого не было. Доказано и ваше алиби, и алиби всех членов семьи. Не было совершено насилия, нет прямых виновных, и поэтому следствие заканчивается.
– Все, значит?!
– нет фактов?.. есть самоубийство, а нет убийства?
– А вы думали иначе?
– разве не совершено преступление?
– Я хотел уяснить для себя.
– Следствию вы не очень помогли. В общих чертах причины и без вас были ясны: неустроенность жизни, неприятие жены, конфликт с отцом и так далее.
– Вы на меня возлагали надежды?
– Если откровенно, то да, возлагал.
– вы возбуждаете дело, состоится показательный суд, вход неограниченный, большие помещения у нас есть, трансляция по радио, телевидению, это ваш праздник, вы к нему давно готовились, я сижу на почетном месте, общественный и семейный, так сказать, обвинитель, прилетает мать… Хасай ее воспитал, был вроде отца родного, сидит, весь осунулся, как его жалко!.. я предан проклятию! «да выйдет тебе боком материнское молоко».
но нет, не может, не может она против сына!.. новые линии, новые факты, кое-кто из вчерашних свидетелей сидит сегодня рядом с Хасаем… позор на весь город!
– республику!
– на весь мир позор! имущество конфисковано, обширный инфаркт, семьи разорены, а дальше? дальше что?
– в газетах пишут! ваш пример!
– но вы сами знаете столько же, сколько знаю я!
– о Хасае?
– при чем тут Хасай?
– ?!
– надо же быть слепым, чтобы не видеть!
– Я сказал все, что знал.
Тупик. Саттар молчит. Саттар думает: «Неужели я ошибся в нем? Ах как жаль!.. Многого ты хочешь, Саттар!.. Но ведь такое время!.. Мамиш, Мамиш, ай Мамиш!..» Обыкновенный тупик: вперед, налево, снова вперед, направо, а там – глухая стена.
– но вы обо мне еще услышите! будет вам и убийство!
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ – рассказ о том, как Мамиш пошел к Хасаю и Р одна в доме.
Идет, идет…
И Р – одна в доме.
Обо всех подумал Мамиш – о Хасае, о Р. И об Октае думал. А вдруг и он дома? Как же при Октае? Он ведь любит Мамиша, очень привязан к нему, об этом Мамиш подумал?
Идет, идет…
Именно к нему обращался Октай с неожиданными вопросами. «Что такое осень?» – спрашивал Октай. Хасай настораживался, Гюльбала недоумевал, а Мамиш, готовясь к тому, что ответ должен быть оригинальным, не спешил. И Мамиш в детстве, бывало, слушает и слушает ашхабадскую бабушку… А она рассказывала небылицы, но Мамишу, видите ли, хотелось узнать, как в животе петуха (а он шел в Стамбул заполучить свою золотую монету, отданную на хранение бекскому сыну-обманщику) умещались и рыжая лиса (она потом спасет петуха от гусака), и лютый волк (а он спасет от ишака), и речушка, жаждущая увидеть Мраморное море (она погасит пожар, в огне которого должен был сгореть петух). Див спорил с Плешивым – кто кого перехитрит; вырвет из головы самый длинный волос: «Смотри!» А Плешивый выдергивал волос из конского хвоста, и его волос оказывался длиннее. «Откуда взялся конь?» – спрашивал Мамиш, а бабушка уже о новых хитростях-небылицах рассказывает: Див из головы вошь тащит, а Плешивый – лягушку, будто она по голове его меж волос ходит: «Ну, так у кого больше?» Див злится, потому что никак не выиграет спор. «Я сейчас такой здесь ветер устрою!..» И стало кидать Плешивого из угла в угол, еле в себя пришел. «Ну ладно, теперь моя очередь, – как ни в чем не бывало говорит Плешивый. – Закрой-ка все щели, а то выдует тебя отсюда, духа твоего не останется…» Див, ясное дело, испугался… Бороться с Дивом – что есть проще? Он страшный в гневе, но он же наивен, как дитя; да и Плешивому везло: конь с густым хвостом объявился, подвернулась под руку лягушка…
А Октай пристал со своей осенью:
– Так что же, а?
Мамиш ждет, он терпеливее, и Октай, ерзая в кресле, говорит:
– Это гранат на ветке, а ветка висит на стене!
– Ну, учудил!.. – говорит Хасай. Очень ему не нравятся эти вопросы-ответы сына. Что-то чудное в них, странное.
«А что? Очень интересно!» – думает Мамиш.
