Текст книги "Судьбы Серапионов"
Автор книги: Борис Фрезинский
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 41 страниц)
На том влияние формальной школы и заканчивается. Прочтя подряд несколько рассказов Серапионовых братьев, вы не можете удержаться от удивления: как будто за короткие годы передышки, за годы, когда замолчал острейший прозаик Сологуб, – ликвидировано и стилистически, и тематически то течение, которое некогда называлось «декадентским». Не в смысле его ухода со сцены (оно уже давно ушло), а в смысле вырванности с корнем, не продолженности в будущее, не генетичности. Молодежь, возросшая в Петербурге, ни в стиле, ни в теме не отразила ни малейшего влияния, – например, Сологуба. Белый повлиял на нее тоже лишь косвенно, через эпигонов, и так незначительно, что и говорить об этом не стоит. Сам Ремизов, которому больше посчастливилось, отразился только в манере и в языке, но не в духе и не в задании. Корни же этой молодежи, как оно ни странно, уходят в «консервативную» русскую прозу, – к психологическим реалистам, к М. Горькому, Куприну, Бунину, Зайцеву, к московскому «Знанию», к «Земле», к петербургскому «Шиповнику»; таково ближайшее родство. Никогда новое не было более знакомым, чем это наше новое «сегодня». Никогда новое не было менее революционным. Почему это случилось? Не знаю. Хорошо это или плохо? Не знаю. Но это жизненно.
Есть времена, когда тонкое становится безразличным, когда оно уже ничего не выражает, – нужны более грубые единицы меры для измерения бытия. Символическое отражение было бы сейчас нарочито и невыразительно. Наше поле зрения наполнилось непривычными вещами. Мы не запомнили, не остановили еще их первого прямого значения, – как же знаменовать ими тайные, вторые смыслы вещей? Старый мир так долго стоял на месте, что сквозь него засквозила вечность; новый мир не успел даже осесть на место, он еще в движении и вещи его не сквозят ничем, а если б даже сквозили, глазу хочется заслонить эти скважины, чтоб узнать и увидеть прежде всего вещь. Символы ее – пока скрытая тайна, ибо искусству надлежит еще познать ее лик и наименование; для русской беллетристики наступила пора наивного натурализма.
В этом и только в этом смысле – новизна Серапионовых братьев. Они храбро вступают во владение новыми формами жизни; они делают современность содержанием искусства; они оформляют для нас текучую и прыгающую злободневность, даруя ей «лик и число». Ни один, кажется, не ушел от современности ни в стилизацию, ни в ретроспекцию. Самая старая тема – мировая война; обычно же Серапионовы братья пишут о гражданской войне, о революционном быте, о сегодняшнем обывателе, о страде обывательской, о новом человеке, о новом учреждении, о новом мироощущении. И вот что замечательно: они начинают выходить из ранней своей стадии поверхностного отражения событий, из стадии «трагикомической юмористики». Трагикомедия есть легчайший способ преломления действительности; взятый в большом масштабе – он опорочивает жизнь, делает ее невсамделишной, фарсовой. Соблазны такого опорочения были у Серапионовых братьев, но соблазны эти избыты. В последних рассказах, читанных недавно авторами на двух публичных вечерах, – победило серьезное.
Говорить о каждом авторе в отдельности – преждевременно. Все они талантливы, но ни один (кроме Никитина) не дал чего-нибудь решающего – и авторские индивидуальности еще неразборчивы.
О Н. Никитине – разговор особый. Никитин написал «Кол».
Мне думается, если б ничего не было написано ни одним русским писателем за текущий год, а только один этот «Кол» одиноко стоял бы в русской литературе, – мы все же имели бы художественный образ эпохи. «Кол» – полновесное, несомненное, густое, до верху насыщенное оформленной жизнью, хорошею русской традицией вскормленное, художественное произведение. Необъяснимо и невероятно, что это – первая вещь двадцатитрехлетнего юноши; но это так.
