Текст книги "Судьбы Серапионов"

Автор книги: Борис Фрезинский

История одной любви
(Елизавета Полонская и Илья Эренбург)

Восемнадцатилетние политэмигранты Елизавета Полонская и Илья Эренбург познакомились в Париже зимой 1908–1909 годов. Их роман длился около года, но он осветил почти 60 лет их последующей дружбы (уже перед смертью они обменялись последними признаниями в этом)… Переписка, которую Эренбург и Полонская вели сорок пять лет[950]950
  Письма И. Г. Эренбурга к Е. Г. Полонской. / Вступительная статья, публикация и комментарии Б. Я. Фрезинского // Вопросы литературы. 2000. № 1. С. 284–330; 2000. № 2. С. 231–290.


[Закрыть], позволяет довольно определенно проследить подробности их взаимоотношений, но документов о романе 1909 года уцелело совсем немного…

Обстоятельства, приведшие к встрече юных Эренбурга и Полонской (Е. Г. Мовшенсон стала Полонской в 1916 году, после замужества, но мы здесь, как правило, будем для удобства пользоваться ее второй фамилией, под которой она вошла в литературу), эти обстоятельства оказались вполне типичными для молодежи их среды и того времени – политическая эмиграция с целью избежать преследования в России за подпольную революционную работу.

Лиза Мовшенсон вошла в марксистский кружок в 1905 году в Берлине, куда, опасаясь погромов, ее семья бежала из Польши. Она была увлечена модным марксизмом, слушала складные объяснения всех мировых вопросов: кто виноват, почему, что делать и как. Когда семья Мовшенсонов перебралась в Петербург, у Лизы уже были адреса явок, и учебу в гимназии она легко сочетала с подпольной работой. В 1907-м она не раз сопровождала на собрания Л. Б. Каменева и даже повидала в Териоках Ленина.

Лиза была умной и самостоятельной девушкой и оголтелой фанатичкой не стала – этому помешала и присущая ей ироничность: именно она уберегла Лизу Мовшенсон от того, чтобы сделаться «профессиональной революционеркой». Ей удалось закончить гимназию (училась она всегда отлично), но дальше уже арест замаячил с немалой вероятностью (власти, оправившись от потрясения 1905 года, железно расправлялись со всеми революционерами), и в сентябре 1908 года Лиза уехала в Париж. Её главная цель – получить высшей образование; будущая специальность определилась давно – медицина. Однако, отправляясь в Париж, Лиза зашила в подкладку пальто письмо-рекомендацию парижской группе русских социал-демократов: его написала секретарь петербургского комитета большевиков Е. Д. Стасова – так что порывать с революцией в планы не входило.

Приехав в Париж и поселившись в дешевой меблирашке Латинского квартала, Лиза определилась в студентки медицинского факультета Сорбонны (вступительных экзаменов не существовало, учеба была платной, но посещение лекций поначалу считалось обязательным – за три прогула отчисляли). Среди студентов-медиков оказалось и несколько бородатых русских, студентки же почти все были русскими. Несколько обжившись и войдя в ритм занятий, сдав первые опросы (сейчас бы сказали – экзамены, но Лиза в письмах родителям употребляла французское интеррогация – interrogation) и отгуляв первые каникулы, Лиза 30 декабря 1908 года написала отцу об условиях своей жизни: «У меня в комнате такой страшный холод, что сидеть можно лишь у камина, но и там одна сторона поджаривается, другая мерзнет. Пол каменный, из окна и двери и даже стенки – дует. Я стараюсь дома не бывать – убегаю утром, а вечером прихожу, затапливаю камин, приготовляю себе горячих бутылочек и чаю и ложусь. А между тем на дворе не особенно холодно – 4 градуса мороза и снег тает; в комнате холоднее, чем на улице – у этих поганых французов. Зато сегодня я так затопила печку (потратила целый час времени, ведро каменного угля, немного деревянного, дров и деревяшек), что у меня в комнате можно сидеть без пальто и, пользуясь этим, пишу и привожу в порядок свое хозяйство. Впрочем, я его запускаю в надежде на мамин приезд»[951]951
  Письма Е. Г. Полонской родителям, её неопубликованные стихи, воспоминания и дневниковые записи, сё переписка с П. Н. Медведевым, М. С. Шагинян, М. М. Шкапской и М. Н. Киреевой (Левиной), а также варианты воспоминаний М. Н. Киреевой предоставлены покойным сыном Е. Г. – М. Л. Полонским.


[Закрыть]. Дальше – о парижских дальних родственниках, которых она регулярно навещает, а о друзьях, товарищах, разумеется, ни слова.

