Текст книги "Тайга шумит"
Автор книги: Борис Ярочкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)
16
День, с утра ясный и морозный, стал хмуриться.
Скрылось за тучами солнце, и все сразу как-то посерело.
Медленно кружа, опустилась на беличью шубку снежинка, рядом другая, третья, и вскоре обсыпали всю шубку.
Любовь Петровна остановилась у почтового ящика и опустила в него конверт, но не ушла сразу, а несколько минут стояла в раздумье, как бы сожалея об опущенном письме.
Ей неприятно было кривить душой перед дочерью, не в ее характере было кого-либо обманывать. Но что она могла сделать? Она не хотела расстраивать дочь и написала коротенькое, но теплое письмо: в нескольких словах коснулась своих занятий и работы отца, словно все было хорошо; сообщила вскользь о Павле, что он похудел за последнее время, хотя Верочка и не спрашивала о нем, вероятно, стесняясь матери.
«Что же теперь делать?»
Возвращаться домой не хотелось. Она медленно побрела по тротуару, рассеянно глядя перед собой, так, незаметно для себя, подошла к конторе и остановилась.
Павел стоял у окна и, увидев Заневскую, решил, что она пришла поговорить с ним о чем-то.
– Зайдите, Любовь Петровна, – услышала она приглушенный двойными рамами его голос, и в свою очередь подумала, что у него есть к ней дела.
Павел встретил ее тепло. Помог снять шубку, усадил в кресло и сел напротив.
– Я вас слушаю, Павел Владимирович, – улыбнулась Любовь Петровна.
Павел с изумлением взглянул на нее.
«Так, значит, она ничего не хотела мне сказать?» – подумал он. То же самое подумала и Любовь Петровна, и, поняв, что они оба обманулись, рассмеялась. Павел вздрогнул, услышав этот звонкий и милый смех, так сильно напоминающий смех Верочки.
– Вы что-то похудели, Павел Владимирович, – сказала Любовь Петровна.
Павел доверчиво улыбнулся.
– А я всегда к зиме худею, – проговорил он и обрадовался, что она невольно подсказала ему, с чего начать разговор. – Да и вы, Любовь Петровна, летом были свежее, я вас издали иной раз принимал за Верочку.
Любовь Петровна горестно вздохнула.
Она вдруг представила свою дочь и Павла рядом и подумала, что их дороги не разойдутся, не то что у нее с Михаилом, и ей стало больно за себя, на глаза невольно навернулись слезы.
– Не надо, Любовь Петровна, – с сердечной участливостью сказал Павел и коснулся ладонью ее руки, – в слезах горе не утопишь… Да и не так надо бороться за свое счастье. Вы… вы с Верочкой правильно начали сражение за человека и, можно сказать, выиграли его. Да-да, выиграли! – поспешил Павел, как бы боясь, что его перебьют. – Вы спасли Михаила Александровича, остановили его на краю обрыва, и он теперь медленно, но обязательно поднимется.
– Но что же делать, когда я стала в доме лишняя?! – с болью и стыдом воскликнула Заневская, вспоминая, как Верочка уговаривала ее уйти из дома и жить с ней.
Она закусила губу, сурово сдвинула тонкие брови, и в глазах ее блеснула отчаянная решительность.
– Я хочу вас просить, Павел Владимирович, устроить меня на работу и дать уголок, пока приедет Верочка, хотя бы в общежитии, а потом…
– Простите, Любовь Петровна, но вы не должны этого делать, – возразил Павел. – Я, Любовь Петровна, кое-что знаю о ваших отношениях с Михаилом Александровичем, – мягко продолжал он, – и не скажу, что их поправить нельзя. Конечно, так продолжаться не может, и мне кажется, что это же думает и ваш муж, он только не в силах пока побороть то ли своего стыда, то ли самолюбия… Что же касается работы, конечно, помогу. Кстати, кажется, в больницу требуется сестра-хозяйка…
Любовь Петровна молчала. Было немного стыдно и неловко перед Павлом. Еще и еще раз обдумывая его слова, Любовь Петровна вдруг заволновалась.
– Павел Владимирович, – умоляюще глянула она на него, вставая с кресла, – у меня к вам просьба: не сообщайте ничего Верочке.
Любовь Петровна сняла с вешалки шубку, надела, подала Павлу руку.
– Мне хотелось бы, чтобы этот разговор остался между нами, а что касается вашего предложения, я подумаю. Спасибо за него, – и она быстро вышла.