– Ну как по-азербайджански гранат? – спрашивает Гюльбала у Октая. Ему, как и Хасаю, тоже не по себе от туманных вопросов Октая, и он (а ведь Рене нравятся, кажется, эти заумности сына) спешит исправить неловкость.
– Нар, – выручает сына Рена.
– А как ветка?
Лицо Рены залила краска, она мучительно вспоминает, но так и не может вспомнить. Не знает и Октай. Ой как стыдно Хасаю.
А Октай – хоть бы что, никак не уймется.
– А что такое лето? – спрашивает он у Мамиша.
– Это гроздь винограда, и каждая ягодка зовет: «Съешь меня!»
Но от шутливого ответа Хасая Октай никнет.
– Нет, – говорит он, – не то! – и выбегает из комнаты. И никто не скажет, что же такое лето. Может, шайтана на помощь призвать? Если что найти надо было, бабушка завязывала узелок. «Вот мы и поймали шайтана за хвост!» И странно: потерянное тут же находилось. «Что за чушь!» – удивляется Мамиш.
Идет, идет…
И Р одна в доме. И больше никого.
Мамиш приходил сюда всегда с Гюльбалой, и, ясно, не потому, что Хуснийэ-ханум разгневается, узнает ведь; или потому, что дядя приревнует; так честнее и перед собой, и перед дядей; они ведь с дядей поговорили, как мужчина с мужчиной: Хасай спрашивал тогда его, вроде бы не посягал на любовь племянника; а потом: «Знакомьтесь!..»
И Р одна в доме.
Тонкие губы побелели, лицо такое некрасивое, искаженное! А как же? Гюльбалу вспомнила! И та, и эта – Р? И Мамиш с ходу:
– Ну как? Ни рыба – ни мясо?
Она смотрит с недоумением.
«Не затем ведь шел сюда! Чего морочишь ей голову?!»
нет, и затем!
– Мне Гюльбала все рассказал!
«Тогда Рена была осунувшаяся, бледная…»
Сразу, с ходу.
Щеки вспыхнули, и в глазах вопрос: «Не понимаю. О чем рассказал?»
Молчание затянулось.
ну вот и выдала себя!
– О чем именно?
И Мамиш слышанной где-то фразой:
– Снял пелену с ваших тайн!
Губы стали почти не видны. Надо ее опередить:
– О вашей любви рассказал. Да, все рассказал! – злорадство какое в голосе.
А она будто этого и ждала.
– Бедный Гюльбала, – вздохнула. – Разве можно делиться своими бредовыми мечтами, да еще с таким человеком наивным!
«Неужели Гюльбала?» И вдруг облегчение.
скажи, скажи еще! не молчи!
– Нет, это правда! – говорит он.
– И ты поверил?
Почему-то легко на душе, будто чудо какое.
говори же!
– …Он был влюблен, а я жалела его, не говорила Хасаю, чтобы не навлечь гнев.
– И записку показал! – Надо хоть факт один.
– Он же порвал ее при мне!
– Значит, была!
И стало вдруг тоскливо-тоскливо Мамишу.
значит, правда!
Но надо еще и еще, нельзя молчать.
– Ну вот сама и призналась! Все до конца сказать.
– Я знала, что ты доверчивый, но настолько!
скажи, скажи еще!
Еще, до конца:
– И об Октае сказал!
Лицо ее покрылось крупными пятнами, как в тот раз, когда Гюльбала вдруг заплакал.
вот-вот! правда!
И пустота в душе.
– Сказал мне, и хватит! – И уже другая, на глазах сразу другая стала. – Скажешь еще кому, засмеют. А Хасай узнает, он сейчас придет, ох и худо тебе придется!..
– Грозишь?
– Я ему, знаешь, что скажу?..
«И с нею, как со всеми!» – думает, а в ушах слова Хуснийэ: «Я бы на вашем месте!.. Да будь я на вашем месте!..»
– …тебе и самому нетрудно понять, что я скажу. И он поверит! Разве ты не видел, как он на тебя смотрит, когда мы рядом?..
ах, как красиво ты говоришь! как нежно, как мелодично!..
Мамиш смотрел на нее странно, и ей стало вдруг безразлично – зачем она его уговаривает? Оправдывается?..
– Ну и что? Допустим, поверит тебе. Бросит меня? Я без всех вас проживу!
– Надоело?
ты ли – и та, и эта?
– Да!
– И Хасай?
– Да! Да! И ты, и он, и все вы!
