Текст книги "Судьбы Серапионов"
Автор книги: Борис Фрезинский
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 41 страниц)
По-видимому, уже после возвращения из Петербурга с зимних каникул Лиза почувствовала, что мысли Ильи заняты не только стихами. Еще в конце 1909 года на одной из эмигрантских вечеринок он познакомился с первокурсницей медицинского факультета Сорбонны Катей Шмидт, приехавшей в Париж из Петербурга учиться. «Влюбился я сразу», – признается не склонный к такого рода признаниям Эренбург[980]980
6, 416.
[Закрыть].
Для Лизы, видевшей Катю в Сорбонне, это был жестокий удар. Отношения с Ильей она резко порвала, хотя он, наверняка, пытался сохранить их дружескими[981]981
В аналогичном случае, в Киеве 1919 года Эренбург говорил одной «даме своего сердца», вспоминая Париж десятых годов: «Уж на что я Катю любил, а и то целовал других» (записи воспоминаний Б. А. Букиник; архив автора).
[Закрыть]. Весной 1910 года Илья с Катей путешествовали по Европе; месяц они провели в волшебном Брюгге – двумя итогами этой дивной поездки стали первая книга Эренбурга «Стихи» (она вышла в том же 1910 году в Париже) и дочь Ирина (она родилась в марте 1911 года в Ницце). В 1913 году (это был единственный, и очень тяжкий, удар такого рода в жизни Эренбурга) Катя оставила его и ушла с дочкой к Т. И. Сорокину, их общему парижскому другу, доброму, покладистому человеку («У нас с Катей жизнь не клеилась, – пишет Эренбург в мемуарах, – мы были людьми с разными характерами, но с одинаковым упрямством»[982]982
6, 443.
[Закрыть])…
Лиза оставалась в Париже, тщательно избегая «эренбурговских мест» – больше трех лет она ничего не знала об Илье (по крайней мере, так пишет об этом). Через какое-то время она познакомилась с итальянским журналистом Альфредо Таламини, немолодым сотрудником небольшой, но популярной газеты «Ля пти репюблик». В её поздних воспоминаниях эта встреча выглядела так: «С Таламини мы познакомились на второй год моей парижской жизни: он подошел ко мне на улице, снял широкополую шляпу, низко поклонился и попросил разрешения пройти со мною рядом. Это не похоже было на обычные для французов способы знакомиться, и я не стала возражать. Он сказал, что видел меня на Русском балу, куда его привели знакомые русские студентки. Ему сказали, что я пишу стихи и он хотел бы, чтобы я ему их прочла.
– Вы же не поймете!
– Стихи я понимаю».
Это знакомство несколько лет скрашивало ей жизнь во Франции, не забывала она Таламини и потом, вернувшись в Россию (Таламини посвящено две главки мемуаров «Встречи» – вполне красноречиво на фоне полного молчания об Эренбурге: от этого романа раны не осталось). Чтобы покончить с Таламини, скажу, что потом, когда Полонская безвыездно жила в СССР, Эренбург, с усмешкой называвший его Полонской «твой итальянец» – разыскал его по лизиной просьбе в 1925-м и дал ему адрес Полонской: так они обменивались письмами. В тридцатые годы переписка эта, понятно, прекратилось; после войны Эренбург проделал розыск еще раз, и уже перед смертью, снова выполняя просьбу Полонской, потерявшей координаты своего итальянского друга, поручил дочке Шагала дать объявление в газете – так, в итоге этого поиска, стало известно, что Таламини уже нет в живых… Картина, впрочем, была почти симметричной: в одном из последних писем Полонская сердечно и заботливо спрашивала Эренбурга о здоровье Кати – он до конца поддерживал с ней дружеские отношения…
А в Париже с Эренбургом Полонская встретилась лишь в Русской Академии, которую посещали находившиеся в Париже русские поэты, художники, скульпторы. Произошло это в начале 1914 года. В книге «Встречи» об этом сказано так: «В „Академии“ я встретилась с Эренбургом, которого потеряла из виду…». Понятно, какие чувства скрыты за этим небрежным «потеряла из виду»…
К 1914 году Полонская была уже без пяти минут врач и продолжала сочинять стихи.
