Текст книги "Тайга шумит"
Автор книги: Борис Ярочкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)
20
Заневский, готовясь к собранию, засиделся в кабинете за полночь. Медленно и тоскливо тянулось время. Опять звонили из треста, ругали за срыв плана, спрашивали, когда леспромхоз ликвидирует отставание.
«Ничего, поругают-поругают и убавят план», – утешал себя Заневский. Он посмотрел на часы, но они стояли.
«Опять забыли завести», – недовольно подумал он и позвонил на коммутатор. Ему сказали. Пора спать. Он поднялся, потушил свет, вышел на улицу.
Стояла теплая августовская ночь.
Наслаждаясь тишиной, Заневский медленно шел по дощатому тротуару, и высохшие доски гулко отзывались на каждый шаг. У дома с недоумением остановился – в окнах горел свет.
«Почему не спят, – встревожился он, – неужели случилось что?»
Быстро вошел в дом. Нет, все в порядке. Люба и Верочка сидят за столом, вышивают. Облегченно вздохнув, Заневский подошел к жене, похвалил почти вышитую уже подушку, но Любовь Петровна, скомкав работу, недружелюбно вскинула на него глаза.
– Я иду и вижу свет, думал, случилось что, – сказал он, смеясь и не замечая взгляда жены.
– И не ошибся, – подтвердила она.
– А что произошло?
– Мы выгнали Скупищева с картофелем и горохом, – сердито сказала Верочка.
– Каким? – не понял Заневский, моргая.
– Подарок тебе привез из колхоза, – усмехнулась она, – а мы, как видишь, невежливо поступили. Взяли да выгнали.
– Чем занимаешься, папа? – дочь бросила на диван вышивание и гневно посмотрела на отца. – На взятках вздумал прожить?
– Ты с ума сошла, дочка!.. Ты понимаешь, что говоришь? Я знать ничего не знаю!
«А может быть, и правда он не виноват?» – подумала Верочка, но что-то мешало ей поверить этому.
– Почему же ты испугался? Или старые грехи мучают? – допытывалась она.
– Да, Вера, было несколько раз… – признался отец. – Как-то мед привез, это еще во время войны, потом… мешок муки… еще сало и макароны. Но я заплатил, – заторопился он, – хотя… Скупищев не хотел брать и… что-то дешево спросил…
– Почему же ты мне тогда ничего не сказал? – чувствуя и свою вину, проговорила Любовь Петровна и покраснела.
– Люба, поверь, честное слово, не придал этому значения.
– Вот что, папа, – сказала Верочка, и в ее глазах блеснула решимость. – Ты нас не позорь…
Широкое, давно не бритое лицо Заневского было печально и беспомощно. Верочка осеклась. Ей стало жаль отца, и она уже досадовала, что начала этот разговор. Но тут же решила, что необходимо поговорить начистоту, высказать все, что наболело, накопилось на душе.
– Ты пьянствуешь, бил маму, сквернословил, на приеме у меня устроил скандал, запустил работу, брал взятки!.. Я, папа, здесь совсем недавно, а причину застоя в леспромхозе поняла лучше тебя, хотя и нелегко мне это далось. Надо быть слепым, ты не обижайся на меня, чтобы не видеть роста людей, не оценить то новое, что приходит в жизнь. Ты отстал от жизни, опустился… Понимаю, тяжело тебе, ты силишься и никак не можешь вывести производство из прорыва и, вместо того, чтобы разобраться в причинах, пьешь запоем. А помогает?.. Ты, папа, за мое присутствие ни разу не взял в руки книгу!
Заневский поднял кумачовое лицо и встретился с горящим взором дочери. Верочка на секунду запнулась, но выдержала взгляд отца и продолжала. Ей казалось, что он понимает ее и это придавало силы:
– И теперь, папа, вот будет собрание, имей мужество рассказать обо всем лесорубам. Пусть они тебя судят, они на это имеют право.
