Текст книги "Восточные сюжеты"

Автор книги: Чингиз Гусейнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 29 страниц)

в глазах у следователя снова блеснула колкая улыбка. Мамиш осекся, бездна слов, люди, лица, маски, гримасы, ужас, шарахаются, как от огнедышащего дива, поедающего своих детей, смотрит и Гюльбала: «ну, давай строчи!.. чего же ты умолк, валяй, выпотрошись!..»

– идите-ка вы знаете куда!

– тогда остается предположить, что именно вы, да, да, вы, когда он высунулся из окна, помогли, так сказать!

кулак Мамиша ударился о скулу следователя, а потом в него полетело все, что подвернулось под руку, кажется, как это всегда случается, пресс-папье.

Мамиш вздрогнул. Гюльбала говорил только ему. И никого рядом… Подло!..

– Извините, я думаю, что это именно несчастный случай. Не было у Гюльбалы никаких причин выбрасываться из окна. Есть много иных способов кончать жизнь, и этот не самый надежный, можно остаться в живых, искалечиться на всю жизнь.

– Но как вы объясните его частые перемены работы? Эти бесконечные уходы по собственному желанию, причем иногда с очень перспективной, увольнения? Никак не скажешь, что все шло у него гладко. Ни трений, ни серьезных недовольств. Это очень важно, поймите, Мамед!

– Недовольства были… Но они так мелки, что из-за них вряд ли надо было обрывать жизнь.

мелки?! ну-ну, выкладывай!

– Ну, а все же. Каков был он как социальная личность? Взгляды его на жизнь? Его гражданский облик, а?

– вот-вот! немедленно изложу!.. эх вы, не там ищете, следователь!

– ?!

– а может, и там, не знаю.

– Представьте себе, он был озабочен будущим Морского больше, чем собственными невзгодами.

– В каком смысле?

– Захламили, говорит, прекрасное наше море тоннами ржавого металла, сгубили и море, и рыбу, и никому нет дела до завтрашнего дня.

– А вы? Что же вы ему ответили?

– Я ему нарисовал картину будущего, когда на Морском иссякнет нефть. Сказал, что здесь будет не груда ржавого металла, а музей-пляж.

– А нефтяные загрязнения как?

– И он мне об этом. А я тут же сочинил о проекте моментальной очистки моря от нефтяной пленки. Мол, целый институт разрабатывает. И просто, и никаких затрат – водят, как прожектором, по поверхности моря особым лучом, и пленки как не бывало. И рыба плодится на славу: загорай, дыши, ешь осетрину на вертеле!

– И он поверил вашему розовому будущему?

– Почему бы и нет?

– А на самом деле как? Что вы сами думаете о будущем вашего Морского?

– Я же рассказал вам.

– И никаких пятен?

– Металл-то ржавеет, говорит мне Гюльбала. Увы, говорю ему, с этим трудно бороться. Но не вся труба ржавеет! То, что под водой, и то, что над водой, уберечь еще можно, но беда в том, что ржавеет та часть, которая постоянно на стыке воды и воздуха. Отлив – высыхает, прилив – мокнет. Но кто придумает лучи, тому нетрудно и эту задачу решить.

– Я слышал о вас двустишие-экспромт.

– И это вы знаете… Просто мое имя легко в рифму ложится, вот и сочинили.

– Вы сказали о невзгодах. Не зря ведь он вас ждал! Может, крах тестя?

– Не думаю.

– Я заметил, что жена Гюльбалы не очень горевала.

– Ей своего горя достаточно.

– Может, разрыв отца и матери? Он, кажется, поддерживал сторону матери.

– и писал на отца анонимку!

– ?!

– даже убить его хотел!

– !!

– И в то же время был дружен с новой семьей отца, очень был привязан к… как ее зовут? Рена, кажется.

– Это вы спрашиваете или утверждаете?

– Как я могу утверждать?

– Тогда спросите об этом у них самих – у Хасая и его молодой жены.

– Я и собираюсь. Кстати, могу позвонить при вас, знаете телефон Хасая?

– А он в вашей книжечке.

– Мне Хасая Гюльбалаевича… Следователь Саттар Макинский… Не Бакинский, а Макинский, от слова Маку, деревня есть такая… Записывайте, буду ждать. Хасай занят, как освободится, немедленно позвонит сам. И очень скоро. И все же. Вы считаете, что можно поддерживать сторону матери и в то же время дружить с новой женой отца?

