Текст книги "Судьбы Серапионов"
Автор книги: Борис Фрезинский
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 41 страниц)
То, что все Серапионы – разные, было очевидно сразу, но что Братство распадается, первым со стороны почувствовал и фиксировал (в 1924 году) Юрий Тынянов, фиксировал едко: «Теперь очевидно, что „Серапионовы братья“ могут быть названы разве только „Серапионовыми кузенами“»[90]90
Ю. Тынянов. Поэтика. История литературы. Кино. С. 150.
[Закрыть].
«Распадаясь», Серапионы утрачивали не только Братство, но и способность писать по-новому. Ощущение, что блистательно начинавшее Братство выдыхается – уже в середине 1920-х годов владело умами проницательными. Литератор, беседовавший в 1926 году с Замятиным, записал: «О „Серапионах“… он говорит неохотно, считает этот опыт малоудачным. Повторять его излишне. „Потому что, – писал он в письме… – всякий должен писать по-своему, всякий должен быть изобретателем, а не усовершенствователем. Тут нужно пролезть сквозь чащу и выйти из неё ободранным, в крови, а не прогуливаться по утоптанной и усыпанной песочком дорожке. Художника, поэта такие дорожки губят, они превращаются в эпигонов“»[91]91
Иннокентий Басалаев. Записки для себя. / Публикация Е. М. Царенковой, комментарии А. Л. Дмитренко // Минувшее. Вып. 19. М.; СПб., 1996. С. 366.
[Закрыть].
Как бы предчувствуя грядущие роковые перемены, в восьмую годовщину Братства, пришедшуюся на «год великого перелома», все Серапионы собрались вместе и широко праздновали свой день. Вот отчет Федина: «Было внезапно весело и молодо. Обычные гости – формалисты и даже Шкловский в числе них – не мешали и, кажется, веселились вместе с нами. Правда, ни слова о серьезных вопросах, ни одного повода к столкновению. Вероятно, не без умысла: чувство какого-то окончательного раздела помешало возникнуть спорам, хотя бы в начале вечера, и внутренно все были рады, что встреча протекла на пустяках. Была „стенная газета“, злая и остроумная (Зощенко, Тихонов, Каверин), было „кино“[92]92
Пантомима-импровизация, придуманная, как жанр, Лунцем; обычно ему помогали Шварц и Зощенко, а «играть» приходилось всем, кого Лунц назначал.
[Закрыть], поставленное Шварцем, с участием многих из серапионов и Форш. Шварц был в ударе, и „кино“ прошло блестяще, как во времена Лунца, в Доме искусств»[93]93
К. Федин. Собр. соч. Т. 12. С. 35. Запись 3 февраля 1929 года.
[Закрыть]. Затем Федин переходит к вопросу «что делать?» и говорит о заметке Слонимского для «Жизни искусства» (см. Приложение I): «Но вот теперь Слонимского попросили написать статью о серапионах, и он кается мне в том, что писать не о чем, что говорить правду – значит признать распад, а не признавать его – значит лгать. Ничего не остается делать, как вспоминать прошлое и помянуть лишний раз покойника Лунца. Он умер „символически“ – говорит Слонимский – в начале развала серапионов, и унес с собою наше „единство“. Вероятно, это так».
Безусловно, это так.
Н. Чуковский вспоминал последнюю посещенную им Серапионову годовщину 1 февраля 1931 года (уже не впервой Серапионы собирались раз в году): «Происходила она на квартире у Тихонова, Зверинская, 2, и состояла в дружеской попойке. Не сомневаюсь, что только в этом заключается и смысл всех остальных „годовщин“»[94]94
Н. Чуковский. Литературные воспоминания. С. 89.
[Закрыть]. Это, конечно, взгляд давно уже человека со стороны. Чувства основных Серапионов были сложнее. Обиженный тогда на выбившихся «в люди» Братьев и произнесший на восьмой годовщине речь «Я обвиняю», Каверин пишет в «Эпилоге», что американский славист Гари Керн, найдя в архиве эту его речь, решил, что она датирует прекращение деятельности ордена, «но, – продолжает Каверин, – все усложняющиеся отношения остались и надолго. Их деформация, происходившая под тем „давлением времени“, поразительна… Да, те же „серапионы“, которые стали тупо-послушными литературными вельможами, не забывали о нашей первоначальной близости»[95]95
В. Каверин. Эпилог. С. 100.
