Текст книги "Лжедмитрий I"

Автор книги: Борис Тумасов

Соавторы: Николай Алексеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 38 страниц)

Теперь же хоть молодой царь Федор и вернул Бельского в Москву, добро отдал, однако Богдан не может простить Годуновым обид.

Выбрался Бельский из погреба, отряхнул коленки. Увидел соседа, князя Лыкова. Тот по-домашнему, рубаха холщовая навыпуск, без шапки, приблизился, посочувствовал:

– Растащили запасы твои, Богдан. Я ить сам не раз видывал, как Борискины люди из клетей твоих на возы грузили.

– И на том свете достану Бориса. Попомнят меня Годуновы.

– Вот, вот… Бориска доносами питался, как клоп кровью. На меня тоже, слыхивал, Митька Пожарский жалобу Годунову подносил.

– Так ли, – не поверил Бельский. – Князь Пожарский будто не из таких.

– Ей-Богу, – закрестился Лыков. И оглянулся по сторонам, зашептал: – Какие речи, Богдан! На Москве сегодня известно стало, Басманов с Голицыным и Салтыковым воинство к вору увели.

Бельский отшатнулся:

– Ужли такое?

– Шуйский с Мстиславским в Москву прикатили.

Поохали князья, подивились.

– Коли такое свершилось, Борис Михалыч, то дни царя Федора сочтены, – заключил Бельский. – На все воля Твоя, Господи!

* * *

В тот же день у князя Василия Ивановича Шуйского в просторных хоромах собрались Бельский с Лыковым да Мстиславский с Черкасским. Судили-рядили князья, как жить, и уговорились: царя Федора руку не держать, однако явно этого до поры не выказывать. Когда же самозванец к Москве подступит, тогда и переметнуться к нему.

* * *

К концу мая дожди сменились ведром, распустилась сирень и зацвели деревья.

В один из дней самозванец соизволил учинить охоту. Заяц весной хоть и тощий, да резвый. Охотились с борзыми.

С Отрепьевым свита большая, шумная: князья и бояре, паны вельможные, да все со слугами. А из всей многочисленной свиты ближе всех к самозванцу князья Татев, Иван Голицын и Салтыков, гетман Дворжицкий с вновь прибывшим паном Ратомским. А еще приближенные к Отрепьеву Хрущов и Бахметьев…

Гнали зайцев весело, со свистом. Егеря то на одном конце поля поднимут, то на другом. Мечутся зайцы, а за ними, вывалив языки, стлались в беге борзые. По зеленям скакали всадники, гикали. Выбивали кони сильными копытами молодую рожь.

К обеду угомонились. Слуги у реки под кустами ковер раскатили, костер разожгли. Пока еду доставали, Отрепьев ноги разминал, топтался.

Речка тихая, узкая, вода чистая. У берега малек играл, Григорию хорошо. Все сомнения, какие когда-то терзали его, стали забываться. Царский трон виделся воочию. У Федора Годунова почти не осталось войска, а собрать новую рать – надо время. Теперь Отрепьев даже представить себе не мог, какая сила помешала бы ему на пути к Москве.

В стороне зашумели шляхтичи. Григорий повернулся. Вельможный пан Михайло Ратомский бил плеткой какого-то старого крестьянина, а другие шляхтичи смеялись. Крестьянин кричал, ругался. Наконец шляхтичи прогнали старика.

Отрепьев Татева подозвал, спросил недовольно:

– Чего хотел этот холоп?

Гетман Дворжицкий вмешался, ответил:

– Шляхта на его посев коней пустила, царевич, так смерд к тебе с жалобой.

Отрепьев промолчал, отвернулся, свое думал: «…настал час на Москву выступать…» И мнилось ему, как патриарх с попами, бояре с народом встречают его. Гудит Москва от колокольного звона… Нет, не с боем хочет Григорий въехать в Москву, а желанным царем. Не для того ли послал он в Москву дворян Пушкина и Плещеева?

* * *

Переметнулось войско к самозванцу. Стрелецкие полки, надежда Годуновых, ушли к вору.

