Текст книги "Судьбы Серапионов"
Автор книги: Борис Фрезинский
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 41 страниц)
Дружеские отношения Елизаветы Полонской к Михаилу Слонимскому, пожалуй, несколько подпортились во время войны – обида на то, что ничем не помог ей в эвакуации в Перми, помнилась долго. Потом время стерло и это.
В архиве Полонской сохранился устный рассказ Михаила Слонимского, который она записала, намереваясь включить в книгу своих воспоминаний «Встречи». Этот рассказ, безусловно, произвел сильное впечатление на Е. Г. своим содержанием, но, думаю, не удивил её. Наверное, помимо прочего, он был близок ей и стилистически (ирония, юмор, гротеск были свойственны ей всегда). Конечно, он характеризует и автора, человека памятливого и не без сарказма. Приведу здесь эту запись. Содержание рассказа относится к 1953 году.
«Эту историю рассказал мне Миша Слонимский, когда я была у него в гостях 18 ноября 1961 года и мы вспоминали старых друзей.
Случилось это в тот год и день, когда похоронили Дору Сергеевну[1212]1212
Дора Сергеевна Федина (урожд. Александер; 1895 – 11 апреля 1953).
[Закрыть], жену Кости Федина. Она умерла внезапно, впечатление от этой смерти было очень тяжелое и Федин, спокойный и выдержанный Федин, был потрясен горем.После похорон близкие друзья и некоторые знакомые приехали в Лаврушинский переулок, где Федин жил уже много лет, на поминки. Когда все сели за стол, у Федина навернулись на глаза слезы, – он хотел что-то сказать, посмотрел вокруг себя, поборол свои чувства и начал так: „Когда я думаю о том, что Дора Сергеевна прожила столько лет в этих стенах…“
В эту минуту с шумом распахнулась дверь и вошел Николай Семенович Тихонов, нарядный, во всех орденах через грудь, веселый и, видимо, уже где-то выпивший. Ему освободили место, кто-то налил ему коньяк в рюмку, он опрокинул её и посмотрел вокруг себя, увидел, что за столом сидит множество знакомых женщин, и глаза его блеснули. Федин, с трудом продолжая прерванное слово, сказал: „Да, именно в этих стенах…“. Но Тихонов прервал его: „Подожди, Костя, дай сказать мне!“. Федин умолк и Николай Семенович начал рассказывать какую-то историю, имевшую отношение к дому на Лаврушинском. Он был в ударе, увлекся и по своему обыкновению закусил удила, незаметно перешел на историю, имеющую весьма отдаленное отношение к тому, о чем он говорил, но интересную для него самого, и стал рассказывать о квартирах, в которых жил, о Зверинской 2, где женился, о всех своих кочевьях, перешел на Кавказ, и тут его понесло так, что остановить было уже окончательно невозможно.
Сидевшие за столом мало знавшие его люди слушали с интересом; друзья, знавшие все эти рассказы, чувствовали неловкость, но не решались его перебить. Федин сидел, уронив голову, как в воду опущенный.
„Коля, – сказал, не выдержав характера, Слонимский, – знаешь ли ты, где находишься?“ – но Тихонов отвел его рукой и, бросив ему: „Подожди, дай договорить!“ – стал рассказывать о Туркмении.
Слонимский, не обращая внимания на сидящих за столом, крикнул ему: „Ты не понимаешь! Ты у Федина. Умерла Дора Сергеевна. Сегодня её хоронили“.
Тихонов оттолкнул руку Слонимского и сказал: „Умерла? Какой романтизм! Но дай мне договорить“.
Гости зашумели, вставая с мест, и Слонимский сказал громко и отчетливо: „Если ты сейчас не замолчишь, снимай немедленно свои регалии: я должен дать тебе по морде“.
Тихонов, во время своей речи не перестававший понемногу пить и закусывать, казалось, очнулся, дотронулся руками до своих орденов, встал и вышел в переднюю. Гости снова сели, но через минуту или две из передней снова донесся голос Николая Семеновича, что-то с увлечением рассказывавший. Слонимский выбежал в переднюю.
Там у дверей на лестницу стояли кухарка и её помощница, а Тихонов рассказывал им, увлекаясь и блестя глазами, о басмачах Туркмении и о ночной пахоте в степях. Женщины слушали его с восторгом. Вместе со Слонимским вышел кто-то из гостей, сказал: „Как, он еще здесь?“ И, распахнув перед Тихоновым дверь, легонечко подтолкнул его на площадку лестницы. Тот вышел, и дверь за ним захлопнулась.
„Как говорит! – сказала кухарка, – вот это мужчина!“….»
Даря Полонской вышедшую в 1966 году книгу своих воспоминаний, где рассказанной истории места, понятно, не было, М. Л. надписал на ней: «Дорогой Елизавете Григорьевне Полонской – на память о нашем сорокапятилетии – с любовью – М. Слонимский. Март 1966». Оба письма Слонимского – летние, когда разъезжались из Питера (Полонская в неизменную Эльву, Слонимский обычно в Комарово).
1.
10 июля 1962.Дорогая Елизавета Григорьевна,
Я Вам говорил, что Вы зазевались с заявкой[1213]1213
Речь идет о заявке на книгу стихов в издательстве «Советский писатель», где книга издана так и не была; «Избранное» Полонской вышло лишь в 1966 г. в Гослитиздате.