– Гюльбала тебе уже не надоест!
– Чего добиваешься ты?
– Мы оба собирали в пучок, и я собирал, и ты собирала!
Р стало не по себе: «О чем он?»
– Поди проспись!
– Думаешь, я выпил?
– Что тебе нужно? Чего ты хочешь?
А Хасай шел домой, к Рене, от всех и всего подальше. Он был полон ею, и никто ему не нужен. Особенно после истории с Нигяр. Раньше стрелял глазами, ловил и не отпускал хотя бы в мыслях, а теперь никого, кроме нее, Рены.
Прозвенел звонок.
«Хасай!»
Но то ли до звонка, то ли вместе с ним, то ли после:
– А я его люблю! Запомни! И никто мне не нужен! Да, люблю!
«Вот оно!» И такая тоска. Это же ясно, и сейчас, и раньше еще, когда в саду Революции…
Как будто слышал Хасай, а может, и не слышал; звонок, а потом тут же – щелк ключом, это он всегда так: коротко звонком и ключ в дверь…
Стоило Хасаю, придя домой, застать здесь Гюльбалу с Мамишем, как он тут же – взгляд на Рену, а потом на Мамиша; как-никак он их познакомил; и если на лице Рены он читал радость, мрачнел, ах, как мрачнел Хасай!.. Ловил их взгляды, отыскивал в них тайный смысл. А потом, с улыбкой проводив гостей, обрушивал на Рену упреки, устраивал допрос, обвинял, оскорблял, распалялся в гневе. Но Рене удавалось, главным образом, лаской доказать свою невиновность, убедить, что ревность его беспричинна, а упреки беспочвенны, ведь она любит его, глупого!
Большого и глупого! «Он? Он? – допытывался Хасай. – Это он первый?» Рена краснела. «Я же объясняла! Говорила! Не он! Не он! Не знала я! Глупа была! Я же говорила! Я не хотела! И не знала, как получилось!» – «Он? Это он?» – «Я же рассказывала!..» Но Хасай не мог вспомнить, ведь не рассказывала! Чего он мучает ее? Бросить ему: «Где и с кем? А в доме твоем! Где дед похоронен!»
И когда снова в воскресный день в этой же квартире на третьем этаже раздавался переливчатый звонок, специально привезенный издалека Хасаем, и к ним вваливалась молодежь, а чаще всего Гюльбала и Мамиш, Рена, помня прошлые скандалы, напускала на себя строгость, даже неприветливость. Это тоже оборачивалось против нее – гости уходили, и Хасай вскипал: «Так ли встречают людей?! Ты должна веселиться, радоваться, вести себя так, чтоб приятно всем было! Еще подумают, что плохо тебе у меня, что жизнь со мной – хуже каторги! Особенно Мамиш». – «Да, хуже! Ты же сумасшедший! – кричала Рена. – Когда я с ними весела, ты ревнуешь, когда я строга, ты снова за свое! Как мне прикажешь поступать?» – «Не с гостями, а с Мамишем!» – «Опять о нем!»
И тогда наступал черед Хасая успокаивать Рену, и мир снова витал в их доме.
Сцены как сцены, а Хасаю доставляло наслаждение посидеть с молодыми, беседовать с ними, как равный с равными. Он сбрасывал сразу лет двадцать. И нравилось ему именно при молодежи, если даже это сын или племянник, заводить разговоры о любви, о женщинах, чтобы и самому покрасоваться и чтоб отношения молодых, особенно Мамиша и Рены, еще раз проверить, хотя Рена и сумела убедить его в полном равнодушии к Мамишу, но женщина есть женщина, думал Хасай. «Как можно сравнить тебя с Мамишем? Я же с ним еще раньше порвала! Теперь-то понимаю, что из-за тебя! К тебе тянулась, дурень ты мой!»
«Почему не женишься? – спросил как-то у Мамиша. – Вот и Гюльбала обзавелся семьей». Что-то дерзкое, вызывающее виделось Хасаю в том, что племянник упорно остается один. Чего ждет? На что надеется?!
Мамиш и Рена стояли в коридоре, когда Хасай щелкнул ключом и открыл дверь. На Мамиша взглянул, на Рену и помрачнел. Дорогого племянника никто не звал и не ждал сегодня, мало ли какие у Хасая могут быть дела?! Ну и нравы!.. И возбужденный вид Рены не понравился Хасаю. На лице его менялись краски от багрово-малиновой до серовато-пепельной, и все мерещится – Рена и Мамиш… Ну нет! «Я ее!..»