– Эх-х, Вера, Вера, – только и сказал Заневский, шумно вздохнул, – до-оченька-а!
Он медленно поднялся и, пошатываясь, пошел к себе, разбитый и подавленный. Точно плети, опустились руки, а высокая, широкоплечая фигура ссутулилась, сжалась.
– Папа, ты куда? – вскричала Верочка, вскакивая и догоняя отца у двери.
– Ничего ты, дочка, не понимаешь, – обиженно сказал Заневский и закрыл за собой дверь своей комнаты.
– Зря ты, доченька, – всхлипнула Любовь Петровна.
– Что мама?
– Не перевоспитаешь его, – с трудом сказала мать – брось…
– Мама, что ты говоришь? – испугалась девушка. – Что же будет дальше?
– Как-нибудь… обойдется, может…
– Обойде-отся?
Верочка резко выпрямилась, встала и побежала к его комнате. Дернула за ручку.
– Папа, открой! – требовательно крикнула она. – Слышишь?
Молчание.
– Верочка, оставь его, – умоляюще сказала Любовь Петровна и безнадежно махнула рукой.
– Папа, папа, па-апа-а! – не слыша мать, стучала кулаками Верочка, а слезы текли по щекам, обида душила и раздирала грудь.
– Что, что-о вам от меня надо? – послышался из-за двери гневный, приглушенный голос. – Когда вы кончите меня изводить?!
– Изводить? – прошептала девушка. – Мамочка, что он говорит? Это мы его изводим!..
– Ну, будет, успокойся, – шептала мать. – Я говорила, не тронь… пойдем сядем. Проспится – отойдет а там, бог даст, и уладится все, – говорила она и сама не верила своим словам.
Верочка лежала неподвижно, с широко раскрытыми глазами. Слез уже не было. Хотелось забыться, уснуть, чтобы завтра на свежую голову обдумать все и найти выход. Но сон не приходил.
«Не уснуть! – огорчилась она и села. – К тому же душно. На улицу выйти?»
Быстро оделась, нащупала тапочки, накинула на худенькие плечи пуховый платок матери. Прислушалась. В комнате Любови Петровны было спокойно. Осторожно вышла в коридор.
В бочке с водой плавала луна…
Поселок спал. Лишь изредка налетал теплый ветерок и, будоража сонные березки, играл листвой. Где-то в бору ухал филин.
Верочка вышла на улицу и медленно направилась вдоль улицы. Куда? Она не знала и сама – ей было все равно.
Побелел восток…
Утро дохнуло прохладой, заклубился над речкой туман. Зябко поводя плечами, Верочка кружила по поселку, и ее сопровождал скрип прогибающихся под ногами досок. У больницы замедлила шаги – привлек внимание свет в окнах ординаторской. Она подошла к двери и постучала.
– Кто там? – послышался в коридоре голос медсестры.
– Открой, – ответила Верочка.
– Вера Михайловна? – в недоумении протянула женщина, пропуская ее в коридор. – У нас все спокойно…
– Что – спокойно? – не дошло до сознания.
– Спят, говорю, больные, – смущенная неожиданным визитом врача, улыбнулась медсестра. – Вам халат дать?
– Да-да, – машинально сказала Верочка, но, когда медсестра принесла халат, непонимающе передернула плечами. – Зачем? Я в ординаторскую пойду.
Медсестра растерянно вернулась к своему столику.
– Вера Михайловна пришла? – устало спросила няня. – Кого привезли?
– Нет, никого… Пришла что-то… грустная какая-то…
– Никак опять Михаил Александрович шары налил да поскандалил, – сокрушенно прошептала няня и вздохнула. – Жалко девку, ни за что принимает муки.
– Не наше дело, – равнодушно заметила медсестра.