«Вот и поговорил, – с досадой покачал головой Павел, проводив взглядом Любовь Петровну, – а чего добился. Нет, – вздохнул он, – не дорос, видно, еще быть советчиком в таких делах. Растерялся, как мальчишка, даже не помог ей одеться!»
17
К вечеру разгулялась метель.
Снежные вихри носились по улицам, ветер кружил их, расшвыривал по дворам, наметал сугробы, свистел и пищал то жалобно, то со злостью, но, выдыхаясь из сил, успокаивался, утихал ненадолго.
– Ну, и кутерьма же! – вздохнул Заневский, отходя от окна и снова принимаясь за расчеты.
Он разглядывал черновики проекта будущего лесозавода и злился.
«Леснов-то молодой, да ранний. Сам надумал лесозавод строить, компанию вокруг себя сколотил, а мне поручил заняться проектом. Хите-ер! Да и я-то, дурень, согласился. Пусть бы сам и пыхтел над расчетами… Нарочно, поди, поручил мне. Ты, мол, постройку лесозавода выдумкой называл, так убедись теперь сам».
Заневского взбесила эта догадка. Сразу же, некстати, вспомнилось Верочкино письмо.
«Подумаешь, она мне отказывается писать до тех пор, пока не помирюсь с матерью. Нет, дочка, не выросла еще учить отца!»
Встал, несколько минут ходил по комнате, потом остановился, взглянул на письменный стол и понял, что работать уже не сможет.
Он пытался рассердиться на жену, дочь, людей, пытался мысленно обвинить их в несправедливости, в неумении понять его характер, но злость не приходила.
Он вздохнул, сел за стол и принялся за письмо к дочери. Он писал ей, что с матерью не помирился, так как она сама того не желает; не хочет смотреть на него, даже разговаривать и готовить, и он вынужден питаться в столовой. Поставив в конце фразы точку, Заневский невольно покраснел, уличив себя в клевете, и, скомкав лист, бросил его в угол.
Заневский вновь принялся ходить по комнате. Болела голова, хотелось есть и спать. Он вышел в столовую, завернул на кухню, заглянул в кастрюли, но нигде ничего не было, лишь в духовке стояла миска с оставшимся от завтрака картофелем. Он взял ее и направился к буфету за вилкой, но остановился посреди комнаты.
«Некрасиво получается, – мелькнула мысль, – она приготовила для себя, придет домой и… нет, положу на место».
Он решительно повернул к кухне, но, сделав шаг, застыл на месте. В дверях стояла Любовь Петровна. Несколько секунд оба молчали: он в замешательстве, с краской стыда на щеках, она – спокойная, чуть бледнее обычного, но в темных голубых глазах ее блестел приветливый огонек.
– Что же ты остановился? – сказала она. – Садись к столу и ешь.
Заневский торопливо поглотал картофель, буркнул «спасибо» и заспешил в свою комнату. Там с минуту ходил из угла в угол и от неожиданной мысли остановился.
«Идиот! – в сердцах выругал он себя. – Люба же сама заговорила, приготовила поесть, значит, хотела помириться, ждала этого, а я… свинья!.. Почему не заговорил с ней, не сказал: «Виноват, прости»? И все сразу было бы хорошо, по-другому бы жизнь пошла…»
Он бросился в комнату, но жены там уже не было. На столе стояла пустая миска, в корзиночке лежало несколько ломтиков хлеба. Он заглянул на кухню, потом подошел к комнате жены, прислушался.
Из-за двери доносился едва слышный всхлип.
«Опоздал, – с тоской и злостью на себя подумал Заневский, – если и войду теперь – выгонит, и будет права. Эх-х!»
18
Раздольный подошел к группе грузчиков, сидящих у костра, и остановился невдалеке, прислушиваясь к разговору.
– Опять настает чертова пора – холод, а, кроме костра, и погреться негде. Про что думают наши начальнички? – говорил коренастый мужчина с усталым, недовольным лицом, пошевеливая палкой еловые поленья.
– А лебедку погрузочную кто придумал? – возразил кто-то.
– Я про что говорю, ты понимай. Лебедка – дело хорошее, только она для облегчения работы, а я толкую про нас, грузчиков. Холодно ли нам, дождь или снег, скажем, начальника погрузки это не касается. Ему ты грузи, и баста. Ну, когда погрузка идет – другое дело, нельзя вагоны держать. А когда ждешь, как сейчас, эти самые вагоны, тут уж, брат, дело дрянь. А что бы стоило какую ни на есть халупку построить? Не дуло бы, да с неба не капало – и на том спасибо…
– Я так понимаю, – сказал другой грузчик, маленький и круглолицый, – Раздольному об этом заботы мало. Не много он о деле-то думает. Сказывают, это ведь он сделал, чтобы шахты вместо крепежа дрова получили, а на Костикова все свалил…
«Кто же это говорит? – испугался Раздольный, отходя от костра подальше в темноту и прячась за штабель. – Неужели распутали?..»