К 1914 году у Эренбурга вышло уже четыре книги стихов, о которых писали Брюсов, Волошин, Гумилев, Мандельштам, Ходасевич. Встретившись с Полонской в Русской Академии, Эренбург подарил ей последний свой сборник «Будни» (Париж, 1913), запрещенный цензурой к ввозу в Россию, надписав его так: «Милому Пятиугольному 1914 Эренбург» (Пять углов – место Петербурга, неподалеку от которого на Боровой 14, а потом на Загородном 12 жила семья Мовшенсонов; в квартире на Загородном 12 Елизавета Григорьевна по возвращению в Питер потом прожила всю свою жизнь) – по-видимому это первый автограф Эренбурга Лизе, и она сберегла его. Отзвук новой встречи с Эренбургом есть в письме Полонской к матери 31 марта 1914 года, где речь идет об успехах ее парижских друзей: «Другой мой знакомый выпустил книгу стихов[983]983
Видимо, имеется в виду книга стихов О. Лешинского «Серебряный пепел» (Париж. «Гелиос», 1914).
[Закрыть], а третий, которого ты знаешь, книгу переводов – антологию[984]984
Поэты Франции. 1870–1913 / Переводы И. Эренбурга. Париж, изд. Гелиос, 1914.
[Закрыть]. А впрочем мы предполагаем издать сборник стихов парижских поэтов, в котором приму участие и я». В книге «Встречи» Полонская рассказывает, что после того, как она прочла свои стихи в Русской Академии, Эренбург предложил напечатать их в журнале «Вечера», который он тогда издавал (наверное, об этом журнале и шла речь в цитированном письме).
Четыре стихотворения Полонской под псевдонимом Елизавета Бертрам[985]985
Это типично немецкая фамилия, возможно, Е. Г. взяла этот псевдоним случайно, вспомнив что-то из своей берлинской жизни 1906 года; но может быть ей попались первые стихи Эрнста Бертрама, опубликованные в 1913 г. (сообщено Д. Шенк), и она избрала фамилию этого поклонника Ницше в качестве своего псевдонима сознательно.
[Закрыть] («Улыбнуться издали…»; «Над решеткой Вашего окна…»; «У тебя при каждом резком слове…»; «Когда я буду старой…») появились во втором и, как оказалось, последнем номере «Вечеров» перед самой мировой войной – это ее первая публикация; следа событий 1909 года в этих стихах не прочесть….
Свои впечатления об Эренбурге той поры Полонская поведала в книге «Встречи» с некоторым сдвигом по времени: «Эренбург увлекался в то время стихами Франсиса Жамма, поклонника „Цветочков святого Франциска Ассизского“. Жамм писал, что ходит босиком и сквозь его драные сандалии прорастают незабудки. Жил он где-то вне Парижа, Эренбург ездил к нему и приехал в восторге от этой простоты[986]986
Об этом см.: 6, 418–419; и статью Эренбурга «У Франсиса Жамма» (Новь. 26 февраля 1914).
[Закрыть], которая сменила изысканность его собственных недавних средневековых увлечений». На самом деле увлечение пантеизмом Жамма было уже позади, как и намерение принять католичество – Эренбург специально ездил в бенедиктинский монастырь, но, как сказано в одной его автобиографии, «не получилось» (был какой-то эмоциональный, психический срыв – такое тогда бывало с Эренбургом: у него с детства случались припадки истерии, в Париже к этому добавились наркотики, к которым одно время приохотил его Модильяни).
Встречи 1914 года оборвала Первая мировая война. Эренбург пытался записаться добровольцем в Иностранный легион, но его не взяли по здоровью; он долго бедствовал (переводы из России прекратились с войной), а с 1915 стал корреспондентом русских газет на франко-германском фронте. Полонская, как молодой врач, на фронт призвана была – она служила врачом военного госпиталя в осажденном немцами Нанси, а затем в Париже. В марте 1915 года всем россиянам, окончившим иностранные медицинские факультеты, разрешили держать экзамены и получить диплом врача в России. Длинным путем через Балканы Полонская добралась до дома и в Юрьеве, сдав экзамены, получила диплом. Затем служба врачом на Юго-Западном фронте, замужество (отношения с мужем, инженером Львом Давидовичем Полонским, по-видимому, складывались не очень простые), затем там же в Киеве в декабре 1916 года рождение сына Миши, как оказалось, единственного и любимого. Потом снова на короткое время фронт и в апреле 1917 года (революция!) возвращение в Петроград. Здесь в июльские дни Полонская совершенно случайно встречает Эренбурга и сердце её, конечно, ёкает (у него за плечами были два года работы военным корреспондентом: множество очерков в «Утре России» и в «Биржевых ведомостях», а также книга «Стихи о канунах»). Годы спустя эта встреча была описана в книге «Встречи»: «Как-то переходя Владимирский проспект, я внезапно увидела Илью Эренбурга, моего парижского друга. Он не заметил меня, у него на плечах сидела длинноногая девочка, свесив ножки в длинных чулках через его грудь. Он придерживал ее рукой с озабоченным видом, а рядом с ним шагала, что-то объясняя обоим, первая жена Ильи Катя Шмидт. Я так растерялась от этой встречи, что даже не окликнула их. Про себя я решила, что они, очевидно, только вернулись в Россию[987]987
Катя с Ириной и Т. И. Сорокиным вернулась раньше Эренбурга; он приехал в июле 1917 г. и разыскал их в Петрограде.
