Текст книги "Судьбы Серапионов"

Автор книги: Борис Фрезинский

Николай Семенович Тихонов родился в Петербурге в семье парикмахера, учился в Торговой школе, служил писцом в Морском хозуправлении. В детстве прочел массу книг – страсть к приключениям, географии и истории обуяла его очень рано. Так же рано он начал сочинять, и, наверное, остался бы книжным писателем, если бы не война. В 1914 году Тихонов ушел на фронт, служил кавалеристом. «В походах и боях я изъездил всю Прибалтику, был контужен под Хинценбергом, участвовал в большой кавалерийской атаке под Роденпойсом. От того времени у меня осталась походная тетрадь стихов»[446]446
  Н. Тихонов. Несколько слов о себе. (Н. Тихонов. Стихи. М., 1961. С. 9).


[Закрыть]. Весной 1918 года Тихонов демобилизовался; в том же году в «Ниве» появились его первые рассказы (он показывал их Замятину). Оседлая жизнь была не для Тихонова, и осенью он записался добровольцем в Красную армию. Участие в гражданской войне на стороне красных было для Тихонова, человека не политического, продолжением военной службы, и эти две войны в его стихах не различимы.

Главным учителем Тихонова в поэзии был Гумилев; в русской поэзии Тихонов стал продолжателем гумилевских чеканно-романтических традиций[447]447
  Поскольку в сталинское время имя Гумилева упоминать было нельзя, Федин писал о Тихонове: «Он – Денис Давыдов русской поэзии советского времени» (К. Федин. Собр. соч. Т. 10. М., 1986. С. 133).


[Закрыть].

Весной 1921 года вместе с К. Вагиновым, П. Волковым и С. Колбасьевым Тихонов образовал литературную группу «Островитяне». «В Петербурге нас зовут „Островитяне“, – писал он в Берлин Илье Эренбургу, – не по симпатии к англичанам и не потому, что мы живем на Васильевском…. Мы не футуристы, не имажинисты, не „академики“… Ясность, точность, веселый поединок творчества, боксирующего со вчерашним днем – наше сегодня»[448]448
  Дружба народов. 1986. № 12. С. 262.


[Закрыть]. В тогдашних катастрофических условиях «Островитянам» все же удавалось печататься: с неимоверными трудностями приобретали серую, неважнецкую бумагу, сами на детских санках доставляли её в типографию. Легендарная тихоновская «Орда» была выпущена (в эфемерном издательстве «Островитяне») на деньги, вырученные от продажи двух пар белья и двух седел[449]449
  Н. Тихонов. Моя жизнь // Красная панорама. 1926. № 41. С. 7.


[Закрыть].

На первые публикации «Островитян» откликнулся чуткий к литературе Троцкий: «У них слышатся живые ноты. По крайней мере у Тихонова, молодого, свежего, обещающего»[450]450
  Л. Троцкий. Литература и революция. М., 1991. С. 39.


[Закрыть]. Оставаясь «Островитянами», Тихонов и Колбасьев в ноябре 1921 года пришли к Серапионам[451]451
  Дата предположительная. В рассказанных по радио в 1978 г. воспоминаниях «Устная книга» Тихонов говорил, что приглашение к Серапионам получил в июле 1921 г. как автор рассказа, премированного на конкурсе Дома литераторов (Н. Тихонов. Собр. соч.: В 7 т. Т 6. М., 1986. С. 29).


[Закрыть]. Приняли только Тихонова. Он стал последним Братом.

Тихонов тогда соответствовал своим стихам:

 
Праздничный, веселый, бесноватый,
С марсианской жаждою творить,
Вижу я, что небо небогато,
Но про землю стоит говорить.
 

Серапионы были от него в восторге. Дадим высказаться многим. 10 февраля 1922 г. Слонимский писал Горькому: «Объявился замечательный поэт – Николай Тихонов. Лучше Гумилева. Вся молодежь ему в подметки не годится. Конечно, он Серапион. И, конечно, Вам будут посланы его стихи. Очень хорошо»[452]452
  «Серапионовы братья» в собраниях Пушкинского Дома. СПб, 1998. С. 154.


[Закрыть]; 22 ноября о том же писал Горькому Лунц: «Жаль, что Вы не успели познакомиться с Ник. Тихоновым. Это неоценимый интереснейший человек, а стихи его я считаю событием в нашей поэзии. Совершенно необыкновенный напор, пафос, сила!»[453]453
  Лица. № 5. М.; СПб., 1994. С. 343. Полное признание поэзии Тихонова не мешало Лунцу в письмах друзьям обходиться без пиетета; 30 сентября 1922 г. Лунц писал Н. Берберовой: «Коля Тихонов пьет и рыдает, рыдает и пьет. Безнадежно влюблен и поэтому рыдает. Рыдает и поэтому пьет, пьет и поэтому безнадежно влюблен. Славный парень, хоть и прохвост» (Л. Лунц. Обезьяны идут. СПб., 2000. C. 280).


[Закрыть]. 9 октября 1923 года Каверин сообщал Лунцу в Гамбург: «Вообще он чудный малый, Коля, и никто из нас не работает так честно, как он»[454]454
  Новый журнал. Нью-Йорк, 1966. № 82. С. 169.


[Закрыть]. Наконец, Федин – Горькому. 16 июля 1924 года: «У Тихонова изумительные стихи. Работает он неустанно, добивается, отказывается, идет упрямо и стремительно, как конь. Пастернак, Маяковский уже позади. Он теперь один на поле, веселый и крепкий», и снова, 7 декабря 1924 года: «Я уверен, что Вам пришелся бы по душе Н. Тихонов – действительно, самый мощный поэт наших дней»[455]455
  М. Горький и советские писатели. Неизданная переписка. Литературное наследство. Т. 70. М., 1963. С. 474, 479.