– А вы непременно повидайтесь с Реной.

– Идеал женщины и человека?

– Как же! Неземное создание! Сама красота!

ждет и не дождется она вас!

Мамиш то замкнут, то серьезен, то иронизирует. И не поймешь, где он настоящий.

И тут позвонил Хасай. Телефонный разговор получился кратким: Хасай не приедет, он пошлет машину за следователем, Саттаром-муэллимом, как почтительно назвал его Хасай, и привезут его к ним. Следователь мог настоять на своем, но не стал. Пусть будет, как хочет того Хасай.

Итог разговора с Мамишем уместился в несколько фраз, но в душе Саттара осадок недоговоренности – Мамиш ускользал и даже его твердый ответ на главный вопрос – несчастный случай – показался Саттару неискренним. Придется вернуться к Мамишу, когда замкнется круг.

Хасай провел Саттара в дальнюю комнату, и первое, что увидел Саттар, это словно вымершую квартиру и большие серо-черные круги под глазами у Хасая. Весь его облик – безутешное горе: и огрубевший от слез голос, и влажно-грустный взгляд, и седая щетина на небритых щеках.

– Да, да, – говорил Хасай, избегая взгляда Саттара и будто стыдясь своей слабости, – это мы сами виноваты, нас и судить мало, не удержали, не уберегли нашего Гюльбалу. Раздражительным он стал, а мы, ай какие мы жестокие, не люди, а звери, дразнили его, масло ему в огонь лили и лили… Как вспоминаю нашу последнюю с ним встречу вот здесь, у меня в квартире, редкий, прекрасный вечер был, сидели всей семьей, всем родом, и братья мои, и дети моих братьев, Мамиш, племянник мой, а Гюльбала… Что ни слово, раздражается, а мы его отовсюду пинком, загнали колкостями своими, как измывались, а нам бы ласково с ним, мне, старому дураку, извините, стукнуть бы кулаком по столу, заткнуть всем рты, обнять Гюльбалу… Так нет же, со всех сторон на него набросились, он нам раз, а мы ему сто, взвинчивали и взвинчивали его. Пил, а отчего, почему, не задумались, не спросили… Очень много пил он в последнее время, и в ту ночь они с Мамишем тоже пили, и в семье нелады, прогнал жену.

– Но он был трезв, – перебил его Саттар, – когда (поискал, как сказать) случилось несчастье.

– То есть? – не понял Хасай. – Но Мамиш с ним в ту ночь пил!

Это уже говорил другой Хасай.

– Мамиш да, пил, но Гюльбала не притронулся к напиткам.

– Значит, пил до прихода Мамиша, какая разница?

– Экспертиза показала, Хасай Гюльбалаевич, что Гюльбала в момент смерти был трезв.

– Что вы хотите этим сказать? – насторожился Хасай. – Как бы то ни было, но Гюльбала не мог решиться на такое. Я, как отец, чистосердечно делюсь с вами своими сомнениями, своей болью, и, учтите, не для протокола вовсе, а говорю вам, как сыну. Я не исключаю раздраженности, некоторого затмения, сами помните, какая духота была в ту ночь… Мамиш, думаю, сказал вам, что те разговоры, которые они вели, вряд ли дают нам повод прийти к иным толкованиям того несчастья, которое свалилось нам на голову. И не надо бередить раны ни матери его, ни мне, ни кому бы то ни было.

Саттар заслышал шорох и, повернувшись, увидел в полутьме коридора ослепительно белое женское лицо. Коридор будто засветился. Саттар поклялся бы, что он впервые видит такое белое-белое лицо, как лунный серп. Оно так же незаметно, как появилось, исчезло, и комната, где уже сгущались сумерки и они сидели, не зажигая света, вдруг погрузилась во тьму.

– Мне надо, если позволите, поговорить и с Реной-ханум, так, кажется, зовут вашу супругу?

– А это к чему? – Хасай чувствовал, что еле сдерживает себя. – Прошу ее к этому делу… – Но понял, что следователь вправе, не спрашивая позволения, говорить с Реной, резко встал и, с шумом отодвинув стул, позвал Рену.

Та, войдя, тут же зажгла свет, и Саттар, как только она посмотрела на него, встал, волнуясь, поздоровался, будто чувствуя вину за то, что беспокоит столь хрупкое существо, которому и свет-то электрический причиняет боль.