– На вот те, не наше, а чье же? Она-то вон ночь-другую не поспит из-за отца-пьяницы, а ей не скотину лечить нужно, – людей. Значит, должна в спокойствии быть, не волноваться…
– Повыше нас начальство есть, пусть они об этом и думают.
– Повыше, повыше, – проворчала няня, – а вот ежели б всем нам пожаловаться на него, мол, так и так, изводит дочку-врача, сразу бы ему хвост прищемили…
В детской закричал ребенок. Няня бросила сердитый взгляд на медсестру и заспешила туда.
21
Верочка облокотилась на стол и уронила голову на руки.
«Ничего я не могу придумать», – вздохнула она.
Девушка раскрыла глаза и посмотрела в окно.
Тьма рассеивалась. На востоке багрянцем наливались рыхлые облака, гасли последние звезды, бледнело небо.
«Какое хорошее утро – равнодушно подумала Верочка, и ее обостренный возбужденным состоянием слух поймал донесшиеся из коридора два слова: «Жалко девку». – «О ком это они?» – насторожилась девушка.
Она машинально подняла голову, повернулась к неплотно прикрытой двери.
– …наше дело… – узнала она спокойный голос медсестры и вскоре услышала другой – быстрый, взволнованный:
– На вот те… а чье же?.. ночь-другую не поспит… отца-пьяницы… лечить нужно людей…
«Обо мне говорят», – подумала Верочка.
– Повыше начальство есть…
– …ежели б… пожаловаться на него… сразу бы хвост прищемили…
Верочка встала и прихлопнула дверь.
«Все уже знают о наших неприятностях. Да и не удивительно – здесь жизнь каждого у всех на виду… Нянечка, вон, пожалела меня, а многие, наверное, осуждают…
Ведь если бы на месте папы был кто-нибудь другой, я бы уж давно написала в газету. Но как опозорить родного отца?.. А разве лучше будет, когда начнут говорить, что на лесоучастках травма за травмой, врач же не принимает мер потому, что директор – ее отец?»
«Что делать? – Верочка в волнении прошлась по комнате. – И отец… Надо же его чем-то остановить, заставить подумать о том, куда он скатывается. Ведь уж не говоря ни о чем другом, его за одни травмы могут снять с работы и отдать под суд!
Нет, я другого выхода не вижу!»
Верочка оглянулась на дверь, словно боялась, что ей могут помешать, и решительно села за стол. Вынула из ящика тетрадь, вырвала из середины несколько листов, взяла ручку.
Подперев левой рукой склонившуюся к столу голову, писала крупным, размашистым почерком.
Написала об отсутствии на лесоучастках телефона, о несоблюдении техники безопасности и травмах, о прекратившемся строительстве больницы.
Закончив, перечитала заметку, потом переписала набело. Как-то легче стало на душе от сознания выполненного долга.
Она встала из-за стола, распахнула окно. В комнату ворвался ветерок и умыл ее взволнованное, разгоряченное лицо.
22
Ветер, разогнав за ночь дождливые тучи, умчался следом. Блестя свежим глянцем, березы едва шевелили листьями, сбрасывая капли, а над лужицами уже курился чуть заметный парок.
Павел проснулся рано, но, вспомнив, что сегодня воскресенье, снова закрыл глаза. Приятно понежиться в постели, зная, что завтрак будет не раньше десяти часов – так уж заведено в их семье, и нарушить семейные привычки могло разве непредвиденное обстоятельство.
Павел подумал о Верочке. Вспомнилась последняя встреча.
Встретились они случайно после кинофильма, на который Павел явился с опозданием, и пошли вместе. Тогда Верочка была под впечатлением только что просмотренной картины и с жаром говорила о недостатках в игре артистов и сценарии, спорила с ним, шутила, смеялась. Незаметно для себя они рассказали друг другу о своей жизни. Сейчас он будто вновь слышал каждую фразу, вновь ощущал на себе ее внимательный взгляд, видел улыбку, то лукавую, то застенчивую.