[Закрыть]. В «Сумасшедшем корабле» Ольги Форш про появившегося у Серапионов Тихонова написано так: «У них был поэт, способный жить бытом пещерного человека, в пробегании пространств с ним мог сравняться верблюд»[456]456
  О. Форш. Сумасшедший корабль. Л., 1931. С. 179.


[Закрыть].

В 1922 году одна за другой вышли две книги Тихонова «Орда» и «Брага». Эффект, произведенный ими, был сильный. Многие строки тихоновских баллад стали крылатыми. Юрий Тынянов, один из самых тонких ценителей поэзии и проницательный критик, писал: «Впечатление, произведенное тихоновской балладой, было большое. Никто еще так вплотную не поставил вопроса о жанре, не осознал стиховое слово как точку сюжетного движения. Тихонов довел до предела в балладе то направление стихового слова, которое можно назвать гумилевским»[457]457
  Стихам Тихонова Тынянов посвятил главку в знаменитой статье о современной поэзии «Промежуток» – см.: Ю. Н. Тынянов. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 191–193. Тихонов писал об этой статье Пастернаку (там «о вас есть несколько любопытных замечаний и, по-моему, верных») – см.: Из истории советской литературы 1920–1930-х годов. Литературное наследство. Т. 93. М., 1983. С. 672.


[Закрыть].

Но учился Тихонов не только у Гумилева; он посещал в Студии Дома Искусств занятия Шкловского, Замятина, Корнея Чуковского. И не следует думать, что Тихоновым все восхищались; Евгений Шварц описал первую встречу с поэтом (на занятиях у Чуковского) желчно и без какого-либо пиетета: «На лекции Корнея Чуковского разбирали Бунина. Прочел доклад слушатель старшего курса студии с деревянным лицом и голосом из того же материала – Николай Тихонов. В докладе он доказывал, что Бунин – провинциал, старающийся показать свою образованность. Я обожал Бунина, и Буратино с дурно обработанной чуркой на том месте, где у людей обычно находится лицо, с пепельным париком над чуркой ужаснул меня. Года через два, уже зная, что он не так осиноподобен, как почудилось мне при первой встрече, я спросил его, зачем сочинил он доклад подобного рода. „Ты не понял! – воскликнул он. – Я пародировал Чуковского. Неужели ты не заметил, как он был недоволен?“ Я заметил, но отнес это к сути доклада»[458]458
  Е. Шварц. Живу беспокойно. Из дневников. Л., 1990. С. 280.


[Закрыть]. Эта запись Шварца не позволяет понять, как изображенный в ней человек мог написать дивные стихи:

 
Мы разучились нищим подавать,
Дышать над морем высотой соленой,
Встречать зарю и в лавках покупать
На медный мусор золото лимонов…
 

Среди стихов Тихонова любовная лирика – редкость, хотя жизнь отнюдь не обделила его любовью и влюбленностями. В 1937 году Тихонов написал одно из лучших своих стихотворений:

 
Я люблю тебя той – без прически,
Без румян – перед ночи концом,
В черном блеске волос твоих жестких,
С побледневшим и строгим лицом…
 

Женился Тихонов в начале 1920-х годов на М. К. Неслуховской; их гостеприимный дом по адресу Зверинская, 2 был широко известен в литературном кругу. «Тихонов, – рассказывает Каверин, – к его счастью, попал в старую дворянскую семью, где, казалось, только его и ждали, хотя он был сыном и братом парикмахера и принадлежал к среднемещанскому сословию. У Неслуховских он, как говорится, пришелся ко двору. Его склонность ко всему необычайному, к любым отклонениям от обыденной жизни – словом, черты, характерные для его поэзии 20-х годов, были как бы изначально свойственны семье Неслуховских»[459]459
  В. Каверин. Эпилог. М., 1989. С. 266.


[Закрыть]. О Зверинской, 2 существует большая мемуарная литература – дом был открытый и привлекал многих (в основном молодежь). Вот тихоновский портрет 1926 года в записях одного из гостей его дома: «Одевается скромно и бедно… Неприхотлив в пище… Курит трубку… О себе думает много. Самоуверен. Если когда-нибудь слышит – мол, Тихонов злой, он находит, что это так и надо. Внешним жестом скуп. Руками не размахивает. Низко не кланяется… Ходит – не качается, не подпрыгивает. Тверд и не гнется»[460]460
  Инн. Басалаев. Записки для себя // Минувшее. Вып. 19. М.; СПб., 1996. С. 363.


[Закрыть].

Советская критика прочно записала первые книги Тихонова по разряду революционной романтики, благодаря чему его ранние стихи в советское время перепечатывали без всякой опаски, хотя даже лексика их не имела к революционному мифу подчас никакого отношения.

 
Огонь, веревка, пуля и топор,
Как слуги, кланялись и шли за нами,
И в каждой капле спал потоп,
Сквозь малый камень прорастали горы,
И в прутике, раздавленном ногою,
Шумели чернорукие леса.
Неправда с нами ела и пила,
Колокола гудели по привычке,
Монеты вес утратили и звон,
И дети не пугались мертвецов…
Тогда впервые выучились мы
Словам прекрасным, горьким и жестоким.
 

О каком годе это написано – 1916-м? 1942-м? или 1979-м?