Уныло в дворцовых хоромах. Собрал царь Федор бояр на думу, а какой от нее толк? Разве что князья Катырев-Ростовский и Телятевский, убежавшие от войска в Москву, поведали, как Басманов с Голицыным и Салтыковым самозванцу передались.

Шуйский тихонечко голос подал: надо-де ополчение скликать. Сказал и сам своим словам не поверил: когда теперь войско соберешь?

Патриарх Иов вздохнул:

– Все в руце Божией…

Отмолчались бояре, и царь, хоть книжно и разумен, а без опыта, малолеток, за шестнадцатый едва перевалило, не видел спасения.

С той думы государь отправился к царице-матери, выплакался навзрыд.

Царевна Ксения в опочиваленке затворилась, никому на глаза не кажется. Жизнь царевне опостылела. Обманул ее Басманов, а как надеялась на него Ксения…

В Москве гуляли по рукам письма самозванца. Писал он, что не винит люд в крестоцеловании Федору. Годуновы его, царевича Димитрия, престола родительского лишили, коварством на царство сели.

Грамоты самозванца люд смущали. Приставы смутьянов хватали, в пыточную волокли. Сам боярин Семен Никитич Годунов с них допросы снимал с пристрастием, казнил. Однако хватай не хватай, а народ не утихомиришь. Волновалась Москва, ждала скорых перемен.

* * *

Красное село давно с Москвой срослось, и жили в нем не пахари, а купцы да ремесленники. Вдоль широких, поросших первой сочной травой улиц дощатые заборы. За ними просторные дома, добротные. Псы за заборами цепями гремели, лютовали. Крепко, запасливо жили в Красном селе, их и голод и мор не слишком-то задели. Но Годуновыми были недовольны. Особенно купцы – за то, что Борис к иноземным гостям благоволил, о русских мало заботы проявлял. Винили Годуновых и в том, что Русь до смуты довели, холопов распустили. Ждали в Красном селе царевича Димитрия.

Кружным путем, минуя стрелецкие заставы и хоронясь дозоров, добрались до Москвы дворяне Наум Плещеев и Гаврила Пушкин. За бортом кафтана Пушкина письмо царевича.

Ехали дворяне вдвоем верхоконно. Москву увидели, обрадовались. Плещеев перекрестился широко, а Гаврила Пушкин в стременах поднялся, долго смотрел на город.

Не сговариваясь, свернули в Красное село. Едва в улицу въехали, направили коней в открытые ворота купцов Ракитиных. Соскочили на землю, привязали коней к дереву. На лай собак вышли оба брата Ракитины, близнецы, друг на друга похожие.

– Живы? – приветствовал их Плещеев.

Братья Пушкину и Плещееву обрадовались.

– Эко вопрошаешь?

Гаврила Пушкин, не таясь, тут без страху говорить можно, ответил:

– Царевич Димитрий грамоту шлет.

– Вот те! – ахнули Ракитины разом. – Чичас народ покличем. – И мигом со двора.

Плещеев и Пушкин не успели с дороги и умыться, как двор и улицу заполнил народ со всего села.

Вышел Гаврила Пушкин на крыльцо, развернул письмо, прочитал. Загудел люд, заволновался.

– Айда в Москву, на Красную площадь!

– Пускай вся Москва прознает, о чем царевич отписывает!

– Шуйского и Мстиславского сюда, царевич к ним поименно обращается!

И повалили к Кремлю, обрастая на ходу новыми толпами. Запрудили Красную площадь, кричат многими голосами.

– С Лобного места читай!

– Читай, Пушкин!

Взошел Гаврила на Лобное место, осмотрелся. У самого помоста бояре теснились. Между ними Шуйский и Бельский.

Развернул Пушкин письмо царевича, медленно, по слогам прочитал. Вся площадь замерла, слушала. А как добрался до места, где Отрепьев описывал, какие обиды и притеснения вытерпел от Бориса, зашумели:

– Убить Годуновых!

– Кланяться царевичу!