И чем больше он думал о Верочке, тем яснее чувствовал потребность ее видеть, говорить с ней, слышать ее голос.
Скрипнула дверь, послышались мягкие шаги.
– Павка, ты что это нынче заспался, – услышал он ворчливый, но добродушный голос матери, – вставай завтракать-то, поди, уж належался, десять часов, поди, скоро!
– Сейчас, мама, – улыбнулся Павел, – одну минуточку…
– Я те дам минуточку, знаю ее! Вставай, а то простыню сдерну, – пригрозила она и повернулась к двери. – Вот завсегда так, уйди куда-нито, а они дрыхнуть будут, точно дома делов нету…
«Эх-х, – вздохнул Павел, открывая глаза и потягиваясь, – на самом интересном месте оборвала!»
Он резким движением отбросил простыню, соскочил на пол и, проделав наскоро гимнастические упражнения, начал одеваться. Побрившись, умылся, освежил лицо одеколоном, причесался.
– Куда это ты нафасониваешься? – удивилась мать. – Хоть в выходной день дома-то посиди! Забор починить надо. Что, может, до соседей дойти, да поклониться, словно в доме мужиков нет?
– Ну, Павлуша, включили, пошла жужжать домашняя пилорама, – добродушно усмехнулся отец Павла, кивая на жену, – теперича на весь день хватит…
– Что-о? Это я-то пилорама? – возмутилась хозяйка. – Да как тебе, старый, не стыдно? Забор развалился, крыша в курятнике течет, дверь в стайке на одной петле болтается, в доме половицы барыню пляшут, а ему смех! Или я должна зачинять?
– Сдаюсь, мать, сдаюсь! – поднял руки Леснов.
– Я вот оставлю без завтрака, покедова не починишь, тогда будешь знать, как пилорамой обзывать!
– Я же сказал, что сдаюсь! Нынче починю, а Павлушка пущай своими делами занимается. Ты только покорми нас…
На плите что-то зашипело, и хозяйка, махнув рукой, метнулась на кухню.
За завтраком старушка оживленно рассказывала о новостях поселка.
– Ох, и шуму наделала эта картошка да горох, весь поселок и говорит только, – зачастила она. – Давеча бабы в очереди рассказывали, как врачиха Заневская с матерью выгнали из дома Скупищева с картошкой этой и горохом. Будто два мешка им привез, хотел подмазаться, что ли. Да еще про статью толковали, что в газете напечатана. Пропесочила, мол, наша докторша отца…
– Постой, постой, мать, про какую статью ты говоришь?
– На вот те, про какую! В газете нынче пропечатана. Вот на комоде лежит-то. Там, говорят, и про Павлушу есть, что он правильно, мол, вывозку на день остановил, чтобы несчастных случаев не допустить.
Павел тотчас встал, взял газету и начал читать вслух.
«Как раз под собрание подоспело, – обрадовался он статье. – Молодчина, Верочка, умница!» – и посмотрел на отца.
Старик сидел нахмуренный и, обжигаясь, глотал круто заваренный чай, переставляя стакан с ладони на ладонь.
– Ой, и дивчина, боева-ая, – проговорила мать, хитровато поглядывая на сына, – все бабы ее хвалят за смелость.
– Понимаете вы много, – набросился на нее муж, – другой бы кто написал, еще куда ни шло, а дочери неприлично отца грязью обливать.
– И-и, куда хватил!.. Да ежели хочешь знать, она его чистой водицей промыла. Промолчи она, глядишь, со временем и под суд бы попал из-за того же Скупищева. Ему ее на руках носить надо!
– Куда там… – презрительно усмехнулся старик. – Что ж, ты и про меня написала бы?
– Сама бы не смогла, – призналась жена, – попросила бы кого-нибудь. А за тебя бы не краснела…
– Ну, знаешь, мать…
– А мама права, – вмешался в разговор Павел. – Ты-то сам, папа, как бы поступил, если бы я свихнулся?
