Текст книги "Судьбы Серапионов"

Автор книги: Борис Фрезинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 41 страниц)

Я пишу стихи.

Ел. Полонская.

ИЛЬЯ ГРУЗДЕВ

1. О себе.

Писать «о себе» становится модой. Молчать о себе никогда, вероятно, модой не станет. Тем важнее было бы уметь промолчать.

Я не сумел.

2. О Ник. Никитине.

Никитина нет в Петрограде, и редакция просит меня сообщить что-нибудь о нем.

Но я даже не знаю точно, в каком году родился Никитин.

Для меня он родился осенью 1920 г., когда в студии Дома Искусств прочел нам свой «Кол».

Илья Груздев.

ЛЕВ ЛУНЦ

Я родился в 1902 году в Петербурге. В 1922 г. кончил Университет. Оставлен при нем по кафедре западноевропейских литератур. Написал трагедию «Вне закона».

Вот и все. Глупо писать автобиографию, не напечатав своих произведений. А лирических жизнеописаний с претензиями на остроумие – я не люблю. И не лучше ли будет, если я, вместо того, чтобы говорить о себе, напишу о братстве?

Почему мы Серапионовы Братья?

1.

«Серапионовы братья» – роман Гофмана. Значит, мы пишем под Гофмана, значит, мы школа Гофмана?

Этот вывод делает всякий, услышавший о нас. И он же, прочитав наш сборник или отдельные рассказы братьев, – недоумевает: «Что у них от Гофмана? Ведь, вообще, единой школы, единого направления нет у них. Каждый пишет по-своему».

Да, это так. Мы не школа, не направление, не студия подражания Гофману.

И поэтому-то мы назвались Серапионовыми Братьями.

Лотар издевается над Отмаром: – «Не постановить ли нам, о чем можно и о чем нельзя будет говорить? Не заставить ли нам каждого рассказать непременно три острых анекдота или определить неизменный салат из сардинок для ужина? Этим мы погрузимся в такое море филистерства, какое может процветать только в клубах. Неужели ты не понимаешь, что всякое определенное условие влечет за собой принуждение и скуку, в которых тонет удовольствие…»

Мы назвались Серапионовыми Братьями потому, что не хотим принуждения и скуки, не хотим, чтобы все писали одинаково. Хотя бы и в подражание Гофману.

У каждого из нас свое лицо и свои литературные вкусы. У каждого из нас можно найти следы самых различных литературных влияний. «У каждого свой барабан», – сказал Никитин на первом нашем собрании.

Но ведь и гофмановские шесть братьев не близнецы, не солдатская шеренга по росту. Сильвестр, тихий и скромный, молчаливый, а Винцент, бешеный, неудержимый, непостоянный, шипучий. Лотар – упрямый ворчун, брюзга, спорщик, и Киприан – задумчивый мистик. Отмар – злой насмешник, и, наконец, Теодор, хозяин, нежный отец и друг своих братьев, неслышно руководящий этим диким кружком, зажигающий и тушащий споры.

А споров так много! Шесть Серапионовых Братьев тоже не школа и не направление. Они нападают друг на друга, вечно не согласны друг с другом. «Нет, это, наконец, невыносимо!» – встречает Лотар рассказ Теодора и обрушивается на бедного автора с градом самых жестоких обвинений. И так каждое собрание, после каждого рассказа. Замечательно, что братья спорят и о технике, хотя теперешние «хранители традиций русской литературы» и утверждают, что техника дается свыше и говорить о ней нельзя. Нет, мы тоже спорим друг с другом, не согласны друг с другом, и поэтому мы назвались Серапионовыми Братьями.

В феврале 1921 года, в период величайших регламентаций, регистраций и казарменного упорядочения, когда всем был дан один железный устав, – мы решили собираться без уставов и председателей, без выборов и голосований. Вместе с Теодором, Отмаром и Киприаном мы верили, что «характер будущих собраний обрисуется сам собой, и дали обет быть верными до конца уставу пустынника Серапиона».

2.

А устав этот, вот он.

Граф П. объявил себя пустынником Серапионом, тем самым, что жил при императоре Деции. Он ушел в лес, там выстроил себе хижину вдали от изумленного света. Но он не был одинок. Вчера его посетил Ариосто, сегодня он беседовал с Данте. Так прожил безумный поэт до глубокой старости, смеясь над умными людьми, которые пытались убедить его, что он граф П. Он верил своим виденьям… нет, не так говорю я: для него они были не виденьями, а истиной.