[Закрыть] да еще Ваш почтенный братец год таскал её в своем неэффективном кармане. И план 63 г. действительно тем временем стал железным. Тон письма – ерунда, тон отношений к Вам – наилучший. Кроме того (всеобщая надежда!) – а вдруг с бумагой полегчает?! Тогда и 63 год станет немножко резиновым. Так что – пожалуйста! Письма я не знал, но с Луговцовым[1214]1214
Николай Петрович Луговцов (1908–1979) – партработник, критик, в 1961–1964 гг. директор ленинградского отделения издательства «Советский писатель», издавший в 1966 г. свою книжку о Слонимском.
[Закрыть] говорил.Мариэтта[1215]1215
Шагинян.
[Закрыть] в Ленинграде. Не слишком безумная, добрая, и, как всегда, прелестная. Она была у нас, мы были у неё (она настойчиво сервировала нам изумительный обед!). Вот каковы дела. О Вас говорила (и мы тоже) с нежностью. Будет тут («Астория», № 415) до 20 июля. Пишет своего чешского композитора[1216]1216
Книга «Воскрешение из мертвых» – о чешском композиторе Й. Мысливечеке (1964).
[Закрыть].Мы завтра утром выбываем в Комарово, Дом Творчества, комната № 15. Хоть воздухом подышим, а то совсем скисли.
Были Шкловский с Симой[1217]1217
С. Г. Суок – жена В. Б. Шкловского.
[Закрыть]. Очень хорошие. Приехали дня на четыре и были у нас.Приветствуем Вас! Дуся[1218]1218
И. И. Слонимская, жена писателя.
[Закрыть] целует. Голова моя уже плохо варит. Устал – а в Комарове дописывать романец[1219]1219
«Семь лет спустя» (1963).
[Закрыть]!Ваш М. Слонимский.
2.
28 июля 1964 г.Дорогая Елизавета Григорьевна,
очень рад, что Ваши интереснейшие воспоминания напечатаны. Теперь нужно печатать и остальное, в том числе и те очерки, что Вы оставили у меня, они – хороши. А впереди – книга.
Дуся уехала из Пятигорска отощавшая, замученная процедурами. Здесь начала полнеть. Хотели мы жить тихо – но постепенно развернулась «светская жизнь»: мы – в гости, к нам – гости. Здесь Лебеденко, Б. Слуцкий и Бек (москвичи), Садофьев, Рахманов, Берковские, Адмони[1220]1220
Прозаик Александр Гервасьевич Лебеденко (1892–1975), поэт Борис Абрамович Слуцкий (1919–1986), прозаик Александр Альфредович Бек (1903–1972), поэт Илья Иванович Садофьев (1889–1965), прозаик Леонид Николаевич Рахманов (1908–1988), литературовед Наум Яковлевич Берковский (1901–1972), литературовед и переводчик Владимир Григорьевич Адмони (1909–1993).
[Закрыть], в общем сами представляете себе эту Комаровскую картину жизни и симпатичную галерею лиц. О юбилее Садофьева (75 лет) расскажу лично. Состоялся он вечером в столовой под председательством Прокофьева[1221]1221
Поэт Александр Андреевич Прокофьев (1900–1971) – в 1945–1948 и 1955–1965 гг. возглавлял ленинградское отделение Союза советских писателей.
[Закрыть]. Старика почтили хорошо.От М. А. Сергеева[1222]1222
Михаил Алексеевич Сергеев (1888–1965) – литератор в 1926–1927 гг. возглавлял издательство «Прибой» в Ленинграде.
[Закрыть] получил письмо. Кажется, они устроились удовлетворительно в Стрельне (Ленингр. обл.), ул. Тургенева д. 17–1.Мы тут до 27 авг. (если не случится болезнь).
Обнимаем Вас. Привет А. Г. и «младенцу»[1223]1223
Т. е. А. Г. Мовшенсону и М. Л. Полонскому.
[Закрыть].Ваш М. Слонимский.
Летом 1946-го, или Сороковые, роковые
16 августа 1946 года всех ленинградских писателей «пригласили» в Смольный (впрочем, было сделано два демонстративных исключения: А. А. Ахматову и М. М. Зощенко в Смольный не позвали). Писателям надлежало заслушать «доклад т. Жданова о журналах „Звезда“ и „Ленинград“». Было это так: «У входа милиционеры проверяют пропуска. В вестибюле – снова проверка. У лестницы – снова. Вот открываются двери, и все входят в исторический зал Смольного. Входят чинно, без толкотни. Тихо садятся. Все места заняты. На трибуне Андрей Александрович Жданов – представительный, полнеющий, с залысинами на висках, с холеными пухлыми руками. Он говорит гладко, не по бумажке (за день до этого, 15 августа, прошла генеральная репетиция доклада – для партактива – Б.Ф.), стихи цитирует наизусть. Все, что он говорит, ужасно»[1224]1224
С. Гитович. Из воспоминаний // Вспоминая Михаила Зощенко. Л., 1990. С. 283. 15 августа на собрании партактива в его президиуме сидели А. Прокофьев и П. Капица – см.: Нева. 1988. № 5. С. 143.