– Не дозволил бы…
– А если бы я не послушал тебя?
– Из дому выгнал бы в два счета!
– Это легче всего, – проговорил Павел. – И я не поверю, что Верочка сразу обратилась к газете. Думаю, она не раз пыталась помочь отцу, а потом пошла на крайность. Иначе – мама правильно заметила – он мог докатиться до суда.
– Но ведь его теперь могут снять с работы, из партии исключить…
– Не знаю, папа…
– Тяжело… Ну, спасибо, мать, за завтрак, – поднялся старик из-за стола. – Пойду к Седобородову потолкую, а потом чинить забор стану. Слышишь, мать?
– Ступай, ступай! – отмахнулась жена.
23
Столетникова убирала в шкаф последнюю тарелку, когда в комнату постучали. Старушка, оправляя передник, направилась было предупредить сына, но, махнув рукой, заспешила к двери. На крыльце стояла Заневская.
– А, Вера Михайловна! – певуче проговорила хозяйка и приветливо улыбнулась.
– Здравствуйте, – сдержанно поздоровалась девушка. – Александр Родионович дома?
– Дома, дома, доченька, проходи, голубушка. – Са-аша, встречай гостью!
Она провела девушку к комнате сына, открыла дверь.
– Александр Родионович, мне очень надо с вами поговорить. Очень! – подчеркнула она и, не ожидая приглашения, тяжело опустилась на стул.
Лицо ее было взволнованно, глаза припухли, – видно, плакала, да и сейчас не смогла сдержать слез. Посмотрела на Столетникова и, закусив нижнюю губу, заплакала.
«Наверно, Михаил Александрович скандал закатил», – подумал Александр и, подойдя к Верочке, ласково положил руку на ее вздрагивающее плечо.
– Вера Михайловна, не надо. В жизни все случается…
– Да, случается… – машинально повторила Верочка и тяжело вздохнула. – Но что, что мне делать, Александр Родионович? Такое творится на душе… Хотела помочь папе… говорила с ним, спорила, доказывала, упрашивала – не помогает, – глотала она слезы. – То рассердится, то не обращает внимания – ничем его не возьмешь!.. Вот и написала… а папа прочитал статью и такое устроил, что я ничего подобного и не видела… Кричит на меня и на маму, ногами топает… Вы обе, – говорит, – решили меня с ума свести, хотите, мол, чтобы я руки на себя наложил… Теперь заперся у себя, что-то бурчит… Что делать, Александр Родионович?
– Не волнуйтесь, Вера Михайловна, ничего ваш отец с собой не сделает… А то, что в газету написали – на пользу пойдет. Сейчас же…
Он задумался, посмотрел в окно. Мимо пробегали ребятишки, вышел из своего дома Павел Леснов, Столетников жестом подозвал его.
– …А сейчас идите-ка да прогуляйтесь вот хотя бы с Павлом Владимировичем. А то берите удочки, на мою долю парочку захватите, а я схожу к Михаилу Александровичу. Проведаю его, да к вам на речку приду. Согласны?
Верочка кивнула головой, Павел обрадованно улыбнулся.
Выйдя на улицу, Столетников проводил Павла и Верочку до дома Лесновых, сам направился к Заневским.
«Это хорошо, что ты, Михаил Александрович, кричал и ногами топал, – думал он, – значит, статья задела за живое – польза будет. А иначе тебя не расшевелишь. Собрание еще будет, не так встряхнут, тогда совсем придешь в себя».
Он поднялся на крыльцо дома, постучал. Вышла Любовь Петровна.
– А я думала это Верочка, – сказала она, пожимая Столетникову руку. – Куда-то ушла и ничего не сказала… – В ее тоне было безразличие, и Столетников, понял, что мысли Заневской заняты другим.
– Что Михаил Александрович?
