Текст книги "Тайга шумит"

Автор книги: Борис Ярочкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

21

Павел, шедший впереди Столетникова и Бакрадзе, неожиданно остановился на тропе.

– Что там? – спросил замполит, заглядывая через плечо Павла.

– Соболь, – ответил тот и указал на парный след. – Ночью прошел.

– А почем вы знаете, что ночью? Может быть, вчера или позавчера!

– Ночью, – уверенно повторил Павел, трогая пальцем отпечаток на снегу. – Вчерашней ночью и днем падал снег, значит, следов не было бы, да и днем соболь здесь не пройдет, он не любит шума. А след свежий, еще не застыл и чуть изморозью присыпан, – Павел выпрямился, глубоко вздохнул. – Эх-х, сейчас бы побелковать или с обметом на соболя идти! – мечтательно произнес он. – Не могу равнодушно смотреть на следы, как увижу, так и заболел – тянет в лес.

– А почему в выходной не сходите?

– Ну, в выходной! – Павел безнадежно махнул рукой. – Только раздразнишь себя… На недельки бы две-три, эдак, можно! – он вздохнул, еще раз с тоской глянул на уходящую в тайгу цепочку следов и зашагал дальше.

За штабелями лесосклада поднимались дымки костров.

Грузчики, ожидая подачи порожняка под погрузку, грелись у огня, тут же был Костиков. Он что-то доказывал Раздольному, ожесточенно жестикулируя и все время показывая на грузчиков.

Подошли ближе, прислушались.

– Не первую зиму работают, – невозмутимо говорил Раздольный, глядя куда-то в сторону, – и эту обойдутся у костров!

– Костер тут не поможет, ежели метель, или, скажем, пурга, – не унимался Костиков. – Люди не отдохнут, а перемерзнут, а потом с них много не спросишь. Да и здоровье тоже…

– Обходились же раньше? – перебил Раздольный.

– А какие простои вагонов были? А сколько людей болело? А какие штрафы леспромхоз платил за простои? Вы обязаны разрешить этот вопрос, как начальник погрузки, а иначе…

– Что, иначе? – Раздольный скривил лицо и сплюнул.

– Вы… вы, Раздольный, бюрократ, – в сердцах выкрикнул Костиков, – а может, и похуже!

– Что-о?

Раздольный побледнел и грозно повернулся к Костикову, но, заметив начальство, фальшиво-равнодушно улыбнулся, будто не придал значения этим словам.

– Что, слыхали! Аль повторить еще? – вызывающе сказал Костиков и обратился к подошедшим. – Товарищи, неужто и эту зиму грузчики не получат барак для отдыха на лесобирже?

Павел, Столетников и Бакрадзе молчали, выжидающе глядя на Раздольного, и тот заговорил:

– Чем людям сидеть у костров да бездельничать, заставили бы их подносить шпалы. Поняли? – в словах Раздольного прозвучала нескрываемая злость, он явно хотел скомпрометировать своего десятника.

– И это начальник погрузки, тьфу! – сплюнул Костиков. – Да поймите вы, не машина ведь – люди! Машина и та отдыха требует… Или вы за простои будете платить из своего кармана! Нет, Алексей Васильевич, такие распоряжения я выполнять не буду, а ежели настаиваете, берите на себя ответственность!

– И возьму!

– Нет, не возьмете, Раздольный, – вмешался в спор Столетников. – Не позволим!

– Тогда я слагаю с себя обязанности начальника погрузки. Все равно нехорош, только выговора да замечания получаешь…

– Что ж, – спокойно сказал Павел. – С завтрашнего дня начнете передачу обязанностей Костикову, а у него примете погрузку лесоучастка. Приказ будет сегодня вечером.

– Я не буду принимать погрузку лесоучастка, – растерялся Раздольный, – прошу уволить меня! Я…

– Напишите заявление, укажите причины, разберем, – ответил Павел и отвернулся. – Пошли, товарищи, – обратился он к спутникам.

22

Директор, замполит и экономист остановились в бригаде Верхутина.

Перед ними пылал огромный костер.

– Посмотрите, какая красота! – восторженно проговорил Столетников, показывая на бушующие вихри пламени, охватившие порубочные остатки.

Они вдыхали горьковатый запах смолы и дыма и зачарованно смотрели на шумящий огонь, не в силах отвести взгляд. Огонь лизал сучки, ветки, вершины; пучки густого бело-серого дыма с грязновато-голубым оттенком то там, то здесь устремлялись вверх, и следом бенгальским огнем вспыхивала хвоя, треща и звеня, искры взмывали к небу, рассыпались и таяли в воздухе.