О «Коле» говорили, как о вещи с политикой; на самом же деле – здесь чистая и нелицеприятная стихия искусства, отразившая только то, что есть в жизни, – и потому отразившая больше, чем захотело бы и смогло однобокое человеческое сознание. В «Коле», как и в жизни, никто ни в чем не виноват; каждый пьет свою чашу и меряет своей мерой; а надо всеми, никого не щадя и ни в чем не разбираясь, перекатывается безликая волна истории. Тоже по-своему правая и всегда побеждающая.
Глухая деревня на реке Свияге; радостный поп, упорный староста Трифон, круглолицый Тимошка (председатель совдепа), комендант Огарыш, анархист Медведев, инструктор Галяшкин, делающая свое дело ревтройка и волостной исполком, «калектив», спор о «леригии»… Вот элементы рассказа (кстати названного Никитиным сказ). Как преломился большевизм в деревне, показано с бесподобной точностью. Но дорога читателю глубокая мудрость рассказа. Он трагичен. Но ненависти нет места и нет места разделению; слитный образ искусства дал высшую, примиряющую правду. Вот единственно-мыслимая «агитация» подлинного искусства: утишающая. Величавою тишиной веет ото всего воплощенного. Кусок бытия, показанный Никитиным, так художественно воплощен, что достиг этой тишины.
1921.
ВИКТОР ШКЛОВСКИЙ
Серапионовы братья
Родились в Доме искусств в 1921 году.
Всего их двенадцать, из них одна женщина: Елизавета Полонская.
Всеволод Иванов, Михаил Зощенко, Михаил Слонимский, Лев Лунц, Вениамин Зильбер, Николай Никитин, Константин Федин, Николай Радищев, Владимир Познер, Илья Груздев.
Я был бы тринадцатым.
Но я не беллетрист (смотри книгу «Революция и фронт»)!
Из двенадцати серапионов поэтов трое: Полонская, Николай Радищев, Владимир Познер.
Буду писать о беллетристах.
Писателям обыкновенно не везет на критические статьи.
Пишут о них обыкновенно после их смерти.
Нет статей о Хлебникове, о Маяковском, о Михаиле Кузмине, Осипе Мандельштаме, о Пастернаке.
Перед ними виноват и я.
Пожалуй, лучше было бы писать о живых, а не о «Дон Кихоте» и Стерне.
Пишу о серапионах.
Книг беллетристических сейчас не выходит: дорог набор.
У Андерсена есть сказка об уличном фонаре, который каждый день наливали ворванью и зажигали.
Дело было в Копенгагене.
Потом ввели газовые фонари.
Духи в последний день службы старого фонаря подарили ему…
Их было два…
Первый дух сказал: «Если в тебе зажгут восковую свечу, то на твоих стеклах можно будет видеть все страны и все миры».
Другой дух сказал: «Когда тебе все опротивеет, то пожелай – и ты рассыпешься в прах, это мой дар».
Это была возможность самоубийства, – вещь среди фонарей, действительно, редкая.
Фонарь достался старому фонарщику, тот по субботам чистил его, наливал ворванью и зажигал.
Но, конечно, он не зажигал в фонаре восковые свечи.
Первый дар был потерян.
Андерсен сообщает, что фонарь думал о самоубийстве.
Но будем веселы.
В конце концов напечатают и беллетристику.
Бумагу обещали дать, ищем денег. Кто даст денег в долг двенадцати молодым и очень талантливым литераторам на напечатание книги? Ответ прошу направить в Дом искусств, Мойка, 59. (Нужны 7 000 000, можно частями).
А люди очень талантливые.
Видели ли вы, как перед поднятым стеною пролетом Дворцового моста скапливаются люди?
Потом пролет опускается, и мост на секунду наполняется толпой идущих людей.
Так невозможность печататься собрала воедино Серапионовых братьев.
Но, конечно, не одна невозможность, но и другое – культура письма.
Старая русская литература была бессюжетна: писатели-бытовики брали тем, что Лев Толстой называл «подробностями», действия же в русской беллетристике, «события» было всегда мало.