[Закрыть]. По существу об этой программе «не забывать» говорил еще летом 1929 года Федин (публичная травля Пильняка и Замятина уже показывала, каким станет будущее литературы): «Иллюзию Серапионовского братства надо сохранять. Бездарно и грубо ставить последнюю точку, ибо я убежден, что серапионовский дух – это лучшее, что есть в каждом из нас»[96]96
К. Федин. Собр. соч. Т. 12. С. 40. Запись 15 июля 1929 г.
[Закрыть].
В 1930 году в Москве травили (и затравили) перевальцев[97]97
Об этом см.: Г. Белая. Дон-Кихоты 20-х годов. М., 1989.
[Закрыть], Серапионам это не грозило – они давно уже существовали только в памяти и только в истории. Федин в тот год говорил о Серапионах с Ольгой Форш – она заканчивала роман о Доме Искусств «Сумасшедший корабль», и после разговора К. А. записал в дневнике – марксистская терминология очень шла к эпохе «великого перелома»: «Я говорю ей, что „серапионов“ нужно дифференцировать, иначе она запутается. Ведь серапионы – „единство противоречий“. Нас объединило время… Шкловитяне (мальчики Лунц и Каверин) объединились со мной и Всеволодом. Наше сожительство может быть объяснено только дедуктивно. Надо идти от общего, от времени, от эпохи»[98]98
К. Федин. Собр. соч. Т. 12. С. 51–52.
[Закрыть]…
Впереди была долгая жизнь, у каждого своя, и еще много-много лет 1 февраля бывшие Братья собирались и вспоминали молодость…
I. ПОРТРЕТЫ
М. Добужинский. Двор Дома Искусств (1921).
Основной состав Серапионов
1. Брат-Скоморох Лев Лунц (1901–1924)Это был самый веселый и самый одаренный из Серапионовых Братьев, а судьба оказалась к нему особенно жестокой и безжалостной.
Лев Натанович Лунц родился 2 мая 1901 года в Петербурге. Справочник «Весь Петербург» перечисляет глав двенадцати различных семейств по фамилии Лунц, проживавших в столице империи, – присяжных поверенных, врачей, провизоров. Родители писателя – выходцы из Шяуляя (Литва). Его отец – Натан Янкелевич – закончил Юрьевский (теперь – Тартуский) университет, получив право работать провизором. В 1903 году Лунцы жили на Забалканском (теперь – Московский), 22, где у отца писателя был магазин аптекарских товаров; затем перебрались ближе к центру, к Пяти углам. «Весь Петербург» на 1914 год, ошибочно именуя Натана Янкелевича – Моисеевичем, сообщает его адрес: Троицкая улица (теперь – Рубинштейна), 26. В этом доме помещалась сначала аптека, а потом магазин медицинского оборудования Натана Лунца (теперь здесь издательство «Академический проект» и при нем книжный магазин и кафе).
В семье Натана Лунца было трое детей: два мальчика – Яков и младший Лева – и дочь Женя. Способности Левы Лунца к языкам определились очень рано. В 1918 году (большевики уже правили страной, и магазин Н. Я. Лунца реквизировали) Лева закончил 1-ю Санкт-петербургскую гимназию (так она именовалась, когда он начал в ней учиться), закончил с аттестатом, дающим право на золотую медаль (медалей в 1918 году, правда, уже не давали) и поступил на историко-филологический факультет Петроградского университета. Уже в первый год он сдал экзамены за три курса. Одновременно учился в Педагогическом институте при университете, где упор делался не на теорию, а на языки. И еще активно работал в литературной Студии «Всемирной литературы» – в семинарах Замятина и Чуковского; потом от Чуковского сбежал к Шкловскому, о чем имеется покаянный стишок в знаменитой «Чукоккале»:
Писать и даже печататься Лунц начал в 1919 году.
Сын Корнея Чуковского Николай вспоминал: «Лева Лунц был кудрявый шатен, среднего роста, со светло-серыми глазами. Он обладал замечательным характером – он был добр, скромен, жизнерадостен, трудолюбив, серьезен и весел. Я обожал его и постоянно им восхищался. Он был на два года старше меня, но дружил со мной совершенно на равных, никогда не оскорбляя моего самолюбия подростка, попавшего в компанию старших. И меня, и всех окружающих особенно поражало в Льве Лунце одно его свойство – стремительность. Он был человек огромного темперамента и мгновенных реакций. Речь его текла стремительно, потому что стремительными были его мысли, и слушателю нелегко было за ними поспевать. Говоря, он постоянно бывал в движении, жестикулировал, перескакивал со стула на стул. Это был ум деятельный, не терпящий вялости и покоя»[100]100
Н. Чуковский. Литературные воспоминания. М., 1989. С. 66.
