Текст книги "Тайна Моря"

Автор книги: Брэм Стокер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц)

В это мгновение, когда Гормала уже была готова коснуться мертвеца, раздалось громкое шипение и шум воды. Пруд взорвался высоким фонтаном, разбрызгивая далеко вокруг воду и песок. Я отпрянул; Гормала последовала моему примеру.

Затем вода унялась, и, когда я оглянулся, труп Лохлейна Маклауда уже пропал. Его проглотил Священный колодец.

Одоленный физической усталостью и странным ужасом перед увиденным, я пал на сырой песок. Все закружилось перед глазами… И дальше я ничего не помню.

Глава VI. Служители рока

Когда я наконец пришел в себя и огляделся, меня ничто не удивило – даже напряженное лицо Гормалы, чьи глаза, сияющие при свете полной луны, что-то искали на моем лице пытливей обычного. Я лежал на песке, а она склонилась так близко, что чуть ли не касалась носом моего. Даже не придя в себя до конца, я понял, что она прислушивается ко мне, чтобы не упустить и словечка шепотом.

Ведьма словно все еще пылала, но вместе с тем в ее лице проявилось утешившее меня разочарование. Я выждал несколько минут, пока прочистятся мысли, а тело отдохнет от невыносимого усилия, которое я терпел под ужасным бременем от самого Уиннифолда.

Когда я поднял взгляд вновь, Гормала заметила во мне перемену и тоже поменялась в лице. Злобный блеск в глазах потух, а слепая безрассудная ненависть и гнев обратились в пытливый интерес: наконец она больше не ожидала беспомощно лицом к лицу с бесчувственным; наконец появился хотя бы шанс что-то разузнать – и с вновь пробудившимся жаром она заговорила:

– И вот ты вернулся к луне и ко мне. Где же ты побывал, пока лежал на песке. Назад ли ты отправился или вперед; с привидениями в Священный колодец и дале по их многотрудному пути – или же обратно к морю и всему, что оно может рассказать? О! mon[14]14
  Человек, мужчина (шотл.).


[Закрыть], каково же мне, когда кто-то другой может вот так просто заглянуть в край духов, а мне приходится ждать здесь, в своем, заламывать руки да терзать сердце несбыточными надеждами!

На ее вопрос я ответил своим:

– Что ты имеешь в виду, когда говоришь, что призраки уходят в колодец и дале?

Начала она сурово, но затем смягчилась:

– Так ты не знал, что потопы Ламмаса – носители Мертвых; что в ночь Ламмаса Мертвые могут добраться, куда хотят, – под землей, всюду, где течет вода. Они рады войти в Священный колодец и перейти в недра земли, куда так стремятся.

– А как и когда они оттуда возвращаются?

– То дело лишь Судьбы и Мертвых. Они совокупно могут уйти и вернуться; ни одни een, ни людей, ни Ясновидцев, кроме твоих, еще не видали, как они уходят. Ничьи очи, даже твои, не увидят, как они крадутся в ночи, когда облюбованные ими могилы позволят им сбросить тяжесть земли.

Я почувствовал, что продолжать разговор не стоит, молча отвернулся и двинулся домой по овечьим тропам среди песчаных дюн. Время от времени я спотыкался о кроличьи норы и, падая, чувствовал, как лица касается сырая метлица.

Путь во тьме казался нескончаемым. Все это время мои мысли пребывали в смятении. Я ничего не помнил с отчетливостью, не мог думать последовательно; факты и вымысел проносились в голове сумбурным вихрем. Вернувшись домой, я быстро разделся и забрался в постель; должно быть, я мгновенно забылся крепким сном.

На другой день я прошел по берегу к Уиннифолду. В голове не укладывалось, что я вижу то же самое место, что и предыдущей ночью. Я сел на том же утесе, где сидел накануне, незаметно для себя успокоенный жарким августовским солнцем и прохладным бризом с моря. И все думал, думал… Так на мне сказались недосып и усталость от физических усилий – плечи по-прежнему ныли, – что я задремал.

Когда я проснулся, передо мной стояла Гормала.

После паузы она начала:

– Вижу, ты все помнишь, иначе расспросил бы меня. Неужели ты не расскажешь, что ты видал? С твоими очами Ясновидца и моими познаниями мы вместе проникнем в великий Секрет Моря.