Между тем в декабре они уже охотно её навещали – не студенты, а социал-демократы. Дело в том, что, если первое время Лизе действительно было не до большевистской группы, то, наладив жизнь, она выбралась туда, как только новая подруга (студентка из России) привела её в русскую социал-демократическую библиотеку[952]952
  В воспоминаниях Е. Г. Полонская спутала её со знаменитой парижской Тургеневкой.


[Закрыть], где висело объявление о субботних собраниях большевистской группы. В кафе на авеню де Гобелен, где тогда группа собиралась, Лиза в первый же приход столкнулась с Каменевым, он ей обрадовался, и она решила посещать собрания регулярно.

В январе 1909 года в Париж, как и обещала, приехала мама – Шарлотта Ильинична. Прежде всего она сняла для Лизы другую комнату – и лучше, и поближе к факультету, и с приветливой хозяйкой мадам Обино – это на рю Ги де ля Бросс (улица названа в честь французского медика, врача Людовика XIII). Мама пробыла в Париже недолго, из новых лизиных знакомых она видела только Наташу, также приехавшую из Петербурга[953]953
  Наташа – партийная кличка М. Н. Левиной (в первом замужестве Пумпянской, во втором – Киреевой); в своих поздних воспоминаниях М. Н. Киреева датирует свой приезд в Париж концом 1908 г.; рассказывает она, как не сразу смогла разыскать Лизу, у которой как раз гостила мать, устроившая ей новое жилье на рю Ги де ла Бросс, куда вскоре переселилась и Наташа (Окончательный вариант воспоминаний М. Н. Киреевой см.: Вопросы литературы. 1982. № 9. С. 147); Е. Г. Полонская, которая знала Наташу еще по общей работе в питерских Песках, пишет, что Петербургский комитет большевиков дал Наташе адрес лизиной матери, которая и сообщила ей, где в Париже найти Лизу; датой приезда Наташи в Париж Е. Г. считала январь 1909 г., когда они увиделись в Париже. На письме Е. Г. к матери (февраль 1909 г.) есть наташина приписка, свидетельствующая о том, что она и Ш. И. Мовшенсон были знакомы.


[Закрыть], но, конечно, по рассказам дочери понимала, что знакомые есть, и беспокоилась за нее, впервые жившую отдельно. Вернувшись домой, она написала Лизе письмо, где с явным беспокойством расспрашивала о молодежном кружке, хотя и добавила, что, конечно, понимает дочку и извиняет её нежелание подробнее поделиться с матерью. Лиза в части личных дел была очень скрытной и ответила Шарлотте Ильиничне хоть и ласково, но твердо, что огорчена и недовольна таким письмом, а о молодежном кружке лишь упомянула: готовится принять участие в праздновании масленицы, и что их самодеятельный спектакль прошел хорошо (об этом спектакле мы еще скажем)… Письмо матери датировано 11 февраля 1909 года, когда роман с Ильей Эренбургом уже был в разгаре…

Илья Эренбург учился в Первой московской мужской гимназии. Четвертое дитя в семье и первый мальчик, он рос избалованным ребенком, которому родители прощали всё. Легко сдав вступительные экзамены в гимназию, Илья учился неровно – занимался только тем, что его увлекало. С однокашниками ему было скучно, тянуло к старшим, именно они (прежде всего Николай Бухарин) вовлекли его в социал-демократическую организацию учащихся. Конечно, этому способствовали не только задевшие всех революционные события 1905 года в Москве, но и рано сформировавшийся дерзкий, строптивый характер Ильи. Как вспоминала участница московской гимназической социал-демократической организации: «Эренбург, несмотря на свои исключительные способности, ладил далеко не со всеми благодаря своим эксцентрическим выходкам, составляющим отличительную черту его характера»[954]954
  Комсомольская летопись. М., 1927. № 5–6. С. 75.


[Закрыть]. Тем не менее, он вскоре стал не только одним из лидеров Социал-демократического союза учащихся Москвы, но и – по поручению московского комитета большевиков – агитатором в военных казармах. После первого же обыска (октябрь 1907 года) родители Эренбурга, опасаясь, что их сын получит «волчий билет», добились его отчисления из 6 класса «по собственному желанию» и он с радостью расстался с гимназией (на этом официальное образование завершилось; далее – всю жизнь – продолжалось только самообразование). В январе 1908 года Илью Эренбурга арестовали; летом выпустили из тюрьмы по состоянию здоровья и выслали из Москвы, а в декабре под большой залог вплоть до суда, грозившего ему каторгой, отпустили за границу «для лечения». Мать умоляла его поехать учиться в Германию, но он твердо настоял на Париже – именно там находился тогда зарубежный центр русской социал-демократии. У Ильи были парижские явочные адреса и, поскольку никакой другой задачи, кроме общения с русскими большевиками, он не имел, то сразу же по приезде отправился их искать. Путь оказался таким же, как и у Лизы – через библиотеку; и в старости оба они с симпатией вспоминали меньшевика Мирона Ингбера – библиотекаря, относившегося к ним вполне благосклонно. Вскоре Илья снял жилье неподалеку от Орлеанских ворот, где собирались большевики, – на рю Люнэн.