Если сравнить русский роман с английским и даже французским, то он покажется рядом с ним композиционно бедным, новеллистическим.
Старую линию русской литературы продолжает и Борис Пильняк, писатель очень талантливый, но какой-то отрывочный, у него нет рассказов, нет романов, а есть куски.
Серапионы очень не похожи друг на друга, но и «Рассказы Синебрюхова» Михаила Зощенко, и «Синий зверюшка» Всеволода Иванова, и «Тринадцатая ошибка» Михаила Слонимского, драма Льва Лунца «Вне закона», и «Хроника города Лейпцига» Вен. Зильбера, и «Песьи души» Федина, и «Свияжские рассказы» Николая Никитина – занятны, интересны.
На ущербе психология, нет анализа, герои не говорят друг другу речей, у многих даже умышленно пропущены мотивировки действия, потому что на фоне перегруженной мотивировками русской литературы особенно ярко действие, идущее непосредственно после действия – действия, связанные друг с другом только движением рассказов.
Любопытна традиция серапионов.
С одной стороны, они идут от сегодняшней «старшей» линии: от Лескова через Ремизова и от Андрея Белого через Евгения Замятина, таким образом, мы встречаем у них «сказ» – речь, сдвинутую с обычной семантики, использование «народной этимологии» как художественного средства, широко развернутые сравнения, но вместе с тем в них переплетается другая струя – авантюрный роман, похождения, пришедшие в Россию или непосредственно с Запада, или воспринятые через «младшую линию» русской литературы, – здесь мне приходят в голову рассказы Александра Грина.
Третьей линией в серапионах я считаю оживающее русское стернианство.
Изд. «Алконост» имеет в портфеле сборник рассказов серапионов; я надеюсь, что жизнь сборника в этом портфеле не будет долговечна.
1921.
Из книги «Сентиментальное путешествие»
Посреди зимы в нижнем этаже завелись Серапионовы братья. Происхождение их следующее. В студии Дома искусств читал Евг. Замятин. Читал просто, но про мастерство, учил, как писать прозу.
Учеников у него было довольно много, среди них Николай Никитин и Михаил Зощенко. Никитин маленького роста, белокурый, мы его звали «человеком адвокатского пафоса». Это про домашние дела. Находится под влиянием Замятина. Возлежит на его правом плече. Но пишет не под него, а сложней. Зощенко – черноволос и тих. Собой красивый. Он на войне отравлен газами, имеет сильный порок сердца. Это и делает его тихим. Человек он не самоуверенный, все не знает, как будет писать дальше? Хорошо начал писать уже после студии, у серапионов. Его «Рассказы Назара Ильича господина Синебрюхова» очень хороши.
Там есть неожиданные фразы, поворачивающие весь смысл рассказа. С Лесковым он связан не так тесно, как это кажется. Может писать вне Лескова, так, например, он написал «Рыбью самку». Когда его книгу дали в типографию набрать корпусом, наборщики набрали ее самовольно цицеро.
«Очень хорошая книга, – говорят, – пусть народ читает».
В середине серапионов лежит Михаил Слонимский. Прежде его все уважали, он служил секретарем в издательстве Гржебина и писал «Литературные салоны». Потом написал плохой рассказ «Невский проспект», потом начал писать скетчи и овладел техникой нелепости. Пишет хорошо. Теперь его никто не уважает, потому что он хороший писатель. Помолодел до своих 23 лет. Лежит на кровати, иногда работает двенадцать часов в сутки. В дыму. До получения академического пайка, как Никитин и Зощенко, – голодал баснословно. Пафос его писания: сложный сюжет без психологической мотивировки. Этажом ниже, в обезьяннике, живет Лев Лунц. Лет ему 20. Только что кончил университет по романо-германскому отделению. Вениамин серапионов. Впрочем, у них три Вениамина: Лев Лунц, Володя Познер, который сейчас в Париже, и настоящий Вениамин – Вениамин Каверин.
Лунц пишет все время и все время по-разному. Часто хорошо. Обладает какой-то дикой мальчишеской жизнерадостностью.
