Текст книги "Тайга шумит"
Автор книги: Борис Ярочкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)
32
Раздольный заливал свою злость вином…
Он явился в клуб к концу собрания. Сидел в последнем ряду у дверей.
После доклада стали вручать премии.
Он даже улыбался и аплодировал Заневскому, Костикову, Зябликову и лесорубам, а в груди клокотало, горело.
– А почему вас не премировали? – насмешливо улыбаясь спросил его десятник погрузки соседнего лесоучастка, сидевший рядом. – Ваша же погрузка на первое место вышла!
– Я за премией не гонюсь, – стараясь быть равнодушным, небрежно проговорил Раздольный. – Не по душам, видно, пришелся некоторым, что правду-матушку в глаза режу…
После собрания отправился, было, домой, но вспомнил, что там никого нет, и никто ему ничего не приготовит, что весь вечер придется сидеть одному, прислушиваясь к каждому шороху, к шагам на улице, чего-то томительно ждать, вздрагивать от своих же мыслей. И направился к буфету.
Заняв место за дальним столом, Раздольный пил, почти не закусывая.
Он хотел опьянеть, затуманить возбужденный мозг, но хмель не действовал.
Злость на всех и все, страх, никогда не покидавший его – все слилось в жгучий комок ненависти к тем, кто заставил его жить в глуши и постоянно дрожать. Подошел знакомый десятник.
– Что это ты, Раздольный, ничего себе, сколько выпил!
– Пей, Абрам Ефимович, одну жизнь живем! – протянул Раздольный граненый стакан. – Что, не хочешь? – зло прошипел он, видя, что тот собирается сесть к другому столу. – Не-ет, ты пей со мной, не б-ойся, т-теперь-то я тебе н-ничего не сделаю… п-прошло время… – махнул он рукой, опуская голову на бутерброды.
«Что это он говорит, какое время прошло? И почему я его должен бояться? – недоумевал десятник. – Свихнулся, что ли?»
Но Раздольный был еще в своем уме. Он понял, что хватил через край. И, чтобы отвлечь внимание, миролюбиво пояснил:
– Б-бывало, напьюсь, п-приду домой и д-давай жену колотить, или кто под п-пьяную руку попадется… д-дурак был… а в армии от-тучили.;. на г-гауптвахте не раз сидел… Ты п-пей со мной, не б-бойся, не дерусь я теперь….
«А говорили, что он не был женат», – подумал десятник и спросил:
– А жена-то где, разошлись, что ли?
– Мы не зап-писывались, т-так жили, – нашелся Раздольный.
По радио поздравили с Новым годом. Кто-то крикнул: «Ура!», возглас подхватили, зазвенели стаканы, люди, стоя, выпили новогодний тост.
Раздольный, едва держась на ногах, вышел из клуба…
33
Таежный сиял огнями.
Несмотря на поздний час, в поселке было людно. То в одном его конце, то в другом будили сонную тишину звуки гармони, молодежь с песнями и плясками гуляла по улицам.
Раздольный, пошатываясь, брел домой.
«Эх, сейчас бы красного петуха по поселку пустить, – провожая злым взглядом проходящую мимо веселую компанию, подумал он, – вот бы вы повеселились!»
Он открыл калитку, вошел во двор.
– Шарик, Шарик! – позвал собаку, но та не отозвалась. – Куда это он запропастился? – недоумевал Раздольный. Вынул папиросы, закурил.
В комнату идти не хотелось, и он присел на ступеньку крыльца, проветриться.
«Что это со мной?» – с беспокойством подумал он.
Пробирал холод. Раздольный отшвырнул окурок. Трещала голова, пересохло в горле. Хотелось пить. Он поднялся, открыл ключом дверь и, шагнув в сенцы, запер ее на щеколду.
«Скорее спать… – мелькнула мысль, – забыться хоть на несколько часов!»
Он потянулся к выключателю, повернул его, и вместе со вспыхнувшим светом, за спиной раздался властный голос:
– Руки вверх!
34
В пятом часу утра Заневские вышли от Лесновых.
Они за весь вечер не перебросились и словом, если не считать нескольких просьб: подать то или другое. Но Любовь Петровна видела по глазам и лицу Михаила, что он хочет с ней заговорить, что ему стыдно перед ней.