[Закрыть]. С самого начала доклада, чтобы ни у кого не возникало и мысли хоть в чем-то оспорить его содержание, Жданов официально назвал инициатора новой литературной кампании: «Этот вопрос на обсуждение Центрального комитета поставлен по инициативе товарища Сталина, который лично в курсе работы журналов „Звезда“ и „Ленинград“ находился и находится все время, подробно изучил состояние этих журналов, прочитал все литературные произведения, опубликованные в этих журналах, и предложил Центральному Комитету обсудить вопрос о недостатках в руководстве этих журналов, причем сам лично участвовал на этом заседании ЦК и дал руководящие указания, которые легли в основу решения Центрального Комитета партии, которые я обязан Вам разъяснить»[1225]1225
РГАСПИ. Ф. 77. Оп. 1. Д. 802. Л. 4, 5; цитирую по: Д. Бабиченко. Писатели и цензоры. М., 1994. С. 146.
[Закрыть]. Эти слова не вошли в опубликованный текст доклада Жданова – типичный пример той «секретной информации», которую сообщали лишь доверенным лицам, – тем сильнее ожидался эффект.
Текст принятого 14 августа постановления еще не был опубликован (он появился в «Культуре и жизни» 20 августа) и для большинства присутствующих доклад Жданова – удар обухом по голове. Но даже для тех шести писателей, кто был на заседании Оргбюро ЦК 9 августа, в котором участвовал Сталин и где обсуждался этот вопрос[1226]1226
Присутствовали ленинградские писатели – от «Звезды»: В. Саянов, А. Прокофьев и П. Капица, от «Ленинграда»: Д. Левоневский, Б. Лихарев и Н. Никитин.
[Закрыть], в докладе Жданова прозвучали новые «мысли»: за короткое время после 9 августа референты «нарыли» для Жданова материалы 1922 года о Серапионах, и Жданов их озвучил[1227]1227
Д. Бабиченко, описывая досье на Зощенко, сохранившееся в Управлении Агитпропом ЦК ВКП(б), замечает, что «задним числом» к делу было приложено несколько бумаг; в частности, справка о Серапионовых братьях, справка о литературных приятелях Зощенко в Ленинграде, составленная А. Еголиным (среди них названы Серапионы Слонимский, Каверин и Никитин); самыми последними из материалов досье оказались «Мурзилка» № 12 за 1945 г. и сборник зощенковских рассказов с «Приключениями обезьяны» – последние появились уже после выхода постановления ЦК от 14 августа 1946 года. (Писатели и цензоры. С. 127).
[Закрыть].
Доклад Жданова (точнее – контаминация двух его докладов 15 и 16 августа с исправлением явных фактических ошибок[1228]1228
Например, Жданов перепутал немецкого классика Э. Т. А Гофмана, автора романа «Серапионовы братья», с эпигоном русского символизма Виктором Гофманом – см.: И. Эренбург. Собр. соч. Т. 8. М., 2000. С. 141–142., но эта ошибка в напечатанном тексте его доклада поправлена. Зато остался неисправленным другой ляп: «Все эти символисты, акмеисты, „желтые кофты“, „бубновые валеты“, „ничевоки“ – что от них осталось в нашей родной русской, советской литературе?». Тут опростоволосились референты, вовремя не подсказавшие шефу, что: «желтая кофта» – это «лучший, талантливейший поэт нашей советской эпохи» Владимир Маяковский, а «Бубновый валет» – группа замечательных (их, правда, тоже долбали в 1936 г. – за формализм) живописцев, литературой не занимавшихся.
[Закрыть]) был представлен Сталину на редактирование. Сталин ограничился стилистической правкой. Завершив её, он написал 19 сентября 1946 г.: «Т. Жданов! Читал Ваш доклад. Я думаю, что доклад получился превосходный. Нужно поскорее сдать его в печать, а потом выпустить отдельной брошюрой. Мои поправки смотри в тексте. Привет! И. Сталин»[1229]1229
Власть и художественная интеллигенция. М., 1999. С. 606.
[Закрыть]. 21 сентября доклад был опубликован в «Правде» и «Ленинградской правде», брошюра тоже не заставила себя ждать.
Так новое клеймо, поставленное после долгого перерыва и уже новыми людьми (первопроходцев давно порасстреляли) на Серапионовых Братьев, стало общеизвестным.
Когда старательные референты разыскали интервью Зощенко журналу «Литературные записки» (№ 3 за 1922 г.) и Жданов за это интервью ухватился, он, надо думать, просмотрел и тексты интервью других Серапионов. Особо криминальных высказываний у писателей, которых знал по именам, не нашел. Правда, не могли не задеть бойкие слова Николая Тихонова о том, что «сидел в Чека и с комиссарами разными ругался и ругаться буду», но было известно: Тихонова любит Сталин, и Жданов не стал использовать хлёсткий абзац, зато ухватился за неизвестного в Политбюро Льва Лунца, и уж его-то «декларацию» на свет божий вытащил и фрагмент из неё огласил на всю страну. Вместе с разоблачительным полит-выводом: «Такова роль, которую „Серапионовы братья“ отводят искусству, отнимая у него идейность, общественное значение, провозглашая безыдейность искусства, искусство ради искусства, искусство без цели и смысла».
