Текст книги "Судьбы Серапионов"

Автор книги: Борис Фрезинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 41 страниц)

Мих. Слонимский и Петр Павленко
(История романов)

Дружба Михаила Слонимского и Петра Павленко продолжалась восемь лет, она была неслучайной, горячей и, думаю, помогала Слонимскому удержаться в объятиях власти. Это вовсе не означает, что Павленко в судьбе Слонимского был злым гением, да он и сам, будучи человеком не бездарным, судьбу имел не радостную. От дружбы двух писателей остались письма Павленко 1931–1938 годов[847]847
  ЦГАЛИ СПб. Ф. 414. Оп. 1. Ед. хр. 46, 47. В фонде Павленко в РГАЛИ хранится лишь одно письмо к нему И. И. Слонимской от 8 октября 1938 г. (Ф. 2199. Оп. 3. Ед. хр. 166).


[Закрыть], многое говорящие не только об авторе, но и об адресате (сам Павленко, в отличие от Слонимского, писем вообще не хранил, либо уничтожил их в пору массовых арестов в конце 1930-х годов – поэтому письма к нему Слонимского, увы, не уцелели).

1. Знакомство и переписка

К моменту знакомства Слонимского с Павленко у каждого из них была определившаяся биография.

26 мая 1922 г. К. И. Чуковский, знавший Слонимского еще ребенком, записал в Дневнике: «Чудесно разговаривал с Мишей Слонимским. „Мы – советские писатели, – и в этом наша величайшая удача. Всякие дрязги, цензурные гнеты и проч. – все это случайно, временно, не это типично для советской власти. Мы еще доживем до полнейшей свободы, о которой и не мечтают писатели буржуазной культуры. Мы можем жаловаться, скулить, усмехаться, но основной наш пафос – любовь и доверие. Мы должны быть достойны своей страны и эпохи“. Он говорил это не в митинговом стиле, а задушевно и очень интимно»[848]848
  К. Чуковский. Дневник 1901–1929. М., 1991. С. 210.


[Закрыть].

Эта позиция очень облегчала Слонимскому литературное существование, когда он уже окреп.

По крайней мере четверо из Серапионов (Федин, Слонимский, Тихонов и Груздев) имели очевидный вкус к делам издательским и тем самым – литературно-командным. Именно их имел в виду Н. Чуковский, когда писал: «Единство серапионов не раз помогало им в истории их отношений с другими группами литераторов. Прежде всего это сказалось внутри так называемого „старого“ Союза писателей, возглавлявшегося Федором Сологубом. Они были приняты туда нехотя и сначала заняли самое скромное положение среди разных полупочтенных старцев, чрезвычайно себя уважавших. Но за какой-нибудь год они перевернули в Союзе все и, в сущности, стали его руководством»[849]849
  Н. Чуковский. Литературные воспоминания. М., 1989. С. 90.


[Закрыть]. В 1929 г. Союзы писателей Ленинграда и Москвы стали соответственно ленинградским и московским отделами Всероссийского Союза советских писателей. Именно Слонимский, Тихонов и Федин стали главными деятелями ленинградского отдела ВССП, затеявшими вместе с лидерами московского отдела реформирование ВССП. Этим они оборонялись от идеологических агрессий РАППа, издательскую же независимость им давала кооперативная собственность: «Издательство писателей в Ленинграде» (ИПЛ) и московская «Федерация». (Главой первого был Федин, а в редакционном совете состояли, имея решающий голос, Серапионы Слонимский, Груздев, Тихонов; секретарем совета служила легендарная подруга Серапионов Зоя Гацкевич, ставшая женой «Серапиона» Никитина). Н. Чуковский рассказывает о дипломатическом умении серапионовских лидеров избегать жестоких ударов РАППа: «„Старый“ Союз писателей в Ленинграде был их главной цитаделью вплоть до создания „нового“ Союза писателей и ликвидации РАПП. Они установили дружественные и деловые связи с родственными им писателями в Москве – сначала с Пильняком и Лидиным, потом с Леоновым и, наконец, с Павленко»[850]850
  Там же.


[Закрыть].

Знакомство с Павленко – последнее звено в цепи литманевров, потерявших смысл после роспуска РАППа в 1932-м. Впрочем, у Слонимского деловое знакомство с полезным и набиравшим административную силу Павленко переросло в дружбу, продолжавшуюся до конца 1930-х.

Петр Андреевич Павленко был двумя годами младше Слонимского и не имел военного опыта Первой мировой. Он родился в 1899 г. в Петербурге в скромной семье воинского писаря; но с 1900 г. семья поселилась в Тифлисе. По окончании гимназии Павленко учился в Бакинском политехническом; в 1920 г. он бросил институт и ушел в Красную армию военным комиссаром. Согласно справке НКВД, Павленко подозревали в том, что в 1919 г. он служил у белых[851]851
  «Счастье литературы». Государство и писатели. М., 1997. С. 226–227.


[Закрыть]. Павленко утверждал, что состоял в РКП (б) с 1919 г., но документами подтверждался его стаж только с 1920 г.[852]852
  Там же.


[Закрыть]. В 1921-м он демобилизовался и служил в редакции тифлисской «Зари Востока» (первая его публикация в газете датируется 3 декабря 1922: заметка «Книга в ячейке»). В 1924 году в Тифлисе с ним познакомились Серапионы Тихонов и Полонская. Елизавету Полонскую поразило, что молодой безвестный журналист «был в курсе всего, что делалось в литературе в Москве и Ленинграде. Он знал все журналы, всех редакторов»[853]853
  Воспоминания о Н. Тихонове. М., 1986. С. 146.