– Я только хотел бы, – глядя не на нее, а на Хасая, проговорил Саттар, – задать вам один-единственный вопрос.

Хасай с подчеркнутой обидой вышел, оставив их наедине.

– Скажите, – все еще находясь под впечатлением удивительного ее появления в полутьме коридора, спросил Саттар, – вы были дружны с Гюльбалой?

О, наивный вопрос!.. Рена вздрогнула, как показалось Саттару, и ему стало жаль ее. Рену от страха и впрямь била мелкая дрожь.

– Простите, я еще не все осознала, так ужасно, что Гюльбала погиб, извините меня.

– Ну что вы, это вы меня извините, если вам трудно, можете не отвечать мне, пожалуйста.

Этот короткий разговор двух людей, извиняющихся один перед другим, стал причиной неуправляемого раздражения Хасая, и он, как только Саттар ушел, искренне подавленный состоянием Рены и пораженный ее чуткостью, тут же позвонил домой к Джафару, что делал последнее время редко, и, чуть не плача, стал умолять его заставить этого Макинского больше не терзать и без того подавленных горем Бахтияровых. И Джафар-муэллим на следующий день позвонил, хотя и без особой охоты. «Что вы тянете, Саттар Исмаилович, – как можно спокойнее, но твердо, мол, я не люблю, когда меня ослушиваются, сказал Джафар. – Я понимаю, это ваш долг, но дело ведь, по-моему, ясное». Джафар, правда, вовсе не хотел оказывать нажима на следователя и, честно говоря, был бы рад, если бы следователь, пусть не дерзко, но все же вполне определенно, возразил бы ему, мол, что вы, Джафар-муэллим, я никак не могу этого дела оставить, не завершив.

Но следователь выслушал его почти молча, сказал что-то невнятное, мол, дело идет к концу, можно сказать, завершено даже, потому что все показания собраны. И это согласие следователя огорчило Джафара, погрузило его в грустные думы об уступчивости, небоевитости идущего вслед им молодого поколения. Но Саттар вовсе не намеревался ставить точку. Предстояла вторая встреча с Мамишем… Он повесил трубку, и тут же новый звонок. Амираслан.

– Амираслан?! – и сразу после разговора с Джафаром-муэллимом.

– Поверь мне, клянусь, это чистая случайность, – сказал Амираслан, и сам удивленный таким совпадением, разумеется, никакой договоренности с Джафаром-муэллимом у него не было, хотя позвонил он именно по делу Хасая и собирался воздействовать на Саттара, брось, мол, старика мучить. – При чем тут Хасай?! Давно лица твоего не видел, стал забывать, как ты выглядишь, не мешало бы и тебе на меня взглянуть.

Заехал за Саттаром, повез его по душам поговорить в привокзальный ресторан.

– Кстати о Хасае, – Амираслан потом, когда они уйдут, удивит Саттара, сказав ему, что встречал их в ресторане и проводил в укромную, на двоих, прохладную кабину родной брат Хасая. – Старик совсем плох, как бы не слег, у него ведь был недавно почти инфаркт. Разве не знал? Прекрасный человек, только с одним крупным пороком, хотя смотря как взглянуть: порок это или признак жизнелюбия. Ни одну бабу не пропустит, страсть как их любит.

Ехал как-то Хасай из микрорайона на работу и не успел завернуть за угол, как тут же на повороте «проголосовала» девушка в ярко-синем брючном костюме и с длинными распущенными волосами. Хасай, хоть и спешил на работу и не имел привычки сбавлять скорость, остановился. «Куда так рано спешит красавица?» – спросил он, открывая дверцу и приглашая сесть. Им оказалось по пути. Девушку звали Нигяр. Услышав ее имя, Хасай даже пропел строчку из популярной песни: «Полюбил я тебя, полюбил, о, моя Нигяр!..» Она улыбнулась, и улыбка шла к ее широкоскулому лицу с чуть раскосыми глазами. И это покорило незащищенное сердце Хасая. Ехала она в тот же дом, куда и Хасай, в Министерстве культуры ей обещали помочь устроиться на телевидение. Прощаясь, Хасай сказал Нигяр:

«Если не помогут, приходите ко мне, я вас устрою». И она пришла. И он, как обещал, устроил… Они изредка виделись. А когда старшая сестра Нигяр уехала в отпуск, Хасай впервые пришел к ней домой.