Но и стихи, явно относившиеся к событиям гражданской войны, были не ходульны, это поэзия достойной пробы. Конечно, она не передавала внутренних эмоций автора, и смешно было бы пытаться сегодня по этим стихам понять общенародную трагедию тех лет. Романтическая поэзия существует не для того. И немало зная о кровавых реалиях крымских боев 1920 года, все равно не отрешиться от магии этих слов:

 
Катятся звезды, к алмазу алмаз,
В кипарисовых рощах ветер затих,
Винтовка, подсумок, противогаз —
И хлеба – фунт на троих.
Тонким кружевом голубым
Туман обвил виноградный сад,
Четвертый год мы ночей не спим,
Нас голод глодал, и огонь и дым,
Но приказу верен солдат…
 

Сегодня поэзию Тихонова не вспоминают (такая уж фаза у маятника литературно-политической моды). И не верят Багрицкому, написавшему о тех годах:

 
А в походной сумке – спички и табак,
Тихонов, Сельвинский, Пастернак…
 

Из трех названных поэтов теперь безоговорочно полагается верить только Пастернаку. Пожалуйста: «Вы поэт моего мира и понимания, лучше не скажешь и нечего прибавить», – писал Борис Пастернак Николаю Тихонову в 1924 году[461]461
  Б. Пастернак. Собр. соч. Т. 5. С. 141. Слова Тихонова о поэзии Пастернака из его письма к Б. Л. (1925): «Стихов такой прямоты и честности давно не было в русской поэзии» (Из истории советской литературы 1920–1930-х годов. С. 673) – не удивительны.


[Закрыть]; а в 1928-м в письме близкому человеку Пастернак говорит, что Тихонов «почти младший брат мне»[462]462
  Письмо к О. М. Фрейденберг 3 января 1928 г. (Б. Пастернак. Собр. соч. Т. 5. С. 232). В середине двадцатых годов ощущалось даже влияние поэзии Пастернака на Тихонова, и Горький писал Федину 17 сентября 1925 г.: «Грустно, что Тихонов подчиняется Пастернаку, и получаем из него Марину Цветаеву, которая истерически переделывает в стихи сумасшедшую прозу Андрея Белого» (М. Горький и советские писатели. С. 497).


[Закрыть]. Характерные слова написал Пастернак, собираясь с литбригадой в Грузию в 1933-м: «Я только оттого в нее включился, что мне был обещан Тихонов, и перспектива трехдневного общения с ним в вагоне была для меня главною географической приманкой путешествия»[463]463
  Из письма к Г. Э. Сорокину 5 ноября 1933 г. (Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского дома. 1979. Л., 1981. С. 221. Публикация А. В. Лаврова, Е. В. Пастернак и Е. Б. Пастернака).


[Закрыть]. Не ограничусь здесь Пастернаком. Неизменно высоко ценились стихи Тихонова в кругу Юрия Тынянова; про то, что Тихонов «пишет хорошие стихи», сказано в «Сентиментальном путешествии» Виктором Шкловским[464]464
  В. Шкловский. Сентиментальное путешествие. М., 1990. С. 269.


[Закрыть]. В записях Л. Я. Гинзбург 1920-х годов все упоминания Тихонова комплиментарны[465]465
  См., например: Л. Я. Гинзбург. Записные книжки. М., 1999. С. 9, 14, 16 и т. д.


[Закрыть]. «Тихонов для меня уже и теперь выше Есениных всех сортов» – писал Максим Горький уже в 1922-м[466]466
  М. Горький и советские писатели. Неизданная переписка. Литературное наследство. Т. 70. М., 1963. С. 177. Письмо В. Каверину.


[Закрыть]. В комплиментах Тихонову были и курьезные перехлесты с характерным ароматом; так, прозаик Соколов-Микитов (будущий друг Федина и Твардовского) писал: «… о русском поэте Тихонове…: Тихонов стоит тысячи Пастернаков и Мандельштамов»[467]467
  Л. Флейшман, Р. Хьюз, О. Раевская-Хьюз. Русский Берлин 1921–1923. Paris, Ymca-Press, 1983. С. 212.


[Закрыть]. (Полноты картины ради отмечу, правда, неслучайное отсутствие имени Тихонова в длинном перечне современных поэтов «навсегда» от Анненского до Хлебникова и Асеева в статье Мандельштама 1923 года[468]468
  Буря и натиск (О. Мандельштам. Собр. соч. Т. 2. М., 1993. С. 288–298).


[Закрыть] и одновременный восторг Осипа Эмильевича по поводу стихов другого «островитянина» – Константина Вагинова[469]469
  Л. Я. Гинзбург записала в 1925 году рассказ Б. М. Эйхенбаума о том, как в час ночи позвонил Мандельштам, с тем, чтобы сообщить ему: «„Появился Поэт!“ – „..?“ – „Константин Вагинов!“ Б. М. спросил робко: „Неужели же вы в самом деле считаете, что он выше Тихонова?“. Мандельштам рассмеялся демоническим смехом и ответил презрительно: „Хорошо, что вас не слышит телефонная барышня!“. Вот она, живая история литературы…» (Л. Я. Гинзбург. Человек за письменным столом. Л., 1989. С. 9). Отметим также упоминание имени Тихонова Мандельштамом в рецензии 1935 г. на книгу Г. Санникова («романтические выпады Н. Тихонова и Багрицкого») – см.: О. Мандельштам. Собр. соч. Т. 3. М., 1994. С. 269.


[Закрыть]).