Как никогда сильно я был убежден, что должен сохранять в ее присутствии бдительность. И потому я ничего не ответил и только выжидал, не узнаю ли что-либо сам – из ее слов или молчания. Она не выдержала первой. Я видел, как кровь приливает к ее лицу, она вся засияла багровой краской, посрамив и закат; и, наконец, в ее глазах вспыхнул гнев. Она заговорила угрожающим тоном, хоть сами слова были дружелюбны:

– В Секреты Моря надо проникнуть; и проникнуть в них дано тебе да мне. То, что было, – лишь предвестье того, что будет. Другие пытались веками, но не смогли; а если не сможем и мы из-за слабости воли или твоей неприязни ко мне, великая награда в свое время достанется другим. Ибо секреты есть, сокровища ждут. Путь откроется лишь тем, у кого есть Дар. Так не пускай на ветер милость Судеб. Хоть они и щедры, когда того пожелают, претить им трудно, а месть их верна!

Должен сознаться, ее слова поколебали мою решимость. В одном неопровержимая логика была на ее стороне. Такие способности достались мне явно неспроста. Так прав ли я был, отказываясь ими пользоваться? Если у моих способностей есть Назначение, нет ли и наказания за то, что я от него откажусь? Гормала со своей дьявольской смекалкой явно проследила за ходом моей мысли – ее лицо озарилось. Уж не знаю, как она догадалась, но знаю, что она не сводила взгляда с моих глаз. Похоже, очи людей, порой способных видеть запредельное, способны и наоборот, выражать скрытые мысли. Впрочем, я по-прежнему чувствовал себя в опасности.

Все инстинкты кричали, что, угодив во власть Гормалы, я об этом сильно пожалею, поэтому я ответил резко:

– Я не хочу иметь с тобой дела. Вчера, когда ты отказалась помочь раненому – за которым, напомню, следила неделями, надеясь на его кончину, – я увидел тебя во всей красе и теперь не желаю иметь с тобой ничего общего.

Вновь в ее глазах загорелся лютый гнев; но вновь она взяла себя в руки и заговорила с внешним спокойствием, пусть и достигнутым немалыми усилиями, судя по ее напряженному лицу:

– Ты еще осуждаешь меня за то, что не помогла вернуть Мертвого к жизни! Я же знала, что Лохлейн мертв! Да! И ты это чувствовал не хуже моего. Уже когда ты поднял его на рифы из прилива, и Ясновидцем не нужно быть. А раз он мертв, почему бы им не воспользоваться? Или Мертвые против того, чтоб помогать живым, пока в них еще не остыла кровь? Или это ты против сил Мертвых? Ты, в чьих венах бежит сила видеть будущее; ты, кому отворились сами небеса, и земля, и воды под землей, когда дух Мертвого, что лежал на твоих плечах, пошел бок о бок с тобой к Колодцу святого Олафа. А я – чем я перед тобой провинилась? Я не хуже тебя видела, что песок в часах Лохлейна истек. В том мы с тобой одинаковы. Нам с тобой дано видеть – по знакам, ставшим за века священными, – что Судьба шепнула ему, пусть сам он и не слышал Глас. Мне-то дано замечать лишь, что Глас прозвучал. Но вот тебе явлено и как, и когда, и где наступит Рок, хоть ты – тот, кто читает будущее, как никто другой, – не можешь читать прошлое, а значит, не понял того, что угадал в былых временах менее одарованный. Я последовала за Роком; ты последовал за Роком. Я – благодаря своей смекалке; ты – когда пробудился ото сна, следуя своим убеждениям; и вот мы встретились на смерть Лохлейна, во время потопа Ламмаса, под златой луной на златом море. С его помощью ты видел бледную череду привидений прошлой ночью – да-да, молодой человек, без помощи свежего покойника ни один Ясновидец на свете того бы не увидел. С его помощью пред тобой раскрылись чудеса небес и пучин, земли и воздуха. Так за что проклинать меня, коль я всего лишь увидала знак и последовала за ним? Коль виновна я, что говорить о тебе?