А Михаилу было не только стыдно, Но и обидно, что не нашел мужества извиниться перед женой в клубе, а здесь было неловко перед собравшимися. И вот они идут домой. Он вздыхает. Вздыхает и Любовь Петровна.
Ночь чудесная, морозная.
Из-за леса показалась луна. Скрипит под ногами снег. Подошли к дому.
Михаил открыл дверь и пропустил жену вперед. Включил свет, помог ей раздеться. Любовь Петровна улыбнулась его вниманию и прошла в свою комнату.
Заневский с минуту стоял задумавшись, потом улыбнулся и стал вынимать из буфета вино, закуску, посуду, расставлять все на столе.
– Как будто бы все, – улыбаясь, пробормотал он и оглядел стол; потом подошел к комнате жены, остановился.
«Что же я скажу?..»
– Ты ко мне, Михаил? – вдруг услышал он, как ему показалось, радостный голос жены и только теперь заметил, что наполовину открыл дверь.
– Нет… да… да-да, к тебе… – растерялся он и, боясь, как бы жена не остановила, быстро продолжал: – Ты, Любушка, не выгонишь?
– Это твоя квартира, – усмехнулась Любовь Петровна, видя его замешательство, и уколола: – Ты меня можешь выгнать.
– Что ты, Люба! – испугался Заневский. – Нет, Люба, это ты вправе была выгнать меня из дома, – быстро заговорил он. – Мне стыдно теперь это говорить… Стыдно, что я столько времени не мог объясниться и поблагодарить тебя с дочкой… за спасение. Да-да, за спасение и не спорь! И ты, и Верочка, и Леснов со Столетниковым, и Бакрадзе с Нижельским спасли меня от пропасти, куда я летел с закрытыми глазами… Я оценил это и век не забуду!.. – Заневский подошел к ней, взял ее руку. – Любушка, дорогая моя!.. Прости меня… забудь, что было, а я… Я это никогда не забуду!
Любовь Петровна плакала, не закрывая лица, а муж целовал ей руки, гладил пышные волосы.
– Пойдем, Любушка, – говорит он, – встретим наш Новый год.
И Любовь Петровна идет.
35
Русакова сидела за столом.
Перед ней лежали книги и брошюры: по механике, трелевке, вывозке на тракторах, конспекты и тетради. Таня прочитывала страничку раз-другой, но ничего не могла запомнить – мысли снова и снова возвращались к Николаю.
Окружающие не узнавали Татьяну. Она стала замкнутой, заметно похудела и как-то сразу возмужала.
День, когда она узнала о случившемся между Николаем и Зиной, перевернул все ее мечты.
Вбежав тогда в свою комнату, она заперлась на ключ и никого к себе не пускала. Она плакала. Плакала долго, громко, не стыдясь, что ее могут услышать.
Когда первый порыв отчаяния прошел, Таня стала думать по-другому.
«Может быть, он и не обманывал меня, а правда любил и любит. Ведь он мог скрыть все это и жениться на мне, я бы согласилась…»
Таня вздохнула, рассеянно посмотрела на конспект и отодвинула его в сторону.
В комнате стало темнеть.
За окнами выла и стонала вьюга: ветер гнул росшие под окнами березки, словно хотел их сломать, куда-то нес потоки поземки, наметал сугробы. А в квартире было тепло. Топилась русская печь, в ее широко разинутой пасти весело потрескивали дрова, тоненьким голоском напевал чайник.
Таня встала, задернула занавеску, повернула выключатель.
В это время Николай, возвращаясь с работы, остановился против окон Татьяны. Он видел ее тень, лежащую на занавеске: девушка стояла у окна и, заложив за голову руки, по-видимому, о чем-то думала.
«Эх, Таня, Таня! – с болью подумал он, и его сердце сжалось. – Даже встречаться не хочешь».
Тень девушки шевельнулась, переместилась вправо и пропала. Николай вздохнул и направился в дом. В коридоре остановился у дверей Татьяны, прислушался. Показалось ему, что Таня что-то сказала, почудилось: произнесла его имя. Взволновавшись, он схватил ручку двери, рванул на себя, но тщетно.
«До того я ей опротивел, что видеть не хочет, – с болью подумал Николай, – запираться стала!»