– Ну уж и сказанул! – перебил грузчика кто-то. – Ежели б так, плохо пришлось бы Раздольному. Должно, железнодорожники спутали номера вагонов, такое случается…
– А вот на лесоучастках об лесорубах заботятся, – опять заговорил грузчик с недовольным лицом. – Разные методы придумывают, столовые построили и обеды без карточек отпускают. Говорят, на нас тоже распоряжение директора есть, чтобы готовили повара, когда мы днем работаем…
Раздольный больше не слушает и тихо отходит.
Из-за поворота доносится стук колес на стыках рельс, слышится пыхтение паровоза – это подают порожняк под погрузку.
Снег падает медленно, крупными хлопьями. Холодно.
«Сволочи, – ругает грузчиков Раздольный, – ляпнут где-нибудь, потом выкручивайся. Тоже мне, столовой обрадовались, – перескакивает на другую мысль, – а кукиш не хотите? – и его глаза заблестели от возникшей вдруг мысли: – Пожалуй, со столовой и начать надо».
Он останавливается и, захватив с бревна горсть снега, отправляет его в рот. Некоторое время стоит между штабелями, прислушивается. Оглядевшись, направляется к столовой. В темноте спотыкается о припорошенные снегом пни и корни, куски валежника – спешит. Вот и столовая. Раздольный чувствует, как дрожат руки и ноги; озноб пробирает тело. Содрав с поленьев бересту, он быстро затолкал ее под крышу, чиркнул спичкой. Вспыхивают золотистые языки пламени. Давно задуманное злое дело сделано.
Раздольный бежит оврагом к лесобирже.
«Надо бы домой повернуть, – мелькает мысль, но он ее тут же отгоняет: – Нет, на лесобирже лучше, надо на глазах у людей быть».
– Где Костиков? – отдышавшись, как можно спокойнее и безразличнее спрашивает Раздольный грузчика, затесывающего бортовую стойку, и останавливается около него.
– Должно, расстановку вагонов делает. Давеча с порожняком в конец биржи проехал.
Раздольный щупает карманы, потом с досадой восклицает:
– Эх, ма-а, дома забыл… Закурить есть?
– Найдется, – грузчик откладывает стойку, врубает топор в бревно, – закурите вот… – и застывает растерянно, на секунду. Потом: – Пожа-ар, гори-ит!.. Братва, айда тушить пожар! – кричит он товарищам и, хватая топор, бежит к столовой.
– Багор и ведро! – кричит Раздольный и бежит за грузчиками.
Когда он подбегает к столовой, там уже десятка два лесорубов тушат огонь. Минут через двадцать приезжают из поселка пожарники, за ними на машине директор, замполит, Заневский. Но пожар уже потушен.
– Счастье, что доски сырые и плохо горели, – говорит Леснову и Столетникову грузчик, первым заметивший пожар. – Я стойки затесываю, – рассказывает он, обращаясь ко всем, – а меня Алексей Васильевич про Костикова спрашивает, потом закурить попросил. Я полез за кисетом, гляжу – пламя пробивается, и ребятам крикнул…
– «Молодец! – облегченно вздыхает Раздольный. – Выручил!» Но глухое недовольство собой, злоба, тревога не проходят.
Павел прислушивается к рассказу грузчика и искоса смотрит на Раздольного, прикуривающего папиросу.
«Он просил закурить у грузчика, значит, у него папирос не было, откуда же появились теперь? – подумал Павел. – Или кто угостил?» – и обратился к Заневскому:
– Что ж, Михаил Александрович, завтра с утра надо выделить плотников, чтобы к обеду перекрыли крышу.
– Перекрыть-то перекроем, но ведь поджог явный. Не само же загорелось? – возмущается Заневский.
– Будем расследовать, – коротко ответил Столетников, подходя к Леснову, и они вместе благодарят грузчиков за находчивость.
«Вот и все, – разочарованно думает Раздольный, возвращаясь на лесобиржу к расставленным вагонам, – чего я добился?.. Только шум поднял, теперь доискиваться станут…»
И Раздольный вспомнил прошлое…
…Вначале, скрываясь от разоблачения, он думал только о собственной шкуре. Ему хотелось забиться в глушь, подальше от людей и начать новую жизнь. Он даже смирился с тем, что никогда не исполнятся его мечты: быть хозяином, повелевать другими. Но когда запутать следы удалось, понял: этого мало. Никогда не подавить ему в себе звериной злобы на Советскую власть, никогда не перестанет он вредить ей, чем только сможет.