Когда он окончил университет, серапионы в доме Сазонова качали его. И мрачный тогда Всеволод Иванов кинулся вперед с боевым криком киргиза. Чуть не убили, уронив на пол. Пришел тогда к нему ночью профессор Греков, провел пальцем по позвоночному лунцевскому столбу и сказал: «Ничего, можно ноги не ампутировать».
Чуть-чуть не обезножили. Через две недели Лунц танцевал с палкой. У него две драмы, много комедий. И он плотно набит, есть что из него вынимать. Лунц, Слонимский, Зильбер, Елизавета Полонская – мои ученики. Только я не учу писать; я им рассказал, что такое литература. Зильбер-Каверин, мальчик лет двадцати или меньше, широкогрудый, румяный, хотя дома с Тыняновым вместе сидит часто без хлеба. Тогда жуют неприкосновенный запас сухих кореньев.
Крепкий парень.
Писать начал при мне. Очень отдельный писатель. Работает сюжетом. У него есть рассказ «Свечи (и щиты)», в котором люди играют в карты, а у карт свое действие. Каверин – механик – сюжетный конструктор. Из всех серапионов он один не сентиментален. Зощенко – не знаю, он тихо говорит.
Елизавета Полонская носила вместе с А. Векслер черные перчатки на руках, это был знак их ордена.
Пишет стихи. В миру врач, человек спокойный и крепкий. Еврейка, не имитаторша. Настоящей густой крови. Пишет мало. У нее хорошие стихи о сегодняшней России, нравились наборщикам. Елизавета Полонская единственный серапионов брат – женщина. Название общества случайное. Гофманом серапионы не увлекаются, даже Каверин, скорей уж Стивенсоном, Стерном и Конан-Дойлем.
Ходил еще по Петербургу Всеволод Иванов. Ходил отдельно, в вытертом полушубке, с подошвами, подвязанными веревочками. Приехал он из Сибири к Горькому. Горького в Петербурге не было. Приютили Иванова пролетарские писатели. Они сами народ голый. Дали они Иванову что могли – комнату. Есть было нечего. Рядом был склад макулатуры. Топил Иванов комнату бумагой, градусов в 18. Согреется и не хочет есть.
Приехал Горький, его прикрепил к Дому ученых – и не на паек, а на выдачи. Паек бы не дали: книг не имел человек. Горький же познакомил Иванова со мной, я его передал серапионам.
Сам Всеволод человек росту большого, с бородой за скулами и за подбородком. Косоглазый, как киргиз, но в пенсне. Прежде был наборщиком. Серапионы приняли его очень ласково. Помню, собрались в комнате Слонимского, топим печку задней стенкой стола. Сидит Иванов на кровати и начинает читать: «В Сибири пальмы не растут».
Все обрадовались.
Иванов пишет теперь много, не всегда ровно. Мне «Цветные ветра» его не нравятся. Не по идеологии, конечно. Какое мне дело до идеологии? Не нравится мне, что слишком всерьез написано. «Кружевные травы», как сказал Зощенко. Сжеманена вещь. А писатель должен, давая вещи, напирать на себя. Нужна не ирония, но свободные руки… Очень хорош рассказ «Дитё». Он развивается сперва, как будто по Брет Гарту: грубые люди находят ребенка и ухаживают за ним. Но дальше вещь развертывается неожиданно. Ребенку нужно молоко. Ему крадут киргизку с младенцем, но чтобы хватило молока на своего ребенка, убивают желтого маленького конкурента.
Иванов женат, у него недавно родилась дочка.
Есть среди серапионов теоретик Илья Груздев, ученик Бориса Эйхенбаума и Ю. Тынянова.
К концу зимы пришел еще один поэт – Николай Тихонов. Из кавалеристов-красноармейцев.
Ему 25 лет, кажется, что у него пепельные волосы, а он на самом деле седой блондин. Глаза открытые, серые или голубые. Пишет хорошие стихи. Живет внизу, в обезьяннике с Всеволодом Рождественским. Хорошо Тихонов рассказывает про лошадей. Как, например, немецкие лошади, взятые в плен, саботировали и изменяли.