[Закрыть].

В 1924–1927 годах Павленко работал в советском торгпредстве в Турции, одновременно являясь собкором «Зари Востока» и одесских «Известий»… Эренбург в мемуарах «Люди, годы, жизнь» вспоминал, как в 1926 году Павленко показывал ему Стамбул[854]854
  И. Эренбург. Собр. соч.: В 8 т. Т. 8. М., 2000. С. 40.


[Закрыть]. С 1928-го Павленко в Москве. Первый опубликованный им рассказ – «Лорд Байрон» – написан в соавторстве с Борисом Пильняком, которого он вскоре предаст. (Ахматова считала Павленко причастным к гибели Пильняка[855]855
  Л. К. Чуковская. Записки об Анне Ахматовой. Т. 2. М., 1997. С. 188.


[Закрыть]). Наверное, Пильняк познакомил его с перевальцами, и Павленко стал членом их литературной группы. Еще в начале 1930 года он подписывает коллективное заявление «Перевала» против нападок на группу, но быстро понимает, откуда и куда дует ветер, и в том же 1930-м выходит из «Перевала»[856]856
  Г. Белая. Дон-Кихоты 20-х годов. М., 1989. С. 340, 342, 351.


[Закрыть]. Есть свидетельства, что в трагической судьбе перевальцев Павленко сыграл недобрую роль[857]857
  С. Липкин. Жизнь и судьба Василия Гроссмана. М., 1990. С. 7.


[Закрыть]. Вступив в московский отдел ВССП, Павленко довольно быстро занял место в руководстве Союза.

Ко времени его встречи со Слонимским собственно литературные достижения Павленко выглядели скромно: «Азиатские рассказы» (1929) и «Стамбул и Турция» (1930). У Слонимского, начавшего литературный путь раньше, они весомее: его неравноценные романы «Лавровы» и «Фома Клешнев» воспринимались как начало большой панорамы русского XX века[858]858
  Отмечу попутно, что Илья Эренбург, очень чуткий тогда к «литшабесгойству», как он называл выполнение «госзаказа», похвалил «Лавровых» в письме к их автору, но потом ни словом не обмолвился о «Клешневе».


[Закрыть].

Воспоминания Слонимского о Павленко дают точную справку: «В начале тридцать первого года он появился в Ленинграде. Николай Тихонов познакомил нас („Павленко, тот самый“), а день спустя мы уже сидели в номере „Европейской гостиницы“, и Павленко с огромной энергией доказывал, что необходимо сейчас начать большую литературную дискуссию, может быть выпустить книжечку „Разговор пяти или шести“, в которой, в статьях пяти или шести писателей, надо бы обнажить все самые больные вопросы нашей литературы»[859]859
  М. Слонимский. Книга воспоминаний. Л.,1966. С. 232.


[Закрыть].

Общие позиции по реформированию ВССП Павленко сформулировал в письме Слонимскому 4 августа 1931 года. Оно написано во время отдыха на берегах Оки и содержало характерную приписку: «Я сижу в идиотском одиночестве на Оке, кормлюсь молоком, лечу свою утробу, пытаюсь писать повесть о Парижской Коммуне, давно задуманную, но пока хандрю, бездельничаю и скучаю. Приезжайте на Оку. Отличные места!». Вот программная часть письма:

«Сейчас, когда мы начинаем борьбу во главе союзных „масс“ – надо будет иметь в виду, что нас облепят попутчики нашего дела. У нас появятся многочисленные союзники и, наконец, за исключением одного-двух Эфросов[860]860
  Художественный критик Абрам Маркович Эфрос (1888–1954) был активным деятелем ВССП еще до прихода туда Павленко.


[Закрыть] весь ВССП перевалит на наши позиции. Строительство таких литературных „гигантов“, как ВССП, тяжело и в общем гиблое дело. Мне думается, что курс на разукрупнение или скажем, на автономные творческие группировки внутри ВССП есть основное дело дискуссии. ВССП должен стать союзом соединенных штатов, федерацией группировок советских писателей-интеллигентов и таким образом, чтобы творческая дискуссия была основным видом постоянной будничной работы ВССП. Что касается дискуссии в Москве, то она никак еще не развернулась».

Московская дискуссия началась в сентябре; Павленко рассказал о ней Слонимскому в письме 26 сентября 1931 года.: «Приехав в Москву, я попал с корабля на бал, с москворецкого парохода на дискуссию ВССП, за неделю измотался в доску и только сейчас сажусь за письмо Вам, чтобы дружески отвести душу. Московская дискуссия была отвратительно интересной. Она вскрыла (неожиданно – удачно) многое из того, что никак не удавалось прощупать в течение года будничной работы внутри ВССП. Самое прискорбное, что никакого левого крыла не получилось, были отдельные левые выступления, друг с другом не связанные и иногда друг другу противоречащие. Знаменательно, что вслед за правыми, навалившимися на „Соть“[861]861
  Роман Л. М. Леонова (1930).


[Закрыть] и „Гидроцентраль“[862]862
  Роман М. С. Шагинян (1930–1931).