36
Раздеваясь, Николай с минуту постоял у вешалки и вспомнил, что надо принести Зине дров, набрать в колодце воды. Вздохнул. Застегнул опять телогрейку, надел шапку, вышел во двор. Нарубил дров, принес Зине, потом себе. Сходил за водой.
– Спасибо, Коленька, – поблагодарила Воложина и загородила собой двери. – Подожди, не уходи, – сказала она с мольбой. – У меня ужин готов.
– Спасибо, Зина, я пойду, – отказался Николай. – Холодно в комнате, печь надо топить.
– А почему ты мне не оставляешь ключи? Я бы убрала и протопила у тебя, полы вымыла…
– Зачем? Тебе и своих забот хватает. Я пойду…
– Коля…
Николай нетерпеливо поморщился, посмотрел на Зину. «Ну, что ей еще от меня надо?»
– Ты злишься на меня?
Николай неопределенно пожал плечами, горько усмехнулся. Зина отвела от него взор, губы ее сморщились, на глазах блеснули слезы.
– Не надо, Коля, помогать мне, – тихо сказала Зина, – я не нуждаюсь, понял? И вообще, не заходи больше ко мне, не хочу я, не надо! – сквозь слезы выкрикнула она и, закрыв руками лицо, прислонилась к дверному косяку.
– Нет, надо! – решительно сказал Николай. – Мой долг помочь тебе теперь, помочь воспитать ребенка, и ты не имеешь права отказываться от помощи. Да-да-да! – торопился высказать все Николай. – Я буду помогать тебе…
«Он, кажется, прав», – придя в себя и подумав над его словами, вздохнула Воложина и подняла на Уральцева потеплевший взгляд.
– Спасибо, Коля, я верю тебе…
Николай испытующе посмотрел на Воложину и сделал шаг к выходу, но Зина взяла его за руку.
– Не разговариваете? – виновато спросила она, и Николай прочел в ее взгляде сочувствие. Он вздохнул, опустил голову. – Зачем ты рассказал Тане? Я никогда бы никому не открыла этого, честное слово!
– Так нужно было… я люблю ее и не мог скрывать… Пусти, Зина, я пойду, – и он, легонько отстранив Воложину, вышел.
«Похудел, лицо осунулось, глаза да нос остались, – соболезнующе думала о Николае Зина, – …видно, крепко ее любит!.. Если бы меня так любил!
Зина быстро вышла из своей комнаты, подошла к двери Русаковой, прислушалась. Там звякнула о стакан ложка.
«Дома», – подумала она и постучала.
Молчание. Постучала еще громче, настойчивее.
– Кто там?
– Это я, Таня. Открой….
– Зачем? – раздраженно спросила Татьяна.
Зина закусила губу, хотела уйти, но вспомнила Николая и заговорила с отчаянной решимостью и в то же время с мольбой.
– Таня, открой мне. Я должна поговорить с тобой, обязательно.
Щелкнул ключ, двери открылись.
– Таня, прости, пожалуйста, что беспокою, – робко сказала Зина, входя в комнату.
– Проходи, садись, – смягчилась Таня. – Я налью тебе чаю, будешь пить? – и, не дожидаясь, поставила наполненный стакан. Взгляд ее упал на уже заметный живот.
Зина перехватила этот взгляд, покраснела, опустила глаза.
– Скоро? – почему-то шепотом спросила Таня.
– В апреле, – доверчиво сказала Зина и покраснела еще больше.
Таня села напротив и, придвинув к себе стакан, стала ожесточенно помешивать ложечкой чай, с тягостным ожиданием поглядывая на Зину.
Зина понимала неловкость своего положения. Но с чего начать?
– Ты-ы… сказать что-то хотела? – не выдержала молчания Татьяна.
– Да, Таня, – решилась Воложина, – я шла поговорить. О чем? – Зина шумно вздохнула и подняла на Русакову лихорадочно блестящие глаза. – Я никому, Таня, ничего не говорила и, быть может, никогда не сказала бы и тебе, если бы не видела… Ты напрасно отворачиваешься от него…
– А это мое дело! – вспылила Татьяна, отодвигая стакан и поднимаясь из-за стола.