Конечно, на роль второго, после Зощенко, действующего врага Лунц не годился, т. к. давно умер, и его статью 1922 года Жданов взялся процитировать лишь затем, чтобы еще крепче ударить по Зощенко. Главные же ярлыки, доставшиеся Михаилу Михайловичу, были такие (привожу в порядке следования): «мещанин и пошляк», «самая низкая степень морального и политического падения», «пакостничество и непотребство», «зоологическая враждебность к советскому строю» (сегодня это, может быть, и не звучит оскорбительно, но сие к М. М. отношения не имело – Б.Ф), «пошлая и низкая душонка», «хулиган», «окопавшись в Алма-Ате, в глубоком тылу, ничем не помог в то время советскому народу в его борьбе с немецкими захватчиками», «чуждый советской литературе пасквилянт и пошляк», «насквозь гнилая и растленная общественно-политическая и литературная физиономия», «с цинической откровенностью продолжает оставаться проповедником безыдейности и пошлости, беспринципным и бессовестным хулиганом». В этих искрометных характеристиках т. Жданов творчески развил и аккуратно обогатил следующие установки т. Сталина в отношении писателя Зощенко, оглашенные им 9 августа: «пустейшая штука, ни уму ни сердцу ничего не дающая», «какой-то базарный балаганный анекдот», «вся война прошла, все народы обливались кровью, а он ни одной строки не дал», «пишет он чепуху какую-то, прямо издевательство», «война в разгаре, а у него ни одного слова ни за, ни против, а пишет всякие небылицы, чепуху», «проповедник безыдейности», «злопыхательские штуки»[1230]1230
Там же. С. 566–581.
[Закрыть].
Приводя весь этот зубодробительный арсенал (для ликвидации отдельно взятого писателя хватило бы и малой части), отметим, что вывод Жданова, тем не менее, был для Зощенко не смертельный: «Пусть он перестраивается, а не хочет перестраиваться – пусть убирается из советской литературы». Человек с другой психикой всю эту катавасию смог бы пережить без невыносимых потерь, но Зощенко…
Контраст между этим не расстрельным выводом и его зверской лексической артподготовкой (в 1937–39 годах масса писателей была расстреляна вообще без единого выстрела в печати!) – разительный. Чем вызвана такая ярость обвинений и такое несоответствие ей конкретного приговора? Тут в самый раз заметить, что зощенковский «сюжет» стали раскручивать в коридорах власти еще за три года до ждановского (в физическом смысле – все же холостого) выстрела в Смольном.
В 1943 году начался массированный налет власти на советскую культуру. Смертельная опасность для страны только-только миновала, и аппарат ЦК (впервые после 1940 года) вернулся к своим играм с тем, чтобы этого занятия уже не приостанавливать. Оглянувшись окрест (т. е заглянув в литжурналы), установили литературные мишени. Ими стали И. Сельвинский, А. Довженко, Н. Асеев, К. Чуковский, А. Платонов, М. Зощенко, а позже – еще К. Федин и Е. Шварц. Поскольку эта атака на литературу ныне достаточно подробно и документально описана[1231]1231
Отмечу прежде всего работы Д. Л. Бабиченко: «Писатели и цензоры» (М., 1994) и «„Литературный фронт“. История политической цензуры 1932–1946 гг.» (М., 1994), построенные на документах бывшего Центрального партийного архива.
[Закрыть], мы здесь коснемся её лишь в той мере, в какой она затрагивала судьбы Серапионов, и начнем с Федина.
В записке о деятельности советских писателей в годы войны, составленной в 1945 году А. Еголиным по поручению Маленкова и выражавшей уже устоявшиеся на Старой площади взгляды, говорилось о том, что «некоторые писатели оказались не на высоте задач… поддались панике, малодушествовали… испугавшись трудностей, в 1941–1942 годах опустили руки и ничего не писали». Первым среди тех, кто «в эти годы не опубликовал ни одного художественного произведения», был назван Федин[1232]1232
Литературный фронт. М., 1994. С. 162.
[Закрыть]. То, что, живя в эвакуации в Чистополе, Константин Федин писал книгу «Горький среди нас» – в расчет не бралось. Вопрос о праве писателя продолжать давно задуманную и начатую перед войной работу, когда страна воевала, напрягая все силы, работу, никак с войной не связанную, оставим в стороне. Думая о будущем, страна должна была сохранить свою интеллигенцию – ученых, музыкантов, художников, писателей. (Правда, многие из них, в той мере, в какой могли, фронту помогали).
Мемуарная работа Федина, по его давним планам, должна была касаться трех тем – о Горьком, о Серапионах и о жизни Федина в Европе[1233]1233
См. комментарии А. Старкова к т. 10. Собр. соч. Федина в 12 томах (М., 1986. С. 380–381).
[Закрыть]. Поскольку фединская Европа – это, главным образом, Германия, а годы смертельной войны с ней – не самое подходящее время для писания некарикатурных воспоминаний, этой темы в итоге Федин не коснулся, оставив её про запас. А вот Горький и Серапионы – и стали как раз темами книги «Горький среди нас», полностью напечатанной Гослитиздатом в 1944 году[1234]1234
Первая её часть напечатана в «Новом мире» перед самой войной (1941. № 6); отрывок в «Правде» в день 75-летия Горького – 28 марта 1943 года.