Сегодня утром Нигяр решила, что пора действовать: хватит им встречаться по углам, она хочет стать законной женой Хасая.

Хасай обещал Рене быть дома в шесть. И погода неожиданно испортилась: до полудня небо было чистое, а теперь ветер-чабан гнал и гнал с севера тучные стада, и низкие облака казались особенно зловещими здесь, в микрорайоне. И телефон молчал. Погасила в комнате свет, чтобы лучше видеть улицу. И дождалась: вот она, голубая «Волга»! «Октай, отец приехал!» – крикнула. Рена быстро пошла на кухню разогревать обед, но когда снова выглянула в окно, машины на месте не оказалось. Но вскоре опять затормозила под окнами. Хасай не выходил из машины и не выключал мотор, задний красный свет таял в молочном дыму. «Машаллах, – позвала Рена племянника Хасая, он привез им два крупных арбуза, – спустись, узнай, что там с дядей!» Машаллах выскочил, и в это время Рена увидела, как Хасай с трудом вылез из машины и, не прикрыв дверцу, шатаясь, неуверенно пошел к дому. «Выпил?» Но Хасай давно не напивался допьяна. Что же с ним? Машаллах подбежал к дяде, потом сел в машину и поехал. Рена вгляделась и увидела в машине женщину. И тут открылась входная дверь, Хасай зашел в квартиру и, шатаясь, вытянув руки, направился к Реке, у которой от обиды на глазах выступили слезы.

«Как тебе не стыдно!»

«Рена, мне плохо!»

«Меньше бы пил!»

«Рена, я не пил, мне плохо!» И обнял ее, а она несильно оттолкнула его, и он, к ужасу Рены, вдруг, как куль, свалился на ковер. Рена вскрикнула, бросилась к Хасаю, быстро расстегнула ему воротник, сняла галстук. Хасай учащенно дышал, лицо было мертвенно-бледным. Рена тотчас позвонила маме: «Вызови нам «скорую помощь» и сама немедленно приезжай, Хасаю плохо!» Октай сидел около отца.

Появился Машаллах. И они вместе с Реной, осторожно подняв, уложили Хасая. Пришла и Варвара-ханум. А вскоре приехала «скорая помощь». И в это время позвонил телефон. Варвара-ханум приоткрыла дверь в комнату, где были врачи и Хасай, и взяла трубку. Женский голос спрашивал Хасая. «Он подойти не может, – тихо сказала Варвара-ханум. – Он болен». И положила трубку. Телефон зазвонил еще, женский голос настойчиво требовал Хасая. Женщина кричала так, что Машаллах понял, что это та, везти которую поручил ему Хасай. «Я же вам сказала, – все так же тихо прошептала в трубку Варвара-ханум, – Хасай Гюльбалаевич болен». – «Не говорите неправду! Я только что была с ним!» Не отвечая, Варвара-ханум повесила трубку. Телефон тут же зазвонил опять, и не успела Варвара-ханум приставить трубку к уху, как та сказала: «Я вчера была с ним, сегодня…» Голос кричал в трубку, и Варвара-ханум, к изумлению Машаллаха, неожиданно басом сказала: «Иди ты!..» – и громко стукнула трубкой по аппарату.

А в машине случилось вот что. Нигяр-ханум пристала к Хасаю, что называется, с ножом к горлу: «Мы сейчас пойдем с тобой к Рене, – это когда они сидели в машине, – и ты ей скажешь, что мы муж и жена!» А за час до этого Хасай здесь же, в микрорайоне, в квартире сестры Нигяр, куда она его пригласила, выпил крепкий кофе с рюмкой коньяку и почувствовал легкое головокружение, закололо в сердце. «Сейчас поедем и ты скажешь!..» В машине Хасаю стало плохо, и он вовсе перестал слушать, что говорит Нигяр, решил, что надо немедленно ехать домой, и ему стало безразлично, сидит ли кто-либо в машине или нет. Нигяр подумала, что Хасай притворяется, и отступила: «Тогда вези меня домой!» Хасай чувствовал, что с ним происходит что-то неладное, руки его не слушались, но он поехал. На повороте машина запетляла, к счастью, аварии не случилось, свисток милиционера сработал мгновенно, и Хасай остановился. Подбежал регулировщик. Он узнал Хасая. Хасай дал ему десятку и тихо сказал: «Мне плохо, перекрой движение, хочу завернуть к своему дому!..» Милиционер задержал машины, чтобы дать Хасаю возможность развернуться. Хасай не помнил, как довел машину до дому, открыл дверцу, вышел. Нигяр оказалась той недозволенной нагрузкой, которую не выдержало сердце. Она еще несколько раз пыталась предъявить свои права на Хасая, но после разговора с Гейбатом, которому Хасай поручил «уладить дело», больше ни разу не набрала его номер телефона. К счастью, до инфаркта не дошло и Хасай вскоре оправился.