Да, да! Именно готовность к измене прочел Хасай в ее взгляде, в том, как густо покраснела. Так же, это было давно, но Хасай помнит, краснела Рена, когда она на той самой бывшей Балаханской бывала с Хасаем в коммунальной квартире, в комнате, снятой для встреч, если при этом неожиданно звонили в дверь или шаги соседа приближались к их комнате.
Прочел и отогнал. «Ну вот, только дал себе слово не спешить с выводами, – это он по дороге себя убеждал, – а уже готов взорваться. Не в комнате же они! (Как будто это имеет значение.) И Мамиш не похож на уходящего, он только что пришел (это существенно?)». И все же, как это случалось не раз, больно кольнуло в груди. Страх вытеснил все другое. «Надо показаться врачу». Ночью хватается за сердце: «Остановилось! Не бьется!» Или застучит быстро-быстро и замрет, будто навсегда. Хасай понимает, что в такие мгновения надо – так ему говорил знакомый врач – лежать тихо, не поддаваться панике, и все пройдет. «Но не бьется!» И Хасай вскакивал, садился, шарил рукой по груди. Рена просыпалась, но не подавала виду, пусть успокоится, Хасай мнительный очень, его легко убедить, уложить при малейшем недомогании. Вот и сейчас Хасай не имеет права выдавать незваному гостю, пусть даже и сыну сестры, что у него болит сердце. Но боль, нежданно возникнув, тут же и прошла. И это наполнило Хасая маленькой радостью, показалось: гору на гору перетащит, не устанет. И гнев остыл, ушел с болью. Мамиш – это было видно сразу – только недавно пришел, и не чужой ведь, сын родной сестры, племянник его, парень бесхитростный, друг-брат Гюльбалы, в некотором роде замена ему. И Рена – ну что ей в нем, в Мамише?
– Какими судьбами? – спросил. – Чего в коридоре стоишь, проходи в комнату.
И Мамиш… Мамиш сказал, что в микрорайоне товарищ из его бригады живет, заболел, пришел проведать, заодно и завернул к дяде, а его дома нет. И умолк.
ты подонок! ты взяточник! ты негодный человек! ты! ты!
И никто не слышал, как Мамиш плюнул себе в душу. Плюнул, а потом срезал рукой воздух, прошел в комнату и все же решился, выпалил:
– Выдумал я про товарища!
– ???!!
– Пришел поговорить откровенно.
Будто бросился с эстакады в море, пошел ко дну, а потом вынырнул, оглянулся и, широко размахивая руками, рванул вперед.
– О чем?
Мамиш сказал и поперхнулся, голос дрогнул. Гулко застучало сердце. Стрела была выпущена. И неведомо как завершится разговор.
Мамиш пытался унять дрожь в голосе, но не мог. Встал. Хасай обнаружит его робость и примет за слабость.
– Рена! – И тут же при Мамише снял брюки, бросил на диван, чтоб потом повесить вместе с пиджаком в шкаф, надел пижаму.
В дверях появилась Рена.
– Готова еда? – И Мамишу: – Начинай, кого ждешь?
– Серьезный разговор.
– Тем лучше… Не жди, рассказывай. – Повесил брюки на вешалку в шкаф. – Ну вот, я готов! – Сел, закурил сигарету, прищурился, внимательно посмотрел на Мамиша: «Послушаем, с чем ты пришел…»
– Наша жизнь – сплошная ложь!
– Ну, зачем же так? Давай попроще.
– Жизнь нашей семьи.
– В чем именно?
– Во всем!
– И кто в этом виноват?
– Ты прежде всего! И в смерти Гюльбалы тоже ты виноват!
«Вот она, неблагодарность!» Он ее ждал!!
– Рена, ты слышишь, что говорит этот… мерзавец!
Рена – ни звука, вся внимание. И не помнит, как подошла к плите, газ зажгла. Спички словно и не брала.
– Ай да сын Кочевницы!..
Хасай знал, что когда-нибудь этот Мамиш… «Ждал я, ждал!..»
Мамиш молчит.
– Уж не Хуснийэ ли прислала тебя?
– При чем тут Хуснийэ?
она такая же, как ты!
– Так вот, пойди и скажи Хуснийэ-ханум, пославшей тебя ко мне, что я ни на что не посмотрю, приду и на сей раз до смерти ее изобью! Пойди и скажи, а с тобой мы потом поговорим!