Раздольный знал, что сочувствующих найти трудно. Если они где и есть, то залезли, подобно ему, в норы, замаскировались, и каждый шорох заставляет их вздрагивать. И он решил действовать в одиночку. Злоба его подогревалась воспоминаниями о том, как лишили его, кулака, богатства, как сослали в Сибирь, и в думах о мести он находил жалкое утешение.
Первые выстрелы на границе вселили в него новую надежду на возвращение старых порядков, и он с приходом немцев явился в комендатуру. Немцы охотно приняли злобного кулака на собачью службу. Получив должность старшего полицейского, он распоясался, рьяно выполнял свои обязанности. Но пришел конец его новым хозяевам, и кулак понял: надо любой ценой спасать свою шкуру. Познакомился с демобилизованным из армии по ранению сержантом Раздольным, напоил, убил его, завладел документами и в новом обличье убрался подальше – в Сибирь, устроился в один из леспромхозов. Затаился, но вредить не перестал…
– Что-то Заневский больно нервничал, – громко сказал Раздольный, с расчетом, чтобы его услышали идущие невдалеке грузчики, – с чего бы это?
– Правда, он здорово бледный был, – подхватил один из грузчиков.
– Чем черт не шутит, – поддержал другой, – сняли его с директорства, теперь, может, хочет другому свинью подложить…
Раздольный не ошибся – слухи пошли. Дошли они и до Заневского. Возмущенный, явился он к директору.
– Не обращайте внимания, Михаил Александрович, – сказал ему Леснов, – мы знаем вас…
Слухи пошли, но обернулись против Раздольного.
В этот же вечер, когда директор и замполит остались одни, в кабинет вошел грузчик, затесывавший стойки.
– Павел Владимирович, я на пожаре рассказывал, как ко мне подошел Алексей Васильевич, и спросил табаку, – начал он. – Но потом увидел вдруг, что он закуривает свои, и у него в портсигаре оставалось еще несколько штук. Я не знаю, может, зря думаю, но темный он и злой… Да и слухи стал распускать про Заневского…
– Хорошо, что пришли, – сказал Павел. – Подозрения надо проверить, и этим займутся. А вы пока ничего не видели и не знаете…
– Это я понимаю, – согласился грузчик, – кроме вас, я никому не говорил, сообразил сам. До свидания!
Грузчик ушел. Павел, прикуривая от папиросы вторую, сказал:
– А знаешь, Александр Родионович, на папиросы и я обратил внимание. Но случается же, что человек от волнения просто забылся.
– Согласен, – кивнул Столетников. – Однако очень мне не нравится этот Раздольный. Почему? А случай с переадресовкой крепежа? А письмо из «Красдрева»? И еще другое, Павел Владимирович, мучит меня, – и Александр рассказал о своих смутных подозрениях.
Павел задумался.
– А вы Наде написали об этом? – спросил он.
– Да, на днях. И Наде, и в трест «Красдрев» послал запрос.
19
Павел сидел в своей комнате за столом.
Перед ним лежал лист бумаги – письмо к Верочке. Он несколько раз перечитал его. Казалось, все, что собирался написать, написано: рассказал о своей работе, сообщил о новостях, поделился мыслями о прочитанных книгах. Оставалось выполнить ее просьбу сообщить о взаимоотношениях ее отца и матери.
Павел задумался. Ему не хотелось огорчать девушку, да и Любовь Петровна о том же просила.
Размышления его прервал телефонный звонок. Звонил Столетников.
– Вы чем заняты, Павел Владимирович?
– Пишу письмо…
– А-а… А я хотел позвать вас на чашку чаю. Может быть, придете?
Павел собрался было отказаться, да передумал:
– Ну, что ж, пожалуй, зайду. А по какому случаю?
– Да так… – замялся Александр. – Одним словом, жду…
Павел положил трубку и стал переодеваться…
Стояла лунная морозная ночь. Шел не торопясь. Ему приятно было смотреть на неподвижные столбы дыма, подымавшиеся из труб и словно подпирающие небо, на блеск звезд, слушать, как скрипит под ногами снег, вдыхать морозный воздух.
Его догоняли чьи-то легкие быстрые шаги. Он обернулся.
– Добрый вечер, Павел Владимирович, – улыбнулась ему Русакова.
Павел протянул руку.
– Торопитесь?
– Нет. Я была у подруги, а к ней пришел молодой человек.