Тут боярин Семен Никитич Годунов со стрельцами подоспел. Стрельцы бердыши на взмах, полезли на народ. Закачалась толпа, навалилась на стрельцов. Годунов крутнулся и бегом к Спасским воротам.

Смял народ стрельцов, кинулся в Кремль. Не успели караульные ворота закрыть, и толпа прорвалась к царским хоромам. Вломилась в палаты, ревет:

– Царя Федора к ответу!

– Кой он царь? У нас един государь, царевич Димитрий.

Выволокли Федора с матерью и сестрой из дворцовых палат и, пиная, под хохот, улюлюканья и непристойные шутки, погнали в прежний годуновский дом. Заперли и караул приставили.

– Сидите тут! Пущай вас царевич самолично судит!

Не успели остыть, как Богдан Бельский народ на другое подбивает:

– Немцев, немцев не забыть! Они с Бориской заодно.

И пошли крушить Немецкую слободу, дворы иноземных купцов грабить. Братья Ракитины особенно старались. У них силы много, а во гневе вдвойне. Кричали озорно:

– Не становись на пути!

Топтали стриженые кусты сирени. Колами добивали немцев.

Толпа буйствовала, а в Грановитую палату сходились бояре. Думали недолго – откуда время на сидение? – и порешили: слать в Тулу к царевичу послов с повинной. Пускай идет он в Москву и царствует. Послами же назвали князей Воротынского и Телятевского.

* * *

Тула – город мастеровой, Москвы не хуже.

Пляши, голь тульская, выше московской вознеслась!

Едут тульскими улицами князья Воротынский и Телятевский в одном возке, рядышком и молчат, в глаза друг другу не глядят. Стыдно. Знают, беглому монаху-расстриге Гришке Отрепьеву кланяться будут.

А на улицах Тулы людно: тут и ляхи, и литва, казаки, и холопы беглые. Все, кто к самозванцу пристал. Скучают. Ждут, когда царевич их на Москву поведет.

Московских послов узнали, у кремлевских ворот из возка высадили, заставили к дворцу царевича пешком идти. Какой-то переметчик, видать из дворян тульских, заорал вслед князьям обидное:

– Москва Туле кланяется! Ха-ха!

– Соромно, – простонал Воротынский, – от холопов глумление терпим.

Однако главное бесчестье ждало московских послов впереди. Отрепьев князей не сразу допустил к себе, заставил в сенях выстоять. Первыми Отрепьев принимал казачьих атаманов. Обласканные самозванцем и одаренные дорогими подарками, они уводили свои полки в Черкасск и Канев, на дальний Дон. Пришла пора атаманам прощаться с царевичем. Верную службу сослужили ему казаки, и за то разрешил он им жить по своим вольностям и по желанию на Русь ездить за хлебом и иную торговлю вести беспошлинно.

А потом принял Отрепьев московских послов, и был он с ними суров. Едва князья порог переступили и поклон до самого пола отвесили, как Григорий спросил громко, чтоб слышали те, кто за его креслом толпился: бояре, дворяне, паны вельможные, казачьи атаманы:

– Не троянского ли коня привезли вы мне, послы московские? – И в очах злой смех. – Почто долго раздумывали, князья? Гадали, признавать ли меня за царевича либо нет? Ответствуй, Ивашка Воротынский, а особливо ты, Андрей Телятевский!

Дворжицкий с Ратомским и другими панами довольны, что царевич русских бояр бесчестит, смеются громко, нахально.

– Виноваты! – только и ответил Воротынский.

– Винова-аты, – передразнил Отрепьев. – Знаю, не было бы мне, сыну Ивана, удачи, так и не признали б меня, царевича, пятки лизали Годуновым. А кто в мою защиту встал? Они! – Отрепьев рукой повел по атаманам и вельможным панам.

– Служим тебе, царевич! – взревели казаки.

– Род годуновский переведем! – подал голос атаман Межаков.

– И кто их сторону держит, тоже! – поддержал Корела.

Князя Телятевского мороз по коже продрал. Ну как велит самозванец казнить?