– Это называется сжиганием порубочных остатков, – задумчиво проговорил Павел.

– А еще – законным преступлением, – в тон директору добавил Бакрадзе, и Павел со Столетниковым с недоумением посмотрели на него. – Да, да товарищи! Еще это называется преступлением.

– Но нельзя же оставлять на вырубленных делянках сучки, ветки, обрезки, – возразил Столетников, – все это захламляет вырубки, в порубочных остатках гнездятся короеды и другие вредные для леса насекомые. К тому же, возникает опасность пожаров!.. А как лесхозы штрафуют за оставленный на вырубках хлам!

– Все это правильно, – улыбнулся Бакрадзе. – Но поймите, что горят в этих кострах сотни миллионов рублей, даже если хотите – миллиарды!

– А Васо Лаврентьевич прав, – задумчиво сказал Павел, вспоминая то, что слышал в институте. – Да, порубочные остатки оставлять нельзя, но, и сжигая их мы уничтожаем громадные богатства. А все потому, что не дошли еще руки…

Павел оторвал взгляд от костра.

– Знаете, Александр Родионович, – продолжал он, – современная техника с помощью химии может производить из дерева около двадцати тысяч предметов, а у нас пока вырабатывают не более двухсот?

Столетников удивленно вскинул брови.

– Мы сжигаем отходы. Да не только мы, – возмущался Павел, – все леспромхозы, и это с тех пор, как существуют лесоразработки! А ведь из отходов можно получать разные спирты, канифоль, витамины, масла, скипидар, смолы, дрожжи, целлулоид, пластмассы, искусственный шелк, глюкозу, аспирин, формалин и сотни других предметов и продуктов…

– Но для этого нужны фабрики и заводы, – прервал его Александр, – а разве практически возможно строить их при леспромхозах?

– Строить, конечно, нет смысла, – ответил Павел в раздумье, – но можно найти выход. Вот хотя бы… сконструировать прессовочную машину и все порубочные остатки прессовать в брикеты. Разве нельзя? И это будет!..

– А почему бы не использовать отходы на топливо? – вставил Бакрадзе. – Если мне не изменяет память, смесь порубочных остатков по калорийности в два раза превосходит дрова!

– Совершенно верно, Васо Лаврентьевич, – подтвердил Павел и оживился. – Вот построим лесозавод и потушим в своем леспромхозе костры. Будем все порубочные остатки и отходы пиломатериалов использовать как топливо для электростанции. А я попробую заняться прессовочной машиной, возможно, что и выйдет.

23

Раздольный быстро шел по тротуару.

«Что же случилось?», – думал он тревожно.

У калитки дома остановился и, не поворачивая головы, косым взглядом посмотрел в оба конца улицы – не следят ли, но никого поблизости не было. Раздольный перевел дыхание и вошел во двор.

В комнате, не раздеваясь, сел у плиты.

Его знобило. Он поднял воротник полушубка и прислонился спиной к горячим кирпичам дымохода, но, несмотря на разливающуюся по спине теплоту, тело продолжало вздрагивать, лоб покрылся бисером пота, холодного и противного. Время от времени в подполье скребла мышь, а ему мерещились шаги во дворе, казалось, что кто-то топчется на крыльце и царапается в дверь, и тогда он подавался корпусом вперед и весь превращался в слух. Потом под окнами залилась в злобном лае собака…

«Идут!», – молнией блеснула мысль, и он с ужасом вскочил, – на цыпочках подбежал к окну, посмотрел из-за занавески на двор.

На раскидистой березе сидел кот и, сверкая злыми глазами, поглядывал на собаку.

– Фу-у, черт! – вытер лоб Раздольный и отошел от окна.

Он несколько минут бессмысленно смотрел в одну точку.

«Почему сняли?.. Плохо работал?.. А если причина другая? Если замполит нашел концы в путанице с крепежом и дровами?»

Теперь ему стало жарко. Он скинул полушубок и бросил его на кровать, немного спустя, расстегнул ворот рубахи и, запустив в карманы брюк длинные руки, принялся ходить по комнате.

«Как поправить положение? Уехать?.. Устроюсь на новом месте и буду работать…»

Он быстро подошел к столу, достал из ящика тетрадь, сел. Размашистым небрежным почерком написал заявление об увольнении, прочитал его и вздохнул. На душе по-прежнему висел камень. Он знал – это был плохой признак, предчувствия его никогда не обманывали.

Раздольный оделся, взял заявление, намереваясь сейчас же отнести его директору, но у двери остановился.