[Закрыть], в родной для Кати Петроград. Я знала, что в нашем городе живут ее родители…»
До начала их переписки оставалось пять лет, до встречи – семь…
1917–1921 годы Полонская безвылазно прожила в голодном Питере – работала фабричным врачом, растила сына, писала стихи, находила время посещать литературную Студию. В жизни Эренбурга эти годы отмечены политическими и географическими метаниями: Москва – Киев – Крым – Грузия – Москва; красные, белые, внутренняя тюрьма на Лубянке, служба в Наркомпросе. Уезжая в марте 1921 года из Москвы на Запад, Эренбург увозил в сердце суровый, но и романтический образ послереволюционной России (оставаться здесь жить у Эренбурга уже не было сил, но на Западе именно романтический образ тогдашней России помогал не порывать с родиной), и, когда, десятилетия спустя, он пытался восстановить этот образ в мемуарах, старые строки Полонской (он цитировал их еще в «Новой русской книге»[988]988
В рецензии на книгу Полонской «Знаменья» (Новая русская книга. Берлин, 1922. № 3. С. 9).
[Закрыть]) показались ему самыми точными:
Переписка, встречи
1. 1920-е
На рубеже 1921–1922 годов в Питер дошли номера берлинского журнала «Новая русская книга», в котором начал печататься, обосновавшись сначала в Бельгии, а затем перекочевав в Берлин, Илья Эренбург. Так Полонская узнала о его местонахождении; она отправила ему в Берлин только что вышедшую в издательстве «Эрато» свою первую книгу стихов «Знаменья» – это, по существу начало их переписки, продолжавшейся (с перерывами) сорок пять лет. Полонская сохранила почти все письма И. Г (может быть, не уцелело самое первое), Эренбург же, когда в 1940 году в Париж вошли гитлеровцы, сжег хранившиеся у него письма – так что целы лишь полученные после его возвращения в СССР (1940 г.) – их Эренбург хранил более или менее тщательно.
В огромном эпистолярном наследии Эренбурга его переписка с Полонской уникальна как по хронологической ее протяженности, так и по доверительности и душевности тона. Известная сухость и деловитость вообще характерны для писем Эренбурга, но, пожалуй, писем к Полонской это коснулось гораздо меньше, чем большинства других его писем. Мастер самых разнообразных литературных жанров, Эренбург эпистолярного жанра не любил; писатель, он всегда очень много работал, и собственно на письма у него уже не оставалось душевной энергии. То, что для Цветаевой и Пастернака было частью их литературного труда, не менее значительной, содержательной, эмоциональной и художественной, нежели стихи и проза, для Эренбурга, как правило, – лишь вынужденная необходимость (исключения были редкостью). Обычно в его письмах 1920–30-х годов деловые сюжеты оживляются двумя-тремя фразами о новостях, о книгах, о себе, но, повторюсь, письма к Полонской наиболее раскованные, хотя в них тоже присутствуют «дела». А основной объем послевоенных писем Эренбурга вообще осуществлялся литературным секретарем по его конкретным указаниям, сам же Эренбург писал только близким друзьям или в случаях, которые считал особенно важными – разумеется, все письма к Полонской собственноручные; если со временем было совсем тяжко – посылались телеграммы. Что касается писем Полонской, то, видимо, самая интересная и раскованная их часть – как и в случае писем Эренбурга – относилась к 1920-м годам и судить об этих письмах можно лишь отраженно (по ответам на них), т. е. предположительно. В 1920-е годы Эренбург постоянно жалуется на лапидарность писем Полонской – это не значит, что они обязательно коротки, просто ему хотелось, чтобы столь нравящиеся ему послания были бы длиннее и, всяко, не короче его достаточно подробных эпистол. Послевоенные письма Полонской заметно многословнее ответов на них.
Переписка сразу же установилась интенсивная (только за 1922–1925 годы сохранилось 62 письма Эренбурга к Полонской). Для Эренбурга это было время широкой и, может быть, даже неожиданной для него популярности как прозаика (с выходом романа «Хулио Хуренито» он стал одним из самых читаемых авторов). Для поэтессы Полонской это также плодотворные и успешные годы – равноправная участница группы «Серапионовы братья», она много пишет, печатается, выходят ее лучшие стихотворные книги; при этом она продолжает свою медицинскую практику на фабрике имени Клары Цеткин.