Еще есть Константин Федин. Тот из плена пришел, из германского. Революцию пропустил. В плену сидел. Хороший малый, только традиционен немного.
Вот я впустил в свою книжку серапионов. Жил с ними в одном доме. И я думаю, что Государственное политическое управление не рассердится на них за то, что я пил с ними чай. Росли серапионы трудно, если бы не Горький, пропали бы. Алексей Максимович отнесся к ним сразу очень серьезно. Они в себя больше поверили, Горький чужую рукопись почти всегда понимает, у него на новых писателей удача.
Не вытопталась, не скокошилась еще Россия. Растут в ней люди, как овес через лапоть.
Будут жить великая русская литература и великая русская наука.
Пока серапионы на своих вечерах каждую пятницу едят хлеб, курят папиросы и играют после в жмурки. Господи, до чего крепки люди! И никто не видит, чем нагружен человек, по его следу, только след бывает то мельче, то глубже.
1922.
ИЛЬЯ ЭРЕНБУРГ
Новая проза
Каждому писателю хочется быть «великим писателем» своей страны. Каждой стране хочется иметь своих великих писателей. Желания сходятся. Отсюда тьма мимолетных, порою мучительных романов с взаимными оскорблениями. Особенно в России в годы революции. В январе – великий писатель, академический паек, авансы под полное собрание сочинений, одобрительно-укоряющая статья в «Известиях» (не стоек в идеях, но талантлив), укоряюще-одобрительная статейка в «Руле» (талантлив, но не стоек в идеях) и т. д. Это в январе. А в куцем феврале какой-нибудь новый, тоже талантливый и нестойкий свергает январского любовника, получая авансы просто и «авансы» духовные. Скверная привычка. Сделать Дульцинею критику не трудно, но под вечер бить Альдонсу за то, что делать надоело, – это занятие совсем тупое.
Ну как же писать после подобных историй о новых прозаиках, например, о «Серапионах». Правда, пишут люди очень хорошо, но никаких «великих писателей» среди них пока не имеется. А уж и Осинский и Гессен, сами написав за них многозначные векселя, готовятся к взысканию. Да что они! Передо мной лежит сейчас номер мадридского журнала «Cosmopolis», и там напечатано о новых «гениях», «Серапионах». Испанец об этом, оказывается, прочел во французской «Clarte», французу перевел некто из пражской «Воли России», а выразителю российской воли (как известно, находящей свое выявление только в Праге) рассказал, очевидно, кто-нибудь из приезжих. Молва растет. Значит, через месяц-другой начнут свергать, обижаться и обижать.
Самое обидное во всей этой нелепице следующее: «Серапионы» действительно заслуживают большого внимания. Но критики, написавшие толстый том по поводу тоненького «Альманаха», занятые изобретением разномастных Дульциней, проглядели, что в нем имеется примечательного. Они сразу ищут – «великого писателя земли русской», споря меж собой, кого возвести на место Пильняка: Никитина или Иванова, забывая, что по трем рассказам Достоевского не опознают. Другие радуются тому, что «Серапионы» описывают революционный быт, как будто этим не занимались усердно (и часто хорошо) другие, хотя бы тот же Пильняк. Третьи, читая Каверина и Лунца, умиляются «неореализму». В общем, все это относится к партийной принадлежности и к степени умственного развития критиков. По существу «Серапионы» знаменательны следующим: их труды, подчас неполноценные, – первое серьезное приобщение русской прозы к методу всего современного искусства. До последнего времени проза, не в пример поэзии, проявляла ревностный консерватизм. Изумительные достижения Белого, Сологуба, Ремизова относятся к эпохе символизма. Читатели изменились. А писатели в 1920 пользовались приемами 1910 г. Исключительно тематические задания, искусственно культивируемые в России, способствовали появлению писателей, незнакомых даже с завоеваниями предшествующих поколений (т. н. «пролетарские писатели», Яковлев и др.). Большому мастеру, Замятину, глубокая, органическая отчужденность от происшедшего в действительности сдвига помешала стать строителем новой прозы. Пришли молодые, слава тебе, без (точнее, почти без) «святых традиций» Дома литераторов и пр.
