Текст книги "Судьбы Серапионов"
Автор книги: Борис Фрезинский
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 41 страниц)
Сохранилась афиша вечера Серапионовых Братьев в Доме Искусств 26 октября 1921 года: вступительное слово – Шкловский, стихи – Елизавета Полонская и Николай Радищев, проза – Михаил Зощенко, Николай Никитин и Лев Лунц[588]588
«Серапионовы братья» в собраниях Пушкинского Дома. СПб., 1998. С. 116.
[Закрыть].
Николай Радищев – поэтический псевдоним Николая Чуковского; в 1921 году – весной и поздней осенью он посещал все Серапионовские сборища, как младший Брат и только потом от Серапионов перебрался в «Звучащую раковину». Как и его друг Вова Познер, Николай Чуковский именовался младшим Серапионом, хотя индивидуального прозвища не получил.
Старший сын Корнея Ивановича Чуковского Николай родился в Одессе. Корней Иванович был в это время в Англии, и его о важном событии известила телеграмма. В январе 1917 года Чуковский вклеил в Дневник стихи старшего сына – живые, веселые[589]589
К. Чуковский. Дневник 1901–1929. М., 1991. С. 73.
[Закрыть]; а 10 октября 1917 года появилась запись: «Колька растет – недумающий эгоист» (а еще, в 1914 году, было записано про Лиду – она на три года младше Коли – «Какая рядом со мной чистая душа, поэтичная»[590]590
Там же. С. 88, 64.
[Закрыть]) – так были точно увидены и предсказаны жизни и судьбы двух будущих писателей.
Дом, в котором все было связано с литературой, все подчинено работе, круглосуточной, отца – должен был сделать Колю писателем. Тенишевское училище на Моховой, в котором он учился, славилось высокопрофессиональным преподаванием литературы – это сказалось и на его выпускниках (среди них – Мандельштам!). 12 ноября 1918 года Корней Иванович записывает: «Вчера Коля читал нам свой дневник. Очень хорошо. Стихи он пишет совсем недурные – дюжинами! Но какой невозможный: забывает потушить электричество, треплет книги, портит, теряет вещи». Поэтом Коля в итоге не стал, но поэзию всегда чувствовал.
Путь к Серапионам шел через Студию при «Всемирной литературе». Для молодого Чуковского главным в Студии, был конечно, гумилевский семинар, но посещал он и отцовские занятия. Нина Берберова вспоминает, как на занятиях у Корнея Ивановича читала стихи, заслужила похвалу мэтра и как «Коля Чуковский сиял от удовольствия толстым лицом, радуясь за меня»[591]591
Я. Берберова. Курсив мой. М., 1996. С. 163.
[Закрыть]. Вхождение в круг Серапионов психологически облегчало и то, что многие будущие Братья хорошо знали его по занятиям в Студии, а некоторые и по его дому. Про комнатенку с мутным стеклом, выходившим во двор, где жил Михаил Слонимский и где собирались Серапионы, Николай Чуковский написал: «Этой комнатенки мне не забыть – столько я просидел в ней когда-то часов»[592]592
Н. Чуковский. Литературные воспоминания. М., 1989. С. 62.
[Закрыть].
Ученик Гумилева, он занимался только поэзией; политика его не интересовала. Маяковский звал его работать в «Окна Роста», и Корней Иванович записывает в Дневнике: «Я запретил Коле работать в Роста, потому что там каждое его стихотворение считается контрреволюционным. Когда Маяковский звал Колю туда, мы думали, что там можно будет работать в поэтической и честной среде. Оказывается казенщина и смерть»[593]593
К. Чуковский. Дневник 1901–1929. С. 159.
[Закрыть].
Когда в июне 1921 года Серапионов пригласил к себе Горький, в составе группы на прием явился и Коля Чуковский («в рубахе, демонстративно залатанной» – записано у К. И.[594]594
Там же. С. 173.
[Закрыть]).
Лето и начало осени 1921 года Коля Чуковский жил вместе с семьей в Холомках (Псковская губерния) и в серапионовских делах не участвовал. Отличный график Владимир Милашевский, вспоминая Холомки того лета и литературно-художественную колонию дачников, писал: «Особенно перенасыщен, переполнен стихами был Коля Чуковский… Стихи из него сочились, вытекали, как влага из губки, только что вынутой из воды. Зиму он занимался в студии поэтов при Доме искусств и, конечно, цитировал своих мэтров. Да и было кем восхищаться… Кто-то про него сказал, что он „переполнен трамваем“, так как иногда неожиданно в зарослях подлеска прохожий слышал диковинно-торопливые ритмы, похожие на удары топора:
Как я вскочил на его подножку,
Было загадкою для меня…
Это Коля декламировал (знаменитые стихи, назвать автора которых – Гумилева – в застойную пору Милашевскому не дали – Б.Ф.) обступившему его орешнику, березам и сосенкам»[595]595
Звезда. 1970. № 12. С. 196.
[Закрыть].
Вернувшись в Питер, Николай Чуковский снова включился в литературную жизнь. В начале 1922 года он сумел самостоятельно издать поэтический сборник «Ушкуйники», где впервые были напечатаны три его стихотворения под псевдонимом Николай Радищев (наряду со стихами Тихонова, Вагинова, Берберовой) и, не сумев его продать в Питере, отправился без копейки в Москву с рюкзаком книг – помог ему в столице Мандельштам[596]596
См.: Москва. 1964. № 8. С. 147–150.