– Закрылся и, видимо, пьет, – уныло улыбнулась она. – Всегда так после ссор или неприятности… Не советую идти, пусть в себя…
– Нет, нет, обязательно пойду, вы уж не взыщите.
Любовь Петровна пожала плечами, но в глазах ее появилась надежда. Провела гостя к кабинету мужа. Столетников постучал.
– Что надо? Убирайтесь! – послышался из-за двери грубый голос.
Любовь Петровна покраснела, на глазах показались слезы. Стало стыдно перед посторонним человеком. Она хотела что-то сказать, но Александр остановил ее взглядом.
– Михаил Александрович, это я, Столетников.
– А-а, – Александр Родионович! – за дверью раздались торопливые шаги, щелкнул в замочной скважине ключ, распахнулась дверь. – Проходите, пожалуйста.
Столетников посмотрел на Заневского. Взлохмаченный, небритый, в расстегнутой пижаме и тапочках на босую ногу, с помутневшими блуждающими глазами, он выглядел подавленным, уже безразличным ко всему, человеком, которому лень даже причесаться. От него несло винным перегаром, но он старался держаться прямо и казаться трезвым. На столе возле бутылки водки лежал ломоть хлеба, лук и огурцы.
– Пьем? – небрежно улыбнулся Александр. – Ну, что ж, давайте пить вместе, а то одному, верно, скучно?
– С горя, выпиваю… я стакан сейчас принесу… Эх, Саша, Саша, – перешел на «ты» Заневский и похлопал замполита по плечу, – горе у меня. Подумать только, какую пилюлю преподнесла дочка! Опозорила, оскорбила, как людям в глаза смотреть стану?.. Где видно было, чтобы дочь отца… такая уж дочь, ей наплевать, что говорить об отце станут… – махнул рукой Заневский и хотел еще налить водки, но Столетников остановил его, отобрал бутылку и убрал ее под стол.
– Хватит!
– Вас бы так…
– Михаил Александрович, – проникновенно сказал Столетников, – признайся, только по-честному, как коммунист, ведь говорят-то люди правду. Правду и дочь твоя пишет, за тебя, за дело болеет. Или наговаривают на тебя?.. Честно скажи.
Заневский косо посмотрел на замполита, хотел ответить грубостью, но выражение лица Столетникова было доброжелательно и приветливо, и Заневский смутился: встал, тряхнул головой, запустил обе пятерни в густые волосы и задумался. Прошел по комнате, остановился у окна, распахнул его. В лицо дохнул прохладный ветерок.
– Что есть, то есть, – виновато вздохнул он.
– Так зачем же вы закатили скандал и грозились наложить на себя руки?
Заневский покраснел.
«Мало того, что написала, – не глядя на замполита, злился он, – уже успела насплетничать и найти защитника!»
– Да-а, – еще больше краснея, пробормотал Заневский, пряча глаза. – Сказал сгоряча…
Столетников едва заметно улыбнулся.
– Мне твое состояние понятно, – задумчиво проговорил он, – сам пережил немало… Понимаю, но не одобряю…
И, когда Заневский вопросительно посмотрел на него, рассказал о своем настроении после демобилизации.
– Да-а, – протянул Заневский, – все перепуталось, и теперь сам черт ничего не поймет, не разберет!..
– Вы подумайте, разберитесь. И мы поможем…
24
До начала открытого партийно-комсомольского собрания оставалось полчаса, а в зале клуба все места были заняты. Люди стояли у стен, толпились в проходах, дверях. На сцене, за столом, сидели начальники лесоучастков, замполит. Место директора пустовало. Ждали его.
Начальник пятого лесоучастка Зябликов, добродушный толстяк с редкими клочками волос, обрамляющими плешь, жаловался Столетникову на своих лесорубов. Послушать его – не умеют они работать, в звеньях беспорядок, споры, ссоры, ничем их не убедишь, не проймешь.
– Павел Владимирович, – вдруг сказал Столетников. – А что если мы вас туда пошлем. На время, конечно, пока наладите работу?