[Закрыть].
Первая часть её была опубликована еще перед самой войной в июньском за 1941 год «Новом мире» (он вышел в день объявления войны) и опубликована, как писал Федин, «в пострадавшем от усердных нянек виде»[1235]1235
В письме к Н. Никитину 27 мая 1942 г. – см. К. Федин. Собр. соч. Т. 10. М., 1986. С. 216.
[Закрыть]. Весной 1943 года по случаю 75-летия Горького о ней вспомнили и её похвалили[1236]1236
Например, М. Слонимский (Октябрь. 1943. № 8–9).
[Закрыть]. Вторую часть Федин в 1943 году предложил «Октябрю»; в журнале рукопись готовили к печати (редактор «наметил ряд изменений, которые могут быть потребованы»[1237]1237
Русская литература. 1998. № 1. С. 120.
[Закрыть]), но поскольку в конце года «Октябрь» был подвергнут идеологической проработке, журнал печатать книгу Федина побоялся. Так в начале 1944-го она попала в «Новый мир». Одновременно Федин передал её Чагину в Гослитиздат; поначалу там к рукописи отнеслись доброжелательно, а затем вернули её Федину для переработки. И тут на машинописи главы о Зощенко Федин заметил пометку «3 экз.» и понял, что в тайне от него эта глава была размножена и показана куда надо. Понимая, что затевается нечто, т. к. эту главу могли счесть за полемику с властью по части Зощенко, Федин отправился на Старую площадь. В его дневнике записано сказанное ему зав. отделом художественной литературы Еголиным 29 февраля 1944 года: «Советую Вам выключить из рукописи очерк о Зощенке. Писатель он крупный, талантливый и снижать своей оценки Вам незачем, да Вы и не захотите. А поднимать сейчас Зощенко несвоевременно. Положение, в каком он нынче находится, преходяще; когда оно изменится, можно будет снова говорить о нем широко»[1238]1238
Записи о событиях 1944 года в 12 том фединского Собрания сочинений не вошли; они были напечатаны через 12 лет: Русская литература. 1998. № 1. С. 120.
[Закрыть].
Федин переработал вторую часть книги; глава о Зощенко была исключена (из современников – осталась глава о Тихонове). Переработанный текст был отнесен снова в «Новый мир» и в Гослитиздат; начался новый тур «подготовки» рукописи. 25 мая в «Новом мире» сообщили о запрещении печатать вторую книгу. О запрете и о том, откуда он последовал, распространяться не разрешили (предложили говорить, что сам, по своей воле, забрал рукопись для переработки); более того – посоветовали забрать её также из Гослитиздата. Но в Гослитиздате молчали. 10 июня Федин все-таки сказал им о новомировском запрете, но тут выяснилось, что Гослитиздат уже получил разрешение печатать книгу. 30 июня она вышла в свет. И тут директор Гослитиздата Чагин признался Федину, что ни один редактор издательства не соглашался взять на себя ответственность подписать книгу в печать – впервые с тех пор, как все издания в СССР печатались только после подписания их редактором в печать (личная ответственность!), вышла книга, вообще не имевшая редактора[1239]1239
Там же. С. 121.
[Закрыть].
Дав разрешение напечатать книгу, на Старой площади готовились к публичной атаке на неё. Выполняя ответственный спецзаказ, Ю. Лукин написал для «Правды» статью «Ложная мораль и искаженная перспектива»[1240]1240
24 июля 1944.
[Закрыть]. В ней книга Федина аттестована как «глубоко аполитичная». Чтобы это суждение не показалось случайной оценкой и частной инициативой, в специально созданной для писательских экзекуций газете «Литература и искусство» некто Л. Дмитриев (его имя нам еще попадется) напечатал статью «Вопреки истории. (О новой книге К. Федина)»[1241]1241
5 августа 1944.
[Закрыть]. Теперь уже и слепым стало ясно, какую вредную книгу написал автор.
Конечно, книга Федина (едва ли не лучшая у него) и сама по себе не могла не попасть в литкампанию 1943–1944 годов (не говоря уже о её зощенковской главе, которую запретили печатать, а это означало: клеймо враждебности). Была еще одна причина, по которой книгу заранее готовились встретить залпом «критики». Вот какая. Еще летом 1943 года Управление контрразведки НКГБ СССР представило в ЦК спецсообщение «Об антисоветских проявлениях и отрицательных политических настроениях среди писателей и журналистов», где приводилось немало резких высказываний Федина, которые, конечно же, обратили на себя внимание Старой площади: «Все русское для меня давно погибло с приходом большевиков… За кровь, пролитую на войне, народ потребует плату и вот здесь наступит такое… Может быть, опять прольется кровь… О Горьком я сейчас буду писать только для денег: меня эта тема уже не волнует и не интересует. Очень обидно получилось у меня с пьесой. Леонов за такую ерунду („Нашествие“) получил премию, но это – понятно – нужно было поклониться в ножки, он поклонился, приписал последнюю картину, где сплошной гимн (поясняющая вставка публикаторов: Сталину – Б.Ф.), вот ему и заплатили за поклон…. Я никому не поклонюсь и подлаживаться не буду»[1242]1242
Власть и художественная интеллигенция. М., 1999. С. 494–495. Замечу, что документ подписан будущим убийцей Михоэлса Шубняковым.