[Закрыть]. Таковы впечатления юноши, но вот запись о Лунце в дневнике человека почтенного возраста: «Милый, кудрявый, с наивными глазами. Хохочет бешено. Он уже доктор филологии, читает по-испански, по-французски, по-итальянски, по-английски, а по внешности гимназист из хорошего дома, брат своей сестры-стрекозы. Он, когда был у нас в „Студии“, отличался тем, что всегда говорил о своей маме или папе»[101]101
К. Чуковский. Дневник 1901–1929. М., 1991. С. 211.
[Закрыть].
Сказанное относится к 1920 году, когда Лунц писал трагедию «Вне закона».
Все силы Лунца были отданы литературе[102]102
На другое Лунца уже не хватало. Художник В. Милашевский возмущенно поведал в мемуарах, как однажды зашел в комнату к Лунцу в Доме Искусств и завел с ним разговор о живописи. Это застало Лунца врасплох, он оказался несведущ, и вкусы его Милашевского потрясли так, что и спустя годы он написал о них: «Культура слепых людей» (В. Милашевский. Вчера, позавчера. Л., 1972. С. 1889).
[Закрыть], и всё им написанное – литературно. Лунц не пытался, подобно многим Серапионам, отобразить на бумаге собственный житейский опыт (у него, понятно, предельно скромный), но в своих сугубо литературных построениях, тем не менее, не считал возможным уходить от проблем реальной жизни. «Вне закона» – пьеса, действие которой происходит в старой Испании. Но испанский материал, хорошо знакомый Лунцу, не уводит его от раздумий над современностью, над тем, что происходит в России. И совершенно не случайно эта пьеса – о революции, о механизме ее перерождения, о том, как справедливое негодование народа, задавленного властью, превращается в зверство толпы, ощутившей неограниченную свободу, и о том, как настает момент, когда любимый народом вождь отбрасывает прочь благородные лозунги (будем жить по законам чести!) и горячие свои обещания (никакого кровопролития!) и накидывает на разбушевавшуюся стихию удавку, куда более жесткую, чем та, с которой призывал покончить.
В пьесе Лунца две центральные фигуры: разбойник Алонзо, грабящий богатых, чтобы помогать бедным, и потому естественно становящийся вождем народных толп, и придворная потаскуха Клара (графиня Урсино) – есть несомненная издевка в том, что именно ей поручил Лунц быть если не скрытым дирижером действия, то уж всяко неумолимым судьей, обеспечивающим возмездие, заслуженное героем. Непохоже, однако, чтобы это возмездие веселило зрителей (как и действующую на сцене толпу – ей всегда положено оставаться в дураках).
Пьесу «Вне закона» написал восемнадцатилетний юноша, чье быстрое перо изобразило суть революционного процесса, над хитросплетениями которого тогда – т. е. задолго до развязки – ломали голову куда более опытные современники Лунца. И это вдвойне поражает сегодня, когда Россия вновь проходит очередной цикл послереволюционных «преобразований» и на лицах её почтенных граждан застыл недоуменный вопрос: как же это все так с нами получилось?
Хотя действие пьесы «Вне закона» в пространстве и времени было благоразумно удалено от России 1920 года в условную старую Испанию, тем не менее, напечатать пьесу в России Лунцу не удалось («Вне закона» опубликовал любивший Лунца Горький в своем берлинском альманахе «Беседа» в 1923 году). Более того, как только художественный руководитель Александринского театра Ю. М. Юрьев объявил о готовящейся постановке пьесы «Вне закона», работа над спектаклем была запрещена, а вскоре пьесу Лунца как контрреволюционную запретили уже на всей территории Советской России (подробнее об этом – в сюжете «Первое клеймо»)… Следующую пьесу Лунца – трагедию «Бертран де Борн» – удалось напечатать в питерском альманахе «Город», но театральная работа над ней (в БДТ) тоже была запрещена… В 1923 году в Советской России напечатали еще одну пьесу Лунца «Обезьяны идут» – острую и парадоксальную (в ней, как утверждает В. Каверин, отразилась оборона Петрограда от Юденича в 1919 году[103]103
В. Каверин. Петроградский студент. М., 1976. С. 225.