Высоко ценили Тихонова и поэты предвоенного поколения, причем не только Слуцкий, но и поэтически далекий от него Самойлов («Теперь на столе мужественный Тихонов, – читаем в дневнике Д. Самойлова за 3 февраля 1937 года. – Это – поэт. Глубокий и замечательный поэт… Непосредственная, кряжистая сила мамонта»[470]470
  Д. Самойлов. Поденные записи. Т. 1. М., 2002. С. 107.


[Закрыть]).

В 1920-е годы Тихонов неизменно нападал на Маяковского за его агитки («Маяковский пишет под Демьяна Бедного – бедный футуризм»[471]471
  Из письма А. К. Воронскому (1923 г.) – см.: Из истории советской литературы 1920–1930-х годов. С. 594. Замечу, что в 1924 г. Тихонов написал Пастернаку о гостившем в Питере М. Волошине: «Если он переложит шестистопным ямбом „Капитал“ Маркса, Демьян будет сконфужен бесповоротно» (Там же. С. 671).


[Закрыть] или: «Футуристический гиперболизм Маяковского перешел в самый осмысленный и строгий анекдот»[472]472
  Из письма (декабрь 1924 г.) Б. Л. Пастернаку. (Там же. С. 672).


[Закрыть]). «Вы всегда несправедливы к Маяковскому, – писал ему в 1925 году еще равно доброжелательный к обоим Пастернак, – он написал „Парижские стихи“, бесподобные по былой свежести»[473]473
  Б. Пастернак. Собр. соч. Т. 5. С. 171.


[Закрыть]. В 1935-м Тихонов, находясь в Париже и пылко влюбившись там в Л. М. Козинцеву-Эренбург, тоже написал «Парижскую тетрадь» – из последних его настоящих стихов.

Тихоновский путь в поэзии оказался экстенсивным – расширявшаяся на восток география его поездок порождала устойчивый поток стихов, привлекавших внимание ценителей сюжетами, а не глубиной и новизной стиха. Поэтические тексты Тихонова становились все более описательными и многословными; удачи в его стихах 1930-х годов – скорее исключение из правил. Но эти исключения бывали. Вдохновение еще не покинуло Тихонова. В 1935 году Марина Цветаева, встретившись с Н. С. в Париже, писала ему: «Милый Тихонов, мне страшно жаль, что не удалось с Вами проститься. У меня от нашей короткой встречи осталось чудное чувство… Вы мне предстали идущим навстречу – как мост, и – как мост заставляющим идти в своем направлении»[474]474
  М. Цветаева. Собр. соч. Т. 7. М., 1995. С. 552.


[Закрыть]. А Пастернак, прочитав книгу «Стихи о Кахетии», написал Тихонову: «Я давным-давно не испытывал ничего подобного. Она показалась мне немыслимостью и чистым анахронизмом по той жизни, которою полны её непринужденные, подвижные страницы»; в этом письме – недоумение: «Откуда это биенье дневника до дерзости непритязательного в дни обязательного притязанья, эфиопской напыщенности, вневременной, надутой, нечеловеческой, ложной. Это просто непредставимо»[475]475
  Б. Пастернак. Собр. соч. Т. 5. С. 370.


[Закрыть]. Слова эти написаны в июле 1937-го, в не требующую комментариев пору; в письме подробнейший душевный отклик и на «Стихи о Кахетии», и на «Тень друга» (стихи о странах Запада, где Тихонов побывал в 1935-м; о «Тени друга» Пастернак заметил: «я по-своему ценю её выше» обрадовавших кахетинских стихов).

Кавказ остался в поэзии Тихонова, быть может, её последним заметным пиком. Эти стихи, как писал все в том же письме Пастернак, «затем и рождаются, чтобы нравиться, привлекать и, в результате всего, жить припеваючи», будь то хрестоматийное «Цинандали»

 
Я прошел над Алазанью,
Над волшебною водой,
Поседелый, как сказанье
И как песня молодой
 

или переводы из Леонидзе:

 
Мы прекраснейшим только то зовем,
Что созревшей силой отмечено:
Виноград стеной иль река весной,
Или нив налив, или женщина.
 

Именно в тридцатые годы усилиями, главным образом, Пастернака и Тихонова русскому читателю предстала во всем блеске современная поэзия Грузии…

В 1934 году на Первом съезде советских писателей Тихонову был поручен содоклад о ленинградской поэзии (основной доклад делал Н. И. Бухарин), а в день открытия съезда он торжественно оглашал состав почетного президиума (Сталин и его соратники) – слушая гордо-счастливый голос Тихонова, Шкловский заметил Каверину: «Жить он будет, но петь – никогда»[476]476
  В. Каверин. Эпилог. С. 171; впрочем, о речи на съезде самого Шкловского Каверин отзывается очень резко (Там же. С. 175) – видимо, В. Б. применительно к судьбам других писателей дольше сохранял остроту взгляда.


[Закрыть]. Каверин назвал эту реплику пророческой.

Об одном даре Николая Тихонова упоминают все, кто когда-либо его знал – он был неутомимым рассказчиком (в разговорах он перехватывал инициативу и уже «не покидал трибуны»; поэтому, как пишет Полонская, «Тихонов очень не любил разговоров о том, чего он не знал»[477]477
  Воспоминания о Н. Тихонове. М., 1986. С. 146.


[Закрыть]; поэтому же его никогда не интересовал театр[478]478
  См.: Минувшее. Вып. 19. М.; СПб., 1996. С. 443.