Не передать словами ее грубое, дикое, врожденное красноречие, с которым все это было сказано. Сухощавая старуха словно высилась надо мной в свете заката; когда она размахивала руками, их длинные тени простирались по зелени перед нами в рябь моря, словно могуче призывая в свидетельницы саму природу.

Меня это глубоко проняло, ведь она не сказала ни слова лжи. Гормала и в самом деле не сделала ничего, за что наказывает закон. Гибель Лохлейна – ни в коей мере не ее рук дело. Она лишь наблюдала; а раз он даже не знал о наблюдении, она ничем не могла подтолкнуть его к случившемуся. Что говорить обо мне! Ее слова представили мне всё в новом свете. Зачем я встал посреди ночи и пришел на Уиннифолд? Чутье это было – или зов ведьмы, в таком случае обладающей надо мной некой гипнотической властью? Или же?..

Я ужаснулся неозвученной мысли. Неужели и правда силы Природы, явленные мне в страшный час, имеют не только разум, но и предназначение!

Отвечая, я сам почувствовал, каким примирительным стал мой тон.

– Я не хотел винить тебя в том, что ты сделала. Теперь я вижу, что твое единственное преступление – в бездействии.

Я сам видел шаткость своего довода, и презрение в ответе стало эхом моих собственных чувств.

– Мое преступление – в бездействии! Преступление! В каком таком преступлении я виновата, чтобы ты мне пенял? Чем я могла помочь, когда Лохлейн встретил свою смерть на рифах во время прилива? А почему ты сам стоял рядом со мной столбом и не помог, даже не пытался, если в тебе хватило сил донести его тело отсюда до Колодца святого Олафа; да потому что ты понял: в час Рока ни одна живая душа уже не поможет. Да! Голубчик, Судьбы слишком хорошо знают свою волю, чтобы кто-то еще вмешивался в их планы! А ты думал, будто любым своим делом и словом или бездействием смутишь сам Рок? Ты еще молод, тебе многое предстоит узнать; так знай сейчас, пока можешь: что сказано Гласом, того уж не миновать. Да! Сколько ни собери Служителей Рока, с каких времен или далеких концов света их ни созови!

Я не мог тягаться с логикой и точностью Гормалы. Я чувствовал, что обязан ей чем-то отплатить, о чем и сказал. Она выслушала в своей обычной сумрачной манере, с благородством императрицы.

Но дальше этого ее благородство не зашло; стоило ей увидеть брешь в обороне, как она рьяно, по-женски, нанесла удар. Без колебаний и отлагательств она потребовала ответить, что я видел прошлой ночью. Прямота вопроса сослужила мне великую службу, потому как мое сердце само собой ожесточилось, а уста сомкнулись. Гормала увидела мой ответ раньше, чем я его произнес, и отвернулась, в сердцах махнув рукой, передавая все свое отчаяние. Она поняла, что ее последняя надежда пропала; последняя стрела потрачена втуне.

С ее уходом словно раскололась цепь, связывающая меня с прошлой ночью, и чем дальше по дороге уходила Гормала, тем тусклее становилось в памяти это странное происшествие.

Домой я шел по пескам Крудена, как во сне. Холод и напряжение предыдущей ночи давили все больше и больше с каждым часом. Усталый и сонный, я лег в постель и провалился в тяжелый летаргический сон.

Последнее, что я помнил, – звон гонга к ужину и смутную решимость не отвечать на его зов…

* * *

Только недели спустя, когда прошел жар, я поднялся с постели в «Килмарнок Армс».

Глава VII. Другие времена и дальние концы Земли

В последнюю неделю июня следующего, 1898 года я вновь оказался в Крудене. Строительство моего дома как раз было в самом разгаре. Я договорился с рабочими, что отделкой и всем тем, что в их ремесле зовется украшательствами, они займутся только в моем присутствии в следующем году, чтобы ничего не делалось без моего согласия. Каждый день я ходил на стройку ознакомиться со всем, прежде чем планировать отделку. Но особого удовольствия мокнуть на улице или потом подолгу оставаться в мокром не было, и потому большей частью я коротал время дома.