– Пошлете – пойду. Только хотелось прежде построить эстакаду…
– А вы не беспокойтесь, я за ней присмотрю. За лесоучасток вам тоже нечего волноваться. Помогите коллеге, пусть поучится… Я не верю, товарищ Зябликов, что лесорубы у вас хуже, чем у других, не умеют работать, – проговорил Столетников. – Кстати, подготовьтесь к выступлению, расскажите нам, как дела идут.
Зябликов побледнел.
«Вот как стоит вопрос! – он отошел от стола. – Выходит, и снять могут? Нет, не может быть! Я не год работаю, полжизни отдал лесу. Ну, есть какие ошибки, укажите, я исправлю…»
Он до того был поглощен своими мыслями, что не заметил, как очутился в фойе, затем в комнате для курения, хотя никогда не курил.
– Семен Прокофьевич, пошли, началось собрание! – окликнул начальник соседнего лесоучастка.
Зал гудел пчелиным роем. С одобрением встретили вступительную речь Столетникова. Замполит откровенно обрисовал состояние дел, призвал к смелой критике, сказал, что никакого доклада сегодня не будет, что смысл собрания именно в том, чтобы вскрыть причины отставания, определить, как лучше и быстрее преодолеть его.
«Ну и собраньице», – думал встревоженный Зябликов, с опаской поглядывая по сторонам.
Несколько человек сразу попросили слова.
«Люди поняли свою силу», – радостно думал Столетников.
Он встретился с веселым взглядом Павла и улыбнулся: мол, наша берет, выступай, и, поднявшись, дал слово Леснову…
– Внимание, внимание!.. Начинаем трансляцию открытого партийно-комсомольского собрания из клуба леспромхоза, – раздался из репродуктора голос, и комната наполнилась сдержанным людским шумом.
«Это же надо придумать, – удивился Заневский, – чтобы транслировать собрание!»
Он подошел к репродуктору и выдернул из розетки вилку, но уже через минуту снова включил радио, взял стул и сел рядом, хотя слышимость была отменная.
Заневский взволнованно слушал замполита и, хотя речь эта не радовала, не мог не признать его правды и объективности. Как бы впервые увидел Заневский в Столетникове незаурядного политического руководителя. Вспомнил все беседы с ним, его дружеские советы, предостережения, возражения, и стало не по себе.
«Почему в жизни получается так, – думал он, – что люди поздно начинают понимать свои ошибки?»
Столетникова сменил Леснов, и опять Заневский удивлялся. То, что казалось раньше невозможным или, по его мнению, недопустимым, ненужным, теперь выглядело простым и понятным. И он поражался, что не мог дойти до этого сам, он, старый инженер, имеющий за плечами большой практический опыт. Слушая едкие замечания Леснова в свой адрес, он теперь уж как будто и не злился, не искал оправданий, а скорее на себя сердился… Густая краска жгла лицо, шею, уши.
Леснова проводили продолжительными аплодисментами, люди что-то кричали, но Заневский не мог разобрать, и ему стало завидно – Павла в леспромхозе любили.
Слово получил Седобородов и начал издалека. Он рассказал о своих промахах и поблагодарил того, кто бескорыстно помогал ему.
«Исповедывается, – подумал Заневский и чуть ли не позавидовал, – хватит ли у меня силы?»
Объявили выступление Зябликова.
«Этот провалится», – подумал Заневский.