Переписка открылась посылкой сборника «Знаменья», но свой адрес Полонская на бандероли (возможно, посланной с оказией) не указала. Единственным литературным человеком в Питере, с которым Эренбург тогда поддерживал связь, была М. М. Шкапская. Вот ей 7 марта 1922 года он и написал о своей просьбе «найти поэтессу Елизавету Полонскую, сказать ей, что книгу получил; хочу написать, не знаю адреса»[990]990
Диаспора. Вып. IV. Париж – СПб, 2002.
[Закрыть]. Адрес был сообщен и завязалась переписка. А на книгу «Знаменья» Эренбург откликнулся рецензией. Поскольку следом за «Знаменьями» он получил от Е. Г. тихоновскую «Орду»[991]991
На неё потом тоже была рецензия Эренбурга (Новая русская книга. 1922. № 7).
[Закрыть], «Двор чудес» Одоевцевой и, возможно, зощенковские «Рассказы Назара Ильича господина Синебрюхова» – то его заинтересовала возможность сравнить две «женские» поэтические книжки (он еще в 1913 году в Париже писал о начинавших Ахматовой и Цветаевой[992]992
Новые поэтессы // Гелиос, Париж. 1913. № 2.
[Закрыть] и теперь рецензию[993]993
Новая русская книга, Берлин, 1922. № 3. С. 8–9.
[Закрыть] начал со слов о влиянии ахматовской поэзии почти на всех женщин, пишущих в России стихи). Итог сравнения двух книжек ясен: «Стихи Одоевцевой, за исключением баллад, слабы, несамостоятельны. Полонская сильнее, взрослее, слабое у неё – уже не фон, а срыв». А по существу «Знамений» сказано так: «В стихах Полонской русские критики отыскали, разумеется, идеологию и начали её в этой плоскости критиковать: иудаизм, родовое начало и пр. Я полагаю, что некоторые стихотворения, давшие повод к таким экскурсам, являются в книге слабейшими[994]994
Отметим, что сам Эренбург отдал некоторую дань стихам еврейской темы в сборниках 1911–1912 гг.; он вернулся к ней лишь в годы Холокоста. Полонская, напротив, уделяла ей внимание в начале 1920-х годов и не возвращалась потом.
[Закрыть] (об Иисусе или „Шейлок“). Зато Полонская достигает редкой силы, говоря о величии наших опустошенных дней[995]995
В том году кратковременно, но пылко Эренбург был увлечен конструктивизмом, отсюда его попытка трактовать стихи Полонской как прославление «вещи».
[Закрыть]».
Полонская и Эренбург регулярно обмениваются по почте книгами и журналами. Поскольку в первый берлинский год Эренбург издал массу своих книг – он все их последовательно высылает в Питер, не забывая и о французских новинках, которые могут сгодиться для переводов. Книжные посылки не всегда доходят до адресата – почтовая цензура не дремлет – тогда приходится пользоваться оказией. У Полонской книги выходят, конечно, куда реже, чем у Эренбурга, и она посылает журналы с примечательными (чаще – ругательными) рецензиями на его литпродукцию. От этих журналов иногда он вздрагивает: «Я получил „На Посту“. Мне стало очень жутко от него. Напиши, так ли это? Т. е. много ли таких постовых и считаются ли с ними всурьез?».
В свою очередь Эренбург передает её вторую книгу стихов («Под каменным дождем» – оформление Н. П. Акимова) начинающему критику А. В. Бахраху и тот печатает в берлинских «Днях» на неё рецензию. А сам Эренбург о второй книжке написал автору: «Мне понравился ряд стихотворений, особенно о революции. Потом с каменным дождем. Меньше 3-ий отдел (детские мотивы, балладный стих – Б.Ф.). „Агарь“ недостаточно дика и зла. Если будет возможность – устрою твою книгу».