– Пришлось уйти? – рассмеялся Павел.
– Третий лишний, говорят, – в свою очередь улыбнулась Татьяна и с нерешительностью взглянула на директора. – Вам передала секретарь мое заявление?
– Да, – сказал Павел. – Но на курсы механиков вы не поедете.
Танины брови вопросительно подскочили вверх.
– Жаль расставаться с вами, – улыбнулся он, но Таня по его тону поняла, что с ней шутят, и покачала головой. – Нет, правда, из Таежного я вас никуда не отпущу, – уже серьезно проговорил Павел. – Будете учиться, Таня, не волнуйтесь. Но ехать все-таки не придется.
– Заочно? – разочаровано вымолвила она.
– Нет.
– Я не понимаю.
– Курсы механиков в Таежном, при нашем леспромхозе будут, – пояснил Павел. – Кончите их – других учить будете: у вас станут проходить практику молодые трактористы. Ну, довольны?
– Большое спасибо, Павел Владимирович!.. До свидания!
Павел улыбнулся, кивнул головой и поднялся на крыльцо дома Столетникова.
20
Когда Павел вошел в комнату, то первое, что он увидел, был домашний торт с цифрой тридцать пять, поставленный в центре еще не накрытого стола.
«Вот оно что», – подумал Павел и подошел поздравить Александра с днем рождения, незаметно для других показав ему кулак.
Из комнаты Столетникова вышел широко улыбающийся Нижельский.
– Владимирович, – обратился он к Павлу, – давно жду вас, – и показал на шахматную доску. – Давайте партию?
– Охотно!
Павел сел к столику. Играл он белыми. Ходы делал быстро, почти не обдумывая. Он знал, что секретарь райкома играть начал недавно, и в своем выигрыше был уверен. Но вот ферзь Нижельского при поддержке коней и слона атаковал левый фланг Павла, взял слона, трижды объявил «шах», загнав короля Павла в угол, а еще через ход конь Нижельского, перескакивая через фигуры, угрожающе уставился на короля.
– Еще шах, Павел Владимирович… Вам хода нет. Выход – менять ферзя на коня, а там…
«Постой, постой, – удивился Павел, – когда же он успел? Да, да, берет ферзя, потом другим конем делает шах… и… до мата рукой подать. А, быть может, сумею выкрутиться?.. Нет, проиграл!»
Павел пытался расквитаться второй партией, но сдал и ее, играл, обозленный на себя, третью, но успеха не добился. Начинать четвертую отказался, заранее подняв на радость Нижельскому руки.
– Вы что-то не в форме нынче, Владимирович, – заметил Нижельский, внимательно вглядываясь в лицо Павла. – Случилось что?
– Сам не пойму, Олег Петрович.
В глазах секретаря было столько участия и доброты, что Павел не мог кривить душой.
– Скажите, Олег Петрович, – как бы вы поступили, если бы вас попросил товарищ написать об одном деле… Ну, а вы бы знали, что дело это его очень волнует и что если вы напишите правду, то товарищ ваш очень расстроится.
Седобородов, Бакрадзе, Столетников и Костиков, игравшие в домино, притихли, и все повернулись к Леснову и Нижельскому, приостановив игру.
– Очень даже просто, – вдруг сказал Седобородов, словно вопрос был задан ему. – Написал бы все как есть. Что еще?
– Э-э, кацо, написать легче всего, – недовольно поморщился Бакрадзе. – Надо еще помочь товарищу.
Нижельский с любопытством и вниманием слушал.
– Обычно просьбу выполняют, – сказал он, – тем более, товарища или друга. Александр Родионович и Васо Лаврентьевич правы. Мало написать. Насколько я понимаю, речь идет о Заневских – давайте говорить прямо. Надо их помирить.
Заговорили о семейных отношениях, о том, почему неполадки в производственных делах всех касаются, а семейные ссоры мало кого волнуют.
– Некоторые говорят: милые бранятся – только тешатся, – развивал мысль Нижельский. – Что ж, это правильно, если люди по пустяку повздорили. Но когда люди перестают замечать один другого, питаются в разных местах – тут уж не «тешатся», а переживают. И ничем не измерить эти переживания незаслуженно оскорбленного человека, ничем не определить, какой глубины след остается в его сознании. А ведь все это отражается и на работе человека, на его здоровье, настроении. Значит, и семейная ссора нередко приносит вред обществу.
Да, сегодня, решил Павел, он допишет письмо Верочке, расскажет все, как есть, пообещает, что поможет ее родным помириться.
В комнату вошла мать Александра и пригласила гостей к столу.