– Подожди, Таня, выслушай меня…
Трудно, мучительно было Тане слушать правдивый рассказ Зины.
Русакова сидела с плотно сжатыми губами, нахмуренная, и Зина ничего не могла понять по ее словно окаменевшему лицу.
– Помнишь, Таня, – продолжала она, – когда мы с тобой встретились на крыльце? Тогда я была у него, и только там, в палате поняла, что обманулась в своих надеждах… Он сказал, что любит тебя…
«Для чего она мне все это говорит? – думала Татьяна, – разве я ее просила?» – и в то же время с жадностью ловила каждое слово Зины и была благодарна ей за откровенность.
Зина опустила голову, глубоко вздохнула.
– Ну, вот, – облегченно вымолвила она, – рассказала тебе все, и на душе стало как будто легче.
37
Проводница объявила следующую станцию.
Навстречу, по второй колее, шел эшелон с лесом. В окне мелькали платформы, и полувагоны, пульманы и решетки, загруженные крепежом, шпалами, досками, стройлесом, дровами.
«Наш лес повезли!» – радостно подумал Столетников.
Пассажирский, прогромыхав на станционных стрелках, подкатил к вокзалу. Соскакивая с подножки на перрон, Александр увидел Зябликова.
– Едем, Семен Прокофьевич? – сказал он, подавая руку.
– Подучусь маленько, тогда не будете ругать, что отстаю от жизни, – улыбнулся Зябликов и почему-то подмигнул. Потом поинтересовался: – Что это у вас в чехлах?
– Переходящие вымпела лучшим: бригаде, звену, лесорубу, трактористу, грузчику. Что, жалеете, что без вас вручать начнем? – засмеялся замполит. – Ничего… А вот и ваш поезд подходит!.. Ну, счастливо учиться, садитесь, – сказал Столетников.
Проводив Зябликова, Александр вышел из вокзала и увидел директорскую «эмку».
«Вот я и дома!» – улыбнулся он, садясь рядом с шофером.
Машина, разбрасывая из-под колес снежную пыль, петляла по лесу, встряхивалась на ухабах; в ветровом стекле мелькали заснеженные сосны и ели, опушенный инеем кустарник. Столетников, покачиваясь из стороны в сторону на сиденье, вспоминал телефонный разговор с Дальней.
– …Сашенька, милый… – услышал он далекий, взволнованный голос и почувствовал, как что-то перехватило дыхание. – Ты откуда говоришь, из Таежного?.. Как здоровье твое, что нового, Сашенька?..
– Надя, Надюша, Наденька!.. Как я рад, что нашел тебя! – не помня себя от радости, бормотал Александр, ужасаясь, что все то, что собирался сказать, вылетело из головы…
«Наверно, всегда так случается, – думал он теперь, глядя на бегущую под колеса машины ленту дороги. – Хочется сказать многое, сообщить главное, важное, а придет время – и растеряешься… Эх, скорее бы уж наступило лето, – мечтал он. – Возьму отпуск, поеду к ней и привезу ее сюда…»
На следующее утро был вывешен приказ директора леспромхоза. Он висел, против обыкновения, не в конторе, а на трибуне у клуба. Люди толпились вокруг, и каждый старался протиснуться вперед.
– Кто прочитал, отходи!
– Читайте вслух!
– Тише!
– Учреждены переходящие красные вымпела лучшим бригадам, звеньям…
– А лесорубам?
– А трактористам?
– Тоже есть!
– Вот это здорово!
– Тише, читаю!..
Зашикали друг на друга, постепенно смолкли. Верхутин оглядел лесорубов, улыбнулся.
«Мои все здесь!» – и начал читать медленно, с расстановкой, тут же прикидывая возможности своей бригады.
– Переходящие вымпела присуждаются, – читал он, – лучшим звеньям грузчиков и лесоповальным бригадам, при условии выполнения недельного графика по ассортиментам и вручаются еженедельно на утренней летучке. Индивидуальные переходящие вымпела вручаются лучшим: электропильщику, сучкорубу, трактористу, трелевщику, грузчику, кряжевщику, разметчику, сортировщику, укладчику при условии выполнения нормы не ниже ста двадцати пяти процентов…
– Здорово!
– Правильно придумали! – одобрительно заговорили лесорубы.