Но ошибся. Зябликов не скрывал своих заблуждений, не пытался свалить вину на других и в конце открыто заявил:
– Мне очень трудно будет сразу перестроить работу, так как перво-наперво я стану перестраивать себя. И прошу… конечно, ежели мне доверят командование, помочь… Я к вам обращаюсь, товарищи лесорубы, и отдельно к вам, Павел Владимирович и Александр Родионович…
Дальше Заневский не слушал. Он вырвал из розетки вилку и, нервничая, стал мерить комнату шагами. Потом заглянул в ящик стола, вытащил из-под бумаг бутылку рябиновой настойки, выпил. Хотелось забыться, заглушить чувство одиночества, злость на всех и самого себя…
Заневский вышел и побрел по улице, но нервы были до того напряжены, что напиток не действовал, а громкоговоритель у клуба заставлял слушать. Выступал Скупищев. Он жаловался на трудности в работе, говорил о своих заслугах, выгораживая себя.
– А почему директору картошку и горох повез? – выкрикнул кто-то из зала. – Грехи замазать?
– А того не подумал, что человека грязью обливаешь? – добавил второй голос.
«А ведь могли сказать, что я заставлял», – с благодарностью подумал Заневский.
Он подошел к клубу, – там у репродуктора стояла толпа, не вместившаяся в зал. Торопливо Заневский прошел через фойе, и вышел на сцену, задержавшись у кулис. Костиков закончил выступление и направился на свое место, но, заметив директора, подошел к нему, сконфуженно улыбнулся.
– Молодец, хорошо сказал, старина, – проговорил Заневский схватив его за руку. Он понял вдруг, что если сейчас не выступит, потом будет поздно. И, непривычно волнуясь, неожиданно для себя вышел к трибуне и попросил слова.
Зал с нетерпением ожидал его выступления. Наступила полная тишина. Заневский увидел дочь – Верочка подалась вперед и с надеждой смотрела на него, заметил жену, ее взволнованно-ожидающий взгляд.
– Правый молчит, а виноватый кричит, – начал он пословицей, но кто-то из зала насмешливо перебил:
– Уж не себя ли вы считаете правым?
– Нет, – краснея, сухо ответил Заневский, когда смех улегся. – Я хочу публично принести извинения Костикову и Леснову, которых оскорбил незаслуженными выговорами и… извиниться перед вами, товарищи лесорубы… Я был порой груб, невнимателен, ну… одним словом, вы сами знаете мои недостатки… Но, товарищи, если я иногда и делал что не так, то не из-за корыстных целей. Я хотел видеть леспромхоз в числе передовых, не меньше вас болел за него душой… Нельзя же целиком обвинять меня!
– А кто виноват-то, скажите!
– Если вышли, товарищ директор, то говорите на совесть! – кричали из зала.
«Какой стыд, – гневно думала Верочка, краснея за отца, – он и теперь хочет выгородить себя!..»
«Миша, Миша, – мысленно говорила Любовь Петровна, умоляюще глядя на мужа, – начал ты хорошо, говори же так!»
Но Заневский не смотрел на них. Он опустил лицо, вспотевшее, багровое, злое.
«Что еще сказать? – думал он. – Все равно не поверят! Они хотят, чтобы я всю вину взял на себя, а разве я один виноват?»
Заневский мельком оглядел зал. Люди смотрели на него хмуро, иные перешептывались, бросали нелестные реплики.
– Продолжайте, Михаил Александрович, вас ждут, – напомнил Столетников и тряхнул колокольчиком.
– Что вам еще сказать? – Заневский бросил в зал злой, растерянный взгляд, чувствуя, как в груди что-то клокочет. – Ну, были у меня ошибки, не отказываюсь. «Не ошибается тот, кто ничего не делает», – говорил Владимир Ильич. Меня поправили товарищи, научили… спасибо им…
– Чему, чему научили-то?
– А почему не скажете, как думаете исправить ошибки и вывести леспромхоз из прорыва?
Но Заневский уже сошел с трибуны и скрылся за кулисами.
Верочка повернула голову к матери и увидела ее расстроенное лицо. Любовь Петровна сидела, ссутулившись, опустив голову, сдерживаясь, чтобы не расплакаться от обиды и стыда за мужа.
Верочка взяла в ладони ее руку, сжала.
– Ничего, мамочка, ничего, – прошептала она.