[Закрыть]… В ту пору Николай Чуковский стал предпочитать сборищам Серапионов вечера в «Звучащей раковине» (Серапионы над ними посмеивались) – объединении гумилевских учеников, собиравшихся на Невском в доме знаменитого фотографа М. С. Наппельбаума (две его дочери – Ида и Фридерика – писали стихи и были ученицами Гумилева). В альманахе «Звучащая раковина» (осень 1921 года) тоже печатались его стихи. В «Звучащей раковине» Николай Чуковский сразу оценил оригинальность поэзии Константина Вагинова, который посещал собрания нескольких литературных групп. В 1922 году Николай, продолжая писать стихи, поступил в Университет. В июне 1923 года в Берлине вышел первый номер горьковского журнала «Беседа» (поэзией в нем ведал Ходасевич); там, наряду со стихотворением Берберовой, было напечатано и большое стихотворение Н. Чуковского «Козленок» (уже под собственной фамилией автора). Горький в статье «Группа „Серапионовы братья“» называет это стихотворение поэмой: «По словам В. Ходасевича, лучшего, на мой взгляд, поэта современной России, большие надежды возбуждает юноша Чуковский; его поэма „Козленок“ напечатана в первой книге журнала „Беседа“»[597]597
М. Горький и советские писатели. Неизданная переписка. Литературное наследство. Т. 70. М., 1963. С. 563. Эта статья впервые была опубликована в бельгийском журнале «Disque vert», который редактировал хороший знакомый Горького Ф. Элленс; приведя выдержки из этой статьи, где были названы имена Ходасевича, Познера, Н. Чуковского и Одоевцевой как надежд новой русской поэзии, Эренбург 21 апреля 1924 года заметил в письме Полонской: «Теперь ты видишь, как хорошо информируют симпатичных бельгийцев!» (Вопросы литературы. 2000. № 1. С. 327).
[Закрыть].
О стихах Николая Чуковского доброжелательно писал и Лунц в статье «Новые поэты», однако перед своим отъездом в Германию он предупреждал Колю: «Знаешь, твои стихи начинают повторяться. Все веточки, букашки, и непременно что-нибудь „колышется“»[598]598
К. Чуковский. Дневник 1901–1929. С. 247.
[Закрыть].
Уехавшему в мае 1923 года больному Лунцу Николай Чуковский собрался написать только в январе 1924 года, и то – на обороте отцовского письма, и речь он вел больше о себе: «Сумасшедше занят. Со времени твоего отъезда перевел с английского два романа по 15 листов каждый, перешел на второй курс… Мое нежное сердце тоскует по покинувшим меня друзьям. А ведь я человек привязчивый, люблю вас, сволочей, искренне и нежно – вы даже не подозреваете как». И только в конце письма: «Как твое здоровье? Поправляйся, не забывай нас»[599]599
Новый журнал. Нью-Йорк, 1966. № 83. С. 137–138.
[Закрыть]. Были в этом письме (разумеется, в самом начале) еще две строчки: «Но главное – жениховствую. Невеста моя Марина Николаевна Рейнке[600]600
Чуковская (урожд. Рейнке) Марина Николавевна (1905–1993) – переводчица, жена Н. К. Чуковского.
[Закрыть] – помнишь еще когда говорил о ней? Но об этом пока помалкивай». Марина Рейнке училась в Тенишевском училище классом младше Николая. Он представил её отцу в 1923 году (она уже кончила училище), когда Корней Иванович приходил в Тенишевское читать новую сказку…
Свадьба Марины и Николая состоялась в начале мая 1924 года, и Корней Иванович на ней не присутствовал. Но на следующий день он записал в Дневнике раздумья о старшем сыне: «Круглое, наивное лицо. Ум пассивный, без инициативы, но инстинктивно охраняющий свою духовную жизнь ото всяких чужих вторжений… Жил он лениво, как во сне. Сонно, легко, незаметно прошел сквозь революцию, сквозь Тенишевское училище – нигде не зацепив, не нашумев. Теперь в университете – тоже не замечая ни наук, ни событий. Идет по улице, бормочет стихи, подпрыгивая на ходу тяжело. В Марину влюбился сразу и тогда же стал упрямо заниматься английским – для заработка, на случай женитьбы…»[601]601
К. Чуковский. Дневник 1901–1929. С. 273.
[Закрыть].
Свои взгляды на женитьбу сына Корней Иванович сформулировал в подробном письме ему (в семье Чуковского устным обсуждениям важных вопросов неизменно предпочитали письменные). Были там и такие слова: «Признаюсь, я ждал, что наступит минута, когда ты будешь помогать семье, дашь возможность отдохнуть и мне, и маме… Теперь ты уходишь от нас – я, конечно, ты сам понимаешь, что при всем желании и, даже на первых порах, не смогу снабдить тебя деньгами…. Я не говорю нет, но в моем да есть несколько сомнений и боязней…»[602]602
Воспоминания о Корнее Чуковском. М., 1977. С. 152. Это письмо приведено в замечательно интересных воспоминаниях Марины Чуковской, любопытно корреспондирующихся с яркими, но более односторонними мемуарами о К. И. Чуковском Евгения Шварца «Белый волк», разумеется, не включенными в эту книгу.
[Закрыть]. Лето 1924 года молодожены провели в Коктебеле[603]603
См. об этом в воспоминаниях Е. Полонской «Петроград-Ленинград-Коктебель» (Публикация Б. Я. Фрезинского) // Новое литературное обозрение. 1996. № 21. С. 200.