[Закрыть], тот же ход, не подумав, сделали и левые. Между нами говоря, Леонова – конечно – трудно считать леваком, но хотя бы тактически следовало отвести от него удары правых. Лидин в предвидении конференции уехал до ноября на Дальний Восток, Огнев от дискуссии смылся в Батум, Всеволод[863]863
  Иванов.


[Закрыть] хитро промолчал, Бабель даже не появился на дискуссии, Малышкин выступать отказался. Соревновались хаиты[864]864
  5 сентября 1931 «Литгазета» напечатала статью критика Давида Хаита «О тучах на безоблачном небе», посвященную творческой дискуссии в ВССП.


[Закрыть]. На днях посылаем Вам стенограммы конференции, Вы прочтете их с увлечением. Сейчас, как никогда раньше, необходим „Разговор 5–6“, итоговый разговор, сплошные точки над i. Надо подвести черту под всеми разговорами и сказать какие-то простые и веские слова о путях творческого размежевания. И теперь такую книгу можно сделать и серьезнее, и значительнее, чем весною. Нужен творческий манифест, нужен вызов. Это очень страшно, конечно. Уже и сейчас на нас вешают всех собак, многие не подадут при встрече руки, целый ряд дружб на ущербе, но – в конечном счете – это всё такая мелкая чепуха по сравнению с тем, что обязательно, ценою невозможной энергии, надо сделать…. На моек, дискуссии я не могу насчитать ни одного выступления, за которое хотелось бы пожать руку. Гольцев[865]865
  Критик Виктор Викторович Гольцев (1901–1955) откликался рецензиями на все книги Павленко.


[Закрыть]? Говорил почти правильно, но с таким ханжеством, что весь эффект правильности был утерян. Мстиславский? Да, хорошо. Но он как-то не кажется мне творцом, не знаю – почему. Стар, что ли? Остальные пороли чушь. Я, думаю, тоже. Я волновался, плохо говорил, был зол и говорил глупо. У меня есть внутреннее оправдание, что я хотел говорить хорошо, но это, конечно, не в счет. Произвели мы тут перерегистрацию. Вытряхнули 110 человек, и все это люди с двойными фамилиями. Прямо общество провинциальных трагиков: Дудоров-Ордынец, Потехин-Спокойный, Маклакова-Нелидова и т. д. и т. д. Но впечатления очистки Союза нет. По-видимому, надо чистить еще».

Книжка «Разговор пяти или шести» (в ней предполагалось участие кроме Слонимского и Павленко еще Тынянова, Тихонова, Вс. Иванова и, может быть, Олеши) так и не вышла, а материалы дискуссии в Москве и в Ленинграде печатала «Литгазета».

2 ноября 1931 года «Литгазета» сообщила, что 40 писателей из ВССП (Москва и Ленинград) были приняты председателем СНК Молотовым (на снимке, напечатанном в этом же номере, Слонимский сидит рядом со вторым человеком партии).

Работая в ВССП, Павленко легко заводит контакты, перерастающие в дружбы, с лидерами РАППа Фадеевым, Авербахом, Ермиловым, бывает на Старой площади – в отделе пропаганды и агитации ЦК. Его сарказм зачастую становится циничным, а позиция аппарата – личной: «Я заседаю, злюсь, заседаю, пытаюсь удрать из Москвы… В литературе перерыв перед написанием очередной резолюции… Но накануне (скандала с Замятиным – см. сюжет „Замятин в архиве Слонимского“ – Б.Ф.) история с Пильняком. Слышали, небось? Вышла у нас „Седьмая Советская“[866]866
  Очерки Б. Пильняка о Таджикистане (впервые печатались в «Известиях» № 281 (11 окт.), 288 (18 окт.), 294 (24 окт.), 296 (26 окт.), 312 (13 нояб.) и 328 (29 нояб.) за 1930 г.; резко критиковались в статье «Пильняк в роли краеведа» (Литературная газета, 10 июня 1931).


[Закрыть] и вышла „Седьмая Сов<етская>“ в Париже. При сличении текстов легко обнаруживается разница, т. е. опять история с „Кр<асным> Деревом“[867]867
  Речь идет о развязанной в 1929 г. кампании травли Б. Пильняка за публикацию в берлинском издательстве «Петрополис» повести «Красное дерево», впоследствии вошедшей в роман «Волга впадает в Каспийское море», опубликованный в СССР.


[Закрыть]. У нас в Союзе по этому поводу шум и скрежет зубовой. Есть настроения за исключение его из ВССП – за рецидивизм. Выборы мы свои откладываем на март. Как прошли Ваши? Кто Вы теперь? Генсек или Председатель, или словчились и оказались свободным?» (январь-февраль 1932).

В таком же тоне и приписка к письму 4 марта 1932 года о смерти уволенного незадолго перед тем с должности главного редактора «Нового мира» В. П. Полонского: «Р. S. А Полонский-то? Упрямый человек: как сняли с „Н. М.“ – так и умер. Теперь все говорят: „Неглупый, неглупый старик был“».

Павленко не может жить без коридоров власти и в то же время клянет их – нет времени писать: «Тысячи дел, заседаний, хвороб и еще хаос с моей Коммуной, которая никак не хочет закончиться. <…>. Я болен как сто тысяч калек. Союз висит ядром каторжника на голове и прочих оконечностях. А в это время ЛОКАФ[868]868
  Литературное объединение Красной Армии и Флота.