– Так что брось, не бери грех на душу, пусть другой наносит последний удар.

– Признайся, шефа своего решил выручить?

– Возможно, но, поверь мне, чихать я хотел и на Хасая, и даже на Джафара-муэллима. Меня волнует совсем другое…

Но прежде чем узнать, что же волнует Амираслана и почему он не так уж заинтересован в том, чтобы история с Гюльбалой затянулась, послушаем о нем.

Амираслан самый младший в семье (разница в возрасте между первой, Сеярой, и им была большая – двадцать лет; Сеяра даже корила мать, когда та Амираслана носила: «Стыдно ведь!»), воспитывался, как пошел в школу, у Сеяры: у них с Джафаром своих детей не было и они привязались к Амираслану, как к сыну. К тому времени, когда Амираслан стал задумываться о женитьбе, у него сложились житейские принципы, которые он сформулировал и которым пытался следовать; тут и «необходимость делать биографию», и связи, прямые и косвенные, и умение играть на слабостях сильных мира сего, и теория смелости и риска. «Надо, чтобы биография была чистая, как окна, вымытые перед весенним праздником новруз-байрам»; теория трамплинов – двигаться не постепенно, не эволюционно, а скачкообразно, прыжками; или уходить в сторону, обходить преграду, чтобы затем неожиданно оказаться намного впереди; добиться должности, чтоб иметь возможность делать добро – реальное, весомое, ощутимое. Для Амираслана праздник, когда звонят ему с просьбой о транспорте; а транспорт нужен всем; тут и похороны, и свадьбы, тут и всякие переезды-передвижки – город ведь большой, народ в постоянном движении… Упустишь момент и застрянешь навсегда; надо перескочить – и вверх; времени в обрез, но нельзя и спешить!.. Пытался как-то пойти на откровенный разговор с Джафаром-муэллимом, хотя знал, что тот помогать не любит, а возьмется помочь, испортит дело, что-нибудь непременно будет не так. «Выдвини моего начальника», – говорит ему Амираслан, имея в виду Хасая, а заодно и себя.

А Джафар-муэллим, как это с ним часто случается, будто и не слышит, смотрит отсутствующим взглядом, в котором порой мелькает нечто, похожее на удивление: очень знакомое лицо у собеседника, где-то он его видел, а где, вспомнить не может… Амираслан развернул бурную общественную деятельность; избрали в профком; важно, чтоб начали склонять по-хорошему твое имя; он член жилищной комиссии, он в товарищеском суде; и везде слышен его голос; затем избрали в партком; Амираслан дельный, быстро схватывает суть предложений и дает четкие формулировки постановлений; обтекаемо, гладко и конкретно; свежо и в рамках общеизвестного; и критика есть, и в меру самокритично; удовлетворен и тот, кто предложил, и тот, кому адресовано; сказались и образование и «хобби» Амираслана; на районной конференции, куда его тоже избрали, остро выступил по наболевшему вопросу о сфере обслуживания, «толкнул», как потом делился с Сеярой успехом, «патетическую речугу» о высоком звании бакинца; и волна новых веяний вынесла его на своем гребне на городскую конференцию. «Ты совсем перестал работать», – упрекнул его как-то Хасай. «Ревнует! – подумал Амираслан. – Или за место свое боится!» Хасай понял и шутливо добавил: «Смотри, пожалуюсь Джафару-муэллиму!..» А потом неловко ему было, что зря одернул: рассказали, как Амираслан защитил его на днях в горкоме. Инструктор намекнул тому: «Может, на место Хасая, а?» Неясно было, мысль эта сверху идет или сам додумался, причем в комнате были еще люди, насторожились: «А ну, посмотрим, как ты среагируешь?!» Амираслан спокойно, но твердо стал защищать Хасая и защитил, и свое благородство продемонстрировал: лишен, дескать, карьеристских побуждений. Но это после.