Мы верим в реальность своих вымышленных героев и вымышленных событий. Жил Гофман, человек, но жил и Щелкунчик, кукла, жил своей особой, но тоже настоящей жизнью.

Это не ново. Какой самый захудалый, самый низколобый публицист не писал о живой литературе, о реальности произведений искусства?

Что ж! Мы не выступаем с новыми лозунгами, не публикуем манифестов и программ. Но для нас старая истина имеет великий практический смысл, непонятный или забытый, особенно у нас в России.

Русская литература удивительно чинна, чопорна – однообразна. Нам разрешается писать рассказы, романы и нудные драмы, – в старом ли, в новом ли стиле, – но непременно бытовые и непременно на современные темы. Авантюрный роман есть явление вредное; классическая и романтическая трагедия – архаизм или стилизация; бульварная повесть безнравственна. Поэтому: Александр Дюма (отец) – макулатура; Гофман и Стивенсон – писатели для детей; «Нос» Гоголя – пустячок, извинительный нашему «почтенному бытописателю и сердцеведу».

А мы считаем, что наш гениальный патрон, творец невероятного и неправдоподобного, равен Толстому и Бальзаку; что Стивенсон, автор разбойничьих романов, – великий писатель; и что Дюма – классик, подобно Достоевскому.

Это не значит, что мы признаем только Гофмана, только Стивенсона. Почти все наши братья как раз бытовики. Но они знают, что и другое возможно. Произведение искусства может отражать эпоху, но может и не отражать, от этого оно хуже не станет. И вот Всев. Иванов, твердый бытовик, описывающий революционную, тяжелую и кровавую деревню, признает Каверина, автора бестолковых романтических новелл. А моя ультраромантическая трагедия уживается с благородной старинной лирикой Федина.

Потому что мы требуем одного: произведение должно быть органичным, реальным, жить своей особой жизнью.

Своей особой жизнью. Не быть копией с натуры, а жить наравне с природой. Мы говорим: «Щелкунчик» Гофмана ближе к «Челкашу» Горького, чем этот литературный босяк к босяку живому. Потому что и Щелкунчик, и Челкаш выдуманы, созданы художником, только разные перья рисовали их.

3.

И еще один великий практический смысл открывает нам устав пустынника Серапиона.

Мы собрались в дни революционные, в дни мощного политического напряжения – «Кто не с нами, тот против нас!» – говорят нам справа и слева: – «С кем же вы, Серапионовы Братья? С коммунистами или против коммунистов? За революцию или против революции?».

С кем же мы, Серапионовы Братья?

Мы с пустынником Серапионом.

Значит, ни с кем. Значит – болото. Значит – эстетствующая интеллигенция, без идеологии, без убеждений, наша хата с краю…

Нет.

У каждого из нас есть идеология, есть политические убеждения, каждый хату свою в свой цвет красит. Так в жизни. И так в рассказах, повестях, драмах. Мы же вместе, мы – братство, требуем одного: чтобы голос не был фальшив. Чтоб мы верили в реальность произведения, какого бы цвета оно ни было.

Слишком долго и мучительно истязала русскую литературу общественная и политическая критика. Пора сказать, что «Бесы» лучше романов Чернышевского. Что некоммунистический рассказ может быть гениальным, а коммунистический – бездарным. И нам все равно, с кем был Блок-поэт, автор «Двенадцати», Бунин-писатель, автор «Господина из Сан-Франциско».

С кем же мы, Серапионовы Братья?

Мы с пустынником Серапионом. Мы верим, что литературные химеры особая реальность, и мы не хотим утилитаризма. Мы пишем не для пропаганды. Искусство реально, как сама жизнь. И как сама жизнь, оно без цели и без смысла: существует, потому что не может не существовать.

4.

Братья!

К вам мое последнее слово.

Есть еще нечто, что объединяет нас, чего не докажешь и не объяснишь, – наша братская любовь.

Мы не сочлены одного клуба, не коллеги, не товарищи, а —

– братья!

Каждый из нас дорог другому, как писатель и человек. В великое время, в великом городе, мы нашли друг друга – авантюристы, интеллигенты и просто люди, – как находят друг друга братья. Кровь моя говорила мне: «вот твой брат!» И кровь твоя говорила тебе: «вот твой брат!» И нет той силы в мире, которая разрушит единство крови, разорвет союз родных братьев.