Таким образом, Илья и Лиза разминуться в Париже шансов не имели. Их встреча была предопределена и состоялась она на собрании рабочей группы содействия большевикам. Эти собрания в декабре 1908 года перебрались с авеню де Гобелен в другое кафе – на авеню д’Орлеан (теперь – авеню генерала Леклерка) невдалеке от Бельфорского льва; так же, как и на авеню де Гобелен, собрания здесь проходили в небольшом зальце на втором этаже.

Итак, место и время встречи можно считать установленным – конец декабря 1908 года, кафе на авеню д’Орлеан.

Дальнейшая реконструкция событий требует сопоставления имеющихся, куцых в интересующем нас плане, воспоминаний и некоторых догадок.

Лиза была ровно на семь месяцев старше Ильи и среди молодежи парижской группы к его приезду уже стала центром притяжения – образованная, начитанная, умная, ироничная, с живым характером[955]955
  В письме к матери в 1909 г. она даже называет себя взбалмошной.


[Закрыть], любившая и писавшая стихи (этим увлекалась не только она). Её материальное положение (родители, естественно, регулярно высылали деньги) было скромным, но стабильным – думать о том, как прожить, не было нужды; это её отличало от многих молодых товарищей, вынужденных искать себе любой заработок, а кормиться в русской студенческой столовой на рю Муфтар – дешевой, но убогой и грязной. Однако серьезные занятия оставляли, понятно, мало свободного времени, поэтому жизнь была вполне напряженной.

Не знавший в Москве робости с девушками и легко влюбчивый, в Париже Илья первое время держался скромно (таким его вспоминают тогдашние знакомцы), но уже в январе он обратил на Лизу внимание[956]956
  Лиза была крупной девушкой и в этом смысле не вписывается в ряд обычных эренбурговских привязанностей (вторым исключением была рослая Ядвига Соммер в Киеве 1919 года).


[Закрыть]. Сохранилось по крайней мере четыре свидетельства о первых встречах наших героев; все они записаны десятилетия спустя и из их сопоставления можно установить лишь общую канву событий.

Участница большевистской группы, приехавшая в Париж осенью 1908 года из Тифлиса, где занималась подпольной работой еще в пору деятельности там Каменева, Т. И. Вулих в неопубликованных записках начала 1950-х годов рассказывает о посещении собраний парижской группы большевиков, о Ленине, Крупской, Каменеве, Зиновьеве, Лозовском, Дубровинском, Землячке, Рыкове, Алексинском и Залкинде. Упоминает она и Эренбурга, чья дальнейшая судьба ей была известна, и – в связи с ним – Лизу, фамилию которой не помнила и о дальнейшей судьбе которой ничего не знала: «Вскоре после моего приезда на группе появились двое новых – Илья Эренбург и еще одна молодая девица Лиза. Эренбург производил впечатление гимназиста из состоятельной семьи, был очень скромен, сидел всегда отдельно, смотрел и слушал»[957]957
  Гуверовский центр (США): сообщено Дж. Рубинштейном.


[Закрыть] (это написано, скорей всего, по контрасту с последующими событиями; фактическая сторона дела здесь неточна: Лиза, как мы знаем, появилась на собрании группы раньше Ильи – еще в кафе на авеню де Гобелен; да и подружились они не с первой встречи).

Второй свидетель – уже упомянутая нами Наташа: М. Н. Киреева (урожд. Левина); последний вариант ее воспоминаний написан в 1970 году, когда ни Эренбурга, ни Полонской уже не было в живых. В записках Киреевой Эренбург впервые появляется не на собрании группы, а в комнате Лизы, и он уже очень увлечен стихами: «В конце 1908 года мы поселились с Лизой М. на улице Ги де ла Бросс. № 11. У Лизы была большая комната с камином, который иногда топился… По вечерам я часто заходила к Лизе погреться и поболтать о новостях дня. Однажды, зайдя к Лизе, я встретила у неё незнакомого юношу… Юноша сутулился, грел озябшие руки и от сладости тепла почти не обратил внимания на то, как знакомила его со мной Лиза. „Это товарищ Илья Эренбург, он работал в подпольной социал-демократической организации в Москве“… Мы стали встречаться чаще. И не всегда говорили только о текущем моменте. Буквально через пару дней после того вечера Лиза вдруг продекламировала стихи Бодлера. Илья внимательно посмотрел на неё… „Это надо перевести на русский язык, вот так же – стихами. Вы сможете?“. „Не знаю, – сказала Лиза, – но хочу попробовать“…»[958]958
  Вопросы литературы. 1982. № 9. С. 147, 148.