Так вот, пользуясь афоризмами Амираслана, тогда несколько наивными, потому что это было время, когда они только-только рождались – «Женитьба – на век, любовь – на миг», – Амираслан, решив жениться, составил «картотеку невест»; потом на основе картотеки возникла схема должностных и семейных связей, которая затем обновлялась, разветвлялась и уточнялась; появлялись новые линии, обрывались исчерпавшие себя… Захватывающее занятие!.. Амираслан составил список лиц (скажем, первая десятка!), затем узнал, у кого из них есть дочери, получалась любопытнейшая картина:

у первого в десятке детей нет;

у второго старшая дочь после третьего развода, кажется, дома сидит, а младшая еще не доросла;

у третьего – ровесница, даже чуть старше Амираслана, а это плохо, надо, чтобы жена была моложе, но не в этом суть; уж очень эта дочь серьезна, очкаста и некрасива;

у четвертого – единственная, лелеют, с телохранителем ходит; а когда сессия, телохранитель с зачеткой от одного преподавателя к другому, аккуратно и предметы вписаны, и оценки, любо поглядеть, круглая отличница, лучше не связываться;

у пятого – это надо разузнать, кажется, сын… Да нет же! Дочка, красивая, умная, кончает школу, надо чуть-чуть подождать, в резерв ее. Пойдем дальше (а пока составлял, она и упорхнула, стала невесткой Хасая!..);

у шестого три дочери, сам красавец, жена красавица, а дочери уродки;

у седьмого одна дочь, весь город о ее нарядах и жизнелюбии говорит, гроза знаменитостей, особенно по ведомству искусства;

у восьмого дочь в маму, а мать, упаси аллах, такая боевая, никакой жизни не будет;

у девятого… жених у нее, и неплохой парень;

у десятого – сами они еще молоды, но надо держать на примете, авось у Амираслана родится сын или дочь и, кто знает, может, к тому времени… И унесли-унесли Амираслана думы далеко-далеко!..

Первый список исчерпан, Амираслан принялся за картотеку знаменитостей второй десятки; продумал, каким требованиям должен отвечать идеал: скромность, здоровье, красота, образование, рост, фигура; но на первом месте – скромность как синоним верности, домовитости; чтоб взглядом – ни-ни (рты потом не закроешь!). И тут же на одиннадцатом – стоп! Вот она! Ко всему прочему еще и добра!.. Стал приглядываться и узнал, что дружит с девушкой, которая живет во дворе Саттара; тут же к сестре за советом, та – к мужу, муж – подробности об отце: прекрасный человек, превосходная семья; пока то да се, сглазил будто кто семью: отец девушки надолго выбыл из строя (вирусный грипп и, как осложнение, катастрофически прогрессирующая слепота), а уже и Саттар был подключен, уже и сваты нашлись, даже обручение состоялось. Отец, предчувствуя недоброе, не стал тянуть; но попросил, чтоб без пышности; свадьбу сыграли, а через неделю он умер, Амираслан с болью заштриховал на своей схеме линии, которые вели к тестю. Некоторое время спустя сбоку на своей схеме Амираслан записал: «Стремясь к большему, довольствуйся малым»; он счастлив, жена – его тыл, жена – его любовь, жена – это все для него.

Схема, схема…

Есть, конечно, момент везения, счастья, но главное, чтобы утвердилась за тобой молва как о везучем. И, кроме того, надо, чтоб люди видели и знали, что ты осведомлен, знаешь мельчайшие подробности из жизни тех, кто «наверху», – кто с кем, кто против кого, кто как думает о том или другом.

Схема разветвляется: кто на ком женился; кого куда переставили, кто кого обошел; неожиданная смерть – и надолго клетка не заполнена, и Амираслан думает, глядя на нее: «Кто же?» И догадки рождаются: этот? Он связан с тем-то по материнской линии, а с этим через жену; но есть еще один, кто может эту клетку заполнить: внучатый племянник такого-то и зять такого-то!.. А если догадка кажется ему стоящей, сообщает о ней Сеяре при Джафаре, та еще кому-то, тот дальше, и пошло гулять по городу: «Б. идет на повышение, занимает место Г., и Ш. идет на место Б.». – «А куда же Г.?» – «А он на свое старое место и возвращается». Линии появляются, прочерчиваются, приходится новые узлы завязывать – жизнь-то идет, кто-то на пенсию, кто-то умер, кого-то ушли, кто-то подрос, кто-то женился, перемещения всякие, неожиданности. Иногда для ясности Амираслан выделяет какой-то важный участок, отдельно рисует микросхему, и порой она причудливый вид обретает, эта схемка: вроде акула из воды высунулась или удивленный бегемот пасть разинул.