Среди первых дел я нанес визит в Питерхед, тогда охваченный бурной деятельностью, потому что вылов сельди в этом году удался, а разнообразная торговля шла бойко. На рынке, наполовину заставленном лотками, нашлось бы практически все, в чем нуждается или чего желает рыбак на борту корабля. В изобилии имелись фрукты и прочая всевозможная летняя роскошь. Поскольку была суббота, суда вернулись пораньше, сети уже разложили на просушку, а мужчин отпустили по домам побриться и приодеться. Женщины тоже занялись приведением в порядок: сперва – улова, потом – себя.

Я недолго бесцельно побродил средь лотков, не находя себе места; это неспокойное чувство в последнее время служило прелюдией ко множеству манифестаций силы Второго Зрения. Я чувствовал, будто что-то во мне безуспешно ищет на ощупь нечто неизвестное, и удовлетворение приходило с пониманием цели поисков.

Наконец я увидел странствующего аукционера, торговавшего с небольшой тележки всякой всячиной, собранной, очевидно, в разных краях. Торги он вел – или, как это называлось, «кричал» – «голландского» типа: каждому товару наобум назначалась заоблачная цена, которая уменьшалась до первого отозвавшегося. Языком он работал что надо; по его скороговорке можно было судить, как хорошо он понимает желания и мировоззрение класса, к которому обращается.

– А вот сочинения преподобного Роберта Уильяма Макалистера из Троттермэвериша в дюжине томов, с нехваткой первого и последних двух; три зачитаны до дыр, но еще способны удовлетворить духовные нужды тех, кто идет на дно. Проповедь на каждый день в году – на гэльском для тех, кто не знает по-английски, и на хорошем английском для тех, кто знает. Сколько за дюжину томов с нехваткой всего трех? Ни гроша меньше девяти шиллингов, ставки-ставки. Кто даст восемь шиллингов за все собрание? Семь, и не меньше. Идет за шесть. Пять шиллингов для вас, сэр. Кто даст четыре шиллинга! Ни гроша меньше трех шиллингов; полкроны. Кто даст два шиллинга? Уходит вам, сэр!

Все девять томов передали старику угрюмого вида, а аукционер исправно спрятал в карман два шиллинга, извлеченные из тяжелого холщового мешка.

Что бы он ни выкладывал, все находило своего покупателя; даже свод законов имел для кого-то привлекательность. Забавляли особенно курьезные лоты. Обойдя гавань и посмотрев разделку и укладку рыбы по бочкам, я снова вернулся на рынок к торговцу. Он, очевидно, времени даром не терял – телега почти опустела. Сейчас он предлагал последний лот своей программы – старый дубовый сундук, на котором до этой поры выставлял товар на обозрение. Меня всегда чаровали старые дубовые сундуки, а я как раз обставлял дом. Я подошел, открыл крышку и заглянул: по дну были разбросаны какие-то бумаги. Я справился у торговца, идет ли содержимое вместе с сундуком, на самом деле желая разглядеть замок, с виду сделанный из очень старой стали, хоть и поврежденный и не имевший ключа.

В ответ на меня обрушился словесный поток, достойный лучших аукционеров:

– Да, добрый мастер. Забирайте все как есть. Дубовый рундук, сотни лет возрастом – а еще заслуживает места в доме любого, кому есть что прятать. По правде сказать, недостает ключа; зато сам замок справный и старый, ключ сделать нетрудно. К тому ж содержимое, какое ни есть, все ваше. Глядите! Старые письма на каком-то заморском языке – французском, видать. Пожелтевшие от старости и с выцветшими чернилами. Наверное, любовные. Налетай, молодые люди, вот ваш шанс! Если не умеете изливать душу на письме своим девицам, глядишь, чему-нибудь научитесь. Зуб даю, тут есть чему поучиться!

Я участвовал в торгах не в первый раз, поэтому изобразил безразличие, которого не чувствовал. В действительности я необъяснимо взбудоражился. Быть может, мои чувства и воспоминания растревожил пирс, где я впервые увидел Лохлейна Маклауда и ту кипящую жизнь, которая тогда его окружала. Я вновь ощутил действие того странного неуловимого влияния или склонности, что вошли в мою натуру в дни после гибели островитянина. Я словно почувствовал на себе тяжелый взор человека из призрачной процессии в канун Ламмастида. Очнулся я от голоса аукционера:

– Рундук и его содержимое уйдут за гинею, и ни грошом меньше.