[Закрыть]. Рассказав о молодежном кружке, который сложился вокруг Полонской в Париже, Киреева подчеркивает, что именно Ли за стала его лидером – и по причине особых связей с партийной элитой, и в силу признанного поэтического дара (она писала стихи и переводила французских поэтов). Эренбург изображен послушным и внимательным учеником Лизы, «который жадно ловил каждое ее слово; все его мысли были заняты стихами и лизиной оценкой его стихотворных попыток»[959]959
  Там же. С. 154.


[Закрыть]. Далее рассказы о молодежном кружке, прогулках по Парижу, чтении стихов, походах в музеи, на вечера французских поэтов (слушали тогдашнего короля поэтов Поля Фора и т. д.), на митинги, где выступал легендарный Жорес и, конечно, на рефераты Ленина и Луначарского (недозволенные имена Каменева и Зиновьева упоминаются в варианте воспоминаний 1963 года, который не предполагался для печати) и, наконец, о подготовке самодеятельного спектакля по пьесе Леонида Андреева «Дни нашей жизни», который был представлен 6 февраля 1909 года на ежегодном Русском балу в Париже – его смотрела вся русская колония, включая Ленина. Говорит она и о популярности в их молодежном кругу шутливых словечек из этой пьесы Андреева, о шутках и пародиях (например, Лиза и Илья написали пародию на модного тогда поэта Минского, жившего в Париже).

Первоначальную редакцию этих воспоминаний (1960) Полонская убедила автора уничтожить: «Я прочла и разорвала всё, что касалось 1909 года, – писала Елизавета Григорьевна Эренбургу о воспоминаниях Киреевой в том же 1960 году. – Она согласилась со мной. Знаешь, я боюсь грубых рук, любопытных взглядов. То, что выдумано, можно писать откровенно, но то, что пережито, – нельзя – или еще написать в сонете. Форма держит»[960]960
  Послевоенные письма Полонской Эренбургу здесь и далее цитируются по подлинникам – РГАЛИ. Ф. 1204. Оп. 2. Ед. хр. 2055, 2056.


[Закрыть]. Следующая редакция воспоминаний Киреевой (1963) была послана Эренбургу и прочитана им; в ней имя Эренбурга не называлось, но выражалось запоздалое недоумение, как это кружковцы не распознали в своем товарище человека большой судьбы: «Теперь, когда имя его известно на всех континентах (в 1960-е годы это так и было. – Б.Ф.), хочется взглянуть и вспомнить этого сутулого юношу – и похожего, и непохожего на всех нас, вспомнить в наших прогулках, в наших собраниях. Как он ходил, говорил, смеялся, дурачился в уголке комнаты Лизы, подобно всем нам. Я помню его бледную и редкую улыбку – от нее как-то больно щемило, захватывало сердце. И я его тогда немного боялась – как-то безотчетно, как боишься чего-то большого и непонятного, хотя он никогда ничем меня не обидел»[961]961
  Вопросы литературы. 1982. № 9. С. 146. В варианте 1963 г. было еще упоминание И. Э., провожавшего на вокзале (вместе с Лизой и еще двумя приятелями) Наташу в Россию весной 1909 г.


[Закрыть]. На эти воспоминания Эренбург ответил автору: «Дорогая Наташа, я часто слыхал о Вас от Лизы и рад был прочитать Ваши записки. Они понравились мне, я прочитал их сразу, не отрываясь. Многое вспомнилось и с удовольствием и с печалью…», а позже Эренбург написал Полонской: «Некоторых деталей я не помню, но я уверен, что все было так, как она пишет. Она сделала хорошее дело»[962]962
  Вопросы литературы. 1982. № 9. С. 145.


[Закрыть]. Это наиболее подробные воспоминания о 1909 годе в жизни наших героев.

Третий свидетель – сам Эренбург. В первой книге мемуаров, писавшейся в 1959–1960 годах, он в одном абзаце соединил события, разделенные интервалом в 3–4 месяца: «На собрании группы содействия РСДРП я познакомился с Лизой. Она приехала из Петербурга и училась в Сорбонне медицине. Лиза страстно любила поэзию; она мне читала стихи Бальмонта, Брюсова, Блока. Я подтрунивал над Надей Львовой[963]963
  Поэтесса Н. Львова была, так же, как Эренбург, участницей московской социал-демократической организации учащихся; Эренбург с ней дружил, но это был не роман.