Уже в первом письме, пока в Берлине существовала реальная возможность печататься по-русски (через год она практически исчезла), Эренбург предлагает Полонской прислать ему стихи, чтобы выпустить в Берлине книжку – Е. Г. этим не воспользовалась (тогда и в Питере у неё была такая возможность), а теперь оказалось уже поздно: поезд русских книг в Берлине – увы, ушел…
Вообще взаимный интерес к стихам друг друга остается центральным в переписке – стихи в конце писем переписываются набело, по получении – обсуждаются, оцениваются («хорошие, сухие стихи»; «люблю в них свое»…, «читал твое стихотворение „Договор“ – хорошо. Я – определенно люблю твой пафос»), просьба присылать новые – постоянна («Почему ты мне не шлешь своих стихов? Я по ним соскучился»), вопросы «что пишешь?» – неизменны. И о своих поэтических привязанностях Эренбург пишет Полонской, хотя они не всегда совпадают с ее привязанностями. В 1922 году Эренбург с несомненным пиететом пишет о Маяковском (в 1927-м мало что останется от былых восторгов) и, явно отвечая на встречный вопрос, пишет: «С Асеевым лично не знаком. Стихи его большей частью люблю. Его же статьи большей частью остроумны, но чрезмерно легки, и не той легкостью, которую я люблю». Но, конечно, главная влюбленность – Пастернак. «Приехал сюда Пастернак. Это единственный поэт, которого сумел я полюбить настоящей человеческой любовью (человека). Вне всего этого – у него изумительные стихи. Мне – радость. Знаешь ли ты „Сестра моя жизнь“?». Через месяц снова: «Здесь сейчас моя любовь – Пастернак. Знаешь ли ты его стихи?» и добавляет, что в Питере «пишут прозу хорошую, а стихи скучные». Все пастернаковские лит-новости сообщаются тотчас же: «Вышла „Тема и вариации“ Пастернака. Я брежу ею… М. б. я особенно люблю его мир, как противостоящий мне и явно недоступный». Выслав Полонской эту книжку, Эренбург ждет отклика и явно огорчен им: «А о Пастернаке ты зря: он не виртуоз, но вдохновенный слепец, даже не осознающий, что он делает»…
Письма пестрят литературными именами – Шкловский, Ходасевич, Белый; вопросы о Серапионах…
В Петрограде Полонская была обладательницей единственного экземпляра «Хулио Хуренито» (роман в городе запретили). Вольфила решила посвятить ему вечер; спустя почти сорок лет Полонская вспоминала о нем в письме Эренбургу: «Ты прислал мне „Хулио Хуренито“, и Иванов-Разумник (один из сопредседателей Вольфилы – Б.Ф.) упросил меня прочесть доклад об Эренбурге и Хуренито. Я сказала: могу только пересказать роман подробно. Он согласился, и я пересказала. Было много народу, Сологуб, Замятин, Зоргенфрей, серапионы, какие-то критики. Комната была освещена плохо, кухонной керосиновой лампочкой у меня и коптилкой на столе президиума. Пошли споры. У меня заболели глаза, и я больше не могла читать отрывки из книги (шрифт был неясный, бумага желтая, краска плохая). На другой день я показалась глазнику и он мне велел носить очки для занятий». В книге «Встречи» Полонская тоже пишет, что свет гас и Юрий Тынянов помог ей дочитать куски из романа, а после собрания попросил её дать ему прочесть увлекательную книгу. Обо всем этом Полонская рассказала Эренбургу и в 1922 году, но видимо этот рассказ был не сентиментальным, а ироническим, потому что Эренбург ответил в тон: «Вольфила привела меня в предельное умиление – я готов был расплакаться или по меньшей мере стать честным. Ведь это ж нечто рассказанное Учителем. Ты знаешь – ты могла бы быть его прекрасной ученицей!»…
Не раз Эренбург пишет о том общем, что их связывает: «Снова наши письма скрестились. Ты спрашиваешь – „в тон ли“? А разве это новый тон? Разве не слышишь его в детской форме еще в 1909 году? Читая письма, вижу твою улыбку. Кажется, ей (и следовательно, и „Хуренито“, и многому иному) мы учились вместе. Порой мне жаль, что ты не пишешь прозы, злой, кусачей и в то же время нежнейшей. Почему ты не присылаешь мне новых стихов? Я люблю в них свое, то, чего нет в русских стихах, где „славянских дев как сукровица кровь“[996]996
Строка из стихотворения Эренбурга «Где солнце, как желток…» (1922).
[Закрыть]. Твоя не такая». И в конце 1922-го: «Ты меня правильно видела во сне: я сижу в кресле, курю трубку и молчу».
Но стихами и делами письма, конечно, не исчерпываются. Уже в одном из первых писем Эренбурга есть вопрос: «Как зовут твоего сына и какой он масти? (земные приметы)»[997]997
Дети, родившиеся у женщин, которых Эренбург прежде любил, его всегда интересовали – чувствуется в этом нечто большее, чем простое любопытство, может быть, даже скрытая боль.