– Беру! – выпалил я сгоряча. Аукционер, и в самых диких фантазиях не надеявшийся на такую цену, на миг лишился дара речи. Но быстро опомнился и ответил:

– Рундук ваш, добрый мастер; и на сегодня я откричался!

Я огляделся, гадая, кто мог мне напомнить человека из призрачной процессии. Но такого рядом не нашлось. А встретил я, как ни удивительно, жадный взгляд Гормалы Макнил.

Тем вечером в номере «Килмарнок Армс» я как мог изучал бумаги при свете лампы. Почерк был старомодным, с длинными хвостами и множеством завитушек, что лишь прибавило сложности. Язык оказался испанским, и его я не знал; но с помощью французского и того немногого из латыни, что еще помнилось, я разбирал тут и там отдельные слова. Даты охватывали время с 1598-го до 1610-го. Письма, каких числом было восемь, с виду не представляли важности: короткие послания, адресованные «Дону де Эскобану» и сообщавшие лишь о назначенных встречах. Затем – ряд печатных страниц из какого-то фолианта, возможно для ведения подсчетов или даже шифра: текст на них испещрялся точками. Довершала стопку тонкая и узкая полоска бумаги с цифрами – возможно, какой-то счет. Документы трехвековой давности имели некую ценность – хотя бы из-за почерка. И потому перед сном я бережно их запер с намерением когда-нибудь тщательно изучить. Появление Гормалы в тот самый миг, когда я ими завладел, словно неким таинственным образом связывало их с прошлыми странными событиями, в которых она сыграла столь заметную роль.

Той ночью я спал как обычно, хотя сны были разрозненными и бессвязными. Гнетущее присутствие Гормалы и все, что случилось днем, – особенно покупка сундука с таинственными бумагами, – а также все произошедшее со времени приезда в Круден смешивалось с вечно повторяющимися образами того момента, когда у меня открылось Второе Зрение и погиб Лохлейн Маклауд. Снова, снова и снова я урывками видел перед собой того дюжего рыбака, стоящего в златом сиянии, и как он боролся с неподвижным златым морем, однообразие которого прерывалось лишь разбросанными грудами черных камней, и его бледный лик, залитый кровью. Снова, снова и снова из пучин поднималась крутой тропой призрачная процессия и медленно уходила в тишине в Колодец святого Олафа.

Слова Гормалы становились для меня истиной: некая сила подталкивала покончить со всем, что я сознавал, включая и меня самого. Тут я замер, вдруг охваченный мыслью, что Гормала и заставила меня думать в этом направлении; а ее слова, произнесенные наутро после смерти Лохлейна, когда мы стояли на мысе Уитсеннан, одновременно предостерегали и угрожали: «Что сказано Гласом, того уж не миновать. Да! Сколько ни собери Служителей Рока, с каких времен или дальних концов света их ни созови!»

Следующие дни выдались исключительными, жизнь казалась сплошным удовольствием. Вечером понедельника был закат, какой я не забуду никогда. Все небо пылало красными и золотыми красками; огромные массы облаков казались широкими алыми балдахинами, расписанными золотом над солнцем, воссевшим на престоле западных гор. Я стоял на Хоуклоу, откуда открывался отменный вид; подле был пастух, чья отара покрыла крутой зеленый склон, словно снег.

Я обернулся к нему:

– Разве не славное зрелище?

– Да! Великолепное. Но, как любая краса мира, все угаснет и расточится в ничто: это только маска скорби.

– Однако, не самый оптимистичный взгляд на вещи.

Он неторопливо взял понюшку табака и ответил:

– Я не оптимист и не пессимист, ни то ни другое. Как по мне, оптимист и пессимист – два сапога пара: принимают часть за целое, а значит, повинны в логическом грехе a particulari ad universale[15]15
  От частного к общему (лат.).