«Все это хорошо, – думал Верхутин, читая приказ, – но радоваться рано. Конечно, моя бригада лучшая на лесоучастке, и вымпел будет за нами, а по леспромхозу – еще вопрос. Раевский с лесоучастка Зябликова удивительно подтянулся и почти не отстает от нас, а ведь кто их учил, как не мы? Вот что значит успокоиться на достигнутом!»
– Ты, Гриша, чем-то недоволен? – спросил Верхутина Уральцев, когда тот кончил читать и отошел в сторону.
– А тебя ничего не беспокоит? – вопросом ответил Григорий.
– А чего беспокоиться? Бригада наша по всем показателям идет впереди. Догнать нас – не догонят. Кишка тонка!
– Вот-вот! Так чему же ты радуешься? Ты сделай так, чтобы и другие наравне с нами шли.
– На вот те!.. А потом чтобы обогнали да смеялись? Э, не-ет, хватит! Раевского научили, а он теперь на пятки наступает…
– Вот и хорошо! – радостно заметил Верхутин. – Этим-то и гордиться можно больше всего. А чтобы на пятки не наступали, надо работать еще лучше.
– Или хочешь, – продолжал Григорий, – чтобы тебя хвалили за то, что держишь при себе секрет? Смотри, Колька, чтобы опять единоличником не назвали, – дружелюбно предупредил он.
38
Ясный, морозный день…
Поблескивают в лучах солнца опушенные снегом сосны; изумрудный лапник елей и пихт пригнулся, сгорбился под толстой шапкой снега, словно древний старик, и слегка покачивается, дремлет.
Но вот ствола коснулась пильная цепь, сделала подпил, топор обухом выбил клин, и дерево вздрогнуло, словно очнулось. С шумом посыпался снег, а цепь уже вгрызалась в древесину. Дерево треснуло, село на подруб.
– Пошла, пошла-а! – кричит Николай, провожая огромную сосну взглядом, и широко улыбаясь, продолжает: – Не подкачай, ребя-ата!
Николаю жарко. Он сбрасывает телогрейку. Его движения четки, ровны, ритмичны. На пасеке завал.
– Михаил Александрович, – говорит Заневскому Столетников, – что-то слишком много леса здесь скопилось. Не успевают трелевать хлысты?
– Не успевают, – горестно вздыхает Заневский и разводит руками. – Да и разве успеют, Александр Родионович, когда бригада чуть ли не две нормы дает! Прибавь на трелевку еще трактор, и то не справятся!
– И ничего нельзя сделать?
– Нельзя… тракторов не хватает… – он помолчал, что-то обдумывая, и нехотя, между прочим, сказал: – Есть, правда, одна мысль, но…
– Но! А лес лежит, и ни с места, вот беда! – озорно рассмеялся Столетников.
– Нет, верно говорю, – улыбнулся Заневский, – я уж и так и эдак, да понял, что мысль фантазией пахнет…
– А вы расскажите, – серьезно проговорил Александр, – я тоже люблю пофантазировать, помечтать.
– Мысль-то простая: трелевать хлысты на эстакаду в две смены, но разве в лесу это возможно? – усмехнулся он.
– Значит, и эстакада должна работать в две смены? – словно не замечая усмешки Заневского, сказал Столетников.
– Если трелевать в две смены, то – да.
«Заманчивая мысль, – подумал Александр и потер варежкой висок, – интересная». Но не получится ли так, что тогда леса не хватит?
– Можно прибавить на валке леса по электропиле, и справятся, – отвечает Заневский, – тем более, что завал во всех бригадах… Но как люди работать станут? Темно, свет нужен… электролинию надо провести… – задумчиво говорит Заневский, сосредоточенно морща лоб.
– Вот вы и обошлись без «но», – блеснул глазами Столетников, – Павел Владимирович, сюда-а, скоре-е! – зовет он Леснова, разговаривающего поодаль с сучкорубами, – и, когда тот подходит, рассказывает о мысли Заневского.
Павел молчит.
– Да нет, товарищи, все это ерунда, – безнадежно машет рукой Заневский, оглядывая заваленную хлыстами пасеку.
– Почему же? – поворачивается к нему Леснов.
– Да где это видано, чтобы в лесу работали ночью? Не-ет, это самая настоящая фантазия!