[Закрыть], встречается и просьба написать о его дочери, которую Полонская изредка встречала. Судя по неизменным приветам Серапионам, Полонская пишет другу юности о Братьях, иногда присылает новые книги – Тихонова, Зощенко, их альманах. В это время в Берлине живет и Шкловский и, поскольку Эренбург постоянно рассказывает о встречах и разговорах с ним и часто пишет о Викторе Борисовиче «твой друг», «он тебя ценит и любит», ясно, что Полонская немало рассказывала о Шкловском. Она направляет к Эренбургу Льва Лунца, когда он уехал в Германию, и Эренбург отвечает, что Лунц ему очень понравился; сообщает Эренбург и о том, как встретили в Берлине молоденького Познера.
Эренбург иногда жалуется на лапидарность писем Полонской, на то, что не ответила вовремя, но сами письма вызывают его восторг. Нет-нет, да и прорываются воспоминания о 1909 годе – Эренбург осторожно оговаривает их: «Кажется, что мы с тобой уже совсем взрослые и можем вспоминать». Так возникают упоминания о его поездках, когда – вдруг! – он натыкается на места, где когда-то были вдвоем… Возникают имена друзей и знакомых того года – Наташа, Лафорг, Минский, Надя Островская (парижский скульптор, ученица Бурделя, она поначалу была заметным деятелем партии, потом вместе с оппозицией была уничтожена – «Насчет Нади Островской очаровательно»).
Элегическая грусть сопровождает воспоминания: «Я хотел бы видеть сейчас твою прекрасную усмешку! Откровенно говоря, я сильно одинок. Т. е. ни „соратников“, ни друзей, ни прочих смягчающих вину (жизни) обстоятельств… Напиши больше о себе. По крайней мере о внешних выявлениях, т. е. о сыне и о поэмах, которые теперь пишешь».
И там же минутное самоуничижение: «Мне надо было б одно из двух: или иметь много (по-еврейски весь стол) детей, сыновей, или быть коммивояжером в Африке. Получилось третье, и худшее». Редкий случай так открытого Эренбурга (в иных письмах этого не встретишь): «Устал. Стар. Много сплю. И хочется брюзжать. Еще шаг – мягкие туфли (их Эренбург отметал и даже в глубокой старости тапочек не носил дома никогда! – Б.Ф.) Не влюбляйся – это самое воскресное занятие. Лучше пиши злую прозу и нежно люби. И то и другое – твое. Это я наверное знаю».
Планы увидеться возникают уже в 1923 году: «Очень возможно, что в апреле буду в Питере – вот тогда наговоримся! А пока – пиши. Не забывай меня!».
Жизненная стратегия Эренбурга определилась: он надеется, что ему и дальше удастся жить на Западе, а печататься в Москве, сохраняя определенную литературную свободу. В июне 1923 года он посылает Полонской почтой письмо в ответ на ее суждения о последнем его романе «Жизнь и гибель Николая Курбова». В этих суждениях почувствовалась Эренбургу какая-то новая нота, вызванная то ли чрезмерной политической осторожностью, то ли зарождающимся конформизмом, и он, сохраняющий определенную независимость от Москвы, отреагировал на чувствуемую перемену необычно пылко: «За правду – правда. Не отдавай еретичества. Без него людям нашей породы (а порода у нас одна) и дня нельзя прожить… Мне кажется, что разно, но равно жизнью мы теперь заслужили то право на по существу нерадостный смех, которым смеялись инстинктивно еще детьми. Не отказывайся от этого. Слышишь, даже голос мой взволнован от одной мысли.
Мы евреи. Мы глотнули парижского неба. Мы поэты. Мы умеем насмехаться. Мы… Но разве этих 4 обстоятельств мало для того, чтоб не сдаваться?».
Время было не властно отменить эти четыре обстоятельства, но оно вскоре предъявило столько других обстоятельств, что оптимизм 1923 года по части «не сдаваться» показал свою полную легкомысленность. Полонская это осознала раньше, и она практически ушла в тень, но и Эренбурга перемены отнюдь не обошли, более того – он сам сделал шаг им навстречу. И все-таки извести напрочь их «еретичество» времени не удалось – некоторые его дозы у наших героев оставались даже в самые безысходные времена…
В начале января 1924-го Эренбург приехал в Москву; 20 января он пишет Полонской: «Вот скоро и увидимся! Я буду в Петербурге… 3-го февраля. 4-го должна быть моя лекция. Пробуду в Питере до 9-го. Страшно радуюсь нашей встрече. Везу тебе французские духи (честное слово!). Устрой, чтоб я за это время мог бы повидать всех петербургских confreres’ов, т. е. Замятина и молодых. До скорой встречи». Но смерть Ленина сбила его планы, и даже на письмо Полонской в Москву он ответил уже с дороги, из Харькова – приедет в начале марта: «Пробуду недолго. Приеду прямо к тебе. Радуюсь страшно встрече». 3 марта он с вокзала (с вещами) приехал к Полонской, но потом импресарио, организовавший его публичные выступления (на эти деньги он и смог поездить по стране), добыл ему комнату в Европейской гостинице. 8 марта в зубовском институте Эренбург читал главы из последнего, еще не опубликованного романа «Любовь Жанны Ней». Б. М. Эйхенбаум записал в Дневнике: «Народу было невероятно много. Ахматова, Пунин, Шкловский, Каверин, Федин, Тихонов, Слонимский, А. Смирнов, Форш, все обычно бывающие. Студенты и т. д. Эренбурга обстреливали, но он очень умно отвечал»[998]998
Филологические записки. Вып. 10. Воронеж, 1998. С. 214.