– Слышали? – нахмурился Отрепьев, – Так и знайте наперед, где есть истина. – И выждал тишины в палате. – Повинную московитян принимаю, как принял ее родитель мой, царь Иван Васильевич, когда из Москвы в Александрову слободу отъезжал. Отпускаю вас, князья! Отправляйтесь в Москву, готовьтесь меня встречать.

* * *

Отрепьев в Москву, однако, отчего-то не спешил, хотя бояре московские привезли ему и печать государеву, и ключи от казны кремлевской, и доспехи, и одежду царскую, и даже царскую челядь для государевых услуг. Бояре недоумевали, а шляхтичи роптать начали: торопились. Вот она, сказочно богатая столица московитов, рядом, сама ворота открыла, но царевич мешкает. Паны вельможные насели на гетмана Дворжицкого и Михайлу Ратомского, прибывшего к Лжедимитрию с новым отрядом шляхтичей. Для того ль на Русь царевича вели, чтобы по домам с пустыми кошелями ворочаться? Нам злотые обещаны!

Вельможные паны гнали гетмана к царевичу, но Дворжицкий упирался. Ныне не Путивль, когда можно было и оскорбить Лжедимитрия, не боясь. Хоть казаки и покинули самозванца, зато к нему перешло все войско стрелецкое с воеводами. И гетман уговаривал панов: еще успеется, погуляет шляхта на Москве.

* * *

Май на июнь перевалил, а самозванец все еще в Туле сидел…

Прикатил в Тулу Василий Васильевич Голицын. Войско покинул, даже Басманову не сказал. Дорогой гадал, как Отрепьев примет его. Уж не так ли, как князей Воротынского и Телятевского?

А самозванец князю Василию почет выказал необычайный, сам его встречал с боярами и панами. Едва Голицын из возка выбрался, Отрепьев князя обнял, облобызал. К боярам повернулся:

– Буде вам известно, князь Василий мою жизнь сберег от Борискиных злых людишек. Не спаси он меня в малолетстве, не видать бы вам, бояре, царевича Димитрия.

Бояре ахают и охают, вот тебе и Голицын, всех обскакал. Головами качают.

– Ай да князь, сколь лет тайну в себе берег!

В душе, однако, посмеивались: врет самозваный царевич и Васька с ним заодно. И хоть это думали бояре, но Голицыну в глаза заглядывали по-собачьи, знали, теперь в большой чести у самозванца князь Василий.

За обеденным столом Голицын от Отрепьева по правую руку умостился. Григорий голову к его уху склонил, тихо говорил что-то князю. Бояре недовольны, эко вознесся Васька. Каждого зависть гложет: хоть царевич и самозванец, а все же царствовать будет, и Голицыну от него первый лакомый кусок перепадет.

О чем шепчутся Отрепьев с князем Василием? Вишь, как любезничают.

Потчует Григорий Отрепьев Голицына, вино князю Василию самолично подливает. А на второй день после того обеда Голицын с Масальским и дьяком Сутуновым в Москву отъехали.

* * *

Из Тулы Отрепьев в Серпухов перебрался и оттуда разослал во все города грамоты. Писал самозванец, чтобы присягали ему, а Федьку Годунова царем не именовали и с родней его не сносились. А еще холопы чтоб место свое знали и разбоем не промышляли…

Отныне царевич Димитрий в холопьей помощи не нуждался.

В Серпухове явились к самозваному царевичу иноземцы, служившие царю Борису Годунову. Отрепьев их капитанов – француза Маржрета и шотландца Вандемана велел принять и объявил им свое прощение, хотя они бились против него, царевича Димитрия.

Капитаны Маржрет и Вандеман сказали, что они честно служили Борису и готовы отныне служить царевичу Димитрию.