[Закрыть], а Шкловский считал, что это была пьеса о будущих фашистах… «В конце пьесы с обезьянами сражались все, и даже мертвые вставали, чтобы их прогнать»[104]104
В. Шкловский. Жили-были. М., 1966. С. 420.
[Закрыть]) – но об её постановке на советской сцене речи даже не заходило. Н. Чуковский, очень любивший Лунца, пишет: «Драматургия его удивительно темпераментна, свежа, и самостоятельна по стилю, полна мыслей, и то обстоятельство, что пьесы его никогда не ставились на сцене (это неточно – Б.Ф.), можно объяснить только нашим невежеством и нашей любовью наводить тень на ясный день»[105]105
Н. Чуковский. Литературные воспоминания. С. 68.
[Закрыть] (Н. К. был человеком системы и хорошо её знал).
Прозаическое наследие Лунца невелико – с десяток рассказов. Один из них – «Исходящая № 37» – имеет подзаголовок «Дневник Заведующего Канцелярией». Его герой, проработавший 20 лет делопроизводителем в Сенате, теперь служит в Политпросвете. Ему приходит мысль с помощью гипноза превращать людей в дефицитные предметы – в коров (для борьбы с молочным кризисом), в лошадей (для поддержки Автогужа), и, наконец, – в листы бумаги, которая была в большом дефиците. Когда в процессе эксперимента герой превратил себя в бумагу, зашедший к нему в кабинет инструктор взял листок со стола, предварительно проверив – достаточно ли мягкая… Вот такие вполне кафкианские сюжеты порождала советская действительность 1921 года. Кстати, Корней Чуковский с тоской записал, как не поняла публика Лунца, когда он читал этот рассказ: «Смеялись только в несмешных местах, относящихся к фабуле. Если так происходит в Петербурге, что же в провинции! Нет нашей публики. Нет тех, кто может оценить иронию, тонкость, игру ума, изящество мысли, стиль и т. д. Я хохотал и нарочно следил за соседями: сидели как каменные»[106]106
К. Чуковский. Дневник 1901–1929. С. 170.
[Закрыть].
Не только «революционная» современность занимала писателя Льва Лунца, но и далекая история – Библия, старая Испания. Его рассказ «В пустыне», написанный в марте 1921 года и напечатанный в первом и, как оказалось, последнем номере альманаха «Серапионовы Братья», был стилизован под библейские тексты. Ю. Тынянов признавал, что «рассказ написан компактно и сильно»[107]107
Ю. Тынянов. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 133.
[Закрыть], а М. Шагинян отмечала, что Лунц ведет этот рассказ «совершенно в него не вмешиваясь и давая логике действия разворачиваться с почти музыкальною строгостью»[108]108
М. Шагинян. Литературный дневник. М.; Пб., 1923. С. 129.
[Закрыть]. Эту вещь Лунца оценил Горький («сильно написал Лунц»[109]109
Письмо М. Слонимскому от 19 августа 1922 (М. Горький и советские писатели. Неизданная переписка. Литературное наследство. Т. 70. М., 1963. С. 378).
[Закрыть]), относившийся к молодому автору с редкой даже для него нежностью. В «Телефонной книжке» Шварц сравнивает рассказы и пьесы Лунца; вывод, который он делает, тем более важен, что Шварц – великий драматург: «Рассказы его были суховаты, программно-сюжетны. Но в пьесах был настоящий жар, и сделаны они были из драгоценного материала. Это был прирожденный драматург милостью божьей»[110]110
Е. Шварц. Телефонная книжка. М., 1997. С. 413.
[Закрыть].
В 1922 году петроградский журнал «Литературные записки» отвел большую часть своего третьего номера Серапионам, предложив каждому из них рассказать о себе. Лунц ответил: «Глупо писать автобиографию, не напечатав своих произведений… И не лучше ли будет, если я, вместо того чтобы говорить о себе, напишу о братстве?». Далее следовала статья (потом её неизменно называли декларацией) «Почему мы Серапионовы братья?». Статья Лунца вызвала острую дискуссию и в кругу Серапионовых братьев, и в печати. Лунц участвовал в дискуссии, и в Москве напечатали его ответную статью «Об идеологии и публицистике».
В 1946 году с подачи референтов Жданов цитировал декларацию Лунца, громя Зощенко. 10 лет спустя это отлилось в железобетонные строки Большой Советской энциклопедии о Серапионовых братьях; Л. Лунц был объявлен теоретиком этой враждебной советской литературе группы. Не подлежавшая обжалованию дурацкая формула обвинения не допускала Лунца в историю литературы без одиозного (тогда) клейма антисоветчика.