[Закрыть]. Оставить без ответа такие суждения власть, понятно, не могла…
Спецстатьями в «Правде» и «Литературе и искусстве» дело не кончилось. В главах дневника Федина, опубликованных лишь в недавнее время, рассказывается, как готовилась проработка писателя в родном Союзе писателей. 13 августа к Федину на дачу вместе с Груздевым приехал недавно назначенный председателем Союза писателей Тихонов. Федин записал в тот день: «Как всегда я не сразу понял, что за дружеским визитом Николая скрывается заданная миссия в связи с моим „Горьким“. Вероятно это решено „свыше“. Мотивировка необходимости судоговорения такова: „Если мы, писатели, сами не будем обсуждать литературные явления, то, естественно, о них будут говорить журналисты на уровне, который гораздо ниже желательного“». Далее Федин приводит слова Груздева Тихонову: «Неужели тебе не ясен смысл такой дискуссии, ведь она означает, что Федина хотят бить руками писателей» и запись о Пастернаке (он тоже тогда был у Федина): «Борис резко против дискуссии, считая, что это будет „позор“ для Союза»[1243]1243
Русская литература. 1998. № 1. С. 121–122.
[Закрыть] (через 14 лет в ситуации готовившейся расправы над Пастернаком Федин «забудет» о поддержке, которую в 1944 году оказал ему Пастернак; предав друга, он выступит заодно с властями). Десять дней спустя Тихонов снова явился на дачу Федина, на сей раз сопровождая реального главу Союза писателей Д. Поликарпова – разговор продолжался три часа (через 14 лет тот же Поликарпов явится к Федину с тем, чтобы сообща с ним требовать от Пастернака отказа от Нобелевской премии). В 1944-м Поликарпову важно было получить от Федина гарантии, что он явится на «обсуждение» в Президиум Союз писателей. Гарантии были получены.
На официальном «обсуждении» книги 24 августа в Президиуме Союза писателей её дружно ругали, хотя об истреблении автора речи не шло. В информации, направленной наркомом ГБ В. Меркуловым Жданову 31 октября 1944 г., среди других сведений, полученных от сексотов, приводились почти благодушные слова В. Б. Шкловского: «Проработки, запугивания, запрещения так приелись, что уже перестали запугивать, и люди по молчаливому уговору решили не обращать внимания, не реагировать и не участвовать в этом спектакле. От ударов все настолько притупилось, что уже нечувствительны к ударам. И в конце концов, чего бояться? Хуже того положения, в котором очутилась литература, уже не будет (В. Б. был большой оптимист – Б.Ф.). Так зачем стараться, зачем избивать друг друга – так рассудили беспартийные и не пришли вовсе на Федина. Вместо них собрали служащих Союза и перед ними разбирали Федина и разбирали мягко, даже жалели, а потом пошли и выпили и Федина тоже взяли с собой»[1244]1244
Власть и художественная интеллигенция. С. 531–532.
[Закрыть]. О том же, по донесению сексотов, говорил И. Уткин: «При проработке Федина „мясорубка“, кажется, испортилась Что-то не сделали из Федина котлету. Вишневский и Тихонов даже его хвалили. А после всего устроили банкет и пили с Фединым за его здоровье. Я рассматриваю такое поведение, как утирание носа „Правде“»[1245]1245
Там же. С. 531.
[Закрыть]. На самом деле, Федин услышал немало неприятных слов от коллег и буфет его радовать не мог[1246]1246
Запись Федина о банкете: «За столом Павленко поднимает рюмку со словами: „Начинается банкет по случаю проработки Федина. Почаще бы такие проработки!“» (Русская литература. 1998. № 1. С. 123).
[Закрыть]. «На другое утро, – записал он в дневнике, – я просыпаюсь с ощущением чего-то мучительно мерзкого, и у меня снова начинаются сердечные перебои…»[1247]1247
Там же.
[Закрыть].
Конкуренты, крупные и мелкие завистники охотно высказывались, почувствовав незащищенность жертвы; любопытно, что ругали они Федина не только с трибуны, но и в кулуарах. Сексоты донесли кулуарные слова Леонова: «Книга Федина о Горьком плохая…. Бестактно сейчас, в интересах личной писательской биографии, публиковать то, что было сказано Горьким совсем в другое время… У меня тоже есть письма Горького, воспоминания о беседах с ним. Но я не предаю и не предам этот материал гласности»[1248]1248
Власть и художественная интеллигенция. С. 526. Любопытно, что в той же справке было приведено и нелицеприятное высказывание Федина о Леонове: «Не нужно заблуждаться, современные писатели превратились в патефоны… Леонов думает, что он какой-то особый патефон. Он заблуждается» (С. 525).