– Я верю вам, – ответил им самозванец, – и беру вас в свою службу,

* * *

На берегу Оки-реки разбили для царевича Димитрия богатый шатер. Здесь на лугу и царские кухни. Из самой Москвы прибыли повара и челядь. Отрепьев пировал с боярами и панами вельможными, отмечал победу… Шумно, весело…

Перехватили самозванцевы люди английского посла. Англичанин уезжал в Лондон и вез с собой письмо покойного царя Бориса. От смуты на Руси посол устал и был перепуган. Чутье опытного дипломата подсказывало ему, что смуте не видно конца.

Грамоту Годунова у «аглицкого» посла отобрали, а самого привезли к Лжедимитрию. Отрепьев англичанина принял с честью, пил за здоровье королевы «аглицкой», в дружбе своей заверял и, отпуская посла в Лондон, дал с ним письмо, в каком обещал не чинить «аглицким» купцам помех, допускать их к торговле по всей русской земле на тех условиях, какие даны им отцом его, Иваном Васильевичем Грозным.

* * *

Москва ждала царевича.

В Архангельском соборе служил обедню патриарх Иов. Басил дьякон, на клиросах слаженно пел хор, тоненько тянул патриарх.

Постарел Иов, осунулся. Тяжко перенес смерть Бориса и свержение Федора. Кончилась династия Годуновых. Совсем мало поцарствовала и мало что после себя оставила. Не думал Иов, что так стремительно закончит свой бег годуновская линия.

Артамошку Акинфиева в соборе толпа со всех сторон зажала. Тесно, душно здесь и до головокружения пахнет ладаном. Артамошка один, без Агриппины. Намедни ушибла она ногу, ходить трудно. Артамон Агриппиной доволен, живут они хоть и в нужде, а ладно.

Москва с того майского дня, когда прогнали с царства Федора, ругала Годуновых. Рассказывали, что царица Марья в окно годуновского дома стрельцов всякими словами поносила, корила за измену, а стрельцы ей в отместку все стекольца камнями повысадили. Не подоспей князь Шуйский, толпа расправилась бы с Годуновыми.

Народ у годуновских хором собирался, проклинал Бориса, винил его за голодные и моровые лета, а паче всего, что он с сыном обманом царствовали. Царевича же Димитрия на все лады расхваливали, но у Артамона Акинфиева о Димитрии свое суждение. Артамошкина спина изведала его справедливость.

Тут Артамошкины мысли нарушил шум в соборе. Задвигался люд, расступился. Артамошка шею вытянул, увидел: вошли в собор несколько человек, по виду бояре. Кто-то из толпы сказал:

– Князь Голицын! А с ним боярин Масальский.

– А то, никак, дьяк?

– И верно, дьяк Сутунов. Глянь, письмо разворачивает. А стрельцы к чему?

Князь Голицын уже у амвона, дьяка наперед пропустил. Тот свиток к очам поднес, откашлялся.

Замолк патриарх, сбился и замолчал хор. Невиданное доселе, чтоб службу церковную нарушить кто посмел! Патриарх и разгневаться не успел, как дьяк Сутунов объявил:

– Царь всея Руси Димитрий Иванович повелел за все грехи твои, Иов…

И дьяк не торопясь принялся перечислять вины патриарха: и что Борисову руку держал и на царство посадил, и что царевича Димитрия проклинал и самозванцем Гришкой Отрепьевым нарек, и что Федору присягать принуждал. За то его, патриарха Иова, царевич Димитрий лишает высокого сана и отправляет монахом в монастырь.

Не изменился Иов в лице, ждал такой кары. Только и выдохнул:

– Проклинаю!

– Ах, едрен-корень! – ахнул Артамон.

Иова стрельцы из собора вывели, усадили в возок, повезли в дальний монастырь.

Люд доволен, поделом патриарху! Не по его ли настоянию приставы народ силком сгоняли к Новодевичьему монастырю, заставляли на коленях ползать, просить Бориса на царство? Нет, такое не забыто, хоть и семь лет с той поры минуло.

* * *

В Переяславле изловили ненавистного боярина Семена Никитича Годунова. Били палками, душили и уже мертвого кинули под забором.

Из Москвы на худых крестьянских телегах повезли в ссылку годуновскую родню – Сабуровых и Вельяминовых.