Как неожиданно выяснилось, беловая рукопись декларации Лунца сохранилась у Елизаветы Полонской, и, когда я сравнил её с опубликованным в 1922 году текстом, обнаружилось, что либеральная редакция журнала, опасаясь цензуры, самые острые места в нем смягчила (журнал это не спасло – его тут же прикрыли). «Слишком долго и мучительно истязала русскую литературу общественная и политическая критика, – писал Лунц. – Пора сказать, что „Бесы“ лучше романов Чернышевского. Что некоммунистический рассказ может быть гениальным, а коммунистический – бездарным… Мы пишем не для пропаганды. Искусство реально, как сама жизнь»[111]111
Полный текст «декларации» Лунца – см.: Вопросы литературы. 1995. № 4. С. 322–325; воспроизведен в Приложении 1.
[Закрыть].
Клеймо «теоретика» группы, поставленное впоследствии на Лунце, удивляло его товарищей, хотя вопросы «литературы и идеологии» Лунца действительно занимали. 13 марта 1923 года Горький писал Слонимскому: «А Лунц теоретизирует, это тоже не очень хорошо, во всяком случае: несколько преждевременно… По натуре, по существу своему, Левушка прежде всего – художник»[112]112
М. Горький и советские писатели. Неизданная переписка. Литературное наследство. Т. 70. М., 1963. С. 384–385.
[Закрыть].
Лев Лунц – Серапион с первого же дня провозглашения братства, и само название группы «Серапионовы Братья» впоследствии некоторые определенно связывали с Лунцем, помня его любовь к Гофману и профессиональное знание западных литератур. Ретроспективно Лунцу отводят место лидера «левого» фланга Серапионов. Лунц был западник и сюжетник, он считал острую мысль и динамичный сюжет основой литературы. И он был пылкий, яростный полемист. «Я никогда не встречал спорщиков, подобных ему, – его испепелял жар спора, можно было задохнуться рядом с ним», – вспоминал Федин[113]113
К. Федин. Собр. соч.: В 12 т. Т. 10. М., 1986. С. 69.
[Закрыть]. Впрочем, Лунц скорее убеждал, чем был убежден, – замечает наблюдательный скептик Шварц[114]114
Е. Шварц. Живу беспокойно. Из дневников. Л., 1990. С. 287.
[Закрыть].
Но, даже жестоко споря и не соглашаясь с ним, его любили все, и на библейский лад Шкловский звал его Вениамином Серапионов[115]115
«Впрочем, – продолжал Шкловский, – у них три Вениамина. Лев Лунц, Владимир Познер, который сейчас в Париже, и настоящий Вениамин – Вениамин Каверин» (В. Шкловский. Сентиментальное путешествие. М., 1990. С. 267).
[Закрыть]. Было в Лунце еще одно, очень располагающее к нему, свойство – об этом рассказывал первым написавший о Лунце Федин: «Резко подвижный, как бы вечно трепещущий, Лунц обладал многими чертами детства, но в то же время – одною такой, которая свойственна почти исключительно взрослым: он страстно любил детей – „Торжественно клянусь вам, друзья: у меня будет не меньше двенадцати человек детей“. Несомненно, дети тоже любили его…»[116]116
К. Федин. Собр. соч. Т. 10. С. 77.
[Закрыть].
Лев Лунц внес в Братство не только дух зажигательной дискуссионности, но и стремительность, веселье игры. Его знаменитые кинопародии (на тогдашнее западное кино) описали многие. «Все присутствующие были одновременно и актерами, и зрителями. Драматургом и режиссером был Лунц. Он мгновенно изобретал очередную сцену, за руки стаскивал со стульев нужных для неё исполнителей, отводил их на несколько секунд в сторону, шепотом сообщал каждому, что он должен делать (слов не полагалось, кинематограф был немым), и сцена исполнялась. Зрители от хохота падали на пол»[117]117
Н. Чуковский. Литературные воспоминания. С. 67.
[Закрыть]. Полонская рассказывает, что Лунцу обычно помогал Зощенко, а конферанс блистательно вел Шварц[118]118
Вопросы литературы. 1995. № 4. С. 316.