И теперь, когда фанатики-политиканы и подслеповатые критики справа и слева разжигают в нас рознь, бьют в наши идеологические расхождения и кричат: «Разойдитесь по партиям!» – мы не ответим им. Потому что один брат может молиться Богу, а другой Дьяволу, но братьями они останутся. И никому в мире не разорвать единства крови родных братьев.

Мы не товарищи, а —

– Братья!

Лев Лунц.

(Курсивом в статье Лунца по беловой рукописи набрано не напечатанное в журнале – см.: Вопросы литературы. 1995. № 4. С. 321–325).

II. Из книги «Писатели. Автобиографии современников»[**]**
  Под редакцией Вл. Лидина. (Кн-вo «Современные проблемы» Н. А. Столляр – Москва 1926).


[Закрыть]

МИХАИЛ МИХАЙЛОВИЧ ЗОЩЕНКО

Я родился в Полтаве в 1895 г. Мой отец – художник. Из дворян.

В 1913 году я окончил классическую гимназию и поступил на юридический факультет Петербургского университета.

Курса не кончил. В 1915 г. ушел добровольцем на фронт. Был ранен и отравлен газами. Получил порок сердца. Чин имел штабс-капитана.

В 1918 г. пошел добровольцем в Красную армию.

В 1919 г. вернулся в первобытное состояние.

В 1921 г. занялся литературой.

Первый мой рассказ напечатан в 1921 г. в «Петербургском альманахе».

Михаил Зощенко.

Ленинград, 1924.

ВСЕВОЛОД ВЯЧЕСЛАВОВИЧ ИВАНОВ

Родился в поселке Лебяжьем, Семипалатинской области, на краю Киргизской степи – у Иртыша. Мать Ирина Семеновна Савицкая, родом из ссыльно-каторжан польских конфедератов, позднее смешавшихся с киргизами. Отсюда мое инородческое, да и у всех сибирских казаков много монгольского. Отец, Вячеслав Алексеевич, «незаконнорожденный» сын туркестанского генерал-губернатора (фамилию заимствовал, кажется, Кауфман) от экономки Дарьи Бундовой. Отец воспитывался в приюте, оттуда бежал и стал приисковым рабочим. Позднее он самоучкой сдал на сельского учителя, – он знал семь восточных языков, но его судьба неудачна и случайно – молодого совсем, его убил брат мой, Палладий.

Год рождения моего – 95 или 96, точно не помню.

Учился в сельской школе, – оттуда бежал с цирком. Сначала работал на турниках, а позднее был барьерным клоуном. Кормили меня очень плохо и цирк мне надоел. Я упросил дядю, подрядчика Петрова, определить меня в сельскохозяйственную школу. Мне нравилась блестящая форма с медными пуговицами и то, что учеников в городе называли «козлами» за озорство. Озорничать мне пришлось недолго, и школу я бросил через год. Тогда дядя сунул меня сначала в приказчики (мы ездили менять мануфактуру на масло в киргизскую степь), а дальше в типографию. Здесь мне понравилось больше и с летними перерывами, – я был наборщиком с 1912 по 1918 г.

Летом я ездил с цирками, был «факиром и дервишем» Бен-Али-Бей, шпагоглотателем, клоуном и куплетистом; служил в шантане, в маленьких труппах, или просто бродил пешком не из любопытства, а со скуки.

Читал много, подряд от Дюма до Спенсера и от Сонника до Толстого. Книги никогда на меня большого влияния не имели и читал я их тоже со скуки, так как водки не пил (я видел, как мучилась мать и вся семья от пьянства отца и 8-ми лет дал зарок не пить и не курить; зарок я нес до 1919 года), женщин я боялся.

Первый рассказ написал осенью 16-го года, и он был напечатан в газете «Приишимье» в г. Петропавловске, Акмолинской области. Я решил, что если меня напечатали в газете, то напечатают и в толстом журнале: следующий рассказ я послал в «Летопись» Горькому. Послал и стал ждать славы. Самый счастливый день в моей жизни был через две недели, когда в грязный, длинный и темный подвал типографии пришел почтальон и подал мне письмо. Вся типография собралась читать письмо Горького. Все после этого письма решили, что я великий человек, и управляющий тоже согласился с этим и выдал нам десять рублей аванса на «вспрыскивание». Друзья мои перепились, а я сидел среди них трезвый – и чувствовал себя пьянее их.