* * *

День ночи уступил, спала Москва, угомонилась. Месяц на небо выполз, светил тускло.

Из ворот голицынского подворья вышли кучно. Впереди сам хозяин, князь Василий Васильевич, за ним не отставали Масальский с Молчановым. Шли быстро, держались середины улицы, чтоб меньше собак дразнить. – Голицын посохом дорогу щупал, говорил тихо:

– Царевич сказывал, не желает в Москву, покуда Федор жив. После его смерти сяду на царство с душой спокойной.

Масальский пробасил:

– Долго ждать смерти Федькиной.

– Эко ума у тебя, – толкнул Масальского Молчанов. – Мы-то на что? Аль забыл уговор?

Голицын поморщился недовольно:

– Без сообразительности ты, Масальский. – Зевнул. – Царевну Ксению не трогать, однако. Тебе, Масальский, царевна препоручается. Коль выскочит из своей опочиваленки, ты ее назад втолкни. Да чтоб без крика.

– А как с царицей Марьей быть? – спросил Масальский. – Она, чать, скуратовского рода. Малюта отцу царевича верой-правдой служил.

– Тому давно время минуло, когда Марья Скуратовой именовалась. О том не поминай. Годунова она телом и душой, и с ней как с женой Борискиной велено поступить. – Голицын озлился. – И чего попусту спрашивать, Масальский? Сам, поди, ведаешь, что царевичу угодно!

Вот и ворота годуновские. Остановились. Князь Василий стукнул кольцом в калитке. Голос за забором сказал:

– Погоди чуток!

Калитка чуть приоткрылась, Молчанов шикнул:

– Аль не признаешь, Шерефедин?

– Темно, не догляжу. Никак, ты, князь Василий Васильевич.

– Впускай, Шерефедин, – нетерпеливо махнул рукой Голицын и первым прошел во двор, направился к хоромам.

Следом за князем двинулся Шерефединов со стрельцами и Масальский с Молчановым.

Стрельцов трое, один другого крепче. Голицын покосился на них, крякнул одобрительно. Хороших помощников подобрал сотник. Спросил Шерефединова:

– Им сказывал?

Тот усмехнулся.

– Знают. Давно этого ждут. Им по рублю посулено. – Повернулся к стрельцам: – Порадеем, детушки, во имя царевича Димитрия.

Пока стрельцы с запором возились, Голицын наставлял:

– Ты, Масальский, не забыл, царевну стереги. Тебе, Молчанов: бери стрельца и царицу Марью кончай, а мы с Шерефедином за Федора примемся. Ну, с Богом! – перекрестился.

И скопом через сени в хоромы. Шерефединов зажег свечу, подал Голицыну. Разошлись. У двери царской опочивальни задержались на мгновение и разом вломились.

Не спал Федор. Увидел палачей, вскочил. Кинулись к нему стрельцы, но Федор извернулся, оттолкнул. На помощь стрельцам Шерефединов кинулся. Федор его ногой поддел. Взвыл тот, скрючился от боли.

Голицын сам к стене жмется, крестится.

Повалили стрельцы Федора, а Шерефединов озверел, горло перехватил. Не руки, клещи кузнечные. Хрипит Федор, сучит ногами по полу.

Князь Василий подстегивал Шерефединова:

– Души его!

Затих Федор. Шерефединова насилу стрельцы от мертвого оттащили. Хоромы покинули разгоряченными. Князь Василий трясется, что в ознобе. Во дворе Масальский с Молчановым поджидают.

– Царица Марья и не пикнула, – сказал довольный Молчанов. – Подушкой накрыли.

Стрелец спросил у Шерефединова:

– Когда обещанное отдашь-то?

Вытащил Голицын кошель, отсыпал стрельцам серебра. Приказал:

– Мертвецов заверните во что ни есть. Завтра Бориску из Архангельского собора выкопаем и всех их купно на Сретенку отволокем. В Варсонофьевском монастыре зароем. – Повернулся к Масальскому: – Ксения не чуяла?

– Спит. Ее-то какая судьба ждет?