[Закрыть]. Некто, драматург И. Волков, утверждал: «Федина критиковали слабо, о его книге можно было бы написать сильнее. У нее два больших порока. Во-первых, с каждой страницы веет высокомерным отношением к советской власти, а во-вторых, автор разделяет жизнь и литературу и старается доказать, что литература может развиваться своими самостоятельными, независимо от жизни страны путями. Взгляд этот абсолютно ошибочен и вреден. Возмутительно то, что себя и Серапионовых братьев Федин как бы противопоставляет всей остальной литературе СССР, и не только литературе, но и общественно-политической жизни государства»[1249]1249
Там же. С. 527. Понятно, что если бы потребовалось развернуть смертоносную кампанию против Федина, активистов долго искать бы не пришлось.
[Закрыть]. Очень резок был Павел Нилин (остается загадкой – углядел ли он впереди дальнейшую эволюцию К. А., или причина – в его сугубо личной недоброжелательности); возможно, это был отклик на едва ли не высокомерную реакцию Федина, вызванную скоординированными нападками на его работу: «Федин – не настоящий писатель, его писательская работа имитация, повторяющая идеи и мысли чуждых нам заграничных писателей. Федин как-то без основания, вдруг, занял у нас место „великого русского писателя“, он страдает преувеличенным самомнением и ничего не дал созвучного нашей эпохе»[1250]1250
Там же.
[Закрыть].
Федин держал себя с достоинством, но внутренне реагировал на всё достаточно болезненно. Поразила его М. Шагинян – с трибуны резко браня книгу, она в перерыве подошла к Федину поблагодарить его за «волнение, с каким её читала»[1251]1251
Запись Федина в дневнике: «Шагинян трясет мою руку… „Зачем же Вы сказали, что книга вредна?“ – вопрошаю я. „Как? Я этого не говорила“. – „Ну, я просто оговорилась“… Ей хочется убедить меня в одном: „Поймите, что так надо, надо, надо!“ – т. е. надо, чтобы книга подвергалась заранее размеченному, подготовленному хулению» (Русская литература. 1998. № 1. С. 123).
[Закрыть]. (В 1956 году, при чтении рассказа А. Яшина «Рычаги», Федин вспомнит эту историю и назовет Шагинян «рычагом», после чего уже сам поступит с Яшиным, как Шагинян с ним[1252]1252
К. Чуковский. Дневник 1930–1969. М., 1994. С. 250.
[Закрыть]). В изложении сексота суждение Федина насчет развернувшейся кампании (похоже, что он догадывался о её тайной мотивации), приводилось все в той же справке Меркулова: «До меня дошел слух, будто книгу мою выпустили специально для того, чтобы раскритиковать её на всех перекрестках. Поэтому на ней нет имени редактора – случай в нашей литературе беспрецедентный. Если это так, то ниже, в моральном плане, падать некуда (у системы, да и у самого К. А., тут были еще солидные резервы – Б.Ф.). Значит я хладнокровно и расчетливо и, видимо, вполне официально был спровоцирован. Одно из двух. Если книга вредна, её надо запретить. Если она не вредна, её нужно выпустить. Но выпустить для того, чтобы бить оглоблей вредного автора, – этого еще не знала история русской литературы»[1253]1253
Власть и художественная интеллигенция. С. 524.
[Закрыть].
Публично Федин вел себя, надо полагать, достаточно осторожно, по начальству не жаловался и, в итоге, о сюжете 1944 года ему не напоминали – записку Еголина 1945 года в той её части, что касалась Федина, к сведению приняли, но ни в каких партийных документах последующих лет не использовали: в негативном контексте имя Федина в них не всплывает. Думаю, что личной злобы сочинения Федина у Сталина никогда не вызывали.
Совершенно иначе обстояло дело с Зощенко.
В августе 1942 года в Алма-Ате на десятом месяце эвакуации Зощенко смог приступить к продолжению работы над своей «главной книгой» – повестью «Ключи счастья». Она была задумана еще в 1930-е годы (в сентябре 1942 года, жалуясь в письме жене на больное сердце, он писал: «А ведь я должен закончить книгу, над которой работал 7 лет»[1254]1254
Михаил Зощенко. Материалы к творческой биографии. Кн. 1. СПб., 1997. С. 85.
[Закрыть]). Именно в Алма-Ате работа над повестью была существенно продвинута. Весной 1943-го Зощенко узнал, что назначен членом редколлегии «Крокодила», и это позволило ему 12 апреля 1943 года выехать в Москву. Вскоре по приезде в столицу он имел беседу в Управлении агитации и пропаганды ЦК с зав. отделом художественной литературы проф. А. Еголиным[1255]1255
В 1946 году это не было сочтено проф. Еголину за великий грех, и, продолжая работу в ЦК, он одновременно был назначен редактором ленинградской «Звезды».
[Закрыть], который высоко отозвался о его повести и разрешил её печатать[1256]1256
В. В. Зощенко в письме Сталину 1946 г. приводит отзыв Еголина, который назвал повесть «гениальным произведением, и печатать которую разрешил не дожидаясь даже её конца» – см.: Д. Бабиченко. Писатели и цензоры. М., 1994. С. 78.