– И фантазером теперь стали вы, – подхватывает Павел, улыбаясь. – А фантазия, товарищи, соблазнительная, честное слово! Попробуем, а?
– Попробовать-то можно, – нерешительно роняет Заневский, – но, боюсь, влетит нам за это…
– Да-а, – бюрократов и трусов в канцеляриях сидит еще немало, – улыбается Столетников. – Но ничего, мы тоже умеем воевать! А волков бояться – в лес не ходить. Так, что ли, Павел Владимирович?
– Сделаем так, – подытожил Павел, – соберем людей, расскажем, посоветуемся. Думаю, Михаил Александрович не ошибся… Да, никто еще ночью в лесу не работал, – взволнованно говорит он, – а мы попробуем, начнем. Кому-то начинать надо!
Он смотрит на растроганное лицо Заневского и, протягивая руку, крепко жмет его широкую ладонь.
– От всего сердца, Михаил Александрович, от всей души!.. Сегодня обсудим все, а с понедельника начинайте ставить столбы и натягивать электропровода. Вы предложили – вам и испытывать. Согласны?
– Да разве я откажусь?!
39
Над тайгой простуженным, осипшим голосом пропел гудок.
– Кончай работу, ребята! – кричит Верхутин лесорубам, выключая мотор электропилы и смахивая рукавом пот с лица. – Будет на сегодня, хорошо поработали!
– Еще бы, больше тысячи кубиков за неделю дали!
– А сколько будем давать, когда в две смены эстакада, трелевка да вывозка работать начнут?..
Николай слушал и улыбался.
На лесоскладе из лесорубов почти никого уже не было, только две автомашины, сигналя, ждали бригаду Верхутина. Люди заторопились, шофер нажал на стартер. Машина тронулась. Побежали назад заснеженные деревья, полетели из-под колес брызги снега.
– Завидую я вам, – сказал Верхутину шофер, не отрывая взгляда от ветрового стекла. – Почет вам и уважение, не то, что наша работенка…
– Ты о чем? – не понял Верхутин.
– Да так… к слову пришлось… Думаю бросать баранку да к вам, трактористом. Примете, а?
– Теперь трактористы нужны будут: вывозка и трелевка в две смены работать станут, – отвечает Верхутин и, оторвавшись от спинки сиденья, подается вперед, всматриваясь вдаль.
Около клуба толпа, кто-то стоит на трибуне. Григорий взглянул на шофера, как бы спрашивая: по какому случаю митинг? Шофер приветливо улыбается:
– Вас ждут, весь поселок встречает!
Духовой оркестр грянул марш. Машины остановились. Их тотчас обступили, помогли лесорубам сойти на землю, повели ближе к трибуне, где в руках Заневского развевались алым бархатом переходящие вымпела.
– Товарищи! – поднял руку Столетников. – Сегодня наш леспромхоз чествует наших лесорубов: бригаду Верхутина, заготовившую за неделю тысячу шестьдесят пять кубометров леса. Это рекордная цифра по области, а может быть, и по стране!
Кто-то захлопал в ладоши, толпа подхватила, возбужденно зашумела, заколыхалась.
– Мы сообщали министру об успехе верхутинцев, только что получен ответ. Разрешите зачитать его вам.
«Поселок Таежный. Директору Леснову. Замполиту Столетникову. Начальнику лесоучастка Заневскому. Бригадиру Верхутину. От всего сердца поздравляю вас и лесорубов Верхутина со славным успехом. Премирую лесорубов денежными премиями, а бригадира и электропильщика Уральцева именными золотыми часами. Выражаю уверенность, что вы не успокоитесь на достигнутом и свой опыт передадите другим, возглавите движение «тысячников».
Министр лесной промышленности».
Последние слова замполита утонули в приветственных криках толпы.
Дальнейшее промелькнуло перед глазами Николая, как сон. Кто-то жал ему руку, обнимал; он не помнил, как принял от Заневского переходящий вымпел, не помнил, что говорил в ответном слове, но, должно быть, сказал хорошо, так как ему долго аплодировали, а потом всю бригаду собрали вместе, и фотокорреспондент, ослепляя лесорубов вспышками магния, щелкал затвором аппарата.