[Закрыть]. Сплошная у них софистика; будто в ней что-то есть, кроме искажения факта. А мне хватает самого факта, и потому-то и говорю, что великолепие заката есть лишь маска скорби. Гляньте-ка! Облака сплошь золото да красота, аки полк уходит на войну. Но только дайте срок, когда солнце скроется не то что за горизонт, а за угол отражения. Что вы тогда увидаете? Все мрачно и серо, и пусто, угрюмство да скорбь; аки армия возвращается из битвы. Одни скажут, раз солнце красивым заходит вечером, то обязательно взойдет красивым поутру. Будто не думают, что до возвращения ему предстоит обойти другую сторону света; и что нужно поддерживать равновесие хорошего да плохого, света да темноты. Может статься, что пройдут быстро хорошие дни или что задержится плохая пора. Но в конце концов количества хорошего и плохого сойдутся в предписанной сумме. Тогда что толку не внимать фактам? Насколько могу судить, завтрашний факт будет отличаться от факта этой ночи. Не зря ж я встречал на рассветах мудрость и славу Господню, усваивая их уроки. Mon, говорю вам, все эти прелести помпы да празднества, вся пышная роскошь красок да великолепия есть лишь дурные знаки. Или вы не видите полос ветра в небе, с востока на запад? Или не знаете, что они предвещают? Говорю вам, не успеет солнце зайти завтра вечером, как по всей этой стороне Шотландии быть разрушению да несчастью. Начнется буря не здесь. Быть может, она уже бушует дальше на восток. Но придет она быстро, и верней всего – с приливом; и тогда горе тем, кто не уберегся, пока мог. Прислушайтесь к тишине! – Он по-пастушьи не слышал, что всеохватную тишину природы нарушает непрестанное блеяние его овец на все голоса. – Думается мне, это только затишье перед бурей. Что ж, сэр, пойду я. Овечки говорят, пора бы нам уж и домой. И гляньте, колли! Так сердито на меня глядит, будто я совсем забыл про овец! Мое почтение, сэр!

– Доброй ночи, – отвечал я. – Надеюсь, еще свидимся.

– И я об том же думаю. Очень мне угодила наша приятная беседа. Надеюсь, еще посмеемся при встрече!

И на этом мой эгоцентричный философ двинулся домой, блаженно не замечая, что моим единственным вкладом в «приятную беседу» было замечание, что он не похож на оптимиста.

Все его подопечные размеренно двинулись домой, а колли неистово метался туда-сюда, направляя отару в нужную сторону. Уже скоро я наблюдал, как стадо потекло шумной пенистой речушкой через узкий мостик над Уотер-оф-Круден.

Следующее утро выдалось добрым, очень жарким и необычно тихим. В любое другое время я бы радовался такой погоде, но вчерашнее предупреждение эрудита и философа меня насторожило. А хуже всего в этих пророчествах, что они усугубляют тревожность. Сегодняшний день задался хорошо – значит, приходилось ожидать, что кончится он плохо. Около полудня я прогулялся на Уиннифолд; я знал, что в субботу строители уйдут пораньше и дом будет в полном моем распоряжении, и хотел пройтись по нему в тишине и наконец выбрать цветовую палитру. Там я провел несколько часов, а затем, приняв решение, направился в гостиницу.

За эти несколько часов погода изменилась как по волшебству. Будучи в четырех стенах, весь в мыслях о другом, я и не заметил перемены – пусть и спорой, но все же наверняка постепенной. Жара нарастала, пока не стала гнетущей; но время от времени по воздуху словно пробегала холодная дрожь, от которой я чуть не морщился. Все было спокойно – так сверхъестественно спокойно, что редкие звуки резали слух. Почти сошел на нет крик чаек, шум бьющихся о камни и берег волн, противоречивший тишине над морем; овцы и скот затихли до того, что отдельное коровье «му» или овечье «бе» звучали удивительно одиноко. Глядя на море, я ощутил усиление холодного ветра; или не столько ощутил, сколько знал, что он усиливался. Когда я сошел по тропинке на пляж, мне было послышался чей-то оклик – слабый и далекий. Вначале я не обратил на него внимания, поскольку знал, что меня звать некому; но, обнаружив, что он не умолкает, огляделся. В каждом из нас хватает любопытства, чтобы уж хотя бы оглядеться, когда зовут. Сперва я ничего не заметил; но потом на помощь слуху пришло зрение, и я увидел, что с рифа мне машут платками две женщины. Крики явственно доносились от них. Не к добру очутиться на рифе перед бурей; вдобавок я знал те рифы. И я поспешил со всех ног: путь до них был неблизкий.