[Закрыть] – роль молчащего зрителя была не для него). Начавши рассказывать, он мог часами держать внимание слушателей. Федин в 1952 году записал в дневнике про семичасовой рассказ Тихонова об Индии[479]479
  К. Федин. Собр. соч. Т. 12. М., 1986. С. 254.


[Закрыть]. Шварц пишет, как в 1940-м «Тихонов, хохоча деревянным смехом и посасывая деревянную свою трубочку, пытал бесконечными рассказами. Тынянов, которого он пытал на лестнице по пути в умывальную, слушал его, слушал и вдруг потерял сознание»[480]480
  Е. Шварц. Живу беспокойно. Из дневников. С. 640.


[Закрыть]. Увлекаясь, Тихонов говорил, не замечая времени, просиживал в гостях заполночь (так, рассказывали мне, в 1937-м он засиделся у Давида Выгодского до ночного стука в дверь: за хозяином квартиры пришли из НКВД и увлекшегося гостя не выпустили до окончания обыска).

Корней Чуковский, слушая еще в 1925 году четырехчасовое повествование Тихонова, пришел к такому выводу: «Он бездушен и бездуховен, но любит жизнь, как тысяча греков. Оттого он так хорошо принят в современной словесности. Того любопытства к чужой человеческой личности, которое так отличало Толстого, Чехова, Блока, у Тихонова нет и следа. Каждый человек ему интересен лишь постольку, поскольку он испытал и видал интересные вещи, побывал в интересных местах. А остальное для него не существует»[481]481
  К. Чуковский. Дневник 1901–1929. М., 1991. С. 327–328.


[Закрыть].

В 1922 году неполитический человек Тихонов писал о себе в «Литературных записках»: «Сидел в Чека и с комиссарами разными ругался и буду ругаться… Закваска у меня анархистская, и за неё меня когда-нибудь повесят. Пока не повесили – пишу стихи» (Каверин в «Эпилоге» цитировал эти слова усеченно, спрямляя тихоновский путь к полному отказу от себя[482]482
  В. Каверин. Эпилог. С. 264.


[Закрыть]). Конечно, когда за дело взялись не революционные матросики из Чеки, а мастера ГПУ-НКВД, страх, помноженный на слабость воли, сделал свое. В 1938-м немало писателей в Ленинграде было арестовано и осуждено потому, что их де завербовал шпион Николай Тихонов (Заболоцкий только в лагере узнал, что завербовавший его Тихонов на свободе и даже получил орден Ленина; однако недоуменная телеграмма зека генпрокурору ничего не изменила – каждый из поэтов остался на своем месте[483]483
  В марте 1945 года вместе с Эренбургом и Маршаком Тихонов подписал письмо к Берии, прося освободить Заболоцкого (см.: Власть и художественная интеллигенция. М., 1999. С. 534), и это письмо сработало.


[Закрыть]). Тихонов о шпионском «деле» знал, но, общаясь с друзьями, публично не усомнился в справедливости ни одного ареста. Его самого, теперь это ясно, спасла только личная симпатия Сталина, но она же его и убила – поэта.

Вспоминая Тихонова в книге «Горький среди нас», Федин написал: «Если бы мне нужно было назвать наиболее завершенный характер, какой я встретил за свою жизнь, я указал бы на Николая Тихонова. Чудо душевного постоянства олицетворялось в самой внешности этого необыкновенного человека: и двадцать лет назад он был таким, как сейчас – поджарый, легкий, седоволосый, с глазами, сверкающими в быстром движении грубоватых сильных мышц лица. Глухие взрывы тихоновского смеха раздавались в наших спорах при всякой встрече, и было в них что-то по-военному внезапное, как в выстрелах – веселящее и бесповоротное»[484]484
  К. Федин. Собр. соч. Т. 10. М., 1986. С. 130.


[Закрыть]. Этот портрет написан перед самой войной; после неё он уже не совпадал с натурой.

Годы блокады Тихонов мужественно провел в Ленинграде. Чеканная поэма «Киров с нами», принесшая ему Сталинскую премию, сугубо мифологична и к реалиям блокадного ада имеет отношение достаточно условное. Она завершает поэтический путь Тихонова, увы, написавшего еще очень много рифмованных текстов.

В 1943 году Тихонов получил назначение возглавить Союз писателей, переехал в Москву и уже безвозвратно перестал быть поэтом. Душа его остыла. Первое время Тихонов жил в гостинице «Москва»; там же остановился и вызванный в Москву Зощенко, против которого вскоре развернули кампанию в печати. И тогда очередная пассия Зощенко бросилась к Тихонову за помощью. «Стыдно сказать: Николай Семенович насмерть перепугался моей просьбе вступиться за Зощенко, – вспоминала она впоследствии. – За все время совместного пребывания в гостинице он так ни разу и не поднялся к Михаилу Михайловичу»[485]485
  Вспоминая Михаила Зощенко… Л., 1990. С. 326.


[Закрыть]…

Застрельщиком и активистом-исполнителем позорных политических акций Тихонов никогда не был, поскольку не был карьеристом. Он чаще молчал, отделывался пустословием и, как черт ладана, боялся какого-либо разномыслия, сторонясь всего, что могло поссорить его с властью. Его высокие представительские посты не отменили, однако, давнего демократизма, дом его (в Москве Тихонов жил в знаменитом, с легкой руки Трифонова, «Доме на набережной») оставался открытым и небуржуазным. И поток собственноручных приветствий Тихонова по случаю всех революционных праздников после войны, как и прежде, разлетался по домам старых друзей. Как ему удавалось сочетать эту словесную дружественность с холодным равнодушием ко всему на свете – остается загадкой.