Тогда я в две недели подряд написал двадцать рассказов и некоторые послал Горькому. А он мне написал, что это плохо и надо учиться и читать. Учиться я не умел, но начал, и не писал два года. В эти два года я прочел столь много книг, сколько я не прочту, наверное, во всю дальнейшую жизнь. Только ничего не читал по общественным вопросам, и когда началась революция 17-го года, я не понимал разницы между с.-р. и с.-д. Я сразу записался в обе партии.

Я просветился быстро, стал секретарем Комитета Общественной безопасности – и пошло.

Про литературу я забыл, говорил больше всякие речи, писал статьи и позднее защищал Омск – в красной гвардии – от наступающих чехов. Мне казалось тогда, что прерывают человеческое счастье и стыдно бежать от них в степь.

А бегать пришлось долго, и всю колчаковщину я жил под мыслью – придут сейчас, узнают и убьют. Сов. Россия чудилась мне раем, и из Сибири я не бежал в Сов. Россию не от трусости, а оттого, что никогда не бывал дальше Самары. Тяжело одному идти в незнакомые места.

О жизни своей тогда я написал уже много и не хочется повторять.

В конце 20-го года в Петербург мне помог перебраться Горький. Здесь вначале я едва не умер с голоду (Горький находился в Москве, и я приехал в пустой для меня город), потом Алексей Максимович кормил меня в Доме Ученых. Я тогда был робкий, а он густым басом, как его усы, говорил: «Вы не думайте, вам надо хорошо питаться. Ешьте». Я в хороших людей не верю, – мне кажется, они притворяются из презрения к человеку, – а Горький перепутал многие мои мысли.

Книг я написал много, и думается – будто писателем быть не весело. Обыкновенные люди живут лучше, и радости их проще и обильнее. Впрочем, я многим доволен и когда думаю – на кого жаловаться и о чем жалеть – я ничего не могу подобрать.

Всеволод Иванов.

Москва, 18 февраля, 1924.

ВЕНИАМИН АЛЕКСАНДРОВИЧ КАВЕРИН

Я родился в 1902 году и до сих пор не успел сделать себе приличной для русского писателя биографии. Я не стрелялся, не вешался и ни разу не сходил с ума. Мой прапрадед, прадед, дед и отец были музыкантами и отлично играли на скрипке. До пятнадцати лет я следовал их примеру, потом начал писать прескверные стихи и тем самым нарушил многовековую традицию. В конце 1920 года я приехал в Петроград, послал Горькому первый рассказ «Одиннадцатая аксиома». Тогда же появился «Орден Серапионовых братьев»; Горькому и Серапионам я в значительной степени обязан всей моей литературой работой.

Года два я писал фантастические рассказы («Мастера и подмастерья», изд. «Круг» 1923 г., «Бочка», «Русский современник» № 2); потом перешел на материал реальный: «Большая игра» в «Литературной мысли» № 3; роман «Конец хазы» в альманахе «Ковш» Госиздата № 1.

Одно время я интересовался восточными языками и в 1923 году окончил Институт восточных языков в Ленинграде; впрочем, по моей основной профессии я – историк литературы; недавно окончил Университет и избран научным сотрудником по кафедре русской литературы.

8 мая 1924 года умер мой лучший друг и единомышленник, Лев Лунц; он думал, что словесный орнамент отжил своей век; он был предан работе создания сюжетной прозы, но умер 22-х лет и не успел развернуть своего дела.

Я хочу продолжить эту работу и думаю, что только в сложной конкретности сюжета, построенного на мощных обобщениях современности, можно искать выхода из того тупика, в котором очутилась теперь русская проза.

В. Каверин.

Ленинград, 1924.

ЛЕВ НАТАНОВИЧ ЛУНЦ

Лев Натанович Лунц родился 2 мая 1901 года в Петербурге. В 1918 году он окончил 1-ую гимназию, в 1922 году Университет, при котором был оставлен, как талантливый исследователь, при кафедре западноевропейских литератур.

Писать начал с 18 лет и сразу же заявил себя непримиримым западником.

В противовес бесформенному бытописанию и статическому психологизму, он провозгласил задачей современной литературы мысль и динамику.