У южного окончания Круден-Бей есть скопление скал, отходящих от берега, как шпора петуха. Дальше они идут разрозненно, многие невидимы во время прилива. Они образуют часть Скейрс, раскинувшуюся веером от мыса Уиннифолд. Среди тех скал приливы и отливы особенно сильны; не раз меня чуть не уносило, когда я там плавал. Что может случиться, когда тебя затянет в Скейрс, я слишком хорошо знал по участи Лохлейна Маклауда. Я стремглав несся по крутой тропинке и каменистому пляжу, пока не достиг Сэнди-Крейгс[16]16
  Песчаные камни.


[Закрыть]. На бегу я видел по приливу – слабому, но набирающему силу с каждой секундой, – что предсказанный пастухом шторм идет на нас на всех парах. В таких случаях каждый миг на счету. Больше того, от каждого мига зависела жизнь; и, задыхаясь, я полез через валуны. На отшибе за основной массой Сэнди-Крейгс торчат две скалы, чьи верхушки прилив не покрывает, но омывает с каждой волной. Ближайшая при низкой воде не отделена от основной массы, но соединяется с ней узким перешейком несколько футов длиной, который захлестывают первые же волны прилива, поскольку он находится на самом пути прибывающей воды. В девяноста – ста футах за этой скалой, через глубокий канал, есть внешний риф, в любое время представляющий собой остров. При низкой воде оттуда открывается лучший вид на множество скал Скейрс. Они поднимаются со всех сторон – гранит, как будто пожелтевший от волн на участке между линиями прилива и отлива; над второй уже не растут черные водоросли. Сей островок так укрыт за высокими скалами, что его не разглядеть из Круден-Бей или Порт-Эрролла; разве что с тропинки, поднимающейся на Уиннифолд. Повезло, что там проходил я, иначе бы попытки несчастных привлечь внимание пропали втуне.

Достигнув Сэнди-Крейгс, я поспешил перебраться через них и скоро увидел ту отдельную скалу. К счастью, вода стояла низко. Прилив только-только разгонялся, волны начали быстрый бег между скал. Когда я поднялся на предпоследний валун, оказался ярдах в тридцати[17]17
  1 ярд ≈ 0,9 м.


[Закрыть] и отчетливо разглядел двух женщин. Одна – коренастая и пожилая, вторая – молодая, высокая и необыкновенно красивая. Пожилая пребывала едва ли не в паническом состоянии, но молодая не выказывала испуга, хотя и смертельно побелела, – и по тому, как она тревожно озиралась, я видел, сколь далека она от спокойствия. На миг создался любопытный эффект, когда ее бледное лицо, обрамленное темными волосами, выделилось на фоне пены, взбивавшейся у дальних скал. Казалось, ее голова увенчана белыми цветами. Времени было в обрез, и я сбросил пальто с туфлями и приготовился к заплыву.

Перед этим я их окликнул:

– Что случилось с вашей лодкой?

В ответ раздался чистый молодой голос с явным американским акцентом:

– Ее унесло. Она пропала за скалами у мыса.

Миг я думал, что проще было бы найти ее, но один только взгляд на даль и состояние моря развеял все надежды. Волны поднимались так быстро, что уже лизали гребень скал. Женщин окатывало чуть ли не каждой волной. Без дальнейших отлагательств я прыгнул в море и поплыл. Девушка помогла взобраться на риф, и я встал рядом с ними: старушка крепко вцепилась в меня, а я держал девушку, пока волны омывали наши ноги. Несколько мгновений я оценивал положение, а затем спросил, умеют ли они плавать. Ответ был отрицательный.

– Значит, – сказал я решительно, – доверьтесь мне, и я переплыву с каждой из вас по очереди.

Старшая дама испуганно застонала. Я понял, что другого выхода нет и что, если не тянуть, будет нетрудно: расстояние небольшое, а волны еще не выросли. Чтобы поддержать дух женщин, я старался говорить так, словно все это – приятное приключение на отдыхе; но сам в то же время ужасно переживал. Преодолеть требовалось каких-то тридцать ярдов, но канал был глубоким, а прилив – сильным. К тому же волны становились все больше, а нам еще предстояло забраться на скользкий, покрытый водорослями камень.