[Закрыть]…
С той поры и начинается активная профессиональная литературная жизнь Николая Чуковского – для заработка. Он переводит с английского прозу (этим занимался всю жизнь и среди его работ были знаменитые: «Янки при дворе короля Артура» М. Твена, «Животные-герои» Сетона-Томпсона, «Остров сокровищ» Стивенсона). Пишет и собственную прозу для юношества – приключенческую книгу «Танталэна» (1925), потом книги о великих путешественниках; по примеру отца сочиняет и детские стихотворные книжки.
Однако репутация Н. Чуковского остается прежней – поэт. Инн. Басалаев записал в 1926 году: «Николай Чуковский опрятен, вежлив. В черном костюме. Очень молод. Еще застенчив…. Стихи его тоже опрятны, вежливы и скромны. Они грамотны и причесаны по всем литературным правилам. К его несчастью, этим стихам нельзя быть неграмотными и ходить с грязными ногтями – их писал сын знаменитого писателя. Наследство и традиция обязывают. Хотя для молодых поэтов это и вредно. Вот побродяжничал бы, как Тихонов. И традиции пошли бы на пользу. Стихам его не веришь…»[604]604
Минувшее. Вып. 19. М.; СПб., 1996. С. 376.
[Закрыть]. В 1928 году вышел первый и, как оказалось, единственный сборник стихов Николая Чуковского «Сквозь дикий рай». В дальнейшем он уже стихов не писал, хотя переводил их охотно, но скорее для души, чем для денег. Книга его избранных поэтических переводов вышла уже после смерти автора[605]605
Время на крыльях летит. Избранные переводы Николая Чуковского. М., 1967.
[Закрыть] и в ней такие превосходные работы, как «Улялюм» Эдгара По и «Цветы жизни» Юлиана Тувима.
Уже в финскую войну 1939/40 годов Н. К. Чуковский был призван во флот и служил в Кронштадте. В морской форме он встретил и Отечественную – на крайнем Западе Союза; отступал до Таллинна, а затем до Ленинграда, где прослужил всю блокаду[606]606
Его воспоминания об этом («В осаде») см.: Юность. 1966. № 1. С. 80–92.
[Закрыть] – как и Николай Тихонов, Всеволод Вишневский, Ольга Берггольц. В 1954 году он написал роман «Балтийское небо» – о летчиках Балтфлота в годы блокады; этот роман, впоследствии экранизированный, принес ему если не славу, то широкую известность. Следующую долю «известности», не столь, правда, широкую, принесло его выступление на заседании Президиума Союза писателей, где распинали Бориса Пастернака (выступить ему пришлось, как члену правления ССП)[607]607
Это было самое постыдное выступление Н. К. Чуковского, но не единственное. Скажем, в памяти А. Т. Твардовского в большей степени осталось его выступление против присуждения Ленинской премии Солженицыну в 1963 г., и Твардовский, не остывший еще и два года спустя, в рабочей тетради недобрым словом поминал Н. Чуковского, «бездарного литераторского сына» (Знамя. 2002. № 2. С. 141).
[Закрыть]. Отец и сестра, почитавшие Бориса Леонидовича, как, впрочем, и сам Н. К., его выступление переживали тяжело. Правда, надо отдать должное Лидии Корнеевне – возмущаясь братом, себя она тоже не щадила: «Да, все мы убийцы, и те, кто был на собрании, и те, кто, подобно мне, уклонился, не пошел (а надо было пойти и кричать)…»[608]608
Л. Чуковская. Записки об Анне Ахматовой. Т. 2. М., 1997. С. 418.
[Закрыть]. Конечно, Николай Чуковский хорошо понимал масштаб поэзии Пастернака и глубину его личности, но… он был циник. Дурного, правда, не писал, иногда – безусловно достойное. Скажем, большой резонанс имела его публикация стихов Мандельштама и воспоминаний о поэте[609]609
Москва. 1964. № 8. С. 143–155.
[Закрыть] (тогда первая после эренбурговских мемуаров «Люди, годы, жизнь»); интересны были и воспоминания о Николае Заболоцком[610]610
Н. Чуковский. Встречи с Заболоцким // Воспоминания о Заболоцком. М., 1977. С. 218–233. Там же были напечатаны и записки М. Н. Чуковской о Заболоцком. Сборник выпустили смехотворным по тем временам тиражом 15 тыс. экз. (что говорило о нежелательности для властей этого издания). Во второе издание книги (М., 1984, тираж 50 тыс.) воспоминания Н. К. Чуковского включены не были.
[Закрыть], с которым дружил все послевоенные годы.
В 1989 году Марина Чуковская подготовила к печати и выпустила книгу мужа «Литературные воспоминания» – те их части, которые в советские годы напечатать было совершенно невозможно (не из-за какого-то скрытого злокозненного антисоветизма, а исключительно потому, что это живая, незасушенная книга, написанная без той жесткой внутренней цензуры, которая губила большинство советских мемуаров). Пора Студии при «Всемирной литературе», Серапионовых братьев и «Звучащей раковины» и люди, которых автор знал тогда и поразительно живо запомнил, описаны в «Литературных воспоминаниях» необычайно увлекательно, памятливо и художественно. Критик Л. Левин так сказал о них в предисловии: «Николай Чуковский был одним из умнейших людей, с которыми сталкивала меня жизнь. Ум его был особого, иронического склада, что я не раз испытывал на себе. Эта особенность его острого, глубокого и, честно говоря, не слишком доброго ума в полной мере отразилась в его воспоминаниях»[611]611
Л. Левин. Талантливая память // Н. Чуковский. Литературные воспоминания. М., 1989. С. 6.