[Закрыть] хочет заделать меня своим секретарем. Мне же самому хочется очень немногого: 1) закончить Коммуну, и 2) уехать с Тихоновым в Монголию, о чем уже стоит вопрос в секрет<ариате> Ц. К.» (20 апреля 1932).

Летом 1932 г. Слонимский побывал в Германии, собирая материал для повести о председателе правительства Баварской советской республики 1919 года Евгении Левинэ. Чтобы получить разрешение на эту поездку, он обратился за помощью к влиятельным друзьям и, в частности, к вхожему в московские кабинеты Павленко; тот исправно информирует о продвижении дела (отметим, что после разрешения на поездку Слонимский и Павленко перешли на «ты») – «Поверьте слову, звоню и справляюсь ежедневно. Ответ всегда один: „Еще не выяснено“. Говорил с Халатовым[869]869
  Артемий Багратович Халатов (1894–1938) – влиятельный издательский деятель, член коллегии Наркомпроса, председатель правления Госиздата.


[Закрыть], говорил на Старой площади, говорил с Леопольдом[870]870
  Леопольд Леонидович Авербах (1903–1937) – генеральный секретарь РАПП.


[Закрыть]. Его мнение, что он добьется решения вопроса в несколько дней» (начало февраля 1932); «На днях был у Рабичева[871]871
  Наум Натанович Рабичев (1898–1938) – влиятельный издательский деятель, директор Партиздата.


[Закрыть], спрашивал о Вашем деле, ответ недоумевающий: „да, ведь, он же едет!“. А сегодня получил из Уфы письмишко от Саши Фадеева, Вам привет и заботливая просьба ткнуться по Вашему делу еще кое-куда (адрес Саши – Уфа, ГПУ, т. Погребинскому[872]872
  Матвей Самойлович Погребинский (1895–1937) – крупный деятель ГПУ-НКВД, занимавшийся проблемой перевоспитания преступников; автор книги «Трудовая коммуна ОГПУ» (1928), вышедшей с предисловием Горького; застрелился в разгар террора, оставив откровенное письмо Сталину, в котором писал: «Одной рукой я превращал уголовников в честнейших людей, а другой был вынужден, подчиняясь партийной дисциплине, навешивать ярлык уголовников на благороднейших революционных деятелей нашей страны» (см.: А. Орлов. Тайная история сталинских преступлений. СПб, 1991, С. 196; см. также: Вяч. Вс. Иванов. Почему Сталин убил Горького? // Вопросы литературы. 1993. Вып. I. С. 111–112).


[Закрыть] для Фадеева). Но – по-видимому – всё уже решено – хорошо» (20 апреля 1932).

Это первое упоминание Фадеева в письмах Павленко. Адрес Фадеева, столь непринужденно названный Павленко, – первое упоминание об «органах» в его письмах, и, понятно, не последнее. С Фадеевым Слонимский переписывался с 1929 года, когда тот попросил у него что-нибудь для «Октября» и поинтересовался ходом работы над «Фомой Клешневым»[873]873
  ЦГАЛИ-СПб. Ф. 414. Оп. 1. Ед. хр. 53. Приводятся по этому фонду.


[Закрыть]. 10 ноября 1929 г. Фадеев писал Слонимскому: «Я очень много времени потерял (и все еще теряю) на всякой литсуете и, когда вижу другого, вступающего на эту стезю, искренно скорблю. Понятно, союза писателей вам сейчас осиротить нельзя, но все остальное гоните, право, к такой матери – ведь это же зарез. Я на днях выезжаю за город и тогда черта с два меня оттуда вытащишь. Право, очень советую вам проявить здесь побольше упрямства и строптивости – хамства, наконец (я по опыту убедился, что хамство в таких вещах самое верное дело)». В начале 1930 года Слонимский пожаловался Фадееву, что запрещено новое, массовое издание его романа «Лавровы». 20 февраля 1930 года Фадеев ответил: «Разумеется, запрещение Лавровых для массовой серии это глупость и безобразие. Через 5 часов уезжаю на неделю в ЦЧО[874]874
  Центральный Черноземный округ; возглавлял его тогда И. М. Варейкис (1894–1938), любивший общаться с писателями; Павленко также часто ездил к Варейкису.


[Закрыть] (Воронеж и т. д.), поэтому не могу сейчас что-либо предпринять. Пока что я написал по этому поводу письма Стецкому[875]875
  Алексей Иванович Стецкий (1896–1938) – в 1930–1938 гг. зав. Агитпропом ЦК ВКП(б).


[Закрыть] и Лебедеву-Полянскому[876]876
  Павел Иванович Лебедев-Полянский (1881–1948) – в 1921–1930 гг. начальник Главлита.


[Закрыть] с просьбой о разрешении книги, а, когда вернусь, продвину это дело до полной победы над „врагом“». В 1933 году Фадеев и Слонимский перешли на «ты». Вскоре Фадеев обратился к Слонимскому с просьбой помочь издать роман Эльзы Триоле «Бусы» без купюр, сделанных редактором ИПЛ; купюры были сокращены – остались только вымарки Горлита: «Зная щепетильность автора, я просил издательство либо через Главлит добиться отмены этих вычерков, либо согласовать их с автором. Оставив соответствующее письмо Волину[877]877
  Б. Волин (Борис Михайлович Фрадкин; 1886–1957) – партийный публицист, напостовский критик; начальник Главлита.