Лозунг «На Запад!», брошенный им, имел под собой глубокое основание; по мысли Лунца сюжетное искусство Запада в соединении с русским материалом должно создать новую прозу.

Вся недолговременная и так неожиданно оборвавшаяся литературная деятельность Лунца была тесно связана с кружком «Серапионовы братья». Он был одним из создателей его. И до последнего дня своей жизни, прикованный к больничной койке, умирающий, он не забывал ни одного из своих друзей, которых горячо любил и с которыми считал себя связанным братской связью.

Первые произведения Лунца обратили на себя внимание М. Горького и Евг. Замятина.

Его трагедии «Вне закона» и «Бертран де Борн» имели большой и заслуженный успех не только в литературных кругах Москвы и Петрограда. «Вне закона», – напечатанная в первом номере берлинского журнала «Беседа» (под ред. Горького), была переведена на многие языки, вошла в репертуар театров Берлина, Вены, Праги и т. д, была издана отдельно в Берлине на немецком языке. В пределах России она не была перепечатана и шла только в Одессе и в Тифлисе (на грузинском яз.).

Верный своему лозунгу, Лунц и в своих пьесах протестовал против литературщины и психологистики, завоевавшей обедневшую русскую драматургию, и звал к высокой патетической трагедии, полной движения и силы.

Он считал, что этот вид драмы более всего соответствует нашей героической эпохе.

Им еще написаны «Обезьяны идут» («Веселый альманах», изд. «Круг»), «Город Правды» («Беседа» № 4).

Одновременно с работой для театра Лунц неустанно ищет свой путь в прозе.

От мастерского юмористического рассказа («Исходящая» – напечатанного в журнале «Россия») он доходит до полу-фантастической повести о двух друзьях, попавших в Вавилон, прямолинейный город, живший века за стенами еврейской синагоги («Родина»); рядом с библейской стилизацией пишет увлекательный роман о городе вещей, живущих мимо человека.

Из статей Лунца, вызвавших в печати оживленную полемику, наиболее значительны: «Почему мы Серапионовы братья» (Лит. Зап. № 3), «На Запад!» («Беседа» № 2), «О публицистике и идеологии» (в «Московском Понедельнике», 1922).

Чрезмерное умственное напряжение при полуголодном петербургском существовании подорвало здоровье Лунца. Он слег и в мае 1923 г., уже больной, уехал в Гамбург, где жили его родители.

Воспаление мозга на год приковало его к больничной койке. Он всегда был полон жизни, и жизнерадостность не покинула его и в болезни: письма и юморески, которые он присылал своим друзьям, показывают необыкновенное мужество осужденного на смерть молодого писателя.

Он умер 8 мая 1924 г. в Гамбурге.

____________

Эта заметка написана для сборника одним из ближайших друзей покойного Л. Лунца (прим. редактора сборника).

Отправив 2 сентября 1924 г. составителю сборника В. Г. Лидину свою автобиографию, В. А. Каверин писал ему через неделю: «Теперь посылаю биографию Лунца; карточка его будет через 2–3 дня – негатив разбился и приходится снимать снова с карточки. Слонимский говорил, что сборник будет печататься здесь: если можно, напишите мне и я передам здесь кому-либо карточку Лунца» (РГАЛИ. Ф. 3102. Оп. 1. Ед. хр. 561. Л. 2). Таким образом, автором биографии Лунца является В. А. Каверин. Сборник автобиографий под редакцией Лидина отпечатан в Москве.

НИКОЛАЙ НИКОЛАЕВИЧ НИКИТИН

Родился в 1897 г. на Севере. Детство и юность провел тоже на Севере. Олонка была мне нянькой, учила меня, малыша, своим сказкам, пела духовные стихи. Звали её Дарьей. В детстве приятелями были Илюшка и Петя – ребята нашего дворника – архангельские ребята. Жили мы тогда в Питере на Питерской стороне, у Зоологии, отдельным домом, у Красных бань. Ныне этот дом сломан. По летам живали в Новгородской губернии и на реке Тосне, где я купал лошадей. Бабка со стороны матери, Настасья – стариннейшая питерская старожилка, знала все питерские купеческие сплетни, учила меня рисовать волков. Другая бабка – по отцу – Ирина – любила говорить о барине и о «крепости», сама была крепостной, выкуплена была дедом только перед замужеством.