«Не торопись, обдумай, – предостерегал его внутренний голос, – отнести никогда не поздно».

Раздольный вернулся в комнату, остановился перед зеркалом. На него смотрело бледное, давно не бритое лицо, мутный взгляд беспокойно блуждал, скулы резче обозначились на исхудалых прыщеватых щеках.

– Гм, – усмехнулся он, – разбойник да и только!

Он вынул безопасную бритву, помазок, плеснул из чайника горячей воды. Намылив лицо, задумался.

«Если уволюсь и уеду в другое место, – прописываться опять надо – начнут копаться, искать, еще на кого-нибудь из старых знакомых наткнешься… Лучше сидеть на месте. Да и что тут такого, что понизили в должности? Заневского тоже понизили, а он ведь не уезжает!»

Раздольный с ожесточением срезал бритвой щетину бороды. Глухая злоба клокотала в его груди.

Побрившись, взял заявление и, прочитав еще раз, порвал, бросил клочки в печку. С минуту стоял и смотрел на горящую бумагу. Но настроение не улучшилось.

Он сдавил ладонями виски и долго тер глаза.

– «Когда же я перестану дрожать? Когда перестану бояться каждого людского взгляда? Когда смогу жить по-человечески?..»

Нет ответа. Злится и бушует за окном метель.

24

Дальняя взволнованно читает письмо Александра:

«Долговязый, такой, худой, – описывает он Раздольного. – Руки длинные, лицо тоже продолговатое, со впалыми щеками и в прыщах, а когда разговаривает, смотрит в сторону…

Не знаю, Надя, не ошибаюсь ли я, но в профиль Раздольный удивительно напоминает старшего полицейского Куприяненко, чьи фотографии доставил в 1943 году по нашему заданию в штаб калинковический фотограф».

Надежда задумывается, и в памяти ее всплывают одна за другой две памятные встречи…

…На пирушке становилось оживленнее.

Один из полицаев сбегал к старосте за самогоном, явился вскоре с четвертной бутылью, и все началось сначала.

Взволнованный и изрядно выпивший, Иван Куприяненко, искоса поглядывал на прислонившуюся к стене белокурую учительницу. Он давно засматривался на нее, еще задолго до войны оказывал Надежде всяческие знаки внимания, но она всего этого словно не замечала. Люди начинали посмеиваться над бесплодными ухаживаниями Куприяненко.

Как-то, незадолго до войны, в выходной день, Куприяненко прогуливался по лесу и встретил Дальнюю. Девушка собирала цветы. Она поздоровалась с ним и прошла мимо.

«Ишь, гордячка, – подумал он тогда, – не хочет и знаться». Они были далеко от людей, и Куприяненко решил идти напролом.

Подойдя к девушке, тронул ее за плечо. Надя выпрямилась, быстро вскинула на него зеленоватые, слегка удивленные глаза:

– Оставьте меня, Куприяненко, – спокойно, но твердо сказала она.

Спокойный тон молодой учительницы взбесил Куприяненко.

– Что, – шипя выдавил он, – поломаться захотелось?

Презрительно усмехнувшись, Надежда прошла несколько шагов и, присев на корточки, стала рвать ландыши, раздвигая листья. Куприяненко подскочил к ней, обхватил руками ее грудь, жадно потянулся к нежному, румяному лицу. Глухо вскрикнув, девушка рванулась и, выпрямившись, отскочила на несколько шагов.

– Надя, что случилось? – послышался голос, и Куприяненко увидел выходящую из-за кустов вторую учительницу.

«Черт тебя принес», – разозлился он и, круто повернувшись, скрылся в зарослях ольхи.

С приходом немцев Куприяненко воспрянул духом.

Свое вступление на должность старшего полицейского он ознаменовал тем, что на следующий день были арестованы девять коммунистов и комсомольцев, пятеро из них – повешены. Казнью руководил Куприяненко.

Однажды, по заданию немецкого командования, он с девятью полицейскими выехал на машине в одну из деревень, для реквизиции скота у населения. Вылезая из кабины, увидел Дальнюю, злобно ухмыльнулся. Вечером, окончив отбор скота, Куприяненко со своими подчиненными направился в дом к местному полицаю и велел привести туда Дальнюю. И вот она стоит перед ним.

– Ну, Надежда Алексеевна, что стреляешь глазами? Пошли!

Надя побледнела. Полчаса назад, увидев пришедших за ней полицаев, она подумала, что ее раскрыли, как связную партизан, но, узнав Куприяненко, все поняла.

Сжав челюсти, Дальняя тяжело дышала.