Неплохо бы, думает Амираслан, сигнализацию придумать, чтобы сразу видеть, если потянул нужную тебе нитку, как она приводит другие в движение.

– Так вот, – говорит Амираслан Саттару, – не удивляйся! Да, да, чихать я хотел, и даже на Джафара-муэллима! Кругом такое творится, и не только у нас, но и у соседей, что Хасай и прочее – мелочь. Можно вмиг и взлететь высоко и пасть так низко, что, как Гюльбала, впору головой вниз.

– Значит, самоубийство?

– Да отстань ты, маньяк! Я к примеру. О тесте его даже какой-то заграничный голос вещал. Я, правда, не слушал, рассказывали. – Амираслан понимал, что такое дело, как гибель сына Хасая, а Гюльбала связан родственными узами с вчера еще могучим человеком, не из пустяковых. Только потяни ниточку! Сын. Шурин. Самоубийство. – Тут можно, конечно, прославиться на всю республику, но тебя, знаю, такая слава не прельщает, хотя все мы люди. – Потянут, думает Амираслан, за ниточку Хасая, а там, кто знает, может, подденут и Джафара; для Амираслана такой поворот пока ни к чему. И, понимая, что нельзя ничего пускать на самотек, недооценивать ни одну ерундовую деталь, он и решил перестраховаться, позвонил Саттару, да вышло некстати («А Джафар-муэллим, между прочим, только что мне звонил! Не успел я повесить трубку…»). Надо же, чтоб такая накладка!

– Я убежден, то, что делается у нас, вселяет надежды!

– Ты наивен, Саттар, неужели не видишь, что покрываем себя позором на всю страну? В газете целая полоса про все эти дела: бассейн в квартире! Бриллианты в банке с вареньем! Хищническая охота в заповедниках! Разбазаривание музейных ценностей!.. Смотрят все и дивятся: «Ай да мы!..» Ты думаешь, такая реклама нас красит?!

– При чем тут реклама? По всему фронту идет борьба! И я думаю, что эта борьба очень даже нам необходима!

– Но надо же с умом подходить! Разве только у нас эти безобразия?! Но другие-то делают шито-крыто!

– Извини, но это старо, насчет сора из избы!

– Старо, но верно, черт побери! Поснимали одного, другого, третьего, надо же меру знать! А ты убежден, что их всех заменили люди, как говорится, с чистой совестью?

– А как же? И не сомневаюсь я!

– Наивен, ох, как наивен ты!.. Нет, я не скрою, надо обновлять, омолаживать, пора и нашему поколению дать простор, кое-что в этом направлении делается, не сегодня-завтра и твой друг, да, да, не удивляйся…

– А я не удивляюсь и не удивлюсь.

– …может взлететь. Но вообще-то ты прав, никудышные мы!

– Я этого не говорил.

– Ты не говорил, так я говорю.

– И зря!

– Нет, нет, вялые мы какие-то!.. Чем мы можем похвастаться, так это снами!

– Чем, чем? – не понял Саттар.

– Наши земляки много снов видят. У любого спроси! Видит сон, но этого ему мало! Рассказывает, потом требует отгадки, множество людей в это вовлекается, и мусолят, и мусолят. Вместо того чтобы окунуться в реальную жизнь, активизироваться, сны да их разгадки! Вчера вот один рассказывает, цветной, говорит, сон. То ли море голубое, то ли лодка розовая. Черт знает что такое!..

Амираслан не случайно ополчился на сновидцев. Два его начальника – непосредственный и, так сказать, семейный, один дома (Джафар), а другой на службе (Хасай) – расскажут, а потом ждут. А когда сбывается – мол, дорожи нами, мы не только сновидцы, но и ясновидцы.

«Увидел я во сне», – Хасай Амираслану рассказывает.

«А я снов не вижу».

«Быть не может!»