– Меня никто не посылал. Ложь…
– Что ты заладил одно и то же?! Ложь да ложь!.. – перебил Мамиша Хасай.
– Гюльбала, думаешь, случайно выпал?
– Кто ж его вытолкнул? Уж не ты ли?!
может, и я…
– Или Рена виновата? Может быть, она?
– Да!
– Ну, Мамиш, и с этим ты посмел прийти ко мне?!
– И ты, и Рена!
В комнату ворвалась Рена.
– Клевета! Все выдумал! В бреду сочинил Гюльбала! – Вены на шее раздулись, голубые-голубые, а на лице багровые пятна. Пошла на Мамиша. – Выдумал, да! Завидуете Хасаю! Они твои враги, Хасай! Я говорила тебе! Заживо в могилу хотят тебя!
– Что ты! Что ты! – растерялся Хасай, забыв о Мамише. – Успокойся, пожалуйста!.. Успокойся… – Он мельком бросил взгляд на Мамиша и прочел в его глазах злорадство. «Простить не может!» – Что ты сказал Рене? Что?! Рену обидеть?! Да я с тобой знаешь что сделаю! До смерти не оправишься!
– Пусть сама расскажет!
– Что ты мелешь?
– О любви своей!
– Да я тебя… – поискал глазами, схватил хрустальную пепельницу на ковровой скатерти.
– Чего не открывали? – влетел в комнату Октай. – Я целый час звоню!
То ли услышал, то ли понял, что ругают Мамиша, или лицо матери напугало его, Октай сообразил, что это из-за Мамиша так кричал отец и мать на себя не похожа. Вспыхнуло в нем, загорелось что-то внутри, и он кинулся на Мамиша, даже больно ущипнул, и Хасай как держал пепельницу, так и остался стоять – бросит, может попасть в ребенка или напугать его… Видел однажды Октая таким взвинченным, долго не могли успокоить, подскочила температура. Хасай и Рена поссорились, и Октай бросился вот так, как теперь, защищать мать.
– Уведи мальчика! – крикнул Хасай Рене.
Та пыталась оттащить Октая, и он, брыкаясь и вырываясь из рук, все хотел ударить Мамиша в лицо, да рука не доставала.
– Дорого ты заплатишь! – говорила Рена, уводя Октая. – Лучше о своей матери подумай, о чести ее позаботься!..
«Улыбаешься не мне… Вся облеплена комарами. «Свет моих очей!..»
– А ты, а Гюльбала…
а Октай, ты думаешь…
И вдруг глухой то ли звон стекла, то ли стон; пепельница полетела в Мамиша, он вмиг увернулся, и тяжелый хрусталь ударился в висящую на стене за Мамишем раму – портрет Хасая на настенном ковре. Стекло разбилось, и осколки посыпались на диван.
– Если я не задушу тебя этими вот руками!.. Мерзавец без роду и племени!
это ты! ты!
– Да я твою чернорабочую душу!..
И лепет Мамиша:
– А гордился, что сам… Трамвай! Автобиография!
– Собачий сын!
«Еще хватит удар! – Хасай был бледен и не соображал, что делает. – Только б сердце выдержало!»
Кто знает, чем завершилось бы все это, в руках Хасая что-то блеснуло, если бы не тот же мелодичный звонок…
– Джафар-муэллим!.. Рена, быстро!
А что быстро?
– С дивана! Осколки!.. А с тобой мы потом! Поваляешься еще у меня в ногах!
я свое слово сказал, и с меня довольно, нам говорить уже не придется!
Рена тут же, вмиг собрала в совок осколки. «Совсем не та, и не было той, только эта». То ли слышал он, то ли нет: «Подлый!»
Хасай пошел открывать, и Мамиш за ним, чтобы уйти. Навсегда. Не видеть ни Хасая, ни Р, никого!
– Добро пожаловать в наш дом, Джафар-муэллим!
Высокий, в широких роговых очках, сильный мужчина, довольный собой и миром. Протянул руку Хасаю и, бросив внимательный взгляд на Мамиша, пробасил:
– Племянник твой?
– Да… А почему вы один, без Сеяры-ханум?
– Не смогла прийти, просила извинить… Знаю, знаю, даже робу его надевал.
Хасай не понял, о чем это гость. А Мамиш хотел поменяться местами с Джафаром-муэллимом – тому ближе к комнате, а ему, Мамишу, к двери, выскочить и бежать. Но Джафар-муэллим и ему руку.
– Куда уходите, оставайтесь с нами.