[Закрыть]. Серапионы относились к Эренбургу уже несколько иронично: слово «имитатор», пущенное Шкловским, понравилось им. Полонская еще в июне 1923 года записала: «Илью убивает та же болезнь, что и меня – видеть себя „Эренбургом“. Надо написать ему об этом».
Была большая беготня, Эренбург был так замотан и задерган деловыми и ненужными знакомствами и встречами, что толком нашим героям поговорить не удалось. Той большой и душевной встречи, о которой не раз говорилось в письмах – не получилось. Ожидание встречи оказалось куда сильнее самой встречи. Когда пришла пора уезжать, Эренбург спохватился и в поезде написал: «Мне очень больно, что мы так и не повидались с тобой по-настоящему (это не сентиментальность, а правда!) и что в последний час ты не дождалась меня». Наступила новая полоса жизни – иначе теперь уже не будет никогда…
Полонская ответила не сразу, Эренбург ждал её письма: ему показалось, что целый месяц, а прошла только половина. Получив долгожданное письмо, он отвечает длинным посланием. Как всегда, рассказывает о новых литературных планах (вообще, его письма, может быть, главный источник, по которому можно восстановить историю всех его литературных замыслов и реализации их).
Ответа снова пришлось ждать долго. Эренбург с женой, Л. М. Козинцевой, намеревается оставить литературно уже бесперспективный Берлин и, пользуясь итогами новых выборов во Франции и ожидающимся установлением дипломатических отношений Парижа с Москвой, добиться французской визы. С дороги, из Италии, он дважды запрашивает Полонскую: «Почему ты не отвечаешь мне?». В сентябре он снова пишет ей, на сей раз уже из Парижа: «Прочитав мой адрес, ты умилишься человеческому постоянству, да, да, Hotel de Nice!» – в этом отеле Эренбург жил несколько лет до отъезда из Франции в 1917 году (Полонская это знала по встрече в 1914-м).
Положение Эренбурга в России меняется – печататься становится труднее: цензура звереет, частные издательства прижимаются, государственные – идеологически свирепеют. Полонская, помогая Эренбургу – просьб в его письмах все больше: переговори с теми-то, нажми на этих, узнай у тех, не напечатают ли эти – чувствует обстановку не только по его трудностям, но и по окружающим. Многие её знакомые, в том числе очень влиятельные прежде, теряют позиции, власть. Каменев и Зиновьев, еще недавно всесильные, хотя со стороны это не очень заметно – обречены, не говоря уже о Троцком – их начисто переигрывает Сталин.
В 1925 году переписка Полонской и Эренбурга вновь оживляется – 20 писем Эренбурга сохранилось на Загородном 12. Снова нескончаемые просьбы: «Я зол и лют: денег нет. Долги. И пр. Представляешь? Потом это меня никто не любит, а не Шкловского[999]999
Видимо, реакция на фразу Полонской, спровоцированную книгой Шкловского «Zoo или Письма не о любви».
[Закрыть]. Тебя, наоборот, все любят… Даже бородатый итальянец (кажется, поэт) из Ротонды. Он расспрашивал о тебе и взял твой адрес. Помнишь его?» – это, конечно, о Таламини (через две недели спрашивает снова: «Писал ли тебе бородатый итальянец из Rotonde’ы?»).
С деньгами так плохо, что Эренбургу пришлось переехать в полунищий район – на авеню дю Мэн. Полонская пишет редко: «Очень хорошо! Прошло уже 4 месяца, как ты обещала мне большое обстоятельное письмо!.. Чем ты болеешь и чем так занята? Хоть бы влюбилась по меньшей мере». Вдруг в марте Полонская решается приехать в Париж. Эренбург в восторге: «Rotonde, я, борода твоего Бамбучи[1000]1000
Эрколе Бамбучи – персонаж романа «Хулио Хуренито», здесь имеется в виду А. Таламини.