[Закрыть]…
Борис Пастернак, как известно, умирал мучительно – от рака легких. Николаю Чуковскому судьба послала смерть праведника – он прилег отдохнуть после обеда и не проснулся. Ясности в этих делах не бывает. «Прости меня, Колечка, не думал я тебя пережить. В голову не приходило, что я буду видеть облака, деревья, клумбы, книги, когда все это для тебя тлен и прах», – записал Корней Иванович 5 ноября 1965 года[612]612
К. Чуковский. Дневник 1930–1969. М., 1994. С. 381.
[Закрыть]. А друг его юности Вова Познер написал 9 января 1966 года из Парижа Виктору Шкловскому: «Как глупо, что Коли Чуковского больше нет. Я не верю»[613]613
Из писем Владимира Познера В. Б. Шкловскому // Диалог писателей. Из истории русско-французских культурных связей XX века. 1920–1970. М., 2002. С. 210.
[Закрыть]…
II. СЮЖЕТЫ
М. Добужинский. Двор Дома Искусств (1921).
Первой клеймо
(Цензура и произведения Льва Лунца в 1920-е годы)
Лев Лунц оказался первым из Серапионов, на котором советская власть поставила клеймо «идеологической непригодности». Но осознано это было далеко не сразу.
Когда в мае 1924 года весть о смерти Льва Лунца дошла из Гамбурга в Питер, она оглушила Серапионов. Некрологи Лунцу написали Федин (Жизнь искусства. № 22. 1924), Слонимский (Огонек. № 24, 1924), Никитин (Красная газета. № 116. 1924). Собравшись, чтобы почтить память товарища, Серапионы приняли решение издать все им написанное, а также подготовить сборник статей о Лунце. 31 мая 1924 года М. Слонимский обратился к Горькому с просьбой написать о Лунце[614]614
Это письмо не включено в публикацию переписки Слонимского и Горького в Литературном наследстве (Т. 70, М., 1963).
[Закрыть] и в июне 1924 г. написал отцу Лунца в Гамбург: «Вы знаете, чем был для нас Лева, никто из нас никогда не забудет его; для каждого из нас он жив. Но нужно сохранить его живой образ. Поэтому мы решили издать сборник его памяти, куда войдут статьи и воспоминания всех близко знавших Левушку: Замятина, Чуковского, Серапионов и пр… Издание сборника дело ближайшего года»[615]615
Письма к Лунцу и его отцу (кроме оговоренных случаев) цитируются по публикации Г. Керна: Новый журнал. Нью-Йорк, 1966. № № 82, 83.
[Закрыть].
20 июня 1924 г. Е. Полонская, как бы уточняя этот план, писала отцу Лунца: «Мы решили издать осенью две книги, посвященные его памяти: 1. Книгу статей о Леве, в которую войдут статьи Горького, Замятина, Чуковского, Шкловского и всех серапионовых братьев. 2. Книгу, составленную из всех имеющихся на руках произведений Левы, как напечатанных, так и ненапечатанных». 21 июня М. Горький в письме Каверину написал: «Да, Лунца страшно жалко… Необходимо собрать и издать все написанное им»[616]616
М. Горький и советские писатели. Неизданная переписка. Литературное наследство. Т. 70. М., 1963. С. 184.
[Закрыть], а 6 июля он сообщил Федину, что не смог написать о Лунце: «Я уже пробовал сделать это, но – не сумел. Не вышло»[617]617
Там же. С. 472.
[Закрыть]. «Жалко, что вы не можете написать о Лунце, – отвечал ему Федин 16 июля. – Мы собираемся выпустить небольшой сборник статей о нем, чтобы отметить его значение для молодой – „начинающей“ – русской литературы. Ваша статья предназначалась для этого сборника»[618]618
Там же. С. 473.
[Закрыть].
Горький, тем не менее, статью «Памяти Л. Лунца» написал и напечатал ее в альманахе «Беседа», который издавал в Берлине вместе с В. Ф. Ходасевичем («В кружке „Серапионовых братьев“, – писал Горький в этой статье, – Лев Лунц был общим любимцем. Остроумный, дерзкий на словах, он являлся чудесным товарищем, он умел любить <…> Лев Лунц был одним из тех, кто думает о друге больше, чем о себе»[619]619
М. Горький. Памяти Л. Лунца // Беседа. Берлин, 1924. № 5.
[Закрыть]). Горьковская «Беседа» напечатала трагедию Лунца «Вне закона» (№ 1, май – июнь 1923), пьесу «Город Правды» (№ 5, 1924), статью «На Запад!» (№ 3, 1923), но к распространению в СССР «Беседа» была решением Главлита строжайше запрещена[620]620
ЦГАЛИ-СПб. Ф. 31. Оп. 2. Ед. хр. 6. Списки 50, 52.
[Закрыть].
Прошла осень 1924 года, а книга Лунца не вышла, хотя потребность в ней вызывалась не одной только справедливостью. Весной 1925 года, обращаясь к покойному Лунцу, Юрий Тынянов писал: «Милый мой, вы уже год лежите на Гамбургском кладбище, – что осталось от вашей кудрявой, умной головы? – Но вы все-таки живее, чем добрая половина нашей литературы и литературной науки… Как вы нужны со своим верным взглядом, добрый мой друг, при возникновении этой срединной литературы! <…> Как вы нейтрализовали бы срединную литературу, – ваши друзья, серапионы, которых вы так любили, право же, не в состоянии этого сделать. Им некогда, они заняты тем, что сами нейтрализуются»[621]621
Ленинград. 1925. № 22. С. 13.