[Закрыть], когда она говорила, что Брюсов – большой поэт. Лизе я не смел противоречить. Возвращаясь от нее домой, я бормотал: „Замолкает светлый ветер, наступает серый вечер“… Я начал брать в „Тургеневке“ стихи современных поэтов и вдруг понял, что стихами можно сказать то, чего не скажешь прозой. А мне нужно было сказать Лизе очень многое…»[964]964
  И. Эренбург. Собр. соч.: В 8 т. Т. 6., М., 1996. С. 413. При ссылках на это издание далее приводятся только номер тома и страницы.


[Закрыть]. Отметим, что во всех семи книгах «Люди, годы, жизнь» принята система предельно пунктирных, лапидарных упоминаний о тех любовных романах автора, которые были ему дороги. В этой системе фразы «Лизе я не смел противоречить» и «Мне нужно было сказать Лизе очень многое» – подчеркнуто многозначительны. По существу это единственное опубликованное свидетельство о чувстве, связавшем тогда Илью и Лизу. Главы книги «Люди, годы, жизнь» не имеют названий, но, публикуя в газетах некоторые из них до выхода очередного «Нового мира», Эренбург названия им давал – так вот, глава, где рассказывается о встрече с Полонской в Париже 1909 года, напечатана под заголовком «Как я начал писать стихи»[965]965
  Вечерняя Москва. 13 и 15 августа 1960.


[Закрыть]. Именно эту тему Эренбург посчитал главной. Поведав о муках стихотворчества, он пишет дальше: «Наконец я решился показать стихи Лизе; боясь сурового приговора, я сказал, что это сочинение моего приятеля. Лиза оказалась строгим критиком: мой приятель не умеет писать, стихи подражательные, одно под Бальмонта, другое под Лермонтова, третье под Надсона; словом, моему приятелю нужно много работать…». И затем: «Лизе я снова показал стихи только месяца два спустя. Она сказала: „Твой приятель теперь пишет лучше…“. Мы заговорили о другом, и вдруг, как бы невзначай, она сказала: „Знаешь, одно твое стихотворение мне понравилось…“. Оказалось, что маскировку она разгадала сразу»[966]966
  6, 413.


[Закрыть]. Завершая главу, Эренбург повторил: «Мне казалось, что я стал поэтом случайно: встретился с молоденькой девушкой Лизой… Начало выглядит именно так; но оказалось, что никакой случайности не было – стихи стали моей жизнью»[967]967
  6, 424.


[Закрыть]. Роль Полонской в этом неоспорима – она была первым читателем первых стихов Эренбурга, их первым критиком, первым стимулятором и первым импресарио (в конце 1909 года, приехав на каникулы в Петербург, она передала рукопись стихов Эренбурга в журнал «Северные зори» и, возможно, В. Я. Брюсову[968]968
  См. об этом: Валерий Брюсов и его корреспонденты. Кн. 2. Литературное наследство. Т. 98. М., 1994. С. 515.


[Закрыть]).

Наконец, четвертый свидетель – сама Полонская. В ее полностью не опубликованных воспоминаниях «Встречи» (они писались в 1960-е годы) в главах о 1909 годе в Париже можно угадать Эренбурга в одном эпизоде, но ни имя его, ни фамилия не названы. Полонская начинает многозначительно: «Месяц январь вообще готовил мне неожиданности…» – ведь это как раз месяц, когда Эренбург вместе с другими участниками большевистского собрания пришел к Лизе домой, но, начав такой фразой, Полонская потом как бы не решается поделиться с читателями сокровенным и ограничивает себя сообщением о приезде в Париж Наташи, упоминаниями о провожавших её после собраний участниках группы Германе Данаеве (он писал стихи и учился юриспруденции) и Виталии Елькине (он стихи декламировал), и уже после этого, по существу между прочим, следует неприметная фраза: «А вскоре к нашей компании присоединился еще один юноша, тоже член партийной группы. Теперь у нас было уже два поэта, но меня это не вдохновляло. Напротив, я совершенно перестала писать стихи, потому что чувствовала – писать их нужно совсем иначе. Ни Надсон, ни Некрасов теперь не говорили мне ничего… Каждое новое стихотворение Блока мы встречали восторженно» – этим неопределенным «мы» все и ограничивается! Такое же неконкретное «мы» возникает и в рассказе про русский бал, гвоздем программы которого стал спектакль по Леониду Андрееву («Нас всех увлекла мысль впервые сыграть новую пьесу Леонида Андреева перед парижской публикой, эта идея завладела нами, и нам удалось уговорить наших строгих старших товарищей, занятых размежеванием с меньшевиками и сохранением чистоты политической веры, доверить нам и утвердить выбранный нами „аттракцион“»). По примеру Эренбурга, но заметно глуше, разговор о главном в тогдашней жизни Полонской заменен разговором о стихах. И не только в письменной речи Е. Г. предпочитала об этом молчать, но и в устной. Помню, как в начале 1960-х годов, когда первую книгу «Люди, годы, жизнь» уже напечатал «Новый мир», была в одном питерском книжном клубе встреча с Е. Г. Полонской и я, что было, как теперь понимаю, достаточно бестактно, попросил ее рассказать о парижских встречах с Эренбургом. Отвечено было вежливо, но очень твердо: «Илья Григорьевич сам написал все, что считал нужным». Пережитое сердцем Полонская доверяла только стихам, но не прозе. Несколько ее стихотворений обращены к Эренбургу и, в частности, к их встречам 1909 года в её комнате на рю Ги де ла Бросс – в районе Ботанического сада, где в ту пору обитали и звери, и птицы. Ночной крик павлинов и моржей – нередкий элегический мотив воспоминаний, возникающих на страницах переписки Эренбурга с Полонской в 1920-е годы («Вспомни, как кричит по ночам павлин в Jardin des Plantes и утешься» – в письме 1925 года) и в стихах Полонской. Вот фрагменты из незавершенного наброска 1940 года «В зоологическом саду / Кричали звери норам…»:

 
Когда ты встретился со мной,
Ты был самонадеян.
Нам восемнадцатой весной
Казался мир овеян…
 

И неоконченная строфа:

 
Пока нас не будил под утро
Тяжелый топот першеронов,
Везущих молоко на рынки…
 

На полях этого черновика есть помета: «Февраль 1909»; отмечу, что в своем последнем стихотворении, посвященном Эренбургу, подводя итог итогов прожитого и пытаясь одним словом определить сущность своего возлюбленного, Полонская называет его «мой воинственный». Приведем здесь и не публиковавшееся Полонской посвященное Эренбургу стихотворение «Ботанический сад» – оно не нуждается в комментариях:

 
      JARDIN DES PLANTES
                                                 И. Э.
 
 
Не в сказках Андерсена мы, —
Любовь двух сахарных коврижек —
Нет, это было в дни зимы
В далеком, дорогом Париже.
Когда ты будешь умирать
Во сне, в бреду, в томленье страшном,
Приду я, чтобы рассказать
Тебе о милом, о тогдашнем.
И кедр распустится в саду,
Мы на балкон откроем двери
И будем слушать, как в аду
Кричат прикованные звери.
И в темной комнате вдвоем,
Как в сказке маленькие дети
Мы вместе вновь переживем
Любовь, единую на свете.
Как лава, охладеет кровь,
Душа застынет тонкой коркой,
Но вот, останется любовь
Во мне миндалиною горькой.
 

3 марта 1921.

Обратим внимание на выделенное этими стихами время – зима, то есть февраль (вот когда любовь была самой счастливой). Горечь в стихах Полонской, обращенных к Эренбургу, ощущается всегда, здесь она открыто названа. В воспоминаниях Эренбурга, на тех страницах, где речь идет о Полонской, горечи нет; в его письмах к Е. Г., там, где вспоминается 1909 год, все обходится также без горечи: «А помнишь завтраки на Guy de la Brosse: бананы, petit-beurre („lu“)[969]969
  Сухое печенье (франц.).


[Закрыть] и голубоглазая девушка, которую звали Наташей[970]970
  М. Н. Киреева (Левина).


[Закрыть]? Еще: чай на улитках?», или, в другом письме: «Что касается моей механистичности (в любви – Б.Ф.), то… тебе видней». Тут следует сказать, что Эренбург был неизменно влюбчив, пылок, темпераментен (Полонская говорит еще: самонадеян), и однолюбом не был никогда. Той же самой весной 1909 года, когда ему «нужно было сказать Лизе очень многое», он встречался с Тамарой Надольской, девушкой с лунатическими глазами, вскоре выбросившейся из окна[971]971
  См. об этом: 3, 526 и 6, 408.


[Закрыть]. Ее гибель задела Эренбурга – сюжет оказался не мимолетным…. Но в большинстве случаев, расставаясь со своими спутницами, он сохранял с ними самые сердечные и нежные отношения. Наверное, какое-то предчувствие возможной разлуки есть в майском письме Лизы к матери, если только это не камуфляж: «Последние дни я занималась неважно и в Университет не ходила. Я опять немножко разнервничалась и чувствую себя нехорошо… Хозяйка (которой мать поручила приглядывать за Лизой – Б.Ф.) очень хорошо ко мне относится и очень заботится о моей нравственности, со знакомыми встречаюсь редко и от себя их отвадила… Я все больше мечтаю о России, потому что чувствую, что здесь могу черт знает до чего дойти. Если только возможно, я хочу вернуться в Россию или уехать куда-нибудь в другие места… А здесь мне очень нехорошо…»

Что до Ильи, то именно встреча с Лизой пробудила в нем ставший, скорее всего, главным в его жизни интерес к поэзии. И вскоре стихи переросли, заслонили поначалу страстное чувство; во всяком случае, вытеснили его, когда Илья почувствовал, что поэтическая стезя удается, открывая перед ним совершенно новые перспективы (но мы забежали вперед).