– Нет, нет, у него срочное дело.
– Дело не уйдет, пусть остается. – Джафар не привык, чтоб ему перечили. Взял Мамиша под руку и чуть ли не силой увлек в комнату. – Мы с твоим племянником знакомы!
– А я и не знал.
– Я работал у него на буровой! Помнишь? – Мамишу. – Ну вот. – Хасаю. А тот, между прочим, удивлен: как это Джафар работал у Мамиша? – Да, в его робе работается хорошо!.. А я к тебе ненадолго, тоже спешу, пришел, во-первых, выразить соболезнование, говорил тебе, что специально приду посидеть, побеседовать.
Хасай и Рена обменялись взглядами и промолчали.
– Но, – продолжал тем временем Джафар-муэллим, – нам не к лицу долгий траур. И об этом больше не будем!
Прошли, сели. На диване на ковровом ворсе поблескивали кусочки стекла. Не успела Рена как следует подчистить.
– Кто это тебя так изувечил?
Вмятина на фотографии под глазом, отчего Хасай косит.
– Да так, случайно вышло, Октай баловался.
врешь и не краснеешь!
– Бывает, бывает. Лишь бы стекло и разбивалось, – не жизнь, мол.
Джафар любил афоризмы; не от него ли перенял Амираслан? Но надо менять тему.
– Ну как? Ладишь с нашим рабочим классом? Не обижаешь?
– Что вы, Джафар-муэллим, – улыбнулся Хасай.
– а он, между прочим, до вашего прихода с ножом на меня лез! и зарезал бы!
– ?!
– честно говоря, струсил я.
– Да. Рабочий класс – ведущая сила! Опора наша. И я очень рад, Хасай, что у тебя такой племянник! Все мы вышли из рабочего класса!
Джафар действительно родился в семье рабочего в Черном городе. И сам после окончания нефтяного техникума в Балаханах года три работал на промыслах «Лениннефти». Так что никакой рисовки и Мамишу не надо ухмыляться. И Хасай кивал головой, не глядя на Мамиша, не то выдаст себя. Он во всем согласен с Джафаром-муэллимом. И с тем, что тот сказал, и с тем, что скажет.
– Как Сеяра-ханум?
Но Джафар еще не договорил.
– Если бы знал, какое удовольствие я испытываю, когда беседую с простыми людьми, с нашими рабочими ребятами! И здравый смысл у них, и широта мышления, и глубина понимания высокой политики!
– Вы правы, совершенно правы.
Рена принесла закуску, зелень, поставила высокую литровую бутылку водки с латинскими буквами на этикетке. И перед Мамишем пришлось положить нож и вилку – воткнуть бы в глаз ему!
– Вот этого не надо! – Рена даже вздрогнула, а Джафар-муэллим гладит бутылку. Гладит-поглаживает. – В другой раз.
Хасай знал, что Джафар пьет только водку. Рена унесла, а Хасай промолчал. Не подашь – обидится, а подашь – «в другой раз». А то и упрекнул бы: «Неужели и мы будем пить на поминках?»
получил свое? и как ты смел? сын ведь умер!
Вышла заминка, но Джафар сделал вид, будто ничего особенного не произошло:
– Да, романтическое место Морское! Ездил я туда, повез кубинскую делегацию. Сели в вертолет, здорово нас качало. А за спиной резиновые мешки на случай аварии, чтоб не утонуть. Смеялись кубинцы: к чему это? На полчаса полета. И не океан ведь! А я им: «Озеро, да пострашнее вашего океана!» Но инструкцию прочел на всякий случай, как надуть спасательный мешок. Пока надуешь – на дно пойдешь… Не был в Морском? – И добавил, пока Хасай отвечать собирался: – Непременно съезди! Легендарное Морское! Чудо техники!
А Хасай действительно не был – не пришлось.
– Очень понравилось гостям. Правильно ты поступил, что работаешь там. Отовсюду в республике видать!
– Я его туда устроил.
«Ну вот, началось…»
– И сказал: «Поступай в институт, учись!» И прописал. Проявит усердие, еще помогу.
– Очень хорошо делаешь, Хасай! Помощь рабочим – первейшая наша обязанность!
«А сам-то ты прописан вообще где-нибудь?» – сказал бы ему Мамиш, если б знал, что Хуснийэ-ханум в одну из вспышек выписала Хасая из углового дома и живет он теперь, не ведая о том, без прописки: ни там не прописан, ни здесь, в микрорайоне, квартира ведь на Рену куплена!..