[Закрыть]. Писатель А. Ивич (И. И. Бернштейн) вспоминал «живой кинематограф, которым руководили Евгений Шварц и Лева Лунц»: «Они были двумя конферансье и всякие трюки изображали. Я помню, как Нельдихен[119]119
Сергей Евгеньевич Нельдихен (Ауслендер; 1899–1942) – поэт, участник «Цеха поэтов».
[Закрыть] изображал статую свободы – он был огромного роста, с длинными ногами… А я проползал у него между ногами, изображая пароход, который причаливает к нью-йоркской гавани…»[120]120
Осип и Надежда Мандельштам в рассказах современников. М., 2002. С. 131.
[Закрыть]. 30 сентября 1922 года в письме Берберовой Лунц привёл названия трех своих последних «фильмов»: трагедия «Действительный член „Дома Искусств“» (про Н<икитина>), «Памятник Мих. Слонимского» и «Фамильные бриллианты Всеволода Иванова»[121]121
Л. Лунц. Обезьяны идут. СПб., 2000. С. 280.
[Закрыть]. Ольга Форш изобразила Лунца в романе «Сумасшедший корабль» в образе юноши-фавна: «Вот он <Шкловский – Б.Ф.> и тот голубоглазый, легкий, возможно, козлоногий юный фавн – смехом, шумом и самими собой наполняли особенно Сумасшедший корабль. Юноша-фавн запомнился как перепроизводство энергии, как мальчишеское озорство в единоличном кинофильме с излюбленным публикой номером – „Фамильный бриллиант пролетарского писателя Фомы Жанова“… По годам фавн был просто мальчик… Казалось, он так разбежался, что конца нет разбегу…»[122]122
О. Форш. Сумасшедший корабль. Л., 1931. С. 44.
[Закрыть].
Литературный путь Лунца начался очень уверенно; казалось, что сомнения ему вовсе не свойственны. Между тем, все было не так. В этом отношении характерны письма Лунца Горькому[123]123
Неизвестный Горький. Горький и его эпоха: Материалы и исследования. Вып. 3. М., 1994; Лица. № 5. М.; СПб., 1994.
[Закрыть] (их переписка свидетельствует об удивительном взаимном доверии писателей разного возраста и разных весовых категорий). Одно из писем Лунца было особенно исповедальным. 16 августа 1922 года он писал Горькому в Германию: «Мне нужно посоветоваться с твердым человеком, которому я верю и которого уважаю. Таких людей в Петербурге сейчас нет. Простите еще раз, что я решаюсь обратиться к Вам. Первое сомнение (и самое жестокое): правильно ли поступил я, ударившись в литературу? Не то, чтобы я не верил в свои силы: верю я в себя, может быть, слишком смело. Но я – еврей. Убежденный, верный и радуюсь этому. И я – русский писатель. Но ведь я русский еврей, и Россия – моя родина, и Россию я люблю больше всех стран. Как примирить это? Я для себя примирил всё, для меня это ясно и чисто, но другие говорят: „Не может еврей быть русским писателем“. Говорят – вот по какому поводу. Я не хочу писать так, как пишут 9/10 русских беллетристов и как пишут, в конце концов, и Пильняк и большинство „серапионов“. Я не хочу густого, областного языка, мелочного быта, нудной игры словами, пусть цветистой, пусть красивой. Я люблю большую идею и большой, увлекательный сюжет, меня тянет к длинным вещам, к трагедии, к роману, непременно сюжетному. А Ремизова и Белого не терплю. Западную литературу люблю больше русской… Я могу молчать и хочу молчать (если б только не деньги!) еще 10 лет, потому что верю в себя. Но кругом говорят, что я не русский[124]124
Характерный пример – анонимная (возможно, принадлежавшая Г. Иванову) ответная реплика петроградского журнала «Цех поэтов» на заметку Лунца в «Книжном угле» (№ 8. 1922), в которой молодой автор употребил формулу «мы все»: «Кто это „мы все“, от лица которых пишет критик? Русские читатели? Или члены семейства Лунц?» (1922. № 3. С. 76).
[Закрыть]. Что я люблю сюжет, потому что я не русский. И что ничего у меня не выйдет…». Ответ Алексея Максимовича неизвестен, но в следующем письме к нему Лунц говорит: «Я был бесконечно тронут, получив Ваше письмо, такое трогательное и теплое. Оно принесло мне полное успокоение и доставило мне полную и большую радость. Спасибо!».