[Закрыть]. (Через год по существу о том же писал Горькому «Серапион» Груздев: «Героизм разграфлен и образцы героев выставлены как манекены. Всякое же уклонение под запретом (хотя бы пьеса Лунца „Вне закона“), Недаром Серапионы живут не героическим, а ироническим, – это их самозащита, но проживешь ли? Вот что грустно»[622]622
Архив Горького. Т. XI. М., 1966. С. 202.
[Закрыть]).
Между тем, Серапионы еще пытались что-то сделать для Лунца. 30 ноября 1925 года Федин писал Вс. Иванову о планах выпустить второй номер сборника «Серапионовы братья»: «Вот план: выпустить к 1-му февраля (Пятилетие![623]623
В 1926 г. Серапионову Братству исполнялось 5 лет.
[Закрыть]) сборник с участием всех, покойного Лунца в том числе, Серапионов: поэзия, проза, статьи („Пять лет“ – этак „информационно!“, „памяти Лунца“)»[624]624
Т. Иванова. Мои современники, какими я их знала. М., 1984. С. 343.
[Закрыть]. Так, через полтора года идея двух книг – Лунца и о Лунце – свелась к идее публикации материалов Лунца и о нем в составе коллективного сборника Серапионов.
Но и это издание осуществлено не было.
Живя в Питере, Серапионы Федин, Груздев, Слонимский, Тихонов служили ради хлеба насущного по редакционно-издательской части. Осип Мандельштам в письме жене (19 февраля 1926 г.) рассказал о посещениях Ленгиза: «Зашел в комнатку к Федину и Груздеву. Они как раз заполняли бланки с предложениями книг <…> Стараются!»[625]625
О. Мандельштам. Собр. соч. Т. 4. М., 1997. С. 65.
[Закрыть]. В восприятии менее удачливых современников издательские позиции Серапионов казались исключительными. Н. Чуковский вспоминал: «Все важнейшие издательские предприятия в Ленинграде двадцатых годов основывались при участии серапионов и в той или иной мере контролировались ими. Крупнейшими деятелями издательства „Прибой“ были Миша Слонимский и Зоя Гацкевич – к этому времени уже Зоя Никитина, так как она вышла замуж за Серапионова брата Николая Никитина. В Госиздате Серапионы тоже играли немалую роль, и именно благодаря им были созданы и альманах „Ковш“, и журнал „Звезда“. Руководителями „Звезды“ вплоть до 1941 года фактически были Слонимский и Тихонов. Но главной их цитаделью было Издательство писателей в Ленинграде. Возглавлял его Федин, наиболее влиятельными членами полновластного Редакционного совета были Тихонов, Слонимский, Груздев, а бессменным секретарем все та же Зоя Никитина»[626]626
Н. Чуковский. Литературные воспоминания. М., 1989. С. 90.
[Закрыть]. 24 июня 1929 года Федин писал Слонимскому: «Никогда еще за десять лет работы (скажем – за восемь, с момента возникновения Серапионов) не было у нас настолько реальных возможностей для литературной „деятельности“, насколько создались они теперь, никогда еще обстоятельства не благоприятствовали нам так, как сейчас <…> Подумай, ведь издательство действительно наше, мы в нем хозяева, над нами ничего и никого, кроме цензуры, нет. Это ли не благодать? <…> Мы же располагаем совершенной свободой внутри издательства и любая наша фантазия, сегодня родившаяся, завтра может быть осуществлена»[627]627
Отметим, что при публикации этого письма (К. Федин. Собр. соч. Т. 11. М., 1986. С. 135) фразу о цензуре, естественно, опустили; приводится по тексту из архива М. Слонимского: ЦГАЛИ СПб. Ф. 414. Оп. 1. Ед. хр. 54. С. 43–50.
[Закрыть].
И вот при таких возможностях книга Лунца или хотя бы публикация его произведений в альманахе или журнале – не вышли. Может быть, друзья Лунца его забыли? Нет, конечно, его помнили. (Вот только два подтверждения. 25 июня 1928 года Федин писал Слонимскому из Берлина: «Вчера утром, перед отъездом из Гамбурга, был вместе со стариками Лунца на могиле Левы. Старики, конечно, не могут его забыть, очень убиваются, в доме у них – настоящий культ памяти о нем. Они очень понравились мне». Затем Федин подробно описывает надгробие Лунца (даже зарисовывает его), приводит надпись, сделанную на трех языках: по-русски (Левъ Натановичъ Лунцъ. Род. В Петербурге 2 мая 1901–5661, сконч. 9 мая 1924–5684), по-немецки (Dr. Leo Lunz…) и по-еврейски, и последнюю строчку на гранитном обелиске «Наш Левушка». «Очень было тягостно на кладбище, – заканчивает Федин свой рассказ, – и очень несчастны старики»[628]628
Об этом же Федин, уже в стиле следственного протокола, вспоминал в одном из писем 1965 года: «Судьбы писем Горького к Лунцу не знаю и не знаком ни с кем из родственников Лунца. В 1928 году, будучи в Гамбурге, познакомился с его родителями, был у них и вместе с ними – на его могиле. Но впоследствии связь с ними не поддерживалась» (К. Федин. Собр. соч. Т. 11. С. 518).