Тихонов сочинил немало прозы (не только графоманской), но мемуаров писать не стал – он их рассказывал по радио. Так возникла его последняя работа – «Звуковая книга», осуществленная им с несомненным удовольствием.

Всю жизнь Николай Семенович был неуемным путешественником. Еще до войны он исходил пешком Кавказ и Среднюю Азию:

 
Давайте бросим пеший быт,
Пусть быт копытами звенит.
И, как на утре наших дней,
Давайте сядем на коней…
 

После войны исполнилась его детская мечта – он увидел сказочные страны Востока, объездил едва ли не весь мир и был счастлив.

Герой соцтруда Николай Тихонов умер на 83 году жизни, и, как и герой соцтруда Константин Федин, торжественно погребен на самом престижном московском Новодевичьем кладбище.

Дарственная надпись Н. С. Тихонова И. Г. Эренбургу на книге: Николай Тихонов. «Поиски героя». Стихи 1923–1926 (Л.: «Прибой», 1927).

«Старому путешественнику – дорогому другу Илье Григорьевичу Эренбургу с искренней любовью.

 
Ей-богу мы умеем смеяться —
Когда же за нами в лесу густом
Пускают собак в погоню,
Мы тоже кусаться умеем – притом
Кусаться с оттенком иронии.
 

Ник. Тихонов. 1927. Оз. Хэпо-Ярви»

Автограф стихотворения Н. С. Тихонова «Никаких не желаю иллюзий взамен…» (1940), обращенного к Л. М. Козинцевой.

Самый молодой из Серапионов Вениамин Александрович Каверин (его настоящая фамилия Зильбер, а псевдоним себе он взял в 1922 году) родился в Пскове в семье потомственного музыканта, капельмейстера военного духового оркестра. Старший брат будущего писателя – Лев – стал впоследствии выдающимся вирусологом, старшая сестра Елена – музыкантом-теоретиком, женой Юрия Николаевича Тынянова, гимназического друга Льва Александровича Зильбера. Круг друзей старшего брата (и особенно Тынянов) оказал огромное влияние на юного Веню, определив фактически его будущую судьбу. В 1912 году он поступил в псковскую гимназию. А в 1918-м переехал в Москву и школу заканчивал там. Поступив на историко-филологический факультет Московского университета, Вениамин Зильбер уже в 1920 году перевелся в Петроградский университет и одновременно поступил в Институт восточных языков.

В Москве он писал стихи, а в Питере перешел на прозу. Его первый рассказ был закончен 3 октября 1920 года и назывался «Одиннадцатая аксиома»[486]486
  Об этом рассказе пишут многие мемуаристы, вспоминающие начало Серапионова Братства (включая самого автора рассказа), но опубликован впервые он лишь в 1998 году («Серапионовы Братья» в собраниях Пушкинского Дома. СПб., 1998. С. 168–170).


[Закрыть]. Рассказ написан для объявленного осенью 1920 года конкурса Дома Литераторов и представлен под девизом: «Искусство должно строиться на формулах точных наук»; эпиграфом к нему автор взял слова Лобачевского: его гипотезу о существовании множества прямых, проходящих через данную точку параллельно данной прямой (отсюда и название). Рассказ состоит из двух, набранных параллельными колонками, текстов: один – о монахе, сомневающемся в существовании Бога, второй – о студенте, проигрывающем в карты; поначалу несовпадающие, истории постепенно, благодаря нарастающему сюжетному сходству, сливаются в единое повествование о вымышленном авторе рассказов, знакомом их подлинного автора. Уже в этом первом рассказе были характерные для Каверина ясность и расчет, выверенность формы. Лунц сразу заметил в «Одиннадцатой аксиоме» связь с традициями Гофмана[487]487
  Там же. С. 166.


[Закрыть]… Конкурс состоялся 7 июля 1921 года; рассматривалось 97 рассказов; было присуждено 6 премий. «Одиннадцатая аксиома» получила премию за «странное воображение»[488]488
  Конкурс так затянулся, что инфляция съела заранее выделенные премии; Каверин вспоминал: «Я купил на три тысячи шесть ирисок – по пятьсот рублей за ириску. Так или иначе, это был мой первый литературный гонорар, и я помню, с каким весельем души я принес эти ириски Юрию Николаевичу Тынянову и угостил моего учителя и лучшего друга» (Знамя. 1954. № 11. С. 159).


[Закрыть]. С этим рассказом Каверин и появился у Серапионов: «Меня привел Виктор Шкловский, представив не по имени, а названием моего первого и единственного рассказа – „Одиннадцатая аксиома“, о котором, по-видимому, знали будущие „Серапионовы братья“. Потом он ушел, а я откинулся в угол кровати и стал несколько пренебрежительно, как это и полагается столичному поэту, прислушиваться к разгоравшемуся спору. В нем принимали участие все, кроме плотного молодого человека в гимнастерке и солдатских английских ботинках с зелеными обмотками. Это был Всеволод Иванов. Но главными противниками были Федин и юноша, разжигавший „буржуйку“, – Лев Лунц, как я узнал вскоре. Это был спор, не похожий на споры молодых московских поэтов, в которых было что-то случайное, менявшееся от месяца к месяцу. Здесь (это я почувствовал сразу) спор шел об основном – о столбовой дороге нашей литературы»[489]489
  В. Каверин. Собеседник. М., 1973. С. 42. Вс. Иванов не мог присутствовать на том собрании: он попал к Серапионам позже Каверина.