[Закрыть]. Это решение безусловно сказалось на тогдашнем положении дел Зощенко. Незавершенная повесть была предложена журналу «Октябрь» и журналом, естественно, принята. В «Крокодиле» Зощенко предложили должность ответственного редактора (от которой он, правда, отказался из-за необходимости завершить работу над повестью). 20 июня писатель сообщал в Ленинград жене и сыну: «Сейчас заканчиваю „Ключи счастья“ (теперь называется „Перед восходом солнца“). Первая часть уже идет в № 6 „Октября“. Торопят, чтоб дал финал. Всего будет в 3-х номерах. Весьма мешают работе „Крокодил“, выступления, газеты. А сдать надо все в июле»[1257]1257
Там же. С. 90.
[Закрыть]. Несравнимо подробнее обо всех обстоятельствах своей московской жизни Зощенко писал очередной даме сердца Лидии Чаловой[1258]1258
Не знаю её тогдашней фамилии.
[Закрыть]: «Тут в Москве начальство меня весьма „ласкает“. Нет, кажется, журнала, который бы меня не тянул к себе… Ох, превращусь в газетного репортера. От этого страдает и моя большая работа. Приходится писать урывками. А то и ночами… С книгой моей обстоит дело пока что не только хорошо, но даже великолепно. Я не видел такого волнения, которое я увидел у тех, кто её читал. Я услышал наивысшие комплименты. И от редакции, и от литераторов. Меня тут упросили читать. Читал писателям (в небольшом кругу). Два дня. Такой реакции мне еще не приходилось видеть. Кстати, скажу. Редакция „Октября“ дала книгу на проверку Сперанскому[1259]1259
Александр Дмитриевич Сперанский (1888–1961) – патофизиолог, академик, получивший в 1943 г. Сталинскую премию; Зощенко был знаком с ним с 1934 г.
[Закрыть]. Тот дал наивысший отзыв. Сказал, что с точки зрения науки это точно. Не сделал никаких поправок… В общем, книга произвела большой шум»[1260]1260
Л. Чалова. Такой он был… // Вспоминая Михаила Зощенко. Л., 1990. С. 322–323. (Письмо от 8 июня 1943 г.).
[Закрыть]. И затем следуют наиболее существенные для нашего сюжета строки о книге: «Сейчас её читают в ЦК. После чего она пойдет в № VI „Октября“. Если, конечно, цензура не наложит руку. Редакция уверена, что ничего не случится. Я не очень».
Итак, окончательное разрешение печатать повесть Зощенко должен был дать Агитпроп ЦК (независимо от первоначального устного заключения Еголина). 26 июня Зощенко пишет тому же адресату: «Работаю по 20 часов в день – обещал до 1 августа сдать всю книгу. В VI и VII книгах „Октября“ идут первые 7 глав. Так что июнь и июль у меня самые тягостные месяцы. Сегодня закончил VIII и IX главы. Осталось 3 листа»[1261]1261
Там же. С. 323–324.
[Закрыть].
По-видимому, именно из-за повести Зощенко цензура задерживает номер, и редакция, чтобы не просрочить выпуск журнала, вынуждена выпустить сдвоенный номер, однако материал Зощенко в него включен только из первоначального № 6[1262]1262
Поэтому по объему номер оказывается несколько меньше удвоенного – 207 страниц.
[Закрыть]. Наконец, 20 июля 1943 года этот сдвоенный № 6–7 «Октября»[1263]1263
Динамика выпуска сдвоенных и несдвоенных номеров – прихотлива: 22 февраля подписали в печать № 3 объемом 128 страниц, 14 апреля – сдвоенный № 4–5 одинарного объема 135 страниц (т. е. № 4 просто назвали № 4–5).
[Закрыть] с началом повести Зощенко подписывают в печать; М. М. в письмах называет его по-прежнему шестым (для него он и есть шестой – продолжение повести из № 7 в сдвоенный номер не вошло). Напечатаны: предисловие, «Пролог», «Я несчастен и не знаю почему», «Опавшие листья» и «Заключение», заканчивающееся редакционной справкой: «Продолжение следует».
6 августа 1943 года Зощенко пишет Л. Чаловой: «Дела мои идут хорошо… Октябрь № 6 видел только сигнальный. Пока не получил. В № 7 (теперь это уже № 8. – Б.Ф.) идет 2-я часть. Третья готова и сдана. Финал (листа 2–3) не написал, только в набросках. Но финал я вовсе не уверен, что напечатают, и оттого не тороплюсь»[1264]1264
Вспоминая Михаила Зощенко. С. 324.
[Закрыть]. № 8 журнала снова задерживает цензура.
В письме 10 сентября 1943 года Зощенко сообщает: «В общем, две части ЦК пропустил». Но опять-таки произошла задержка, и редакция снова вынуждена выпускать сдвоенный номер, но она уже к этому готова и выпускает его действительно удвоенного объема[1265]1265
263 страницы.
[Закрыть] – включив незощенковский материал из подготовленных № 9 и часть № 10, т. к. снова Зощенко печатается порцией только из подготовленного прежде № 7. Сдвоенный № 8–9 был подписан в печать лишь 27 сентября и вышел в свет в октябре. В нем были напечатаны главы «Страшный мир», «Перед восходом солнца» и «Черная вода». Публикация заканчивалась редакционным объявлением: «Продолжение следует» – т. е. повесть должна была печататься еще, по меньшей мере, в двух номерах. Таким образом за 4 месяца журнал смог напечатать только половину повести Зощенко (в объеме предполагавшемся для двух первоначально несдвоенных номеров).