[Закрыть], древняя мулатка Айша[1001]1001
Знаменитая натурщица из «Ротонды».
[Закрыть], новорожденные неоклассики, круассаны, машинки для игры в барах и прочее, прочее – благословляют твое намерение. Визу получить хоть трудно, но возможно» – далее следуют практические советы. У Эренбурга хорошее настроение. В начале апреля он пишет письмо Полонской на русской машинке – по-французски, начиная его так: «жете эре де ресевуар та леттр (я счастлив, что получил твое письмо)». И тут Полонская заболевает, её планы летят в тартарары; следующее письмо от неё приходит лишь 1-го июля: «Я получил твое бесценное письмо и возношу мои молитвы». Поток просьб о помощи возобновляется: «Письмо это по слезливости похоже на вдовье послание. Но: 1) за комнату не заплачено, 2) ходить по людным улицам в виду кредиторов опасно, 3) жара и хочется выбраться из Парижа, 4) штаны ненадежны. Выручай!». В сентябре, поселившись в местечке Лаванду, Эренбург сообщает: «Возможно, зимой я поеду в Россию», добавляя неизменное: «Почему ты не присылаешь мне новых стихов?». Литература остается главным содержанием жизни; вкусы часто совпадают: «Я тоже люблю Бабеля, и я тоже боюсь Сейфуллину».
В октябре он вновь напоминает о Таламини: «Итальянцу я дал твой адрес. У него вполне босяцкий вид, и я боюсь, что вскоре всем, кроме красоты, буду напоминать его. Книги пошлю тебе, как только разбогатею».
В декабре: «Весной собираюсь к вам. Напиши, стоит ли мне ехать – Волга – Урал – Сибирь? Мыслимо ли, по твоим впечатлениям, там устройство вечеров или лекций, которые бы оплачивали поездку?… Выслал две книги для переводов». Перед Новым годом: «В марте я, по всей вероятности, двинусь на восток, и, таким образом, мы вскоре увидимся. Напиши, изменилось ли ко мне отношение за последний год: 1) в сферах, 2) среди читателей (или „публики“)? Хочу учесть это всячески».
В начале 1926 года у Полонской снова мысли о Париже; в ответном письме она читает: «Французскую визу получить очень трудно. Имеются ли у тебя какие-нибудь солидные знакомства среди французов (с тех времен)?». С горя она пишет Мариэтте Шагинян: «В Париж меня французы не пускают»[1002]1002
Письмо от 15 мая 1926; предоставлено М. Л. Полонским.
[Закрыть]. Затем полугодовая пауза: три месяца Эренбург отсутствовал в Париже – большую часть этого времени провел в России, но в Питер не попал. По дороге из Москвы в Киев, возле Конотопа, где, как известно, убили Хулио Хуренито, он пишет Полонской с уже привычной вагонной интонацией грусти: «Мне очень грустно, что я не попал в Питер – 1) вообще, 2) ты. Но ты писала, что едешь на юг. М. б. мы где-нибудь увидимся» – далее приводится маршрут его поездки: Киев – Одесса – Харьков – Ростов – Минеральные воды – Тифлис – Батум.
Понятно, что не увиделись. Плывя во Францию из Батуми, вспомнил: «В Харькове ко мне подошла Наташа. („Тихое семейство“, кстати, становится снова и тихим, и семейством)». А Наташа (М. Н. Киреева) тоже написала Полонской, в ответ на её запрос, и написала тоном доцента марксистской социологии: «Вы спрашиваете об Илье? Сначала мне показалось, что он очень молодой, и стало завидно, а потом у него были такие старые глаза и усталые морщины. То, что он пишет, – особенно „Лето 1925 года“[1003]1003
Делясь с Полонской замыслом этого, отчасти автобиографического, романа, Эренбург первоначально называл его «Отчаяние Ильи Эренбурга».
[Закрыть], утомляет и разочаровывает. Там есть всего 2–3 по-человечески хороших места. „Трубку коммунара“ читают рабочие, „Жанну Ней“ – все провинциальные барышни, – кто будет читать „Лето 1925 года“? Вы? Я? Если вокруг художника, крупного художника, замыкается кольцо „социально созвучной среды“… это нехорошо». От Полонской письмо пришло Эренбургу в октябре 1926-го; он ответил: «Скучно мне очень. Скучно, наверное, и тебе. Что за собачье поколение?… Читал новые русские книги. Плохо. Кроме Бабеля и… Горького – ничего».