[Закрыть], я уехал на Дальний Восток. По приезде узнаю, что книга попросту разобрана и не выйдет. Два или три раза я писал в издательство о том, что считаю это неправильным, и что исправления Горлита теперь согласованы мною с автором, но до сих пор нет никакого ответа. Чувствую себя очень неловко, потому что если бы не я, книга давно бы вышла в свет с некоторыми горлитовскими поправками. Очень прошу тебя выяснить, нельзя ли восстановить эту книгу»[878]878
  В архиве главного редактора ИПЛ Г. Э. Сорокина хранятся 2 письма к нему Э. Триоле, связанные с изданием ее книги «Бусы» (1933). В первом Триолс сообщает, что оставила Фадееву рукопись романа для корректуры, во втором делает следующее заявление касательно «деятельности» ответственного редактора книги писателя М. Чумандрина: «Абсолютно возмущена тем, что мой „ответственный редактор“ позволяет себе, не предупредив меня, вырезать из книжки целые страницы, руководствуясь при этом только своим весьма сомнительным вкусом. По этим сокращениям довольно интересно проследить, как нужно писать плохие книги: все, что в ней было хоть сколько-нибудь ценного, уничтожено, осталось то, что совершенно бездарно-серое. Конечно, речи не может быть, чтобы пустить книгу в таком виде… Повторяю, что сокращения сделаны не по линии идеологической, а по линии художественной! Ну знаете ли… Словом, Фадеев просмотрел работу Чумандрина и взял себе уладить дело без скандала… После всего выше сказанного охоты писать у меня осталось мало. Пускай пишет Чумандрин и за себя и за меня…» (РО ИРЛИ. Ф. 519. № 188. Л. 2). Вскоре Э. Триоле бросила русскую прозу и стала писать по-французски.


[Закрыть].

В послевоенное время, когда Слонимский утратил положение в аппарате Союза писателей, его отношения с Фадеевым окончательно испортились; о своих обидах на генсека Союза писателей он рассказал в не опубликованных при жизни воспоминаниях[879]879
  См.: Звезда. 1997. № 8.


[Закрыть].

В связи с поездкой Слонимского в Германию Павленко попросил его найти переводчицу своих книг на немецкий. В воспоминаниях Слонимского об этом рассказано так:

«– Пусть Фега пришлет фиги.

Имя переводчицы его вещей на немецкий язык было Фега, и оно навело его, очевидно, на фиги… Не какой-нибудь там галстук, а фиги. „Добропорядочному шаблону“ он предпочитал хотя бы и курьез»[880]880
  Слонимский М. Книга воспоминаний. Л., 1966. С. 243.


[Закрыть]. Строки из писем Павленко лета 1932 года позволяют судить о точности мемуариста – «В Берлине живет фрау Фега Фриш, переводчица (…) Если у тебя окажется время и будет охота, повидайся с ней»; «…Спасибо тебе за возню с моей Фегой. Наверно, противная баба. Марок она мне, конечно, не пришлет, посылки тоже. Вот сволочь!»; «Обидно, что ты не доконал эту мою суку Фегу Фриш. Ну, я ее пройму!»; «Если можешь пхнуть мою Фегу – то пхни. Посылку она прислала, но пищевую, чего не просил. Убеждаю ее отказаться от забот и перевести все на Торгсин – мнется. Если можешь – пхни ее ногой».

В апреле 1932-го был распущен РАПП и началось создание единого Союза советских писателей. В воспоминаниях Н. Я. Мандельштам рассказывается, как в день объявления о роспуске РАППа она навестила гостившего в Москве у Павленко Николая Тихонова (Мандельштамы и Павленко жили в одном доме): «Я застала Тихонова и Павленко за столом, перед бутылочкой вина. Они чокались и праздновали победу. „Долой РАППство“, – кричал находчивый Тихонов, а Павленко, человек гораздо более умный и страшный, только помалкивал…»[881]881
  Мандельштам Н. Воспоминания. М., 1989. С. 225.


[Закрыть]. Павленко и Слонимского ввели в Оргкомитет Союза писателей (в нем было 25 человек: А. М. Горький – почетный председатель, реальным главой он стал не сразу; И. М. Гронский – председатель, В. Я. Кирпотин – секретарь). Вскоре Павленко был утвержден кандидатом в члены Президиума Оргкомитета; он легко отказался от прежней своей идеи Союза как сообщества автономных творческих групп, сработался с Горьким, понравился ему и тот привлекал его ко многим своим проектам – Павленко принимал очередные обязанности, а про себя кряхтел. Слонимский не мог бывать на заседаниях Оргкомитета так же часто, как живший в Москве Павленко, и тот его понимал: «Если Оргк<омитет> станет вызывать – плюнь и сиди дома. (Впрочем, последний Оргкомитет был у Горького, в присутствии Лазаря Моисеевича. Было интересно).» (15 августа 1932). Каганович тогда – третье, а, может быть, и второе лицо в партии, и Павленко лестно называть его по имени-отчеству. Характерно, что он ничего не пишет о встречах со Сталиным в доме Горького – это не для почты (Павленко суперосторожен – в письмах 1936–1938 годов нет, например, и намека на аресты, даже в писательской среде). Но рассказывать безопасные вещи о Сталине Павленко любил (он вообще славился как рассказчик). В дневниках К. Зелинского записано: «П. Павленко как-то мне рассказывал о своих впечатлениях о Сталине на заседании Политбюро 24 апреля[882]882
  1932 г., когда принималось решение о роспуске РАППа.