В 1921 году, когда родители Лунца, восстановив свое литовское гражданство, покинули Питер, младший сын ехать с ними категорически отказался. Ему дали сырую комнатенку в Доме Искусств. Болезнь, которая так чудовищно рано свела его в могилу, уже начиналась, и два года, прожитые в Доме Искусств, в сырости, холоде и голоде, её, несомненно, подхлестнули.
Одно происшествие с Лунцем, имеющее прямое отношение к его болезни, описывает Шкловский: «Когда он окончил университет, „Серапионы“ в доме Сазонова[125]125
Петр Владимирович Сазонов – завхоз Дома искусств.
[Закрыть] качали его. Все. И мрачный тогда Всеволод Иванов кинулся вперед с боевым криком киргиза. Чуть не убили, уронив на пол. Пришел тогда к ним ночью профессор Греков, провел пальцем по позвоночному лунцевскому столбу и сказал: „Ничего, можно ноги не ампутировать“. Чуть-чуть не стреножили. Через две недели Лунц танцевал с палкой»[126]126
В. Шкловский. Сентиментальное путешествие. М., 1990. С. 267.
[Закрыть].
Вскоре его призвали в армию – тогда и выяснилось, что он тяжело болен. Получив освобождение от призыва, Лунц продолжал работать, но болезнь прогрессировала. «Зиму с 1922-го на 1923 год он безвыходно провалялся на кровати у себя в крохотной комнатке в Доме искусств. У его постели постоянно толпился народ, он по-прежнему острил, стремительно жестикулировал, спорил, громко смеялся. Время от времени он еще выползал из своей конуры на общие сборища и устраивал свои ослепительные „кинематографы“. Он много писал и принимал пылкое участие во всех делах Серапионов. Но чувствовал себя все хуже и хуже»[127]127
Н. Чуковский. Литературные воспоминания. С. 60.
[Закрыть].
В 1923 году Лунц понял, что без лечения на Западе – погибнет. Он запросил в Университете стажировку в Испанию. «К весне ему стало так плохо, – продолжает свой рассказ Н. Чуковский, – что родители мои, очень его любившие, взяли его к себе, и мы с ним начали жить в одной комнате. Он уже не вставал с постели»[128]128
Там же. С. 70.
[Закрыть]. В мае 1923 года ГПУ (по представлению Университета) его отпустило. Шварц описывает прощальный вечер едва ли не легкомысленно («Вечер был шумен и весел… Только главный его виновник грустил… ему нездоровилось – он с трудом раскрывал рот – болела челюсть в суставе… Мы подсмеивались над его челюстью…»[129]129
Е. Шварц. Живу беспокойно… С. 275.
[Закрыть]) – он ничего не предчувствовал. Лунц отправился морем, но добрался только до Гамбурга, где обосновались родители. С парохода его вынесли на руках. Только на один день он смог выбраться в Берлин – тогдашний центр русской эмиграции.
Целый год Лунц провел в санаториях и клиниках… Это был последний год жизни человека, прикованного к больничной койке. И за этот год Лунц написал задуманную еще в Питере пьесу «Город Правды», киносценарий «Восстание вещей», массу писем. Серапионы получали от него неизменно веселые длинные послания, исполненные самого неподдельного интереса к их работе, делам, жизни. Изредка в письмах Лунца встречались грустные строчки о болезни: «У меня все по-старому. Надеюсь все же к XXV-летнему юбилею Серапионов выздороветь»[130]130
Из письма Федину 23 января 1924 года (Вопросы литературы. 1993. № 4. С. 247).
[Закрыть]…
1 февраля 1924 года – третья годовщина Серапионов и первая, которую праздновали в Питере без Лунца. Он прислал братьям фантастический рассказ-пародию «Хождение по мукам», действие которого происходит в 1932 году. Рассказ содержит девять главок – каждому Серапиону посвящена своя главка. «Хождение по мукам» зачитывалось на серапионовском сборище и в ответ Лунцу направили огромное коллективное письмо – каждый его автор написал Лунцу несколько сердечных строк. Это были (по порядку) – Шварц, Дуся (будущая Слонимская), Агути Миклашевская[131]131
Августа Леонидовна Миклашевская (1891-?) – актриса Московского Камерного театра.
[Закрыть], жена Шкловского Василиса, Замятин, Зощенко, Каверин, Груздев, Шкловский, Д. Выгодский[132]132
Давид Исаакович Выгодский (1899–1943) – поэт, переводчик, литературовед, критик.
[Закрыть], Тихонов и его жена М. К. Неслуховская, Полонская, Шагинян, Слонимский, Валентина Ходасевич[133]133
Валентина Михайловна Ходасевич (1899–1970) – художница, мемуаристка, племянница поэта.