[Закрыть]. Второе – из статьи М. Слонимского 1929 года: «Лев Лунц был центральной фигурой Серапионов, главным организатором группы. Из произведений Лунца особенное внимание привлекла трагедия „Вне закона“… Эта пьеса, переведенная на многие иностранные языки, вошла в репертуар театров Берлина, Вены, Праги и проч. Рассказы Лунца обнаруживали недюжинный талант»[629]629
Жизнь искусства. 1929. № 11. С. 5.
[Закрыть]).
Почему же Серапионам не удалось издать книгу Лунца в двадцатые годы, которые в послесталинское время воспринимались едва ли не как ренессансные для литературы и искусства?
Дело было только в цензуре. Задолго до литературного погрома 1946 года имя Лунца внесли в черные списки – в этом убеждает проведенное нами расследование. Стало устойчивой традицией, говоря о Лунце, вспоминать прежде всего его статью «Почему мы Серапионовы Братья?» (ее иногда называли декларацией Серапионов, хотя она, разумеется, была выражением лишь личного взгляда Лунца на литературу[630]630
Некоторые Серапионы считали в послевоенную пору, что все нападки на них спровоцированы этой статьей Лунца, и Федин в сердцах назвал ее «пресловутой» (К. Федин. Собр. соч. Т. 11. М., 1986. С. 518).
[Закрыть]). Эту статью Лунц написал вместо автобиографии, заказанной ему, как и всем Серапионам, петроградским журналом «Литературные записки».
Первоначально этот журнал назывался «Летопись Дома литераторов»[631]631
Отметим, что в воспоминаниях Н. Чуковского этот журнал именуется «Вестником Дома литераторов» и аттестуется как «орган контрреволюционной обывательщины» (Н. Чуковский. Литературные воспоминания. С. 78).
[Закрыть]. Его редактором был журналист Б. И. Харитон, отец непременной участницы всех заседаний Серапионов Л. Б. Харитон и будущего создателя ядерного оружия в СССР академика Ю. Б. Харитона. Очень информативный двухнедельник, не допускавший прямых антисоветских высказываний, журнал «Летопись Дома литераторов» был запрещен на заседании Оргбюро ЦК РКП(б) 3 марта 1922 г. (постановление подписано Молотовым); одновременно было запрещено регистрировать новые журналы без санкции Москвы[632]632
ЦГАЛИ-СПб. Ф. 31 Оп. 2. Ед. хр. 4. Л. 4.
[Закрыть]. Однако цензуру удалось провести. Б. И. Харитон подал заявку на издание нового журнала «Литературные записки», и 5 апреля 1922 г. Политотдел Госиздата (тогдашняя центральная цензура в Москве) сообщил, что с его стороны препятствий к изданию нового журнала не встречается[633]633
Там же. Л. 7.
[Закрыть]. (Заметим, что 25 марта 1922 г. было разрешено выпускать еженедельный журнал Серапионовых братьев под редакцией К. Федина[634]634
Там же. Л. 5.
[Закрыть] – но это издание не состоялось).
Уже 2 июня 1922 г. первый номер «Литературных записок» был отправлен в Москву[635]635
Там же. Л. 23.
[Закрыть]; следом вышел второй, затем – третий номер, значительная часть которого была посвящена Серапионам. Статью Лунца редакция подвергла аккуратной идеологической правке, опустив наиболее резвые выражения (Так, были исправлены фразы Лунца «Слишком долго и мучительно истязала русскую литературу общественная и политическая критика» и «Некоммунистический рассказ может быть гениальным, а коммунистический рассказ – бездарным»; опущены слова «„Бесы“ лучше романов Чернышевского» и т. д. По беловому автографу статья Лунца напечатана полностью лишь в 1995 году[636]636
Вопросы литературы. 1995. Вып. IV. С. 320–325.
[Закрыть]). Однако эта правка журнал не спасла. 8 августа 1922 г. Политотдел Госиздата предписал своему петроградскому отделению: «По постановлению особой Комиссии предлагается закрыть журнал „Литературные записки“, не давая возможности его редакторам и сотрудникам создавать новые журналы»[637]637
ЦГАЛИ-СПБ. Ф. 31. Оп. 2. Ед. хр. 4. Л. 59.
[Закрыть]. Власти, как видим, учли опыт реанимации «Летописи Дома литераторов».
Это постановление пришло в Петроград 11 августа, а днем раньше – 10-го – Петроградский политотдел Госиздата легкомысленно разрешил к печати подготовленный редакцией четвертый номер «Литературных записок»[638]638
Там же. Л. 75.
[Закрыть]. Номеру этому (а в нем должна была появиться рецензия Лунца на роман Ильи Эренбурга «Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников»[639]639
Сообщено А. Л. Дмитренко, у которого хранится верстка этого номера.
[Закрыть]), понятно, выйти не дали, а Б. И. Харитону на время спастись удалось – он был выслан из России и обосновался в Риге, издавал там газету, а в 1940 году после оккупации Латвии советскими войсками его депортировали в Сибирь, где он и погиб в 1941 г.
24 декабря 1922 года в Главлит (новая цензурная контора вместо упраздненного в сентябре 1922 г. Политотдела Госиздата) была препровождена заявка Серапионовых Братьев и издательства «Петроград» на выпуск двухнедельного журнала «Огоньки», поддержанная Петргублитом[640]640
ЦГАЛИ-СПб. Ф. 31. Оп. 2. Ед. хр. 4. Л. 176.
[Закрыть], но и этому плану реализоваться не дали.