[Закрыть]. Павленко говорил мне, что его внимание тогда привлекла усталость Сталина, бледность лица, начинающий просвечивать затылок. Словом, впечатление мягкости, затем сглаженность черт лица жизнью в комнатах среди заседаний, книг и бумаг»[883]883
  Вопросы литературы. 1991. № 5. С. 156.


[Закрыть]; в этих же дневниках запись о 26 октября 1932 года (вторая встреча Сталина и членов Политбюро с писателями в доме Горького): «Фадеев провозглашает: „Товарищ Сталин, писатель Малышкин хочет с вами чокнуться“. Сталин протягивает стакан через стол: „Ну что ж, давайте“. Павленко: „Это уже плагиат, товарищ Сталин“. Мы смеемся. Павленко на вечере 19 октября от полноты чувств, подогретых вином, поцеловался со Сталиным»[884]884
  Там же. С. 161. Упомяну к месту и рассказ Фадеева Зелинскому, как они с Павленко доносили Сталину на Берию и что из этого проистекло – см.: Там же. С. 167–68.


[Закрыть].

Эренбург в мемуарах «Люди, годы, жизнь» привел слова Павленко, сказанные ему во время случайной встречи в только что освобожденном Вильнюсе (1944 г.); цензура этот эпизод вымарала: «В литературе, хочешь не хочешь, а ври, только не так как вздумается, а как хозяин велит. Что и говорить, он человек гениальный. Но об искусстве нечего и мечтать»[885]885
  И. Эренбург. Собр. соч.: В 8 т. Т. 8. М., 2000. С. 41.


[Закрыть]. В дневнике А. И. Кондратовича есть рассказ Твардовского, приводившего слова Павленко: «„Ох, и досталось мне от товарища Сталина. Целых полтора часа ругал меня. И как ругал!“ – говорил и хвастался, а мы на него смотрели почти с восхищением: Сталин ругал его, и целых полтора часа. А он врал. Но поди проверь»[886]886
  А. Кондратович. Новомирский дневник. М., 1991. С. 40.


[Закрыть].

В письмах Павленко к Слонимскому есть несколько характерных упоминаний Сталина. 21 января 1937 г., накануне московского процесса, он рассказывает о маленьком сыне (жена умерла после родов, малыш остался с бабушкой и нянькой): «Всех нас узнает, знает свои игрушки и, когда его спрашивают, где дяденька Сталин, твердо подпрыгивает к фотографии его, повешенной мною на стене спальни». 30 октября 1937 г. Павленко пишет И. И. Слонимской: «Не так давно напечатал я в „Правде“ небольшую статейку в связи с избирательной комиссией – о Сталине[887]887
  Образы дел великих (две колонки с рефреном «Мы проголосуем за Сталина») // Правда. 14 октября 1937.


[Закрыть] и страшно рад и горд, что чтецы читают ее с эстрады, как стихотворение в прозе».

Вяч. Вс. Иванов, рассказывая со слов отца о встречах Горького с писателями сразу после роспуска РАППа; среди гостей Горького назвал и «несколько осведомителей – „государево око“ – Павленко, вхожий к Сталину, и Никулин (Ермилов входил одновременно и в эту категорию, и в число рапповцев)»[888]888
  Вопросы литературы. 1993. № 1. С. 115–116.


[Закрыть]. О Горьком в письмах Павленко Слонимскому есть несколько упоминаний, безбоязненных и мельком – 6 февраля 1934: «Имел очень интересную беседу с Ал. М. а затем с Леоновым – порядок бесед можно было изменить, сначала с Л. и потом с Ал. М. – такое единодушие. Кто кого начиняет?». В письме 30 ноября 1935 Павленко не советует Слонимскому переезжать в Москву, перечисляя несколько причин; завершает перечень такая: «И, наконец, ты лично – уж это обязательно – с головой увязнешь во всех начинаниях А. М., в ИГВ[889]889
  История гражданской войны.


[Закрыть], ИФиЗ[890]890
  История фабрик и заводов.


[Закрыть], Двух пятилеток, Истории деревни. Тут не отвертишься и будешь иметь столько хлопот, сколько никогда не найдешь в Ленинграде, даже если бы собрал у себя все склоки города и окрестностей… Едучи из Крыма в Москву, видел в Тессели А. М. и получил должность его заместителя в „Колхознике“. Представляешь, как я рад. О-хо-хо!». Последнее упоминание о Горьком из Крыма было грустным: «Крючков[891]891
  Петр Петрович Крючков (1889–1938) – секретарь Горького, расстрелян по обвинению в его убийстве.


[Закрыть] присылал машину, звал в Тессели, я не поехал. Там и Ирина[892]892
  Жена Павленко, скончавшаяся после родов 3 июня 1936 г.


[Закрыть] вспоминалась бы очень тяжело, и старик Горький. А я стал нынче сентиментальным» (20 октября 1936).

Отметим еще два характерных имени в письмах Павленко Слонимскому.