Но ничего не оставалось, кроме как поторопиться; и, обдумывая, как лучше переправить пожилую даму, я произнес:

– Какая жалость, что у нас нет даже веревки, чтобы перетянуть друг друга.

Девушка так и подскочила от этой мысли:

– На лодке ее было предостаточно, но той, понятно, уже нет. И все же здесь найдется короткий кусок. Я привязала носовой фалинь к камню, но по-женски забыла убедиться, закреплен ли второй конец, и, когда начался прилив, лодку унесло. Привязанный конец должен быть на месте.

Когда набежавшая волна укатилась, девушка указала на короткую веревку, охватившую скальный выступ; свободным концом играли волны. Я тут же подскочил туда, увидев возможный выход из наших затруднений: пусть веревка коротковата – но и расстояние невелико, и, если ее расплести, длины вполне могло хватить. Я как можно быстрее отвязал веревку. Дело оказалось непростое – волны подпускали не больше чем на пару секунд; и все же я наконец освободил ее и вытянул. Это был отрезок всего лишь футов тридцать в длину, но сердце мое радостно екнуло.

Девушка тоже все поняла и тут же сказала:

– Позвольте помочь.

Я вручил ей один конец веревки, и мы вместе принялись ее расплетать. Это было не так-то легко – трудиться, стоя на неровной поверхности рифа, когда по ногам бежала вода, а старушка рядом охала, ахала и просила поторопиться. По большей части она молила меня, словно я какой-то deus ex machina[18]18
  Бог из машины (лат.) – театральное понятие, обозначающее чудесное спасение.


[Закрыть] и потому способней беспомощных женщин; но эти жалобы были обращены к молодой спутнице, которая даже тогда, среди переживаний и спешки, уделяла время, чтобы успокаивающе положить руку на плечо старушке и сказать:

– Тише! О, прошу, тише! Ни слова, дорогая. Вы только саму себя пугаете. Соберитесь с духом! – и прочие слова, полные тепла и ободрения. Один раз девушка осеклась, когда о ее ноги разбилась волна посильнее других. Пожилая дама, уцепившись за нее, попыталась приглушить свой вскрик до стона, снова и снова жалобно повторяя: «О, мисс Анита! О, мисс Анита!»

Наконец мы расплели веревку на четыре части, и я принялся связывать их одну за другой. В результате получился трос достаточно длинный, чтобы перебраться со скалы на скалу, хоть местами весьма сомнительной прочности. С одного конца я связал большую петлю и пропустил через голову низкой дамы ей под мышки. Я предупредил обеих, чтобы они не подвергали веревку большому или внезапному напряжению. Пожилая дама возражала против того, чтобы идти первой, но девушка и слушать этого не желала, а ее желание было для меня законом. Я взял свободный конец и, нырнув, доплыл до второй скалы, насилу на нее взобравшись, поскольку волны, сами по себе еще не опасные, затрудняли любое движение. Я дал знак даме спускаться в море, что она весьма отважно проделала не без помощи девушки. В воде она захлебывалась и отплевывалась, вцепившись смертной хваткой в петлю; но я тянул не спеша, размеренно, не доверяя прочности веревки. В считаные секунды дама уже переправилась, а я помогал ей взобраться на камень. Когда леди твердо встала на ноги, я вручил ей свободный конец и сам поплыл обратно с петлей. Девушка не мешкала и не чинила неприятностей. Когда она помогала мне подняться, я не мог не заметить ее силу; она держала мою мокрую руку крепко и уверенно, без трепета. Я догадался, что теперь, когда ее спутница оказалась в безопасности, собственная судьба ее не заботила. Я дал знак пожилой даме приготовиться; девушка скользнула в воду, я – за ней и поплыл рядом. Старушка потянула изо всех сил и увлеклась настолько, что не вняла моему предостерегающему оклику. Тянула так, словно это вопрос жизни и смерти; в результате уже на трети пути веревка порвалась, а старушка с размаха села на скалу. Девушка окунулась с головой и вынырнула, хватая ртом воздух. В судорожном порыве, объяснимом в такой момент, она так ухватилась за мою шею, что подвергла опасности нас обоих. Пока мы оба не пошли ко дну, я вырвался из хватки, хоть и с немалым трудом, так что, когда мы вынырнули, она оказалась на расстоянии руки.