Публикация Серапионовых Братьев в «Литературных записках» (и особенно статья Лунца) вызвала немало откликов; наиболее обстоятельный – в литературном еженедельнике «Московский понедельник» (на трех его больших полосах – четвертую занимала реклама – печатались не только пролетарские авторы, но и О. Мандельштам, И. Эренбург, О. Форш, Серапионы К. Федин, М. Слонимский, Н. Тихонов, Н. Никитин). Автором статьи «Серапионовы братья» был П. И. Лебедев-Полянский, главный редактор «Московского понедельника» и по совместительству глава тогдашнего цензурного ведомства. Он дружески предостерегал Серапионов от занятий публицистикой, критикой, теорией, ссылаясь на опыт М. Горького, который «расходится с жизнью, пытаясь быть публицистом». Пылкий Лунц ответил на эту «заботу» статьей «Об идеологии и публицистике», в которой без обиняков говорил, что удерживая писателей от политической публицистики, власти – гласно и негласно – хотят, чтобы они занимались публицистикой в художественном творчестве: «Тов. Полянский бессознательно требует этого… Могу успокоить его: мы публицистами не станем».
Статья Лунца пришла в редакцию «Московского понедельника», когда изменилось не только название газеты (с № 16 ее переименовали в «Новости»), но отчасти и ее профиль (первую полосу теперь занимала текущая политинформация). Лебедев-Полянский опубликовал статью Лунца в № 3 (18) от 23 октября 1922 г. под рубрикой «Дискуссия» с редакционным примечанием: «Редакция охотно дает место данной статье. Тем более, что автор думает, что никто ее в России не напечатает. Ответ по существу вопроса будет дан в одном из ближайших номеров». Этот шаг оказался для газеты опрометчивым. Хотя в № 5 (20) и напечатали обещанный Лунцу ответ «по существу» (Б. Арватов «Серапионовцы и утилитаризм»), в котором Серапионы обозваны «буржуазными художниками, обслуживателями мелкобуржуазной городской интеллигенции», газету это не спасло. Следующий, шестой, номер «Новостей» оказался последним – газету закрыли.
В 1923 году имя Льва Лунца постоянно упоминалось в списке авторского коллектива петроградского журнала «Книга и революция». Журнал фактически редактировал Константин Федин, хотя официально кроме него значилось еще два редактора – журналист В. А. Быстрянский (по совместительству зав. Политотделом Петрогиза, т. е. глава цензуры в Питере[641]641
В. А. Быстрянский (Ватин; 1886–1940) сотрудничал в «Известиях» и «Петроградской правде». 14 ноября 1919 г. К. И. Чуковский записал рассказ М. Горького о Быстрянском: «Эт-то, понимаете, „человек из подполья“, – из подполья Достоевского. Сидит, молчит – обиженно и тяжело. А потом как заговорит, а у самого за ушами немыто и подошвы толстые, вот такие! И всегда он обижен, сердит, надут – на кого неизвестно» (К. Чуковский. Дневник 1901–1929. М., 1991, С. 123–124). Редактор запрещенных цензурой петроградских журналов «Экономист» и «Утренники» Д. А. Лутохин вспоминал, как Быстрянский выговаривал ему: «Не нужно касаться политики» (Архив русской революции. Т. XII. Берлин, 1923. С. 165).
[Закрыть]) и директор Госиздата в Питере, зять Зиновьева поэт И. И. Ионов. В 1923 году «Книга и революция» напечатала рецензию Лунца на сборник рассказов Вс. Иванова «Седьмой Берег» (№ 1(25)) и несколько откликов на пьесу Лунца «Бертран де Борн».
Четвертый номер за 1923 год оказался для «Книги и революции» последним.
Наверное, журнал закрыли не столько за восторженные слова о Лунце, сколько за то, что номер открывался большой и сугубо положительной статьей Р. Арского о книгах Л. Д. Троцкого (такие вещи правящий страной триумвират – Сталин, Зиновьев, Каменев – считал недопустимым). Между тем, Серапионы (как, впрочем, и Пильняк, и Пастернак, и Маяковский, и Есенин, и Клюев) не могли не ценить серьезного к ним отношения легендарного председателя Реввоенсовета, чей художественный вкус и критический арсенал были богаче двухцветной палитры Главлита. Как бы продолжая мысль Лунца из его послесловия к «Бертрану де Борну» (1922 г.): «Я написал свою пьесу во время великой революции, и только потому, что я жил в революцию, мог написать ее»[642]642
Л. Лунц. Вне закона. СПб., 1994. С. 142.
[Закрыть], Троцкий в том же 1922 году писал о Серапионах: «Именно потому, что краткую свою родословную они ведут от революции, у них, по крайней мере у некоторых, есть как бы внутренняя потребность отодвинуться от революции и обеспечить от ее общественных притязаний свободу своего творчества. Они как бы впервые почувствовали, что искусство имеет свои права»[643]643
Л. Троцкий. Литература и революция. М., 1991. С. 64.
[Закрыть]. Впрочем, тогда, в пору революционного прилива, если пользоваться его более поздним выражением, Троцкий предупреждал Серапионов: «Привлекательность, свежесть, значительность молодых – вся от революции, к которой они прикоснулись. Если это отнять, на свете станет несколькими чириковыми больше – и только»[644]644
Там же. С. 69.
[Закрыть]; лишь 13 лет спустя в изгнании, в пору «отлива революции», он напишет: «Фальшь и невежество нынешнего „советского“ бонапартизма исключают возможность какого бы то ни было художественного творчества, первым условием которого является искренность»[645]645
Л. Троцкий. Дневники и письма. М., 1994. С. 97.