Первое возникает летом 1935 года в связи с интересом Слонимского к большевику В. М. Загорскому, в 1918 г. служившему секретарем советского посольства в Берлине, затем ставшему секретарем МК и в 1919 г. убитому; интерес этот возник, надо думать, из-за повести о Левинэ, т. е. связан с немецкими сюжетами. Слонимскому нужны были материалы, при встрече Павленко вызвался помочь, подробности обсуждались в разговоре – в письме их нет. Павленко пишет, что гриппует и добавляет: «Яков Саул<ович> тоже был болен и мы виделись только по телефону так что все осталось до личной встречи». Это Яков Саулович Агранов (Сорендзон; 1893–1939) – с июля 1934 года первый заместитель Ягоды, а затем Ежова, широко известный в литературных кругах Москвы дружбой с Маяковским и профессиональным интересом к писателям. 30 ноября Павленко возвращается к вопросу: «О Загорском я ничего не могу тебе сказать, т. к. необходима твоя личная встреча». В начале 1936 года снова: был очень занят и «из-за этого ничего не сделал для тебя в отношении Загорского, кроме того, что говорил с Яковом Сауловичем и он обещал дать тебе – при свидании – огромный материал» и дальше: «Черкни, можешь ли приехать на неск<олько> дней, чтобы повидаться с Як<овом> Саул<овичем> и выяснить все касательно Загорского, или заняться этим мне».

Еще одно имя из этой же сферы, теперь достаточно широко известное благодаря воспоминаниям Н. Я. Мандельштам и книге Шенталинского[893]893
  См.: Н. Мандельштам. Воспоминания. М., 1989: В. Шенталинский Рабы свободы. М., 1995. С. 225–237.


[Закрыть], возникает в январском (1936) письме Павленко мельком, как несомненно знакомое Слонимскому. Павленко сообщает об эпидемии скарлатины в Москве и добавляет в скобках: «Шиваров заболел ею тоже и лежит в больнице». Так пишут про общих знакомых (публичной известности у этого человека тогда не было). Николай Христофорович Шиваров (1898–1937?) – следователь ГПУ-НКВД, помощник Агранова, «прославившийся» допросами Мандельштама, на которых позволял тайно (сидя в шкафу) присутствовать своему дружку Павленко[894]894
  См. Э. Герштейн. Мемуары. СПб, 1998. С. 65; В. Шенталинский. Рабы свободы. М., 1995. С. 231.


[Закрыть]. Имя Шиварова еще один раз встретится в письмах Павленко уже в связи с выздоровлением следователя. Интонация второго сообщения (7 марта 1936) раскованная; приведу его в контексте: «Луговской приехал без ребер[895]895
  Результат дорожной травмы в Париже (о поездке четырех советских поэтов в Париж и Лондон в 1936 г. см.: Б. Фрезинский. За кулисами триумфа // Русская мысль. 1997. № 4194, 4195).


[Закрыть], но поет с<укин> с<ын> еще хуже, чем с ребрами. Поет и читает стихи – это невыносимо. Даже пить бросил. Шиваров переболел всеми детскими болезнями и вид у него такой, что он способен на простейшие чудеса, что-нибудь вроде претворения воды в вино. Ходит сизый от греха и лысый. Глаза провалились, как гривенник в дырявом кармане. Ну, это уже бавардаж и несолидно»…

В письмах Павленко Слонимскому возникают и портреты писателей и деятелей культуры. В 1937 году Павленко пишет для Эйзенштейна сценарий «Александра Невского» и 4 декабря рассказывает об этом Слонимскому: «Сценарий, мне кажется, хорош. Писал его вместе с Эйзенштейном, что было весьма полезно и интересно. Человек очень талантливый и вместе с тем очень путаный, он знает свое дело. Я многому у него поучился, многое узнал». Виктор Шкловский говорил об «Александре Невском», что «движение ленты, разнообразие характеров, ирония картины принадлежат писателю. Павленко обновил Эйзенштейна… Павленко был мужественным человеком. Мы не можем упрекнуть его в боязни. Он был несчастлив в искусстве: многое недописал, недорассказал»[896]896
  См. статью «Павленко и Эйзенштейн» в книге: В. Шкловский. За 60 лет. М., 1985. С. 204–205.


[Закрыть]. В письмах Павленко Слонимскому Шкловский появляется не раз, например, так (1936 г.): «Иногда заходит Шкловский и, продолжая разговор, с кем-то начатый на улице, утверждает, что Марко Поло[897]897
  В 1936 г. вышла книга Шкловского «Марко Поло».


[Закрыть] действительно существовал, дарит какую-нибудь странную книгу и, наследив на полу, уходит, не попрощавшись, на какое-то важное заседание. Я никогда не успеваю узнать у него – на какое». Павленко и сам заходил к Шкловскому – бывало, когда у Шкловских нелегально жили Мандельштам с женой, но их всегда успевали спрятать на кухне[898]898
  Н. Мандельштам. Воспоминания. М., 1989. С. 331.


[Закрыть]…

Рассказы Павленко в письмах интересны, часто саркастичны, даже циничны – 6 мая 1933: «Недавно слышал, что Пильняк делает предложение Ахматовой. Да, и вот этот случай – это все одно и то же – старость»; январь 1936: «По городу ходят какие-то неутомимые грузины и набиваются в гости. Я говорю им, что заразно болен. Грузинский писатель в гостях существо невозможное <…> Появился на горизонте Тициан Табидзе с женой и, говорят, хорошо отзывается о Ленинграде, что означает новые хлопоты для Коли Тихонова, тем более, что в Москве еще другой неутомимый путешественник по банкетам – Симон Чиковани»; 2 октября 1936: «В Переделкине, наверно, склочно, но я потерял охоту к этого рода онанизму, никого не посещаю кроме Всеволода[899]899
  Иванов.