[Закрыть]. В этом споре Каверин сразу встал на сторону Льва Лунца (они учились в одном Университете, но, судя по воспоминаниям Каверина, еще не были знакомы). Николай Чуковский запомнил юного Каверина таким: «Это был плотный черноволосый малый с выросшими из рукавов руками. Самолюбиво поглядывал он на всех большими глазами и держался не без заносчивости»[490]490
  Н. Чуковский. Литературные воспоминания. М., 1989. С. 80.


[Закрыть]. Эти свои недостатки Каверин знал и в речи по случаю 8-летия Серапионов, перечисляя грехи братьев, о себе сказал: «Тебя, брат алхимик, обвиняю в нетерпимости, в гордости, в непослушании»[491]491
  В. Каверин. Собеседник. С. 53.


[Закрыть].

Прозаические дебюты Каверина были тщательно продуманы и откровенно литературны, имя Гофмана естественно сопрягалось с ними («Нельзя не отметить, что В. Каверин стоит несколько особняком, что, в то время как его товарищи связаны с теми или иными русскими традициями, в нем многое – от немецкой романтической прозы Гофмана и Брентано», – отмечал хорошо знавший работу молодого автора Тынянов[492]492
  Ю. Тынянов. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 136.


[Закрыть]). Сильное впечатление рассказы Каверина произвели на Горького (в сентябре 1922 года он, увлекаясь и преувеличивая, писал о Каверине Федину: «Вот увидите, что этот чудотворец весьма далеко пойдет, – его фантастика уже и сейчас интереснее и тоньше гоголевских подражаний Гофману»[493]493
  М. Горький и советские писатели. Неизданная переписка. Литературное наследство. Т. 70. М., 1963. С. 470.


[Закрыть]).

В 1923 году Каверин закончил арабское отделение Института восточных языков (20 июля 1923 года Федин сообщал Лунцу: «Каверин кончил вост<очный> факультет и, получив звание араба, уехал в Псковскую губернию, наверное, на практику»[494]494
  Новый журнал. Нью-Йорк, 1966. № 82. С. 148.


[Закрыть]), а через год кончил и университет. В порядке военного призыва его (по доносу) определили в армейский ассенизационный обоз. От обоза уберег Горький, обратившись напрямую к председателю Совета труда и обороны Л. Б. Каменеву. После этого Каверин был оставлен при кафедре русской литературы университета. Его диссертацию об Осипе Сенковском в 1929 году издали книгой («Барон Брамбеус»).

Приведу еще два отзыва о тогдашнем Каверине. Первый – Шкловского: «Зильбер-Каверин, мальчик лет двадцати или меньше, широкогрудый, румяный, хотя дома с Тыняновым вместе сидит часто без хлеба. Тогда жуют неприкосновенный запас сухих кореньев. Крепкий парень. Писать начал при мне. Очень отдельный писатель. Работает сюжетом… Каверин – механик – сюжетный конструктор. Из всех „Серапионов“ он один не сентиментален»[495]495
  В. Шкловский. Сентиментальное путешествие. М., 1990. С. 267–268.


[Закрыть]. Шварц говорит не только о литпродукции, но и о личности: «Веня Каверин, самый младший из молодых, чуть постарше Лунца[496]496
  Это неверно; возможно, Шварца сбило то, что день рождения Каверина – на две недели раньше лунцевского, а так – Лунц был на год старше Каверина.


[Закрыть], кажется, был полной противоположностью Груздеву. Он был всегда ясен. И доброжелателен. Правда, чувство это исходило у него из глубокой уверенности в своем таланте, в своей значительности, в своем счастье… Его знания не были явлением его биографии, ничего не меняли в его существе. Еще более бесследно проходили через него насквозь жизненные впечатления… Из Серапионовых братьев был он больше всех литератор. Больше даже, чем Федин… И к литературе подходил он через литературоведение. И то, что он прочел, было для него материалом, а то, что увидел – не было… Все серапионы любили говорить об остранении, обрамлении, нанизывании, и только, пожалуй, один Каверин принял эти законы органично, всем сердцем»[497]497
  Е. Шварц. Живу беспокойно. Из дневников. Л., 1990. С. 290; Е. Шварц. Телефонная книжка. М., 1997. С. 218.


[Закрыть]. Каверин твердо стоял на своем; характерно, как он сам говорит об этом в письме Лунцу: «Я устал, много работаю… Всё же у меня хватает еще злости, чтобы наплевать на проклятую размазню Пильняковщины и Ивановщины. И ведь оба кондовые таланты!»[498]498
  Новый журнал. Нью-Йорк, 1966. № 82. С. 191.


[Закрыть].

В 1925 году в альманахе «Ковш». № 1 напечатали детективную повесть Каверина «Конец хазы», принесшую ему читательскую известность и первые нападки критики. Мандельштам утверждал, что эта вещь – «крупное достижение серьезного мастера»[499]499
  В статье Мандельштама «Веер герцогини» (1928–1929 гг.) содержится также отповедь критику, позволившему себе сказать о романе Каверина «Скандалист, или Вечера на Васильевском острове»: «Каждая литературная эпоха оставляет помет в пасквильном романе» (О. Мандельштам. Собр. соч. Т. 2. М., 1994. С. 500).


[Закрыть], а Горький написал Слонимскому: «Каверин смело шагнул в сторону от себя – очень я ценю его! Этот должен дать что-то исключительное»[500]500
  Письмо от 8 мая 1925 г. (М. Горький и советские писатели. Неизданная переписка. С. 389).