[Закрыть], Жак Израилевич[134]134
Жак (Яков) Львович Израилевич (1879–1953) – секретарь М. Ф. Андреевой.
[Закрыть], Федин и его жена Дора Сергеевна, Лидия Харитон. (В шестидесятые годы американский славист Гари Керн разыскал в Англии сестру Лунца Евгению Натановну Горнштейн и нашел у неё на чердаке чемодан с письмами Льву Лунцу; их публикация в 1966 году в двух номерах нью-йоркского «Нового журнала» стала сенсацией и вызвала новую волну интереса к фигуре Лунца).
Ему все труднее становилось справляться с собой. 22 марта 1924 года Лунц писал Федину: «Костя, со мной плохо. Весна пришла, а болезнь ни с места. Я сплю целый день, писать, читать не могу. Я ржавею, Костя!.. Не могу больше – хочу на улицу, гулять, двигаться!.. Ой, плохо! Не забывайте меня, черти!»[135]135
Вопросы литературы. 1993. № 4. С. 259.
[Закрыть].
В воскресенье 11 мая 1924 года берлинская газета «Руль» поместила сообщение в черной рамке: «В пятницу 9 мая в 10 часов утра скончался после продолжительной и тяжелой болезни ЛЕВ НАТАНОВИЧ ЛУНЦ 23-х лет, о чем в глубоком горе извещают родители, сестра, брат и невестка покойного. Погребение в понедельник 12 с.<его> м.<есяца> в 4 часа дня на еврейском кладбище в Гамбурге»[136]136
В советских источниках (например, КЛЭ Т. 4. 1967. К. 455) в качестве даты смерти Лунца указывается 8 мая 1924 г.
[Закрыть]. На той же странице был напечатан без подписи краткий некролог «Смерть Л. Н. Лунца», в котором упоминались пьеса «Вне закона» и «публицистико-критические» статьи покойного. На родине Лунца краткий некролог ему «Ленинградская правда» поместила лишь 23 мая.
Из всех Серапионов одному только Федину довелось побывать на могиле Лунца. 24 июня 1928 года он записал в дневнике: «Утром на могиле Лунца. Старики его безутешны… Могила без насыпи, плоская, с высоким черным камнем. На нем надпись – по-русски, немецки, еврейски. На немецком языке Лунц назван доктором…»[137]137
К. Федин. Собр. соч. Т. 12. С. 7.
[Закрыть]
«Его уход объединил нас своей внезапностью, своим трагизмом, сжал нас в тесное кольцо, – вспоминал Федин позднее, – и это был апогей нашей дружбы, её полный расцвет, и с этого момента, с этого года кольцо начало слабеть…»[138]138
К. Федин. Собр. соч. Т. 10. С. 135.
[Закрыть]. И еще один абзац из книги Федина: «Смерть Лунца оставила по себе отметины на истории нашего развития: с ней мы утратили черты запальчивой веселости в нашем литературном темпераменте, и она явилась как бы преддверием испытаний для нашей дружеской связи»[139]139
Там же. С. 134–135.
[Закрыть]. Это чувствовали тогда все Братья – недаром М. Слонимский написал в 1929 году: «Лев Лунц был центральной фигурой Серапионов, главным организатором группы»[140]140
М. Слонимский. Восемь лет «Серапионовых Братьев» // Жизнь искусства. 10 марта 1929. № 11. С. 5.
[Закрыть].
Первая книга Лунца в России вышла только в 1994 году.
Дарственная надпись Л. Н. Лунца А. И. Ходасевич на оттиске: Лев Лунц. «Обезьяны идут!». Пьеса («Веселый альманах», изд. «Круг», 1923).
«Дорогой Анюте (Анне Ивановне) с благодарностью за компрессы и за приятные беседы. Только не читай эту дрянь. Лев Лунц».
Собрание А. Л. Дмитренко (С. Петербург). (Далее в книге все автографы, местонахождение которых не указано, – из собрания автора).
Дарственная надпись Л. Н. Лунца и М. Л. Слонимского Б. М. Эйхенбауму на книге: «Серапионовы братья. Альманах первый» («Алконост». СПб., 1922).
«Глубокоуважаемому Борису Михайловичу Эйхенбауму от уважаемых Серапионов М. Слонимский, Лев Лунц».
Собрание Музея Анны Ахматовой в Фонтанном доме.