Тяжба между методами конструктивным и декоративным давняя. Победа того или иного определяется, конечно, не величиной писателей, а совокупностью данных эпохи. Не залезая в какие-нибудь ассирийские дебри, можно напомнить, что хаотическое изобилие вещей, полнокровие и довоенный зуд как нельзя более благоприятствовали абстрактности символизма, послевоенный развал на Западе родил «задушевные слова» экспрессионистов, а попытка оный развал преодолеть, желание не столь любоваться очаровательным разнообразием общества, сколь построить его по единому плану находится в тесной связи с новым т. н. конструктивным искусством. Его метод: ясность, разумность, экономия.
В поэзии метод блистательно осуществлен В. Маяковским, Б. Пастернаком, Н. Асеевым. Часто он выявляется в творчестве поэтов, внешне якобы стоящих в стороне от т. н. «нового искусства», но живых и поэтому не могущих отказаться от современных орудий поэтического производства, как, напр., Мандельштама и Цветаевой. Бесславная гибель «имажинизма» (говорю не об Есенине, а об его окрестностях) – гибель декоративного метода, который хотел было приподнять свою дряхлую голову в дни переходной суматохи.
«Серапионы» – первая группа, пытающаяся приложить этот метод к прозе. Знаю, академические обыватели усмехнутся – «в свой лагерь записывает». Какие же они «футуристы» – они пишут просто, всем понятно. Что ж, таких однажды, лет пятнадцать тому назад, Бурлюк так напугал, что они до сих пор все «новое» считают «непонятным футуризмом», хотя «футурист» Маяковский яснее и понятнее любого символиста. Нет, никого никуда я не записываю. «Серапионы» не «школа», да и вообще никаких школ теперь нет, а всякие «измы» играют роль фамилий, как, напр., Сапожников, прадедушка которого тачал сапоги и который ныне торгует дынями. Не в манифестах, а в работе «Серапионов» сказался конструктивный метод. Именно:
1. Точный план (сравнить хотя бы с «Голым годом» Пильняка: квадратный километр, на котором размещены столько-то тысяч изограмм, и бескрайная степь с тремя пасущимися коровами).
2. Ясность. – Ясно.
3. Сюжетность. Железный скелет небоскреба. Не «по поводу». Ни Штейнера, ни коломенской философии, ни прочих сносок на 100 страниц.
4. Ощущение материала. Проза – проза. Не аритмичность «Хождения по мукам», не гекзаметром написанные тома, а поиски своего прозаического ритма.
5. Комбинация различных материалов (неудачная, но правильная попытка – «Дэзи» Никитина).
6. Верная «настроенность» по отношению к современности, т. е. приятие Октября не как метафизики, а как перерождение тканей.
Все это, разумеется, в зачаточном состоянии. Засим, частности, т. е., что Слонимский или Никитин, Иванов или Зощенко показали это там-то и там-то. Лучше обождать. Тем паче, что некоторым «Серапионам» грозят опасности. Главная из них та, что вообще грозит всей живой, разумной России – обступившая острова городов деревня. Покончив счастливо с интеллигентской чесоткой, иные «Серапионы» далеко не благополучны по части «милого мужичка». Флиртуя с ним, они забывают, что ему ничего не стоит сглотнуть и сто «Серапионов» вместе с самим Гофманом. Стихия деревни враждебна организованной жизни. «Серапионы» часто, подходя к деревне, не строят ее, а завязают в ней, растворяются. Есенин – прекрасный поэт, но от бесформенности деревенского духа он, роняя превосходные строфы, не может создать цельной поэмы. От тяги к деревне у иных иногда зачатки национализма и неорусофильства, столь враждебных новой, действительно интернациональной по духу литературе. Ведь как легко дойти до «Вот у нас в Коломне…», и тогда останется одно утешение, что т. Воронский скажет: «Ведь теперь и мы оборонцы».