[Закрыть] и никого не принимаю. Сосед мой Федин – сваакер[900]900
  Вильям Иванович Сваакер – герой повести Федина «Трансвааль» (1925–1926), владелец мельницы, кулак.


[Закрыть]. Он только что купил мельницу и обстраивается. Садовник деревянным циркулем научно чертит землю, втыкает вехи, рисует узоры. Тут клумба, там газон, здесь аллея. Федин ходит, поглядывает. И ни дождь, ни ветер не загоняют его в комнаты. Может быть, это-то и называется жить на даче. Черт его знает! Всеволодов юбилей – есть одно из чудес Камасутры. Знающие люди говорят, что поторопился он на год, на два, но задумано алчно, вовремя. Всем было приятно. Всеволоду – внимание. Ставскому[901]901
  Владимир Петрович Ставский (1900–1943) – прозаик, после смерти Горького генеральный секретарь ССП.


[Закрыть] – хлопоты. Гостям – выпивка. Умный человек Всеволод, но я боюсь за него – нельзя так долго жить в кредит, как он. Но юбилей кое-что поправит в его делах – подвинет пьесу во МХАТ’е, отсрочит старые авансы, откроет новые»; январь 1937; «Я не приехал к Вам на Новый год, и честно хотел встретить его один <…> Но затем ворвался Фадеев, и началась разудалая фадеевщина дня на З. Я в роли исповедника и духовника устал бесконечно. У него там какие-то страсти-мордасти с новой женой, которую он не то отбил уже от ее мужа, не то отбивает – но вместо помощи я наговорил ему множество сентенций о любви вообще и он, надравшись в лоск, уехал»; вот отклик на очередную статью И. Лежнева – оппозиционного литкритика, высланного из СССР в 1920-е годы, затем вернувшегося и верой-правдой служившего Сталину: «У Карко (помните его книгу „От Монмартра до Латинского квартала“) спросили, какая разница между дешевыми и дорогими парижскими девушками. „Дорогая девушка, – это девушка дешевая, которая только постарела“, – ответил он. Смысл этой чудесной фразы имеет прямое отношение к Исаю».

Однако при случае Павленко умел и порадоваться чужому успеху, работе («Читали ли вы „Наполеона“ Тарле? Вот уж много лет не читал такой умной, крепкой, строгой книги. Просто замечательно»; «Говорят, что-то написал Бабель. Не верю, но очень хочется поверить. Остальные ни черта не делают – строят дачи и состоят на пенсии в „Литфонде“» – 11 марта 1936; «Был тут у нас в гостях у Союза Зощенко. Принимали горячо, по-моему, он остался доволен» – 23 апреля 1938) и счастью друзей («У Ивановых – событие. Встал Кома[902]902
  Так звали в семье Ивановых сына – Вячеслава Всеволодовича (р. 1929), будущего филолога.


[Закрыть]. Правда, встал – форма превосходной степени. Он встает на костыли и касается земли здоровой ногой, да и то минут 5–10, а затем слабеет и ложится. Но и то уже здорово» – 7 июля 1937), пережить чужую тревогу («Виктор Шкловский просил тебе передать, что плох совсем Тынянов, болен, расклеился морально, ложится в московскую клинику, падает на улице – эти цитаты из письма Виктора. Он очень испуган за него») и горе («Умирает Ал. Малышкин. Рак легких. Страшно жаль его. Простой, скромный, интересный и талантливый» – 23 апреля 1938), посочувствовать друзьям («Видел в Коктебеле Зощенко. Он рассказал, что ты один, жена на Кавказе, и я представил тебя в одиночестве квартиры, перед взбесившемся радио» – 1936), вникнуть в их неприятности («С пьесою Форш, ка-жет-ся, – беда. Впрочем, еще не ясно»; «Как Ольга Дм.? Я писал ей, просил еще экземпляр пьесы, – не отвечает. Дело с „Камо“ плохо, хотя проблески надежды еще имеются»; «Привет Ольге Дмитриевне. Я ее так и не увидел в Москве, днюя и ночуя на процессе» – январь 1937), просто вздохнуть на очевидную несправедливость (так, прочитав в «Правде» статью «Сумбур вместо музыки», он пишет Слонимскому: «Как чувствует себя Шостакович? О-хо-хо!»).

В письмах жене писателя И. И. Слонимской Павленко более откровенен, даже исповедален: «А вообще я очень устал жить. Мне неинтересно и не для кого. Человек сухой, я очень любил Ирину. Теперь живу как во сне. Книгу пишу по привычке. Но все мои беды, вместе взятые, я думаю, хороши тем, что скоро доконают меня. Видно, я кончился. Каждый живет, сколько может. Сейчас у меня нет никакой воли жить. Я и не знаю – болен ли я, схожу с ума или просто устал» – 18 июля 1936. «Я, действительно, зеленой крокодилой бегаю по Москве, кончая монтаж фильма, и давно не был даже в Переделкине. Затем измотала „слава“. Я даже перестал болтать. Произвожу впечатление скучного человека». – 12 января 1937. «Мне хочется писать прекрасно и сильно, но чтобы я оказался в силах это сделать – мне нужно сильно и очень честно, и очень мужественно полюбить. (…) Прочел, что написал – глупо. Ну, ладно. Я уж не так и умен на самом деле, чтобы стоило позировать в письмах». – апрель 1938.