– Царевичу видней, рассудит.

* * *

Колокола звонили на Москве, в Коломенском слыхать было.

Опередив обозы и огневой наряд, въезжал самозванец в Москву. Будто вчера бежал он отсюда простым, безвестным монахом, а сегодня встречали его царевичем Димитрием.

С высоты коня смотрел Отрепьев на толпы народа. Вот и площадь Красная. Впереди сияли ризами попы, за ними наряженные, как на праздник, бояре и люд.

Легкой иноходью нес Григория конь. Сверкали золото и драгоценные камни на сбруе.

Растянулось войско. За Отрепьевым шляхтичи. Гетман Дворжицкий в седле не вмещается, подбоченился, на московичей поглядывает победителем.

Звенели литавры, играли трубы. Отрепьев поморщился, поманил Басманова:

– Пускай умолкнут!

Крутнул боярин Петр коня, подпустил Дворжицкого.

– Пане гетман, царевич велел твоим музыкантам перестать дудеть и в бубны стучать!

За шляхтичами немцы, а за ними стрелецкие полки. Стрельцы шли веселые, соскучились по дому, по хозяйству.

Попы с иконами и хоругвями торжественные. Григорий с коня долой, к ним двинулся.

Из толпы какой-то голосистый мужик протянул удивленно:

– Что за рыба рак! Ляхи с литвой наперед русских вылезли! Вона как стрельцов от царевича теснят!

Артамошка Акинфиев добавил:

– Царевич шляхту более привечает, то нам ведомо!

Отрепьев расслышал, однако вида не подал. Перед митрополитом Исидором остановился, голову едва наклонил:

– Благослови, владыко!

У митрополита рука тряслась, не забылось, как войско стрелецкое под присягу Федору подводил, но крест поднял.

За митрополитом чудовский архимандрит Пафнутий. Узнал в царевиче беглого монаха Гришку Отрепьева, охнул. В голове мысль закружилась: «Расстригу на царство сажаем!» Губу прикусил, избави выдать себя.

Отрепьев тоже заметил архимандрита, глаза насмешливо прищурил.

Бояре выдвинули наперед Бельского. У князя Богдана на вытянутых руках блюдо серебряное с золотом и жемчугом, за Бельским князь Воротынский ворох мехов Отрепьеву тянет.

Григорий подарки принял, Басманову передал. Сказал хоть строго, но миролюбиво:

– Одумались, бояре московские? Много же вам на это дён понадобилось. Ну да и на том спасибо. Присмирели. Экие! Меня самозванцем не стыдясь именовали, а Годуновых – татарского рода-племени – царями величали, руки лизали, бородами сапоги мели!

Бояре притихли, головы клонят, а Отрепьев свое:

– Ну да я не злопамятен. И вы, бояре, ко мне душой поворотитесь. Коли у кого и есть что до меня, на думе молвите, не таите. А теперь в Кремль вступим, где сидел дед мой Василий и отец Иван Васильевич. Царствовать обещаю по разуму, и с вами, бояре, устройством земли займемся.

Князь Голицын к Шуйскому склонился, прошептал:

– Вот те и самозванец! Не просчитались ли мы? Ох, как бы не подмял он нас!

– Молчи, князь Василий, наше еще не подоспело. Дай часец…

А Отрепьев уже в седло уселся. Раздался народ коридором. Приподнялся Григорий в стременах, к люду обратился:

– На мытарства и тайную жизнь обрек меня Борис Годунов, ну да это нынче в прошлом!

Разобрал поводья, тронул под рев ликующей толпы. Мимо Артамошки Акинфиева проехал царственно-гордый, довольный собой. По бывшему атаману скользнул взглядом, не признал.

– Ах, едрен-корень! – воскликнул Артамошка. – Вот те и царевич!

А колокола серебром льют, гудят, и народ криком исходит:

– Дождались царевича Димитрия!

На Лобное место Богдан Бельский взобрался, завопил:

– Истинный царевич Димитрий это! Смотри, люд московский, крест целую!