Летом 1909 года Эренбург и Полонская отправились из Парижа в Германию, чтобы повидать своих близких, приехавших туда на лечение: Полонская в Кенигсберг, а Эренбург – в Бад-Киссинген. В середине июля он, повидав мать и сестер в Бад-Киссингене, выехал в Кенигсберг, где Лиза представила его своей матери, получив обещание, что Ш. И. обязательно напишет, как понравился ей Илья и что она о нем думает.

Из Кенигсберга Лиза и Илья отправились в путешествие по Германии, Швейцарии и Италии. Подробное письмо, написанное матери (оно отправлено 15 августа 1909 года), – отчет и о путешествии, и о многом другом; долгое «я» в конце письма вдруг сменяется на «мы», а затем уже следуют напрямую слова «об Илье»: «Ты хочешь, чтобы я рассказала тебе о своем путешествии. Была я, как ты знаешь, в Дрездене, видела галерею, была на фотографической выставке… Дрезден – самый симпатичный немецкий город… В Мюнхене я была в Пивной при пивоваренном заводе, там сидят все на бочках и на полу (возможно, эта экскурсия инициирована Эренбургом: его детство прошло на территории Хамовнического медопивоваренного завода, директором которого работал отец писателя – Б.Ф). Потом я поехала в Швейцарию, остановилась в Цюрихе, смотрела озеро и взбиралась на гору. Потом Готтардский туннель, у входа в который мы провели день, лазили по горам, взбирались на Чертов мост… Милан – собор, галерея, кладбище и синее глубокое небо как на картинах Рафаэля… Видишь, я сколько тебе рассказала. А ты мне пишешь мало и не то, что надо. Ведь ты мне обещала написать об Илье – а теперь ни слова. Мне очень интересно, что ты о нем скажешь. Мы расстались в Милане[972]972
  След этого путешествия – упоминание о поездке в Фьезоле (возле Флоренции) в стихах Эренбурга 1922 года (по возобновлении письменной связи с Полонской), и в надписи Эренбургу на её второй книжке стихов «Под каменным дождем» (1923).


[Закрыть] и разъехались в разные стороны – он к родным в Киссинген, я – в Париж. Ну, теперь твоя душенька довольна?». Это письмо начиналось с того, что, вернувшись в Париж, Лиза хочет снять комнату у знакомых в Булонском лесу, чтобы готовиться к оставшемуся экзамену – видимо, одиночество на рю Ги де ла Бросс оказалось невыносимым…

Прощаясь с Ильей в Милане, Лиза понимала, что расстаются они надолго – его дальнейший путь лежал в Вену (неудовлетворенный парижским бездействием и склочной обстановкой эмигрантской среды, Эренбург, получив приглашение работать в «Правду», которую редактировал Л. Д. Троцкий, принял его с явной охотой; Лизу это радовать не могло).

В осеннем письме к матери (октябрь-ноябрь 1909 года) она отвечает на прямой вопрос: «Ты меня спрашиваешь об Илье?[973]973
  Ш. И. волновалась, что дочь ничего не пишет об отношениях с Ильей; убоявшись, не определилась ли Лиза в больницу, она даже телеграфировала её квартирной хозяйке, за что в письме Лиза в сердцах назвала мать «неугомонной».


[Закрыть] Я не писала тебе просто потому, что мне как-то не приходило в голову написать об этом. Кроме того, ты ведь знаешь, что я никогда не люблю говорить о своей личной жизни. Илья все время в Вене, работает там в газете. После моих экзаменов он был здесь недолго и снова уехал. Его процесс разбирался в Москве, но его выделили, не помню почему. Или за неявкой, или родители представили свидетельство о болезни. Так как он привлекался по делу о московской в<оенной> организации>, ему бы дали 4 года каторги. Поэтому он предпочитает оставаться за границей. Он стал писать стихи и у него находят крупное дарование. Вот все, что я могу тебе сказать об Илье». Здесь, скорей всего, речь идет о парижских откликах на стихи Эренбурга – в России они появились чуть позже, но кто именно находил у Эренбурга «крупное дарование», остается загадкой.

В ноябре 1909 года Эренбург вернулся в Париж (работа в Вене его не удовлетворила[974]974
  См.: 6, 414–415, 602–604.