[Закрыть].
Льву Лунцу – в отличие от значительно переживших его остальных Серапионов – не пришлось с этим столкнуться в те четыре года, что были отведены ему для работы; он был так молод, что мог писать, не думая о последствиях, писать так, как хотел. Однако, когда дело доходило до выхода его сочинений к читателю и зрителю России, и в 1923 году власть репрессивно-идеологического аппарата давала о себе знать уже отчетливо.
Пьесу «Вне закона», написанную Лунцем в 1920 году, напечатать в России вообще не удалось. В ноябре 1922 года Лунц предпринимает попытки напечатать «Вне закона» и только что законченную трагедию «Бертран де Борн» по-русски за границей. 9 ноября он писал Горькому в Германию: «Я на днях высылаю Эренбургу обе мои трагедии для отдельной книжки. Если ему не подойдут, он Вам передаст их. Надеюсь, Вы не рассердитесь и поможете пристроить их где-нибудь в Берлине»[646]646
Неизвестный Горький. М., 1994. С. 145. Отметим, что в ноябре 1922 г. реанимировались надежды И. Эренбурга на продолжение издания в Берлине для России журнала «Вешь», единственного органа, редактором которого он был и где он мог бы печатать Лунца, но возобновление «Вещи» не состоялось (см. нашу статью: Эренбург. «Вещь». Маяковский // Вопросы литературы. 1992. Вып. III. С. 299–311); издательство «Геликон», с которым близко был связан Эренбург в Берлине, от издания Лунца, по-видимому, вынуждено было отказаться.
[Закрыть]. В декабре на тех же условиях пьесы были посланы Лунцем в Берлин Виктору Шкловскому; и то же – ничего не получилось с изданием. В начале 1923 года снова замаячила возможность напечатать «Вне закона» в России. 26 февраля 1923 г. Лунц сообщал Горькому: «Мы, серапионы, составляем сейчас (второй – Б.Ф.) альманах и я не знаю, могу ли я напечатать там „Вне закона“. Очень бы хотелось в Серапионовском альманахе»[647]647
Неизвестный Горький. М., 1994. С. 148.
[Закрыть]. Но второй альманах Серапионов не вышел, и в итоге «Вне закона» появилась в начавшей издаваться Горьким берлинской «Беседе» (№ 1, 1923) с редакционным примечанием: «Принята к постановке в Государственном Александринском театре в Петербурге»[648]648
За публикацией пьесы в «Беседе» последовали переводы ее на иностранные языки. 4 декабря 1924 года Н. Н. Берберова писала О. И. Ресневич-Синьорелли: «„Вне закона“ переведено на немецкий и чешский языки и сейчас где-то идет – не то в Праге, не то в другом месте» (In memoriam. Исторический сборник памяти А. И. Добкина. Спб.; Париж, 2000. С. 291). Однако иноязычные публикации и постановки пьесы Лунца – за пределами нашей темы.
[Закрыть].
Сценическая судьба пьесы «Вне закона» на родине ее автора отразилась в трех информационных блоках – в письмах Лунцу его друзей, в тогдашней прессе и, наконец, в архивных документах театра и цензуры.
Вот что стало известно больному Лунцу из писем, которые посылала ему в Гамбург Лидия Харитон. 17 июня 1923 г.: «В Александринском началась работа по „Вне закона“. Декорации заказаны Анненкову[649]649
Художник Юрий Павлович Анненков (1887–1974) в книге мемуаров «Дневник моих встреч. Цикл трагедий» несколько раз мельком упоминает имя Лунца, но эту запрещенную работу, видимо, запамятовал.
[Закрыть]. Так говорят». 21 июля: «На премьеру „Вне закона“ – приезжайте к нам». 31 августа: «Актеатры открываются 1-го октября, так что особенно торопиться Вам нечего». 20 октября: «Писать скоро выучитесь, и тогда напишете свои пьесы так, чтобы их в последний момент не запрещали. Были готовы эскизы Анненкова, Вивьен[650]650
Народный артист СССР Леонид Сергеевич Вивьен (1887–1966) – впоследствии главный режиссер Государственного Академического театра драмы им. А. С. Пушкина.
[Закрыть] разработал роль, Тиме[651]651
Народная артистка РСФСР Елизавета Ивановна Тиме – ведущая актриса Александринского театра.
[Закрыть] должна была играть Клару – и все рухнуло. Эскузович[652]652
Иван Васильевич Эскузович (1882–1942) – в 1924–1928 годах управляющий государственными академическими театрами Москвы и Ленинграда; лицо, близкое к наркому просвещения А. В. Луначарскому.
[Закрыть] ездил в Москву – не помогло».
О запрещении спектакля писали Лунцу многие. Евгений Замятин 13 ноября: «Обидно, что „Вне закона“ – оказалась вне закона: хорошая пьеса, дай Бог здоровья автору»; Елизавета Полонская 29 декабря: «Здесь все огорчены снятием „Вне закона“. Особенно Вивьен, который говорит, что всю жизнь мечтал о такой роли»[653]653
Скорей всего, об этом Е. Г. Полонская могла слышать от жившего вместе с ней ее брата театроведа и переводчика А. Г. Мовшенсона, хорошо знавшего мир тогдашнего питерского театра.
[Закрыть]; художница Валентина Ходасевич 1 февраля 1924 года: «Хотела бы участвовать в несостоявшейся постановке вместо Юрия Анненкова – „Вне закона“ гениальная пьеса».