«Скорее, скорее же! – мысленно торопила она хозяйского паренька, посланного ею с донесением к партизанам. – Неужели не успеют?.. Нет-нет, не может быть… успеют, выручат!..»

– Ну, долго я буду ждать?

Надежда скользнула взглядом по ненавистному лицу, по висящей на боку кобуре парабеллума. Она прижалась плечом к русской печи, а пьяные красные рожи полицаев уставились на нее и, хохоча, подстрекали своего начальника.

– Эх ты-ы!

– Теленок, а не мужик!

– Что смотришь на нее? Тащи на кровать – или бабью натуру не знаешь?

– Дай-ка, мальчик, я покажу тебе, как надо ухаживать, – к Ивану Куприяненко шагнул широколицый рыжий полицейский.

– Убирайся прочь, а то в зубы получишь!

Отстранив его, Куприяненко рванулся к Дальней и, обхватив ее тонкую, как у девочки, талию, поволок в соседнюю комнату. Почти вслед за ним ворвался растерянный полицай.

– Бросай бабу! Слышишь стрельбу?.. Партизаны!.

Только теперь Куприяненко услышал длинную строчку пулеметной очереди. Сразу прояснилось в голове, руки сами собой разжались, выпуская Дальнюю.

– Ничего, – процедил Куприяненко, – мы еще встретимся, милочка!

25

Стол был придвинут вплотную к постели. Голубую скатерть покрывала, залитая чернилами клеенка, на ней стоял письменный прибор, лежали счеты, логарифмическая линейка, бумага, карандаши, стандартные бланки заполненных смет. На кровати, обложенный подушками, полулежал Бакрадзе.

– Теперь можно и чай пить, – улыбнулся хозяин, глядя на задумавшегося Заневского. – Кэто, – позвал он жену, – убери, генацвале, со стола, неси самовар да лимон срежь.

Бакрадзе потянулся и зевнул.

Было поздно.

Они с Заневским вторую неделю сидели за сметами и сегодня, наконец, закончили работу. Бакрадзе мучил ревматизм, работали у него на квартире, засиживаясь до первых петухов, а кончая работу, пили чай.

Заневскому было хорошо у Бакрадзе. Он с удовольствием оставался на чай, чтобы как можно меньше быть дома, где по-прежнему его встречало молчание жены, где все казалось мрачным, неприветливым. Здесь же он отдыхал. Когда посторонний человек впервые попадал в квартиру Бакрадзе, ему казалось, что он в оранжерее.

Каждое деревце в кадке, каждый цветок имели свою историю, и Бакрадзе с великой охотой и увлечением рассказывал ее.

На столе кипел самовар. Бакрадзе разрезал на дольки лимон, потом апельсин. Такого апельсина Заневский еще не видывал.

– Его родина на Корсике, – пояснял Бакрадзе. – Оттуда его завез к нам батумский ботанический сад, и я там достал саженец. Очень нежный, любит теплый и мягкий климат, а неплохо растет в Батуми, и, как видите, даже на Урале… Знаете, он у меня чуть не погиб. Стал чахнуть, сбрасывать листья, вянуть. Думал, земля неподходящая, пересадил в кадку, где росла пальма – земля в ней батумская, – не помогло. Оказалось, вода не понравилась. В колодце у нас соленоватая. Пришлось носить с реки, и вот уже второй год плодоносит…

Пробили стенные часы. Заневский спохватился, стал одеваться.

– Приходите к нам в воскресенье с женой, – пригласила жена Бакрадзе.

Заневский покраснел, насупился, пробормотал что-то невнятное.

– А то мы к вам придем, – пригрозил Бакрадзе.

Заневский покраснел еще больше и, наскоро простившись, вышел.

Поселок спал.

Заневский, ежась от забирающегося за воротник пальто мороза, шел домой быстрыми шагами и поминутно вздыхал: «А что, если они и правда придут?» – Погруженный в эти тревожные мысли, он быстро дошел до дома.

В комнатах было темно.

«Спит, – с сожалением подумал Заневский. – Устала, наверно, на работе. Утром обязательно поговорю с ней. Извинюсь. Она поймет меня».

26

До конца рабочего дня оставалось около часа.

«Пойду домой, – решил Заневский, прижимая ладонь к щеке: у него разболелся зуб. – За полчаса буду в поселке и успею в амбулаторию».

Он взял в конторке лыжи нормировщика и пошел напрямик через лес. Сперва шагал медленно, пробираясь между валежником и буреломом, потом наткнулся на чью-то старую, запорошенную снегом лыжню и заскользил по ней.