Вторая опасность – литература в ее прежнем ореольном виде. То, что Зощенко не знает, какой партии Гучков, – очень мило (за него вчуже приятно). Но вот если он вообще газет не читает, это много хуже. Современная газета прозаику – учитель, и не менее полезный, нежели Лесков. Я убежден, что новую прозу сделает тот, кто как следует «посягнет» на «великий, чистый русский язык», как новую жизнь делают ныне занимающиеся однородными «посяганиями».
Таковы, например, признаки, благоприятствующие и противные. Первые сильнее выражены, увесистей, – и поэтому «Серапионы» законные баловни новой России. Кроме того, повторяю, пишут они действительно хорошо. А затем, может быть, и они завтра возьмут и бросят писать или критикам назло выпишутся в грядущих Слезкиных. Не в этом дело; тогда придут другие: появление «Серапионовых» – симптом органического перерождения русской прозы. Процесса же остановить нельзя, как бы этого ни жаждали культурные консерваторы из московского «Лирического круга» или отнюдь не культурные «фашисты» из эмигрантского «Веретена».
1922.
АЛЕКСАНДР ВОРОНСКИЙ
Из статьи «Евг. Замятин»
Наша статья будет неполной, если не отметит влияния Замятина на современную художественную жизнь, его удельного веса. Он несомненно значителен. Достаточно сказать, что Замятин определил во многом характер и направление кружка серапионовых братьев. И хотя серапионы утверждают, что они собрались просто по принципу содружества, что у них и в помине нет единства художественных приемов и, кажется, также они «не имеют отношения к Замятину» – в этом все-таки позволительно усомниться. От Замятина у них словопоклонничество. Увлечение мастерством, формой; по Замятину вещи не пишутся, а делаются. От Замятина стилизация, эксперимент, доведенный до крайности, увлечение сказом, напруженность образов, полу-имажинизм их. От Замятина – подход к революции созерцательный, внешний. Не хочу этим сказать, что отношение их к революции такое же, хотя и здесь замятинский душок у некоторых чувствуется. И если среди серапионов есть течение, что художник, подобно Иегове библейскому, творит для себя, – а такие мнения среди серапионов совсем не случайны – это тоже от Замятина. Может быть тут, впрочем, не столько влияние, сколько совпадение, но совпадение поразительное.
1922 г., октябрь.
Из статьи «Всеволод Иванов»
Из молодых беллетристов, выдвинувшихся за последние полтора-два года, Всев. Иванов наиболее решительно и безоговорочно принял Советскую Революционную Россию и выходит это у него просто, молодо, легко, художественно, правдиво и цельно. Он не осматривается по сторонам прицеливающимся, сомневающимся взглядом, не расходует себя на двусмысленности, недоговоренности, не боится, что его будут считать большевиком в литературе, не играет под сурдинку «на всякий случай» из опасений что неизвестно мол, «чем все это кончится». В равной мере далек писатель и от тех безвкусных, добродетельных, выхолощенных агиток, где все хорошо: революция победила по всему фронту и граждане благоденствуют, славословя предержащие власти. Таких, не в меру ретивых, советских суздальских богомазов от литературы у нас немало, и бывает подчас плохо: читатель либо со скукой отбрасывает прочитанное, либо вопит: обман….
Всев. Иванов – наглядный аргумент революции. Глубочайший смысл октября – в том, что он выдвинул подлинный демос… Всев. Иванов – один из первых, свежих и крепких ростков после октябрьской советской культуры в области художественного слова. Он кровно связан с «охласом», наполняющим рабфаки, студии, командные курсы академии, университеты и пр. Он – их по происхождению, по прошлому участию в революции, по своему психическому складу и облику… В литературе он тоже не одинок. С ним довольно значительная, с каждым месяцем растущая группа художников слова. Все они – из одного гнезда, от одной матери… Господа Мережковские покинули Россию в мыслях, что она без них пропадом пропадет. – Они только освободили путь свежим и здоровым…
1922, август.