А чего Хасай удивляется? Его Хуснийэ тоже не видит. Вернее, раньше не видела, до смерти Гюльбалы. И ей Хасай так же, как Амираслану, говорил: «Быть не может!» А она ему: «Ты тоже раньше не видел, как со своей Реной связался, так и стал всякие сны видеть!» Хасаю приснился сон. Диковинный. Но он не знает, что такие же сны снятся не только ему в этом городе. Ну, скажем, Джафару-муэллиму. А удивляться нечему: одни корни, одна географическая и иная среда, с детства привык слышать, как рассказывают о снах, это вторая жизнь его земляков. Рассказывают, как помнит Хасай, непременно в кругу семьи, и кто-то берется отгадывать. И, случается, совпадает. Конечно, таких отгадывателей почти не осталось, вымерли знатоки, а сны снятся, и ничего с ними не поделаешь, приходится самому голову ломать. Часто, ложась спать, Хасай долго не может уснуть, ворочается на горячей простыне, подушка становится жаркой. Об этом Хасай, между прочим, как-то сказал Джафару-муэллиму: «Знаешь, Джафар, ложусь спать, на сердце тяжело, кажется мне, что усну и не проснусь больше». И что же ответил Джафар-муэллим? «Хорошая смерть, когда во сне… Повезло ему». – «Кому ему?» – «Ну, тому, о ком ты рассказываешь». – «Да о себе я говорю!» – «Ах, о себе-е-е-е! – протянул Джафар-муэллим и незаметно зевнул. – Это бывает!» Амираслан отреагировал взволнованно, прямая противоположность своему родственнику. Встал, подошел, в глаза заглянул, за руку взял, чуть ли не пульс пробует. Хасай даже растерялся: «Да нет, я здоров, что это ты?» – «С этим не шутят. Электрокардиограмму сделать надо. Не пойдете сами, позвоню, скажу, чтоб силой повезли вас. Вы что? Со здоровьем не шутят!»

– Черт знает что такое! – гнет свое Амираслан. – Погрязли в снах!..

– Ну зачем ты так?! – Но Амираслан перебил Саттара:

– Сколько у нас знаменитых ученых, на всю страну известных? А? Я этим специально занимался. Составил список, получился он очень и очень жидкий!.. С искусством ничего, терпимо. Афиши так и пестрят: Ибрагимбеков Максуд, Ибрагимбеков Рустам! Родные братья, а работают врозь. Был Бейбутов, теперь вот Муслим.

– Почему был? Он и сейчас, слава богу, как соловей поет.

– Пусть, но я не о том! Есть у нас, к примеру, Ал-18? Или Маг-24?

– Что за ал и маг?!

– Ну, самолет! Алияров-18 или Магомаев-24! А светило по части астрономии? Кибернетики? Теория, к примеру, Бахтиярова?!

– Стоп! Ты неточен! Говори, да знай меру! Большие люди у нас были и есть. И будут! Есть и в астрофизике, и в нефтехимии, есть, кстати, и немало теорий, даже теория моего однофамильца, пойди и поинтересуйся!.. Да, да, теория Макинского, нашего земляка. Я тебе скажу еще вот что. Даже бригада, в которой, кстати, работает и племянник Хасая, ты читал о ней недавно?

– Коллективная знаменитость?

– Хотя бы! Наклонно пробурить в море такую скважину, да еще впервые в мире, да еще с таким наклоном!.. Это, знаешь ли, не меньше, чем в космос слетать!

– Это какой же племянник? Магомед? Я, кажется, с этой бригадой знаком, вместе у Хасая пировали… Да, ничего не скажешь, знаменитость!

Хасай их познакомил, мол, ровесники, крепко друг за дружку держитесь. Мамиша удивило: ровесник, а спереди лысый, только виски черные-черные; потом Гюльбала шепнул: «Подкрашивает виски!» Сначала представился Мамиш, как младший; ему всегда кажется, что он моложе собеседника; зовите меня, мол, просто Мамиш. «Но вы выглядите на всю полноту имени – Мухаммед, – заметил Амираслан. – Я понимаю, старомодно. А, Мамиш, вы что же, из южных? Это у иранских азербайджанцев принято». Какой он выходец? Материнская линия – бакинцы, а вот отцовская – он из туркменских азербайджанцев. «Ну тогда ясно! Там много из южных выходцев, лица у них, знаете, продолговатые такие и кожа потемнее». «Что правда, то правда», – подумал Мамиш, но почему-то ему не понравилось, обидно стало, что отец точь-в-точь соответствует нарисованному этим бесцеремонным человеком портрету.