[Закрыть]); он был растерян. В «Книге для взрослых» (1936) об этом рассказывается так: «Полюбив искусство, я потерял устойчивость… Я сидел на скамейке парижского бульвара с Лизой. Мне было восемнадцать лет. Я говорил, что у меня нет больше цели. Париж показался мне легкомысленным до отвращения. Лиза подарила мне книгу; на первой странице она написала, что сердце надо опоясать железными обручами, как бочку. Я подумал, где же я найду обручи. Я раскрыл книгу, это были стихи Брюсова»[975]975
  3, 532.


[Закрыть]. Четверть века спустя Эренбург вернулся к этому эпизоду: «Я сидел на скамейке бульвара с Лизой, рассказывал ей о поездке в Вену, о том, что не знаю, как прожить следующий день, – у меня больше не было цели. Лиза говорила о другом. Это была печальная встреча»[976]976
  6, 415.


[Закрыть]. Напомню, что в зимние каникулы (конец 1909 года) Лиза отвезла стихи Эренбурга в Петербург и, когда их приняли в журнале, телеграфировала начинающему поэту в Париж; тогда стихи Эренбурга впервые появились в печати[977]977
  Первое опубликованное стихотворение Эренбурга «Шел я к тебе» – в № 5 тонкого журнала «Северные зори», который вышел 8 января 1910 г., затем масса стихов в журналах и в «Студенческой газете».


[Закрыть]. Это его окрылило; Лиза, видимо, еще четче почувствовала, что Илья не тот, что был в феврале…

В биографии Эренбурга и Полонской есть один сюжет, относящийся к самому концу 1909 года, который связан со знаменитыми политическими фигурами и оставил некоторый шлейф не лирических воспоминаний. Это – издание журналов «Тихое семейство» и «Бывшие люди» (названия их – словечки Онуфрия из всё той же пьесы Леонида Андреева), фактически – сатирического обозрения жизни парижской социал-демократической колонии. Жанр этих журналов, их тон соответствовали природным данным и Эренбурга, и Полонской. В автобиографическом письме критику П. Н. Медведеву (примерно 1924–26 годы) Полонская, рассказывая о Париже 1909 года, эти журналы упоминает: «Я с жаром посещала эмигрантские собрания и бегала по Парижу. Париж я полюбила навсегда. Эмигрантщина оттолкнула меня от партии. В маленьком кафе у Бельфорского Льва за круглыми мраморными столиками собиралась парижская группа большевиков… Они не говорили по-французски. За восемь су в день они таскали тележки, мыли пивные бутылки на пивном заводе, мыли полы, если нельзя было устроиться корреспондентом в русскую провинциальную газету. Кое-кто получал скудное пособие из дома, кое-кто – счастливцы – учились и бегали по вечерам в русскую библиотеку и до дыр зачитывали русские газеты. Эсеров презирали, меньшевиков разоблачали, соблюдали чистоту фракции и, сидя у подножия Бельфорского Льва, требовали бойкота III Думы… Помню Ленина на собраниях группы. Он приходил редко, сидел в углу, играл в шахматы и, глядя исподлобья, слушал ораторов, не прерывая игры. Помню его что-то спокойно отвечающим Эренбургу, тогда тоже члену партии. С Эренбургом вместе мы издавали два юмористических русских журнала „Тихое семейство“ и „Бывшие люди“. Журналы эти, по-видимому, не сохранились». Оценка печатавшихся типографски журналов в этом письме несомненно смягченная – они были не юмористические, а именно сатирические (карикатуры, скетчи, заметки), и потому встретили резко враждебное отношение Ленина[978]978
  См. нашу статью «Парижские журналы Ильи Эренбурга. 1909–1914» (Русская мысль. Париж. № 4132–4134, июль 1996).


[Закрыть]. После такого афронта и Эренбург, и Полонская отошли от большевистской группы – Полонская сосредоточилась на медицине, продолжая время от времени писать стихи, а Эренбург целиком посвятил себя литературе. «Мы его потом встречали в Латинском квартале, – рассказывает в цитированных воспоминаниях Т. И. Вулих, – но совершенно преобразившегося. Из чистенького гимназиста „хорошей семьи“ он превратился в неряшливого, лохматого представителя богемы. Проводил все дни в кафе и всегда с книгой стихов под мышкой. Лиза с гордостью говорила, что он живет как спартанец, спит без простынь, но переплетает Бальмонта в белый пергамент. Во всяком случае, он порвал всякие отношения не только с Группой целиком, но и со всеми ее членами, кроме Лизы, перестал даже кланяться». Со временем эти сатирические журналы стали связывать только с именем Эренбурга[979]979
  См. воспоминания Г. Е. Зиновьева (Известия ЦК КПСС. 1989. № 7. С. 166).


[Закрыть] – о дальнейшей судьбе Лизы Мовшенсон никто из парижских большевиков ничего не знал, зато имя Ильи Эренбурга оказалось у всех на слуху.