Зубная боль усиливалась. Теперь ныла вся правая сторона нижней челюсти, кололо ухо. Время от времени ноющая боль сменялась резкой, словно кто-то нарочно дергал нерв. В такие минуты Заневский останавливался и, прижимая к щеке обе ладони, изо всех сил стискивал челюсти. Так было легче.

«Вот наказание, – скрипел он зубами. – Говорят, когда куришь помогает… Надо попробовать».

Остановился. Свернул кое-как толстую цигарку, закурил. Не передохнув, сразу же глотнул дыма и закашлялся.

На мохнатой ели, с загнутыми, как крыши китайских фанз, концами веток, что-то мелькнуло. Заневский поднял голову. Распушив хвост, сидела белка и, сверкая бусинками глаз, с любопытством поглядывала на него.

«Телеутка – сразу определил Заневский породу белки и скривился от нового приступа боли. – Брехня, – рассердился он и швырнул цигарку в сторону, – не помогает!»

То ли белке надоело сидеть и смотреть на него, то ли испугалась резкого движения его руки, только коротко щелкнув, она метнулась на ветку кедра и выронила еловую шишку. Заневский хотел было идти, но, проследив куда упала шишка, остановился, как вкопанный. Перед ним было «чело» – отверстие в снегу, через которое дышит лежащий в берлоге медведь. Заневский забыл даже о зубной боли.

«Берлога… Вот это находка, черт возьми!» – и, очнувшись, отошел потихоньку назад. Проложил вокруг берлоги лыжню, чтобы легче было ее найти потом, и заспешил домой.

Он почти бежал. Боли уже не чувствовал. Думал только об одном: скорее придти домой, взять ружье и – к берлоге.

Он не видел, как люди провожают его недоумевающими взглядами, не замечал съехавшей на затылок ушанки и ручейков пота на лбу и лице.

Вбежав в дом, он также бегом заскочил в свою комнату, схватил двустволку, патронташ, охотничий нож, стал искать топор. Но тот не попадался на глаза. Заневский перерыл все в кладовой, на кухне, в коридоре. Любовь Петровна с удивлением наблюдала за ним, потом вмешалась:

– Ты что ищешь, Михаил?

– Медведь, медведь…

– Какой медведь?

– Потерял… был где-то…

– Где медведь?

– Да нет же, топорик потерялся… а медведь… ну, берлогу я нашел…

– Действительно, медведь, – усмехнулась жена, глядя на всполошившегося мужа. – А топор в сарае, в ящике с плотничьим инструментом.

– Пра-авда! – обрадовался Заневский и побежал в сарай.

Вернувшись через минуту с топором, он стал надевать охотничьи сапоги-бродни, подпоясал телогрейку армейским ремнем, поверх него надел патронташ, сунул за голенище нож.

– Куда же ты собрался? На дворе ведь уже вечер, – спросила Любовь Петровна.

– Да… темнеет, – в растерянности повторил Заневский.

– Завтра выходной, вот и пойдешь, – предложила Любовь Петровна.

– Правильно, Любушка! – радостно воскликнул Заневский. – Я сейчас пойду к ним… а ты приготовь что-нибудь… – он хотел сказать, что завтра к ним могут придти в гости Бакрадзе, но, встретив удивленный взгляд жены, как-то виновато улыбнулся и, махнув рукой, вышел из дому.

«Что ему приготовить? На охоту? Или поужинать? А мне на поезд надо, в командировку ехать – с сожалением подумала она. – Что ж, приготовлю ужин и оставлю записку с адресом… может, он напишет мне?»

Заневский зашел за Столетниковым, и они вместе отправились к Леснову. У того сидели Верхутин и Уральцев, которые были чем-то очень возбуждены.

– А я к вам только что звонил, – встретил пришедших Павел. – Вот ребята пришли и говорят, что берлогу обнаружили…

– Где? – перебил его Александр и подумал, что из двух медведей одного-то убьют наверняка.

– Недалеко от пади, как идти с лесоучастка в поселок, – сказал Уральцев, и Заневский усмехнулся.

– На моего наскочили, – сказал он. – Я его раньше вас заметил. От толстого кедра справа под елью?

– Да.

– Вот видите, – торжествующе повернулся он к Павлу и Столетникову.

– Ну, что ж, – засмеялся Павел и потер руки, – значит, поохотимся и медвежьих котлет отведаем. На всех хватит, как раз к Новому году… А теперь, товарищи, давайте договоримся, когда пойдем, и как будем брать Топтыгина. Слово за тобой, Николай, – обратился он к Уральцеву, – ты на своем веку уже хаживал на медведя…