Учился я в 3 реальном училище. С 5-го класса стал плохо заниматься, «хулиганил». Но ни в одном классе не оставался. Потом поступил в университет. Потом война. Потом революция. Об этом долго писать. Тут всему научился. В литературу вступил в 1922 году. «Кол» – написал и тут впервые познакомился с Горьким. Его слов никогда не забуду. Необыкновенный человек. Мастерству-ремеслу учил меня Замятин. Все начало пришло с Серапионами.

Ник. Никитин.

Ленинград, 1924.

МИХАИЛ ЛЕОНИДОВИЧ СЛОНИМСКИЙ

Родился я 20 июля 1897 года, в Павловске. Отец – литератор, член редакции журнала «Вестник Европы». Мать – сестра проф. С. А. Венгерова. Детство мое прошло в кругу литературном и музыкальном (старший брат – пианист).

В 1914 г. кончил ускоренным выпуском Маринскую гимназию и ушел добровольцем на фронт. На фронте переболел холерой, у Рожан (за Наревом) был ранен, вылечился, провел отступление от деревни Единорожец (Лодзинской губ. в 7 верстах от германской границы) до Молодечно (Полесье).

Революцию встретил в Петербурге солдатом 6-го саперного полка. Полк восстал 27-го февраля утром (через полчаса после волнения; казармы помещались рядом с нашими). Больше половины офицеров в полку было убито.

От солдатской службы освобожден был в 1918 г. Дальше – перемена служб и должностей, голод, сыпной тиф. Работал в университете.

Писать начал в 1917 году (военные обзоры в прифронтовых газетах). До того однажды только (в начале 1914 г.) напечатал какую-то мелочь в «Н. Сатириконе».

С основания «Дома Искусств» в Петербурге ходил туда – на лекции Замятина, Чуковского, Виктора Шкловского. В 1919 году – первая встреча с М. Горьким.

В «Доме Искусств» сошелся с Зощенко, Лунцем, Никитиным, Груздевым, Полонской, Вл. Познером. Решили собираться и читать друг другу написанное. Отсюда – «Серапионовы Братья», где вскоре появились К. Федин, В. Каверин, Вс. Иванов, Ник. Тихонов. Собирались у меня, ибо жил я в Доме Искусств, в центре города.

Из последних впечатлений наиболее сильное – Донбасс, где летом 1923 года редактировал шахтерский журнал «Забой» (орган Донецкого Губкома).

Мих. Слонимский.

КОНСТАНТИН АЛЕКСАНДРОВИЧ ФЕДИН

Родился я в Саратове, в 1892 году. Мой отец происходит из крестьян; дед – крепостной – господ Боборыкиных, Пензенской губернии. Мать – дворянка. Детство провел в семье, на Волге, почти все время в городе. Образование получил сначала в саратовском, потом в козловском коммерческом училище, которое окончил в 1911 году.

С 1911 по 1914 г. слушал курс на экономическом отделении Московского Коммерческого Института. В 1914 году был застигнут войной в Баварии и задержан германцами, как гражданский пленный, до конца 1918 года, когда вернулся в Россию. В 1918–21 гг. работал в Москве, Сызрани и Петербурге в разных организациях, учреждениях, редакциях, служил в Красной армии. В 1921 г. – занят одним литературным трудом. Внешними событиями мою жизнь нельзя назвать бедной. Ранняя юность прошла в общем спокойно, если не считать двух побегов из дома и странствий по Волге, от Нижнего до Астрахани и в степь до Уральска. В бытность за границей (в Баварии, Саксонии, Силезии, отчасти – Пруссии) был музыкантом, учителем русского языка, хористом, актером. Вернувшись в Россию, прошел обычную в наше время школу должностей и профессий, голод в Москве и Петербурге.

Писать начал в 1910 г. Впервые мои «мелочи» напечатал «Новый Сатирикон» в 1913 году. Сравнительно много работал в плену, но все это – материалы. Собственно, литературная работа началась для меня с 1919 г. в провинции, где редактировал газеты и журналы. В 1920 г. в Петербурге познакомился с М. Горьким, о встрече с которым можно будет вспоминать в другом месте. Он сделал для меня неизмеримо много, между прочим, содействовал прекращению моей постоянной работы в газетах. Он же ввел меня в 1921 г. к «Серапионовым братьям», дружба с которыми для меня – радость.

Конст. Федин.

Февраль, 1924.