Из статьи «Литературная хроника»
И Зощенко, и Слонимский принадлежат к литературному кружку «Серапионовых братьев». Оба молоды, оба впервые выступают необъемистыми книжками рассказов, оба соприкасаются темами – выросшим из войны и революции бытом.
Сходство можно продолжить и дальше. Несмотря на различие в стиле, технике, в настроении, и Зощенко, и Слонимский в объектив своего творчества вводят по преимуществу маленьких сереньких людей и людишек, для кого война и революция свалились нежданно негаданно, больно ударили, завертели, но не смогли захватить их крепко, вовсю. Особенно это касается персонажа Зощенко… Зощенко идет от Лескова и Гоголя. Это – хорошие учителя. Следует, однако, заметить следующее. Тема и Синебрюховых очень своевременна. Только нужно уметь по-настоящему связать ее с нашей эпохой, а для этого требуется, в первую голову, художественное проникновение в ее существо, в ее сердце. Иначе будут получаться либо недоговоренности и неопределенности, либо безделушки и бонбоньерки, либо прямо контрреволюционные вещи. У Зощенко есть неопределенность….
М. Зощенко одарен. Субъективно он близок к нам большевикам, он молод… Следует поэтому относиться к нему внимательней и строже. А в какой партии Гучков, все-таки знать следует, а то может получиться неприятность, горшая во сто крат, чем от предложения подняться на вершины…
В значительной мере то же нужно сказать и о Слонимском…. Печать большой усталости лежит на вещах Слонимского… Светлых, радостных красок, творящего начала писатель как будто не видит. Тоже не с вершин смотрит, а в низинах находится. Решительно следует высказаться против того остранения сюжета, к которому сплошь и рядом прибегает писатель…
1922 г., сентябрь.
ЛЕВ ТРОЦКИЙ
Серапионовы братья. Всеволод Иванов. Ник. Никитин.
Серапионовы братья это молодежь, которая живет еще выводком. Кой-кто из них не через литературу подошел к революции, а из революции выдвинулся в литературу. Именно потому, что краткую свою родословную они ведут от революции, у них, по крайней мере у некоторых, есть как бы внутренняя потребность отодвинуться от революции и обеспечить от ее общественных притязаний свободу своего творчества. Они как бы впервые почувствовали, что искусство имеет свои права. Художник Давид (у Н. Тихонова) увековечивает наряду с Маратом также и «руку убийцы патриота». Зачем? «Но так хорош блеск кисти до локтя, темно-вишневой густотой обрызган». Серапионы нередко отодвигаются от революции, вообще от современности, иногда даже от человека, пишут дрезденских студентов, библейских евреев, тигриц и собак. Все это производит пока впечатление поисков, этюдов, подготовки. Они всасывают в себя литературно-технические достижения дореволюционных школ, без чего вообще не может быть движения вперед. Общий их тон реалистический, но пока еще не сложившийся. Индивидуально оценивать серапионовых братьев рано – по крайней мере в рамках этой работы. В целом они наряду с со многими другими признаками знаменуют возрождение литературы – после трагического провала – на новых исторических основах. Почему мы относим их к попутчикам? Потому что они связаны с революцией; потому что эта связь еще очень бесформенна; потому что они еще очень молоды, и ничего определенного нельзя сказать об их завтрашнем дне.
Самой опасной чертой серапионов является щегольство беспринципностью. Это же вздор и тупоумие, – будто бывают художники «без тенденций», т. е. без определенного, хотя бы и неоформленного, не выраженного в политических терминах отношения к общественной жизни. Верно лишь то, что у большинства художников, в эпохи органические, отношение к жизни и к ее общественным формам слагается незаметным, молекулярным путем, почти без участия критического сознания: художник берет жизнь, как она ему дана, окрашивает свое к ней отношение в те или иные лирические тона, но считает ее в основах ее незыблемой, критически не подходит к ней – так же, как к солнечной системе. И этот пассивный консерватизм составляет невидимую ось его творчества.