[Закрыть]. Именно эти слова Горького имеет в виду Каверин, когда говорит в «Эпилоге» о Слонимском: «Он скрыл от меня прекрасный отзыв Горького о „Конце хазы“ как раз в те месяцы, когда меня травили за эту повесть»[501]501
  В. Каверин. Эпилог. М., 1989. С. 101.


[Закрыть]. В речи на 8-летии Серапионов Каверин сказал о Слонимском предельно кратко: «Тебя, брат виночерпий, обвиняю в том смирении, которое паче гордости»[502]502
  В. Каверин. Собеседник. С. 53.


[Закрыть]. Но отношения между Слонимским и Кавериным были испорчены уже всерьез и, как оказалось, непоправимо (это проявлялось даже в мелочах: статья Слонимского к 8-летию Братства содержит список всех Серапионов – и все названы по имени, один только Каверин представлен инициалом[503]503
  Жизнь искусства. 10 марта 1929. № 11. С. 5.


[Закрыть]). 13 декабря 1942 года Вс. Иванов записал в Дневнике: «Был еще М. Слонимский; обижавшийся на то…. что В. Каверин бездарен, но уважаем, и все прочее, очень узкое»[504]504
  Вс. Иванов. Дневники. М., 2001. С. 220.


[Закрыть] (об их послевоенных отношения см. в сюжете «Заколдованная книга…»).

Своим писательским становлением Каверин во многом обязан Юрию Тынянову («самому прельстительному и прелестному» из формалистов, по слову Шварца[505]505
  Е. Шварц. Телефонная книжка. С. 218. Это воздействие Тынянова иногда приобретало формы сугубо анекдотичные: в 1927 году Л. Я. Гинзбург записала: «Если Тынянов сказал какому-нибудь человеку грубость, то Каверин после того этому человеку не кланяется» (Л. Я. Гинзбург. Записные книжки. М., 1999. С. 34).


[Закрыть]). В Питере Каверин и жил в студенческие годы у Тынянова; они женились на сестрах друг друга, и – уже после смерти Ю. Н. – забота о его литературном и научном архиве легла на плечи Каверина, и он немало сделал для массового издания книг своего молодого учителя и изучения его наследия. Надо думать, именно Тынянов спас Каверина от головокружения, неизбежного при ранних авансах. Сейчас трудно представить, как можно было не свихнуться, получив в двадцать лет письмо от мирового классика с такими словами: «Вам нужно вооружиться терпением в пути, на который вас обрекает характер вашего таланта. Его надо очень любить, очень беречь, – это цветок оригинальной красоты, формы, я склонен думать, что впервые на почвы литературы русской распускается столь странное и затейливое растение. Для меня, старого читателя, уже и теперь ваши рассказы выше подобных у Гоголя. Не люблю сравнений, но, думая о вас, всегда невольно вспоминаю Гофмана и – так хочется, чтобы вы встали выше его!.. Вы – юноша, по мере расширения и углубления вашего опыта ваша фантазия тоже должна шириться и углубляться, она может заставить вас написать вещи глубочайшего значения»[506]506
  Письмо Горького 10 октября 1922 г. (М. Горький и советские писатели. С. 172–173).


[Закрыть]. Выдержать такие авансы Каверину, несомненно, помог Юрий Тынянов. «Он спас меня от душевного распада, – писал Каверин о Тынянове, – от компромиссов, от возможности легкой карьеры в литературе».

В 1925 году в 3-м и 4-м номерах «Ковша» был напечатан роман Каверина «Девять десятых судьбы» – очень быстро и легко сочиненная книга о революции (даже с главой о штурме Зимнего). Автор, по его позднейшему признанию, ждал высочайшей похвалы, и она тут же последовала в виде пяти (одно за другим) изданий. Любопытный диалог произошел по этому поводу в переписке Федина с Горьким (Каверин узнал о нем десятилетия спустя). Федин: «Слаб человек – не могу не посплетничать: читали ли вы в 3-м „Ковше“ Каверина? Что случилось с человеком? И – представляете – дальше – еще хуже, а он стойко убежден, что именно так нужно. Думаю, что это излечимо»[507]507
  М. Горький и советские писатели. С. 500.


[Закрыть]. Горький: «Каверин? Он – умница, он скоро догадается, что так писать ему не следует, не его дело»[508]508
  Там же. С. 503.


[Закрыть]. Тынянов, как вспоминал потом Каверин, «прочитав две-три страницы, обеими рукам через весь стол оттолкнул рукопись, сказав, что всё в ней „напряжено“, давая понять таким образом, что напряжение неискренности не имеет ничего общего с литературой»[509]509
  В. Каверин. Эпилог. С. 51.


[Закрыть]. В «Эпилоге» Каверин подробно рассказал об этом уроке – он принял его не сразу, но зато навсегда. Книгу «Девять десятых судьбы» Каверин впоследствии не переиздавал.

Следующий роман Каверина – «Скандалист, или Вечера на Васильевском острове» – повествовал о питерской литературной и академической среде; в нем не без яда выведены Шкловский, Федин, А. Толстой, Слонимский, Щеголев. (С тех пор у нас существует уже некая традиция таких книг – пошла она, скорее, от «Сумасшедшего корабля» Ольги Форш, а в 1970-е годы едва ли не вся страна разгадывала ребусы Катаева). Роман Каверина вызвал не только обиды попавших в него друзей и знакомых автора, но и резкие нападки критики (авторы, чей литературно-политический путь укладывался в формулу Ленина «Шаг вперед, два шага назад», подлежали наказанию).